Глава 15-4

Образа становились все страшнее и страшнее, и самое ужасное, что Алексей начинал принимать непосредственное участие в них.

Он открыл глаза. Черт побери! Перед ним за небольшим столом сидел немецкий офицер-гестаповец в черной фуражке с высокой тульей и в аккуратно отутюженной форме, он смотрел на капитана с высокомерной надменностью, словно рядом сидел не человек, а какая-то ничтожность. Скольких уничтожил этот надменный чистокровный ариец, над сколькими он издевался, ломая и унижая тех, кто был не согласен с ним, с его новыми законами и правилами, написанными им же. Сейчас немец стоял, широко расставив ноги, словно показывая свое превосходство над другими, рукава у него засучены, в правой руке хлыст, левая его поддерживает, играясь им, взгляд, полный презрения и пронзительный, его невозможно выдержать, перенести.

"Поскорей отсюда, прочь", — подумал Алексей, сильно тряхнув головой. Все исчезло, а впереди стоял очередной зарождающийся образ: знаменитая Голгофа, древняя Иудея, ее царь, расположившийся неподалеку и, наконец, добившейся своего — уничтожение Иисуса Христа — вон он распятый на кресте, его подняли и теперь он находится в окружении римских воинов. Черт побери, Алексей оказался одним из них, он улыбается, отпускает глупые обидные шутки и, словно проверяя, слегка ткнул спасителя своим копьем. Почему он это делает? От ненависти — капитан вдруг с полной ясностью осознал в себе такое чувство, еще к ней прибавились воспоминания, когда он, исполняя приказ своего господина, царя Ирода, в день рождения великой мессии вместе с другими был послан на его поиски. Они, все эти лоснящиеся от сытости и довольства и поэтому не потерявшие своей хватки царские прихвостни и лицемеры, постоянно находящиеся в рабском поклоне, тогда попотели, в конце концов, ничего не найдя, но уничтожив великое множество безвинных. Однако подобного не могло быть — ведь тридцать три года назад его еще не существовало. Разум Васильева ошибался — это событие происходило совсем недавно, похоже, даже вчера.

Алексей вновь закрыл глаза и снова открыл их. Вокруг творилось что-то невообразимое, неподдающееся нормальному человеческому пониманию. Все перемешалось, и уже Алексей присутствовал в нескольких образах одновременно, являясь одним из главных действующих лиц. Более того, стали путаться сами образа: старик-колдун из времен святой инквизиции оказался в гестаповских застенках, а толпа в железных латах средневековья уже стояла на той самой Голгофе перед распятым Христом…

Вот оно древнее Нечто, ей не подвластны границы истории и времени, потому что оно и есть сама История и само Время, ей безразличны человеческие судьбы и судьбы целых государств — оно рождает их и затем безжалостно уничтожает — Оно всесильно, как всесилен и Всевышний, противостоящий ему. Сейчас борьба между ними обострилась: Господь вложил свою силу в того человека, который, точнее образ которого две тысячи лет назад убил его земного сына, а Нечто в бушующую стихию. Со стороны было видно кто побеждает, но ведь неслучайно сказано: не верь глазам своим, они обязательно тебя обманут, поэтому, несмотря на явное преимущество одного, действительная сила скрывалась в другом. И это понимало Нечто, а, понимая, доходила до крайней степени кипения, оно негодовало, оно теперь стремилось во что бы то ни стало уничтожить жалкого человечишку, посмевшего бросить прямой вызов ему. С какой легкостью оно подчиняло других людей — стоило только прикоснуться до кого-нибудь, и человек изменялся, да так изменялся, словно и не он был до этого, словно он стал перепрограммированным роботом, исполняющим указания своего хозяина. Так почему не получается такое же сделать с вон тем? Может, он какой-то другой, особенный что ли, может, он, хоть и относится к их породе, но слеплен из иного теста, может, он требует к себе иного подхода?!

Как? Какими средствами его уничтожить? Как растоптать, превратить его ни во что? Оно страшно желало подобного, но вместе с такими желаниями в нем поднималось уважение к Алексею Васильеву, к обычному человеку, к тому, каких во множестве оно встречало, а, едва встретив, тут же ломало. Как? Нечто несколько притихло, размышляя кого же послать, оно тщательно перебирало в своей памяти всех слуг, посмотрело даже вокруг, обозревая тех, кто ее окружал, но так никого и не выбрало, — все слишком слабы, по крайней мере, сравнивая с ним.

Неужели опять все самое сложное выпадает на его долю? Видимо, да! Тогда с чего начать, где найти его слабое место, чтобы через него надавить, заставляя Алексея мучиться, терзаться, даже унижаться, потом немного подождать и затем хлоп и готово, хлоп и нет того докучливого и надоедливого человечишки, вечно совавшего нос не в свои дела и постоянно стремившегося все изменить.

А Алексея тем временем продолжала доставать дикая фотасмогория из быстро меняющихся образов, местами ему действительно становилось страшно, дико страшно, и тогда его существо поддавалось панике. Почувствовав такое изменение в настроении своего врага, могущественная сила оказалась тут как тут, она принялась подобно кочегару подбрасывать в топку все больше и больше угля, заставляя сильнее разгораться панике в душе капитана. Усилие воли, и Васильев успокоил себя. Снова проигрыш — и Нечто вновь отступило.

На его место опять пришли образы, вернее их сумбур, когда одна историческая личность неожиданно попадала в совсем другую эпоху, то есть туда, где ее быть не могло. Беспощадные испанские конкистадоры причалили к берегам Скандинавии, где могучие бородатые викинги не ожидали от европейцев-южан такой отъявленной наглости. Александр Македонский со своими непобедимыми легионами оказался среди не ужасных народов Гога и Магога, а в стране, опутанной многочисленными тюрьмами и лагерями, где люди погибали от условий и жестокости, которые поразили даже его видавшего виды. Моисей вдруг оказался не перед униженным избитым народом, страдающим в чужой стране, а среди богатых довольных соплеменников, разбросанных по всей планете и пренебрегавшими черновой работой, вроде той, какой занимался он сам.

Алексей переносился из одного исторического отрезка в другой, он постоянно преображался, становясь то неардельтальцем, то человеком из будущего — но было ли оно будущее? Если да, то значит не все так плохо, как представляется на первый взгляд.

С ужасом в следующее мгновение капитан увидел себя участвующим в жестокой сече между русоволосыми русинами и черноволосыми татарами, причем Алексей не мог понять все-таки на чьей стороне он сражается: то перед лицом его мелькали перекошенные узкоглазые, смуглые физиономии, то — светлые, голубоглазые — и все с непременным и одинаковым желанием убить. Скорее вон отсюда. Васильев закрыл глаза.

И снова открыл их. 1937 год. Алексей Васильев в центре трагических событий: он был каким-то знаменитым человеком в Советском Союзе, в прошлом революционером, который много вложил в победу, и вот Алексей объявлен врагом народа, он подписал пододвинутые ему бумаги после многочисленных побоев и истязаний. Все формальности соблюдены и теперь его ведут. Куда? Естественно на расстрел. Алексей поспешил закрыть глаза, тряхнув головой.

И открыл их. Он — Давид, маленькая тщедушная букашка, стоящая перед грозным исполином Голиафом. Вид последнего приводит в настоящий трепет, но Давид, то есть Алексей Васильев не подает и вида.

Могущественная сила сама испугалась такого образа, она заволновалась, видимо, вспоминая чем все закончилось, и сразу же попыталась изменить его. Не получилось, да и капитан не спешил перейти на следующий — офицера пока устраивало подобное положение вещей.

Образа, окружающие Алексея, замелькали с все нарастающей силой, все больше в них наблюдался какой-то сумбур, неразбериха, все невероятней представлялись события, разыгрывающиеся в них, — и все с одной целью: запутать человека, сбить его с толка, однако сейчас Алексей свое внимание сконцентрировал на грозном великане и, несмотря на беснующегося злобного черного короля, ничего не изменялось — человек постепенно вживался в роль Давида.

Тогда, если Васильев остановился на этом образе, то Голиафом являлось то самое Нечто, — а как ему не хотелось становиться им, страшно не хотелось, ужасно. Оно по-настоящему боялось быть могучим и грозным великаном, проигравшим маленькой тщедушной букашке, оно опасалось, что все, что происходило в том далеком прошлом, вновь повторится, а то постыдное избиение, ставшее полной неожиданностью, превратится для него его дамокловым мечом. О, как это предотвратить?! Как избежать? Оно стало перебирать в памяти разные способы, примерять их и тут же отбрасывать в сторону, ничего не находя толкового.

А тем временем в воздухе разлилось живительное благоухание, стало вкусно пахнуть распустившимися цветами и повеяло теплотой — так обычно бывало, когда весенние солнечные лучи, веселясь, пригрели небольшой лужок и тот, наполненный талой водой, принялся постепенно отдавать влагу; появились слабые сгустки испарений, которые либо рассеивались легким ветерком, либо нежно ласкали стоящего поблизости человека. Как прекрасно — для жизни! И как мерзко и отвратительно — для этой самой потусторонней силы, привыкшей лицезреть совсем иное.

В ответ такому благоуханию порывами подул довольно-таки сильный ветер, откуда-то налетели пульсирующие черные сгустки и они, будто голодные хищники, набросились на посторонние запахи, принялись их терзать, злобно урча и мотая из стороны в сторону. Мгновение, и от них ничего не осталось — снова воцарилась безмолвная тишина без лишних звуков и запахов, без присутствия того, что бы помешало Нечто осуществить свои коварные замыслы.

"Теперь моя победа!" — обрадовалось Оно, и все неудачи сразу померкли. Образ Голиафа вдруг стал не столь значимым, а Давид не столь страшным: его сила казалась невзрачной, а способность наказать грозного великана — слишком преувеличенной.

"Ведь есть и у него слабое место", — размышляло Оно, прекрасно осознавая какое именно. Мария!

Пока противник подготавливал очередной удар для Алексея, тот продолжал идти вперед. В голове он по-прежнему держал великое противостояние, правда успевшее немного потускнеть и померкнуть, но все еще жившее в его сознании; прошлое воскрешалось памятью как-то нехотя, однако оно сильно помогало и служило как бы своеобразной отдушиной. Впрочем, сейчас вместе с воспоминаниями пришло отвращение к бывшей жене — теперь Нехорошева не была его слабой стороной. Он стал проклинать тот день, когда они с Марией скрепили свои судьбы друг с другом — ему уже не казалось то счастье, которое капитан испытывал, стоя в ЗАГСе, очевидным; проклинал Васильев и самого себя — олуха и оленя, которого так искусно обманывала его любимая женщина. Конечно, это случилось потом, а когда они впервые познакомились и стали встречаться, подобного и в помине не было. Мог ли он, молодой человек предположить, что, в конце концов, все выйдет так, как вышло на самом деле. Если сказать нет, то капитан просто обманет себя, ведь многие его предупреждали о пагубном пристрастии красавицы Марии, постоянно пользующейся успехом среди мужчин. Страшно нравилось девушке подобное внимание, и она нет-нет да пользовалась услугами сильного пола, точнее ею пользовались, поскольку уговаривать честную давалку удалиться в укромное местечко и заняться чем-нибудь интересным долго не приходилось, тем более Машенька позволяла практически все (последнее замечание было плодом умозаключений ее собственного отца). И только безумная слепая любовь оказалась той помехой, которая мешала Васильеву увидеть истину, она в нем продолжала жить даже тогда, когда это чувство угасло в Нехорошевой — правда, любила ли она всегда так, как любил ее муж; она витала, нежно оберегая самого близкого человека, кружила, подчиняя все чувства капитана, в бешенном неудержимом танце страсти.

— — Какой я дурак, каким идиотом казался тогда, — с горечью в голосе проговорил Алексей Васильев. — Мало того, я породил на свет настоящее чудовище, в котором не было ничего человеческого; в нем с самого начала мы, с Марией не заложили, что закладывается отцом и матерью. Вот Дмитрий и вырос выродком, моральным уродом, от него все убегало, товарищи его сторонились, а он этому радовался, считая, что его боятся, — впрочем, парень правильно считал, его действительно опасались, причем страх перед ним никто не скрывал, а мне казалось, что это возрастное.

Мысли текли нескончаемым потоком, прошлое, связанное с Дмитрием и Марией, заставляло сжиматься сердце, но что сделаешь, ведь от него никуда не спрячешься и не денешься, оно будет постоянно рядом с тобой. Алексей вспомнил последний семейный праздник, когда они, отмечая Новый Год, провели все выходные втроем, — какое счастливое было время, может, и это возненавидеть, как он возненавидел самых близких людей.

"Сдается мне, что я все-таки не прав, — сомнения мучили капитана, — несомненно, те времена нельзя назвать плохими, ведь остались же прекрасные воспоминания, да и чувства. Какие чувства испытывал я при появлении ее! Невероятное счастье, одухотворенность, желание подарить весь мир, постоянно носить на руках".

Все помнил Алексей, он помнил, как порхал, находясь на седьмом небе, когда в их отношениях не ощущалось никакой пропасти — жизнь проходила на одном дыхании с того самого момента, как они встретились, — он не замечал, что происходило вокруг.

— — Черт возьми, а ведь плохого было гораздо больше, чем хорошего, неизмеримо больше, — капитан просто припомнил разрыв и то, как все происходило. Пропасть между ними постоянно росла, все увеличивалась, неумолимо и неудержимо, пока раз — и конец — их сердца и души неожиданно оказались столь далеки друг от друга, что они уже не видели себя, не могли, не имели на то сил и возможности, чтобы, продолжая любить, собраться, привести в порядок все свои чувства и отбросить в сторону все недомолвки, собраться и перепрыгнуть через разделяющее их зло, снова сшивая нечайно порванное, соединяя напрочь разъединенное. А ведь всегда так: люди постоянно стараются создать для себя свою маленькую крепость, чтобы никто и ничто из чужих, вернее из чуждых не смогли бы проникнуть в нее; они страшно хотят, чтобы она, эта крепость являлась не единственным местом, в котором любовь двоих шагает твердой и уверенной походкой, не оступаясь и не падая, с одной лишь целью — возвысить свои чувства до такой высоты, к какой будут стремиться очень многие, но не многие ее смогут достигнуть. Прекрасные стремления, удивительные, в них ощущается хрупкая красота, нежная прелесть, от них невозможно отказаться, они велики и громадны, они, в конце концов, непостижимы, однако они рушатся при появлении реальной действительности.

— — И зачем моя нога в тот злополучный вечер ступила на танцплощадку в районом доме культуры? Зачем? — сокрушался Алексей.

— — Зачем я тогда подошел к ней? Зачем?

Капитан с силой тряхнул головой и сквозь зубы процедил:

— — Пускай будет проклят тот день и мое гребное решение пригласить ее на танец, да и я сам пусть буду проклят за то, что совершил подобную ошибку. Хотя?..

Минутное замешательство завершилось совсем иным:

— — Я так ее любил! Господи, как я ее любил!

Мысли путались, блуждали по темным закоулкам человеческого сознания, они никак не могли найти выхода и может, поэтому одно сменялось другим. Образ Голиафа и Давида растаял сам собой, и на их месте появилось каменное изваяние, громада в виде непреодолимой стены, постепенно увеличивающаяся по мере приближения; оно или она покачивалась в такт шагам капитана, и вскоре он осознал, что все происходит реально, на самом деле. Впрочем, теперь достаточно сложно определить, что действительно, а что только мираж.

"Ну, и как ее преодолеть?" — было первой мыслью капитана. Затем в нем появилось страшное желание бежать отсюда поскорей — все-таки страх в человеке перед абсолютным всегда остается в сознании, и Алексей в первом своем порыве резко повернулся, да так неудачно, что при повороте он больно ударился ногой обо что-то.

Странный звук наподобие обычного свистка раздался рядом, его эхо отразилось о каменное изваяние, и пошел гулять от него. Васильев насторожился — первый раз, когда ему удалось услышать его, стали беспорядочно появляться и сразу же исчезать многочисленные образа, они перемешивались сюжетом друг с другом, их главные действующие лица оказывались там, где они ни в коем случае не должны были быть — и во всей этой неразберихи представлялось достаточно сложно не сойти с ума. Так что будет дальше? Необходимо тщательно приготовиться. Звук вновь повторился, однако теперь совсем близко. От неожиданности капитан даже попятился, отмечая про себя каким многогранным он является, не похожим на первые два, в нем одновременно звучали и высокие и низкие тона, и предупреждение и предчувствие, что произойдет что-то значимое. Вот только именно что — Васильев ждал с некоторым опасением. Еще в Алексее возникали какие-то ощущения, пугающие своей неправдоподобностью; они неприятно щекотали нервы, может потому, что неизвестность, которая и породила их, рисовала самые жуткие картины того, что могло действительно случиться, и от такой перспективы капитану захотелось все бросить и убежать. Однако он не поддался минутной слабости — он просто молчал и стоял. В голове крутился бешеный водоворот всевозможных предположений, порой кое-какие из них имели рациональное зерно, но они сразу разбивались о ту самую стену, возвышавшуюся впереди.

— — Интересно, что теперь делать? — Алексей задал вопрос не себе — он спрашивал какого-то постороннего человека.

Поскорей убраться отсюда по добру по здорову, чтобы никому не мешать, — но тогда это ничто иное как признать свое поражение — а проявление подобной слабости в планы капитана пока не входило; или все же решиться и идти напролом — но тогда можно и погибнуть, однако возможно и победить.

Газетный сверток, подаренный добродушной старушкой, приятно согревал ладони офицера, он словно подбадривал его и тот, в конце концов, сделал свой выбор. Бесстрастное равнодушное лицо Алексея не дрогнуло, хотя все существо вдруг пронзило, сковало невероятным страхом. Как и в первый раз, так и сейчас, перед его взором принялись мелькать быстро меняющиеся сюжеты, в которых главным действующим лицом являлся он, правда теперь все происходило не в разные исторические эпохи, а лишь в одну, — в настоящем, и тем правдоподобней они казались.

Алексей видел себя как бы со стороны: то его жестоко избивают его же бывшие сотрудники — здесь мелькают лица и старика Штольцера, и Васьки Томина, и еще кого-то, то он вдруг оказался в лапах тех самых мерзких чудовищ — они с каким-то кровожадным остервенением, едва угадывающимся на их отвратительных физиономиях, терзают его тело, то он, подхваченный сильным ветром, улетал далеко-далеко, и слезы текли по щекам от бессильной злобы, то он с нескрываемым удивлением обнаруживал, как измывается над его телом сын, на губах последнего играет злорадная улыбка и для него не интересно, что под ногами лежит самый родной и близкий человек. На мгновение от этого образа Алексею стало не по себе, капитан вспомнил, как он убивал сына: с истинным хладнокровием и убеждением, что делается правое дело, без тени сомнения — так обычно поступают с домашним животным, руководствуясь принципом: больше жалости — больше боли. Он убил, и с тех пор, как совершил такое злодеяние, ни разу не вспомнил о произошедшем.

А тем временем стена, то самое каменное изваяние, которому не было видно ни конца ни края, вдруг исчезли, растаяли, подобно надоедливому мороку, миражу, обычно появляющимся перед уставшим воспаленным сознанием. Более того, Алексей вышел на широкую улицу: вокруг смутно прорисовывались здания, их очертания казались не просто расплывчатыми, а смазанными, некоторые части напрочь отсутствовали. И справа и слева кружили пульсирующие черные сгустки, которые по все видимости и являлись главными виновниками подобных изменений.

Зачарованно капитан посмотрел на них: "А ведь там, где я шел до этого все уничтожено, ничего не осталось. Там, где раньше стояли многоэтажные здания с многочисленными детскими площадками, где всегда царило оживление, где находились парки, сейчас властвует пустота".

Все пришло в голову как-то само собой, не нарочно, просто мысли сложились именно в то, во что они должны были сложиться.

Неподалеку стоял обычный автомобиль, похоже "восьмерка", дальше еще один и еще. Интересно, сколько вот таких машин стоит брошенными по всей столице, — наверное, очень много. Капитан подошел к "восьмерке", оглядел ее со всех сторон — вполне приличная, видимо ее хозяин в прошлом постоянно уделял пристальное внимание своей железной красавице, содержал ее в чистоте, вовремя проходил технический осмотр. Единственно, о чем он не позаботился, так о двери — она оказалась не закрытой — наверное, именно в тот момент (вполне возможно последний для него) ему не представлялось необходимым это делать.

— — Может ты мне послужишь, — тихо проговорил Васильев, садясь на переднее сиденье. В салоне оказалось уютно, приятно чем-то пахло, да и вообще создавалось впечатление, что автомобиль бросили совсем недавно.

— — Вот и ты осталась одна, — так же шепотом произнес Алексей, слегка ударив по рулевому колесу. Господи, что такое? Капитан вдруг отчетливо ощутил всю глубину, всю величину горя покинутой машины, и они так были схожи с его глубиной и величиной, что ему страшно захотелось отдать хотя бы частичку своего душевного тепла ей, согреть немного, может, даже вернуть к жизни — и потому что она могла послужить и ему, и потому что было необходимо доказать, что не все еще потеряно, не кончено, что все еще только начинается.

Там, в другом мире, на широкой улице снова завыл грозный хозяин — ветер; но, находясь здесь в тепле и уюте, он казался совершенно безобидным, тем, кто не в состоянии причинить что-нибудь плохое.

— — Злись, братец, злись; твоя злоба нам на руку. Правда, ласточка, — капитан нежно погладил "восьмерку" по панели управления.

Его слова и его действия говорили о близком сумасшествии, о пределе, после которого наступает совершенный абсурд. Разговаривать с неодушевленным предметом — один из признаков шизофрении, но что собственно делать нормальному человеку, когда он вдруг оказался в окружении настоящего кошмара, причем последний постепенно превращался как раз в именно такой абсурд.

По лобовому стеклу и по бокам принялся кто-то стучать с все нарастающей настойчивостью и силой, казалось, их желание проникнуть внутрь салона являлось просто маниакальным. Алексею пришлось невольно вздрогнуть, оглянуться по сторонам.

Ах, это вы! Ну, конечно они, гребные пульсирующие сгустки черноты, именно они стали источником его беспокойства.

— — Подождите, родные, сейчас я вам покажу, где раки зимуют, — улыбнулся своей неказистой шутке или тому, что он собирался сделать, Алексей Васильев.

Ключ зажигания находился на месте — капитан ни на секунду не сомневался, что он там, где собственно он и должен быть. Секунда — поворот ключа и железное сердце "восьмерки" весело забилось, затарахтело, словно говоря своему новому хозяину: смотри со мной все в порядке, я готова, приказывай.

Приказываю, хотя пока нет! Стоп! Алексей прислушался — за окном автомобиля выла, без остатка отдаваясь бессильной злобе, скрежетала зубами она, та могучая сила, ее порывы сначала кружились вокруг машины, а потом уносились вдаль, где сразу же вымещали всю свою накопившуюся ненависть; она разрушала на пути все, что встречалось, терзало то, что раньше жило и радовалось, возносясь тем самым на недоступную высоту, издевалась над тем, что было еще не тронуто, и старалась на руинах старого прошлого мира построить свой, совершенно непохожий на первый.

Капитан вытянул натруженные уставшие ноги и стал прислушиваться и к веселому ритмичному стуку железного сердца, и к тому, что творилось снаружи. Интересно, что находится в самой машине? Сгорая от сильного любопытства, Алексей принялся тщательно осматривать салон, в котором он находился. Ничего не видно — слишком темно вокруг, тогда может попробовать на ощупь. Васильев попытался это сделать, но через пару минут решил, что все бесполезно и он лишь зря тратит время.

— — Ну, что поехали, — Алексей с готовностью взялся за рулевое колесо, затем подумал и достал газетный сверток, положив его рядом с собой, словно талисман. От последнего продолжала исходить теплота, причем не простая — она будто была совмещена с еще одной очень древней силой, противоположной той, что бушевала по ту сторону автомобиля.

Только сейчас капитан ощутил телом холод, он поежился и поспешно принялся застегивать все пуговицы: сначала на рукавах рубашки, потом на пиджаке, под конец он поднял воротник и спрятал свою шею — в результате получился маленький, довольно пухлый уродец.

— — И сквозняк тут, — проговорил он, для полной надежности довернув рукоятку подъема стекла.

Ничто теперь не могло остановить капитана, никто ни в состоянии был поколебать его решение и его мнение, казалось, Алексей мог добиться любой поставленной цели, и пускай злится та самая могучая сила, которая не знает, что же ей предпринять, чтобы остановить этого неугомонного человечишку. Ничто и никто. Хотя! Неожиданно в голове Васильева родилось то, что заставило его вздрогнуть. Глаза его быстро забегали, стараясь не потерять нить своих размышлений, и губы вдруг расплылись в счастливой улыбке — наверное, от сознания, что наконец-то он пришел к тому, к чему так стремятся. Даже больше! Что-то ему показалось невероятным, и капитан отчаянно замотал головой, отгоняя пришедшие мысли от себя. Однако никак не получалось от них избавиться, они настырно лезли в голову и постепенно вместо дикого восторга пришло страшное удивление: такого не может быть. Словом то, что происходило, являлось настоящим сумасшествием, от которого всегда хочется убежать, но оно неизменно догоняет тебя, так как оно и есть ты сам.

"Иди к черту", — захотелось закричать капитану, и он открыл рот как раз именно с такой целью, однако вместо своего обычного голоса вдруг услышал чужой, непохожий на собственный. В нем звучали и решительность, и непреклонная твердость, которая не терпит лишних возражений, и мудрость веков; он не срывался и не переходил на беспорядочный крик или вялый тихий шепот, он цитировал то, что приходило непонятно откуда:

Гора стоит в ночи —

Стоит на грани тьмы и света,

И там, где человек прошел,

Великий Марс пройдет войною.

Лишь знак таинственной свободы,

Врученный войну от святиц,

Способен Зло все уничтожить

И вместе с ним же вновь уйти!

А почему собственно непонятно откуда? Ведь все прекрасно известно: они с Михаилом Потаповым примчались в то самое гребное место, с которого все и началось, нашли в колке труп жестоко измученной девушки, вызвали наряд местной милиции и, прохаживаясь в ожидании приезда сотрудников правоохранительных органов, неожиданно оказались в потоках сильного света. Это являлось как бы озарением, миссией, сошедшей с небес, представшей перед Алексеем и его другом во всей своей красе и врезавшейся в память этими словами. Именно теперь их вспомнил капитан, именно они всплыли в его сознании для того, чтобы он, наконец, понял их тайный смысл. Каждое слово, каждая фраза читалась им, как раскрытая книга. Что-то неправдоподобное было спрятано в том, с какой легкостью все раскрывалось, представало перед ним. Алексей одновременно испытывал и сильный испуг, и нездоровое любопытство, точно такое же, какое он пережил тогда в злополучном колке, стоя перед растерзанным телом девушки, лицо которой капитан так и не рассмотрел в темноте, но с которой он познакомился в ее же собственной квартире при достаточно интимных обстоятельствах.

— — Красивая однако девица, — отметил Алексей Васильев. Он отвлекся лишь на считанные секунды, и вновь его внимание сосредоточилось на тех двух четырехстишьях, снова капитан стоял в потоках очень сильного света и заворожено читал послание.

"И вместе с ним же вновь уйти!" — такой строчки не было, ее видимо, не написали с далеко идущими целями. Наверное, для того, чтобы она вот так, когда никто не ожидал, пришла и удивила, потрясла и вывела из себя.

— — Меня впереди ждет смерть, — тихо, почти шепотом произнес Алексей. Сомнений никаких не оставалось — а, впрочем, какие сомнения, если вокруг царит только она вместе со свирепым ветром и пульсирующими сгустками. Какие, черт возьми, сомнения, если почти весь город вымер. Столица великого и огромного государства практически перестала существовать, а он сидел в машине и просто наблюдал за тем, как все происходит. Почему он так же не исчез, как и другие люди? Чем он отличается от них? Странно, но лишь сейчас офицер задал себе такой вопрос, его совершенно не волновала дальнейшая судьба, он ее принимал такой, какая она есть, однако жизнь всегда вмешивается в размеренный ход событий. Вопрос был задан без всякой надежды, потому что получить ответ на него капитан не надеялся. Что действительно для него представляло интерес и что реально беспокоило его — получится ли у него дойти до конца.

Куда? Теперь Алексей прекрасно знал, он даже представлял для чего необходим этот газетный сверток, лежащий рядом с ним. Можно кричать: ура, победа! Весело размахивать руками и смеяться, впрочем Васильев не испытывал подобной радости, на его лице сохранялось равнодушное бесстрастное выражение — и, если честно, не от предчувствия приближения скорой смерти, а просто от обычного одиночества.

За последнее время Алексей о многом передумал — количество мыслей и предположений могло свести с ума, особенно воспоминания. Они приходили неожиданно, как незваные гости, кололи остро и больно: в первую очередь беспокоили те, что возвращали Алексея к самому началу, к тому злополучному дню, когда он получил телеграмму; затем припомнилась поездка в Степановку и незапланированная остановка в гиблом месте (пожалуй, в мире трудно найти второе такое). До сих пор Алексей так и не мог понять, почему подобное лжесообщение пришло к нему, почему выбор собственно пал на него? После всех событий, промелькнувших со скоростью курьерского поезда, стали приходить мысли о самых близких и родных людях — вот здесь воспоминание, связанные со своим сыном, постоянно мучили его, да и Мария не оставляла капитана в покое.

В конце концов, какие бы мысли и ощущения не посещали его, Алексей приходил к видению, пришедшему в колке в лучах золотисто-чистого света и который его согревал изнутри. Его видел только он — Михаил его не заметил. Может, оно являлось плодом воспаленной фантазии? Вполне возможно. Может, его личной, доброй и прекрасной выдумкой, расставлявшей все по своим местам и открывшей глаза на многое, что раньше являлось неизвестным и непонятным.

Действительно, Васильев мало интересовался тем, что прочитал в колке, и это по простой причине, что осознавал: ничего из этого не получится, — просто не хватит сил и мочи, возможности разгадать таинственную загадку. Для ее решения должно прийти время. Сейчас оно и пришло. Капитан проснулся, поднялся, встряхивая затекшие члены, и стал действовать вполне осознано, зряче что ли, меньше доверяясь своим предчувствиям.

— — Что же пришло мое время, — констатировал Алексей Васильев, — сейчас только наступление и ничего больше. Так что, дорогая моя, держись — я иду на Вы!

Конечно, предостережение относилось к ней, той силе, бушующей по ту сторону автомобиля. Это был прямой вызов, вызов к последнему бою, решавшему все. Во-первых, кто проиграет, вынужден будет исчезнуть; во-вторых, во что превратится мир: или он будет по-прежнему погружен в непроницаемую темноту, или…

А собственно, если Алексей выйдет победителем, — чем станет он? Возвратится ли в прежнем своем виде? Либо что-то в нем сильно изменится, очень сильно. Тогда в какую сторону?

Об этом не хотелось думать. Словно стараясь отогнать от себя такие мысли, капитан принялся тщательно вглядываться в темноту — наверное, страшно хотел в ней что-то рассмотреть. Естественно, бесполезно. Пришлось включить освещение.

Машина выехала с обочины на дорогу; ее новый хозяин никуда не спешил и поэтому "восьмерка" ехала по улице медленно, осторожно, чтобы нечайно не наскочить впереди на что-нибудь. Справа промелькнуло огромное здание огромного мегаполиса — Алексей силился вспомнить, где же он его видел и что в нем находится, но никак не получалось, создавалось впечатление, будто оно и та его прошлая жизнь, в которой он с ним встречался, являлись лишь далекой историей. Не может быть! Капитан снова напряг память, заставляя себя вспомнить о самых незначительных и порой невероятных вещах, но все они были так или иначе связаны с его нынешним положением. Вот слева еще одно здание, поражающее своими габаритами и величественной красотой, правда таковым оно являлось тогда, — как и в истории с первым, несмотря на все старания Алексея, он так и не мог вспомнить, что это за здание и где оно находится.

Единственно, что пришло на ум, слова добродушной старушки; она постоянно торопила офицера, говорила о том, что у них слишком мало времени для того, чтобы добраться до места и исполнить, что от него требуется.

Вот почему теперь терять драгоценные минуты равносильно смерти, равносильно бесполезной, никому ненужной гибели. Необходимо торопиться — Васильев нащупал освященный газетный сверток и с непоколебимой решительностью нажал на акселератор газа. На следующем повороте он свернул в проулок направо, хотя разум подсказывал: нужно налево. Чем руководствовался капитан — возможно обычным русским "авось" и тем, что оно непременно поможет ему выехать на окраину города в нужном направлении. Еще у Васильева складывалось какое-то пренебрежительное отношение к своему мозгу — он больше доверял сердцу.

Машина мчалась по улице, пренебрегая препятствиями, которые могли встретиться на дороге, она не осторожничала, она как бы прониклась тревогами своего хозяина, и стремилась сделать все возможное, чтобы они поскорее исчезли. "Восьмерка" и Алексей Васильев, сидящий в ее салоне, всеми силами пытались хоть на немного приблизиться к заветной цели. Капитан ее видел там вдалеке, ее смутный расплывчатый образ, манящий своими очертаниями, подбадривал офицера и он мчался, мчался так, словно для него это являлось единственно важным делом. Впрочем, оно было таковым — ведь, как исполнит он его, зависело очень многое. Во-первых, судьба всего сущего, всего мира, постепенно разрушаемого и уничтожаемого, безжалостно и бес сожаления; во-вторых, что более важно, будущего. Пока оно представлялось в виде сплошной черной полосы, непроглядной и туманной, скрывающей за собой самое ужасное и омерзительно-противное.

— — Нужно проехать через весь город, из одной окраины в другую, — с некоторым четко выраженным сожалением проговорил Алексей.

Мимо проносились то невзрачные неказистые строения, то здания, приводящие в неописуемый восторг своей грандиозностью и сказочностью; автомобилю приходилось преодолевать то узкие кривые улочки, то широкие величественные проспекты — и все происходило очень быстро, не с той осторожностью и медлительностью, которые присутствовали поначалу, хотя в некоторых движениях и чувствовалось какое-то опасливое ожидание, словом в капитане ощущалась как раз та самая тревога за происходящее, каковой прониклась и ухоженная "восьмерка".

— — Ничего все будет хорошо, — поспешил успокоить себя Алексей, и действительно успокоился, и действительно почувствовал уверенность, твердость и непоколебимость. Воля случая не стала такой уж сильно значимой, она в его понимании вообще не имела своего слова — он, просто над ней насмехаясь, переключился на повышенную передачу и добавил оборотов. Вокруг замелькало, словно при просмотре фильма на ускоренном воспроизведении; Васильев уже не мог рассмотреть то, что проносилось рядом, да и впрочем, его подобное обстоятельство совершенно не интересовало. Он торопился, спешил добраться до знакомой дороги.

Странно, время точно так же, как и дорога, бежало стремительно, неудержимо. Может поэтому капитан, сосредоточенный только на ней, не был в состоянии определить сколько же он в пути: минута, две, три, десять или полчаса. На руках у Алексея находились часы — их секундная стрелка отсчитывала мгновения, которые постепенно приближали капитана к моменту истины, однако посмотреть сколько осталось он не решался, так как отвлечься от дороги, перемести взгляд на что-нибудь постороннее, означало попасть в очередную ловушку, расставленную самой отъявленной и злобной силой на свете.

"Интересно, сколько их? И с кем мне придется встретиться? — думал Васильев о своих врагах. — А впрочем, черт с ними".

Вот с кем реально Алексей Васильев желал встретиться так это с ней, именно с ней, с той, которая являлась главным врагом его стремлений, его благостных побуждений. Они ненавидели друг друга, ненавидели остро, причиняя боль, ненавидели так, словно для них ничего не осталось кроме вражды, и это неудивительно, ведь за последние несколько недель и бывший капитан милиции, и черный король сжились, правда, не желая того, но сжились, несмотря на свою противоположность, сблизились, неожиданно срослись, превратившись в одно целое, а затем стали постепенно, с неумолимо нарастающей силой испытывать по отношению к противнику страшное отвращение, пренебрежение. Казалось, не могло существовать такой действительности, которая была в состоянии удержать их рядом, однако на самом деле существовала, и более того именно она продолжала сдерживать бешеные напоры и стой и с другой стороны и, сдерживая, медленно и верно приближала их, связанных в единый организм, к развязке.

— — Скоро, скоро… — напевал себе под нос Алексей, даже не подозревая, что собственно "скоро".

Вскоре, минут через пятнадцать-двадцать и вовсе на него накатила какая-то непонятная радость, чувство безмерной радости, счастья, может, он ощущал приближение родного, долгожданного, или, может, ждал появления заветной дороги, ведущей в знакомые места. Капитан принялся внимательно оглядываться по сторонам, вглядываясь в окружающие предметы. Внутри закололо: сначала достаточно слабо — офицер не придал этому особого значения, а затем боль стала совсем невыносимой; сердце застучало, заколотилось, пытаясь вырваться наружу, сознание отказывалось верить в происходящее, в то…

В то, что он находился рядом со своим домом!

— — Господи, это еще что такое? — Васильев был на грани срыва, он почувствовал, как к горлу подкатился тошнотворный комок, от которого на лице образовалась кислая мина.

— — И вообще, как я умудрился в такой темноте оказаться именно здесь? Как?! Не иначе с ее помощью. Впрочем, ничего ведь ужасного не произошло, даже напротив, я хоть теперь знаю, где нахожусь и отсюда могу спокойно доехать туда, куда мне необходимо.

Настроение мгновенно изменилось, на губах расплылась благостная улыбка, и капитан проговорил:

— — Ничего мы еще повоюем!

Такое выражение пришлось как нельзя кстати, именно оно подходило к его теперешнему положению.

Алексей покрутился на месте — видимо, от удовольствия, что у противника получилось совсем не то, чего он желал сделать, затем приподнялся насколько позволял потолок салона, встряхнулся, прогоняя неприятные ощущения да напряжение, что сковывало все тело, и вдруг почувствовал, как руки сами по себе потянулись к автомобильной дверце. Едва они прикоснулись к ней, их будто обожгло, обожгла и Васильева мысль: зачем собственно выходить, что я там потерял, ведь ничего хорошего меня не ждет — одна опасность, да и группа Штольцера (если ее еще так можно назвать) скорей всего по-прежнему находится в его квартире, ожидая хозяина.

— — А почему я стою? Какая, черт возьми, необходимость в том?

Стоящая мысль! Однако Алексей Васильев не очень-то торопился ее приводить в исполнение — он что-то ожидал. "Интересно, что сейчас происходит в родных пенатах", — капитан напрягал свою фантазию, в голове стали возникать невероятные картины происходящего, и они, проносясь одна за другой, не доставляли особой радости. В них грусть чередовалась с дикой жаждой мести, когда в груди поднималось такое, что просто хотелось на все наплевать и идти туда разбиться — кулаки сжались сами по себе, ощущения обострились до предела.

— — Да, — раздраженно протянул Алексей и потянулся к бардачку — отвлечься от проблем являлось для него по-настоящему основной целью. Открыв последний, капитан принялся его тщательно исследовать. Первое, что сразу оказалось в руках так это обычная пачка сигарет — название при всех попытках рассмотреть не получилось, она похоже была начата совсем недавно, так как в ней отсутствовало сигареты две-три.

— — Почему бы нет, — Васильев привык за последнее время разговаривать сам с собой, он достал из пачки одну сигарету, нервно помял пальцами ее и аккуратно положил в рот. Табачный дым сразу стал приятно обволакивать напряженные до предела нервы, успокаивая их, Алексей расслабленно вытянул ноги, прислушиваясь к себе. То, что он услышал, не могло его не беспокоить. Минуты пробегали стремительно, их бег невозможно было остановить, удержать на месте, да и капитан не очень-то старался — он просто сидел и, молча, сосредоточенно смотрел вдаль, видимо, пытался что-то там рассмотреть. Тщетно!

— — Нужно все-таки решаться, — тихо проговорил Алексей и, в конце концов, решился. Двигатель заревел, сама машина затряслась мелкой дрожью, готовая в любую секунду сорваться; напрягся и капитан, вдруг собравшийся и представивший себя и свою железную спутницу одним целым. В свете фар показалось расплывчатое очертание его родной пятиэтажки, от переполнявших чувств у него возникли неприятные ощущения — что-то печальное читалось в ее силуэте, что-то зовущее, просящие помочь.

Увы, ничем не мог помочь своему дому Алексей, по крайней мере, сейчас.

"Я жил, — мысль пришла так же неожиданно, как к нему пришла идея заглянуть в квартиру, — стремясь к тому, к чему в итоге пришел, не обвиняя себя в бесполезности прожитого".

Вот жизнь и прошла, промелькнула быстро, незаметно — теперь она не будет напоминать о себе, потому что до ее конца осталось совсем немного, совсем чуть-чуть. Как Алексею страшно захотелось ее остановить, задержать, поэтому не успел еще остановиться автомобиль, а он в своем порыве открыл дверцу и выскочил. Обстановка изменилась до неузнаваемости: вместо благостного нетронутого уюта салона холод и убогость улицы. Капитан постоял, прислушиваясь к царящей вокруг тишине, чтобы расслышать посторонние шорохи и звуки, повернулся лицом туда, где, по его мнению, находились гаражи — всего лишь минут пять-десять ходьбы. Алексей мысленно миновал достаточно крутой поворот и оказался на знаменитом пустыре, худая слава о котором разлетелась настолько быстро, что вскоре о нем стали упоминать в криминальных сводках, да и в разговорах местных сплетниц он являлся постоянной темой для обсуждения. Слухи распространялись с необыкновенной стремительностью, происходящее там потрясало воображение, и удивляться было чему. Никто не оставался равнодушным, и практически никого не было, кого бы в той или иной степени не задела трагедия, разыгрывающаяся каждый вечер и каждую ночь. В результате добрые люди старались обходить это место стороной, а между плохими, образовавшими свои группировки, там шло постоянное и жестокое противостояние. Сейчас на пустыре нет ни одной живой человеческой души, сейчас злу не было смысла прятаться, пытаясь скрыться, сейчас оно открыто гуляло по узким улочкам и широким проспектам российской столицы.

Алексей Васильев повернулся — вот как раз в этом направлении его подъезд. Кто находится около него или, вполне возможно, стоит внутри? А собственно какая разница — болезнь, неожиданно обнаруженную, необходимо мгновенно уничтожить, уничтожить безжалостно и бес всякого сожаления. Те, кто его ожидают, болеют ею и соответственно их нужно изолировать. А Штольцер с товарищами, они возможно в его квартире. В его?! Как они посмели туда зайти — в капитане стала подниматься дикая неудержимая злоба; он в цветах и красках стал представлять себе, как будет уничтожать своих врагов, как ворвется в собственную квартиру и начнет расставлять все по своим местам — это ли не счастье, радостное удовлетворение происходящим.

Но незадача — Алексей Васильев, фантазируя, не очень-то спешил исполнить задуманное. А собственно, зачем?

"Действительно зачем?" — сомнения помогли выбрать лучшее решение, и капитан поспешил его осуществить.

"Толку, — продолжал размышлять Алексей, — что я устрою в квартире кровавую бойню. Она ничего не даст, лишь пустое удовлетворение, от которого не будет никакого результата".

Результат — вот что с такой особой тщательностью искал Алексей, ему по большому счету было искренне наплевать на любую опасность; он, не задумываясь, с головой бросился бы в омут событий, бросился только с одной целью, но поможет ли это для его окончательной победы. Если да, то тогда ничего не жалко, тогда можно пожертвовать всем ценным, что сейчас есть у него, даже мечтами и самой жизнью. Если нет, то может не рисковать, а подходить с некоторой осторожностью, опаской, ожидая, когда действительно ничего не будет мешать, вот тогда можно будет все бросить на алтарь жестокого противостояния.

Такой момент наступил именно сейчас, именно сейчас было время для выбора. Но придется все-таки немного подождать.

Желание разнести вдребезги группу Штольцера исчезло, зато появилось другое: скорей туда, в то заветное место, в тот колок, с которого все и началось.

И снова Алексей Васильев оказался на переднем сиденье "восьмерки". И сразу возникла проблема: куда ехать? По столичным улицам и проспектам, запруженным различным хламом, где можно либо встретиться с какой-нибудь неприятностью, либо разбить свою железную красавицу, либо оказаться один на один с пьяной кучей человекоподобных существ — ох, и сложно тогда придется Алексею. Правда существовала еще одна дорога, очень сложная и неменее опасная, но достаточно короткая, если поторопиться, то выигрыш во времени будут обеспечен.

— — Да, конечно! Именно туда! — резко кивнул головой капитан, и сердце машины снова заработало слажено и без воя, словно еще раз убеждая своего хозяина в готовности. Впрочем, капитан нисколько не сомневался в этом; он развернул машину в направлении гаражей — именно от них на северо-восток уходила разбитая асфальтированная дорога. Километров через тридцать-тридцать пять она и вовсе переходила в ужасную проселочную, что становилось для "восьмерки" настоящим испытанием. Однако это будет потом, а сейчас беспокоила другая напасть: как в такой темноте не наскочить на что-нибудь, например, на брошенные своими хозяевами автомобили, и как пройти крутой поворот — в той прошлой жизни он прекрасно помнил, как многие его знакомые, в том числе и Михаил Потапов с наступлением сумерек не рисковали ехать к гаражам. Подобные страхи происходили во многом потому, что существовал злосчастный пустырь со своей дурной славой, но и поворот все же играл в них немаловажную роль.

— — Посмотрим, — начинал свое путешествие, точнее выходил на финишную ее прямую Васильев.

Машина, взвизгнув шинами, протяжно и жалобно, понеслась вперед. В некотором смысле, принимая такое решение, капитан шел на неразумный риск, но об этом не хотелось думать — вместо пустых размышлений необходимо действовать. Алексей крутанул руль резко и сильно, "восьмерка" стала разворачиваться влево, практически ложась на дорогу боком. От страшного ощущения, что железная красавица сейчас непременно перевернется, Васильев весь сжаться и нагнуться вправо, словно такое движение имело хоть какое-то значение — наверное, капитан надеялся своим телом восстановить равновесие. Получилось! Алексей с радостным упоением выжал акселератор газа, и автомобиль помчался к пустырю.

— — Уф, — облегченно вздохнул офицер и плотно сжал губы. Теперь он их не собирался разжимать на протяжении всего пути, о том говорило его сосредоточенное и будто бесстрастное лицо. Ни одного восклицания, ни даже намека на удивление — ничто не должно было поколебать его спокойствия.

Вот оказались позади гаражи со своими маленькими и узкими проходам; выезжая из них, капитан чуть не наскочил на раскрытые настежь двери, в последний момент ему удалось избежать неприятного столкновения.

— — Скоро появится пустырь, — тихо, почти шепотом проговорил Алексей с таким тоном, будто именно на этом месте должно произойти что-нибудь значимое.

— — Проехали, — через несколько минут констатировал как свершившийся факт он.

Машина неслась по извечной русской проблеме — дороге с многочисленными ямами и ухабами; несмотря на то, что последняя хоть и была асфальтирована, но ехать приходилось достаточно сложно: автомобиль то нырял, нервно вздрагивая, то подпрыгивал, на мгновение замирая, словно ожидал что же все-таки произойдет. Пока проносило, все оказывалось более или менее в порядке.

Что его и его железную спутницу ожидает впереди — не хотелось думать — ведь проселочная грунтовка, а затем и полное бездорожье не для российской "восьмерки". "А как бы пригодился Потаповский УАЗ", — с некоторым сожалением принялся размышлять Васильев, он где-то в глубине души страшно досадовал, что ему там, около своего дома не пришло в голову пересесть — все-таки тот внедорожник в этом смысле более надежен.

Видимо такие мысли нового хозяина пришлись не по душе железной спутнице, потому что на очередной рытвине она жалобно взвизгнула, и сразу же обороты стали падать.

"Неужели…" — пронеслось в голове и неприятно обожгло Алексея Васильева. Нет, вроде бы все обошлось.

— — Успокойся, ласточка, все будет хорошо, я тебя не обижу, — офицер больше приводил в порядок свои расшатавшиеся нервы, чем старался подбодрить свою "восьмерку".

На очередной ухабине все снова повторилось: машина нырнула, и вновь стали падать обороты. На этот раз капитан каким-то внутренним чувством испытал, как сердце само собой упало вниз, в черную пустоту, он ощутил, как учащено оно забилось; через мгновение автомобиль вынырнул, и тут же Васильев почувствовал тошнотворный комок, подступивший к горлу. Дышать он мешал капитану, и вообще возникало много тревожных предчувствий по отношению к тому, что капитан выбрал именно эту дорогу. Однако и сейчас все обошлось.

Тяжело, очень тяжело давались Алексею километры, но ничем не выдавал он своего беспокойства: его лицо по-прежнему сохраняло полное равнодушие и бесстрастность — единственно, что говорило о состоянии офицера, так промокший ворот рубахи и мелкие капельки пота, выступившие на лбу.

— — Может, просто нужно расслабиться? — подумал вслух Васильев, и поспешил все исполнить. Стало гораздо проще, не так уже доставлял неприятностей и дискомфорта пот — в конце концов, только мертвые не потеют, да и машина больше не капризничала, не показывала своего норова. Впрочем, не приходили в голову Васильева и мысли, которые бы могли сильно обидеть его железную красавицу. Действительно, настоящее сумасшествие, ахинея! Разве может обычная машина обижаться или что-то чувствовать — ведь она кусок металла, пускай и чудо техники, созданное на заводе грандиозным человеческим разумом, а может, как раз поэтому она обижается и чувствует. Обижается и чувствует только потому, что человеческий разум смог вложить небольшую частичку самого себя.

Вот уже прошло два часа, затем пронесся и третий, а дороги не было конца и края, — конечно, не считая того, что асфальтированное покрытие закончилось, и пошла ужасная проселочная грунтовка. Ухабов, рытвин и особенно кочек стало несравнимо больше, и каждая из них запоминалась Алексею; они входили в летопись жизни простого человека как нечто ужасное и отвратительное, тянувшееся долгой нескончаемой лентой: и дорожной, и магнитной, записываемой в голове в виде череды сплошных непрерывных звуков: то громких, то не очень, то тихих, то совсем неслышных, то мягких, как ласковая нежная женщина, то грубых и порой жестоких, как мужчина в припадке дикой озлобленности. И все это рождалось где-то там, снаружи, и все это прекрасно и отчетливо, несмотря на работающий мотор автомобиля, слышал Алексей Васильев, причем эти самые звуки, раздающиеся снаружи, иногда протяжные, долгие, иногда короткие, означающие только каждый свое, создавали свой особый эффект.

Васильев принялся прислушиваться к ним, стараясь услышать что-нибудь знакомое или, может быть, стоящее. Правда, ничего подобного.

— — Господи, как все надоело, — неожиданно выдал капитан. Такие слова прозвучали совершенно непривычно для него; хотя и эмоции, царившие в нем, тщательно скрывались равнодушным и бесстрастным выражением на лице, но даже невооруженным взглядом было заметно, как капитан весь напрягся.

Как же часто, очень часто люди, именно так разочаровавшись в прожитой жизни, долго не могут найти себе подходящего места, слоняются в ней из стороны в сторону, что-то ищут, но ищут не тщательно и не упорно, а, не найдя, ставят жирную точку и говорят: "Надоело!" — и уходят в тихий безоблачный мир, где все невероятно спокойно и однотонно, где нет того, что заставит напрячься, нервничать, где человек создает сам себе сплошную пелену, непроницаемую ни для кого и ни для чего.

Все совершенно безразлично, даже те неровности, которые в превеликом множестве встречались на пути капитану, он просто расслабился и подпрыгивал вместе со своей машиной на каждой яме, кочке, рытвине. То, что могло произойти его, честно говоря, мало волновало. Может быть, Алексея больше заботили предстоящие события, возможно именно их с огромным нетерпением ждал офицер. Хотя вряд ли.

"Зачем, собственно, ехать?" — Васильев искренне недоумевал.

И действительно, зачем?! Зачем он стремился вперед к смерти, к своей смерти.

"Господи, до чего я дошел — я бегу к собственному концу, осознано надеюсь оказаться там, где не хочу быть".

— — А пошло все! — вдруг сорвался Васильев, и резко выбросил ногу, затормозив свою железную подругу. Похоже, это произошло и для него самого неожиданно, так как капитан с полным недоумением во взгляде стал оглядываться по сторонам — что на него нашло такое.

Алексей вышел, попытался вдохнуть аромат ночной прохлады, но его чуть не вывернуло наизнанку, вывернуло не от нестерпимой вони, а оттого, что в воздухе витала полная безвкусица. Никакого запаха, которым он так привык наслаждаться или брезгливо отворачиваться, не было.

— — Здесь наш мир перестал существовать, — тихо произнес Алексей Васильев. В его голосе звучала обида. И действительно обидно, что все так достаточно быстро и легко исчезло, исчезло без борьбы, безвольно, напрочь, словно и не было тех тяжелых тысячелетий напряженной земной истории. Они ушли, стерлись с человеческой памяти, навсегда превратившись в далекую недоступность. Что тут раньше находилось? Какая красочна я картина представлялась перед очарованным взглядом стороннего наблюдателя? Неизвестно! По спине пробежал неприятный холодок, создавалось впечатление, что кто-то подбирается к нему сзади. Алексей резко повернулся. Вроде никого, однако, это чувство по-прежнему оставалось, и капитан принялся внимательно вглядываться в темноту. В какое-то мгновение ему показалось едва приметное движение оттуда, куда он смотрел, но, как бы не присматривался Васильев, царящая темнота хранила неподвижное молчание.

— — Эгей, — позвал Алексей того, кто прятался неподалеку. В ответ тишина.

— — Ну, и ладно, черт с тобой, — опять через минуту бросил капитан и поспешил спрятаться в салоне своей железной спутницы.

Уютно, и что главное, невероятно спокойно. Тишина обволакивала его, очаровывая своей глубиной и непостижимой красотой. Откуда они — так и оставалось тайной, хотя ничего загадочного и в помине не было, просто в салоне по-прежнему господствовала обычная для того прошлого мира атмосфера, в которую, попадая, человеку становится именно уютно и спокойно.

Стальное сердце "восьмерки" вновь заработало, и Алексей стал с каждым метром приближаться к своей смерти. Осознав такое положение вещей, ему опять пришлось пережить много неприятных минут: сердце больно сжалось, а утомленное воспаленное сознание вдруг выдало странное сравнение: когда-то в далеком прошлом, настолько далеком, что капитан помнил из всех воспоминаний только чувства, которые он испытывал, а остальное представлялось в виде расплывчатого, неимеющего четкого контура негатива, — впрочем, именно подобные события больше запоминались по ощущениям. Так вот тогда ему случилось побывать на "чертовом колесе", и тогда-то он пережил нечто похожее на то, что сейчас испытывал Васильев.

Может поэтому такие чувства, чувства радостного возбуждения и невообразимого страха, спрятавшиеся до поры до времени в самых дальних уголках человеческого сознания, вдруг вышли и напомнили о себе. Они тихо подошли к капитану и так же тихо, практически шепотом проговорили: "Эй, хозяин, мы тут, мы здесь, мы никуда не уходили, а чтобы ты и впредь не забывал о нас, вот тебе то, что называется одним достаточно простым, но очень доходчивым словом — Страх. Он не даст тебе спокойно заснуть, спокойно ходить и даже спокойно думать, он тебя замучит, убьет, уничтожит и превратит в ничтожную мерзость".

Однако наряду с диким необузданным страхом в Алексее жило и радостное возбуждение, которое обычно захватывает человека во время кровавой схватки, оно бывает гораздо сильнее того, что сковывает сознание и тело, пролизует их, оно выгоняет страх, а, отогнав, держит на таком расстоянии, что его уже достаточно сложно преодолеть, оно своей веселой сосредоточенностью и решительностью возводит крепкую непреодолимую стену, которая неприступна ни для кого.

Время продолжало бежать стремительно и быстро, и Алексей не мог даже определить, сколько его прошло с того момента, когда он решил сделать остановку. Мимо проносилась однотонная черная панорама, сменяющаяся такой же однотонной и черной картиной, и не было видно конца и края ее господству; капитан силился рассмотреть в ней что-нибудь, однако с таким же успехом он мог искать потерянную иголку в стогу сена.

В следующее мгновение, не сбавляя скорости, машина въехала на довольно высокий бугор и сразу же потеряла твердую опору под колесами, она просто напросто взымала, и ощущения радостного возбуждения, смешенного со страхом, захлестнули его. Захотелось крикнуть что есть силы, затрясти головой, затопать ногами, но что с того, если в данной ситуации полагаться можно было только на волю случая.

— — Господи, помоги, — процедил сквозь зубы капитан, и у него появилось желание раскрыть шире рот и выдать что-то вроде: "А-а-а-а-а!" Не выдал, а автомобиль, несмотря на самые грустные ожидания Алексея, приземлился достаточно мягко, даже больше — он не потерял прежних оборотов, а принялся с диким остервенением рвать полотно проселочной дороги. То, чего опасался Васильев, как только он выедет на этот маршрут, не оправдалось — впрочем, впереди ожидались и другие преграды, которые "восьмерка", не относившаяся к внедорожникам, могла и не преодолеть — а, значит, пробираться вперед будет не так уж и просто.

На самом деле оказалось очень даже просто: машина, спасавшая своего нового хозяина на узких улочках и широких проспектах Москвы, оберегала капитана и сейчас. Может, она имела свои счеты с той потусторонней силой, которая так жестоко расправилась с ее бывшим владельцем; может, ее не устраивало то, что вокруг творилось, и пугало обычное одиночество; может быть, еще что-нибудь, однако удача по-прежнему хранила одиноких путешественников.

— — Как она не перевернулась? — не верил в произошедшее Алексей, он растеряно оглядывался по сторонам — видимо, старался убедиться, что мимо продолжают пробегать однотонные панорамы. Убедился.

Для надежности Алексей прислушался: двигатель, словно живой организм, с трудом, недовольно урча и фыркая, то захлебывался от собственного старания, то набирал такой привычный ритм, что не было слышно никакого натужного прерывистого гула, а только спокойный и равномерный, успокаивающий и уравновешивающий самого Алексея Васильева.

— — Уф, — облегченно вздохнул капитан и смахнул со лба мелкие капельки пота — стало по-настоящему легко.

Свет от автомобильных фар выхватил небольшой кусок впереди — подъем на дороге; выхватил лишь на мгновение и снова погрузил его в непроницаемый сумрак. Еще один рывок и "восьмерка" заскочила на шоссе; скорость сразу увеличилась, да уже не так сильно мотало капитана из стороны в сторону. Жаль только, что подобным образом придется ехать недолго, каких-то двадцать-двадцать пять километров, они преодолели их стремительно, будто их и не бывало, приблизив Алексея еще на один шаг к собственной смерти.

— — Теперь главное не прозевать тот злополучный поворот, — сказал капитан, и внутри у него вдруг все похолодело и одновременно обожгло: где газетный сверток, и. Алексей принялся инстинктивно нащупывать то, что потерял, возле правого бедра. Слава богу, он на месте — Алексей облегченно вздохнул.

Впрочем, и без того офицер чувствовал все нарастающее напряжение, он ощущал каждой клеточкой приближение окончательной развязки, которая его правда совершенно не радовала. Но это будет потом.

Внимание пришлось переключить на дорогу, глаза впились в два светлых пятнышка, беспорядочно блуждавших в непроглядной темноте и в ней же терявшихся.

— — Главное не прозевать, а иначе всем не поздоровиться, — твердил, будто заклинание, Васильев, — а ведь она меня так просила так умоляла об этом.

— — А если не сверну? — размышлял вслух капитан. — Тогда, возможно, сохраню себе жизнь. Правда, на какое время? На два, на три, на четыре часа или все-таки больше.

Да он продлит свою жизнь, да именно на два, три, четыре часа, а может и больше, а затем все равно придет то, чего он боится, но до того Алексей будет влачить жалкое ничтожное существование раба, отдавшего душу, гордость и все человеческое достоинство. Его бессмертную душу прооперируют без наркоза, отбирая у него самые лучшие качества, и наполнят пустотой, абсолютной безысходностью, потом зашьют и вставят обратно. Получится озверевшее дикое животное, способное к самым отвратительным поступкам, оно будет исполнять приказы, наводить ужас и, в конце концов, окажется втоптанным в глубокую яму вместе с другими же. Господи, заканчивать жизнь в грязи, в отбросах, смешанных до однообразной серо-черной массы и неприятно пахнущих; докатиться до такого конца — вот этого никак не желал Алексей.

— — Лучше повернуть и умереть, — конечно, выбор пал на борьбу, позор был не для него, позор был чем-то посторонним, он не мог ужиться в капитане, как не в состоянии это сделать обычная ложь с обычной правдой. Еще в Алексее жил страх, страх потерять самого себя, отдать сердце и душу и остаться совершенно диким озверевшим существом. Тогда действительно лучше умереть, однако, погибнув, сражаясь.

Нехорошие недобрые мысли. Размышлять о смерти — это ли не роковая участь человека, оставшегося в полном одиночестве, а само одиночество — это ли не сама смерть. Ведь пребывание в нем хуже ужасного испытания, а еще ужаснее чувство, что больше никто не сможет разбавить его.

Такие размышления не могли не подгонять капитана, он выжал педаль газа до отказа и "восьмерка", получив очередную порцию топлива, завизжала; подталкиваемая какими-то сложными физическими законами, она помчалась вперед, врубаясь и разметая на своем пути черную материю. Трасса, проходившая по однообразной серой земле, была достаточно старой и разбитой, в принципе ничем не отличавшаяся от многих других трасс, она, как сотни своих сестер, в точности подходила к хорошей русской поговорке: "На Руси две проблемы извечны — дураки и дороги!". Тем неменее автомобиль шел ровно, несмотря на темноту, не поддаваясь ничему: ни самой ей, извечной, подобно тем двум русским проблемам, и нависшей дамокловым мечом в ожидании очередной ошибки своего противника; ни зловещей тишине, стоящей при такой напряженной обстановке, что стоило поднести острую бритву и вокруг закричит, завизжит, закружит в бешеной пляске; ни мерзкие завывания грозного хозяина — ветра, настроенного крайне злобно, и отчего его сочетание с тишиной делало окружающий мир отталкивающим, делало таким, словно натянутая струна гитары, которая, едва ее тронув, начинает издавать отвратительные низкие звуки: кто-то от них шарахается в сторону и не желает слушать, а кто-то, задержавшись, вдруг превращается как раз в таких диких озверевших животных..

Какая гадость — и с этим капитан ведет непримиримую борьбу, войну не на жизнь, а на смерть.

"Вот они последние часы и даже минуты моей жизни, — подумал с некоторым сожалением Алексей. — Что в ней мне пришлось пережить, испытать? Ведь были радость и любовь, великолепные мечты и долгожданные надежды. Впрочем, встречались также грусть и страшные разочарования. Как все-таки жаль безвозвратно терять такие мгновения, эти сладостно-горькие часы, подобные минуты, где ты ощущаешь себя настоящим живым, любящим и любимым, где ты есть, где существуешь ты и существуют твои желания, где ты, в конце концов, можешь, хочешь и должен".

— — Как жаль! — уже вслух проговорил капитан и неожиданно сам испугался собственного голоса: какой-то неестественный, грубый с хрипотцой, скорее похожий на звериный, — так обычно говорят люди, потерявшие в жизни все. А он действительно потерял в своей жизни все: от самого малого и незначительного — дома, вещей, до самого большого — человеческих чувств и все той же незабвенной, но легко ранимой души, то есть именно того, чего особенно боялся потерять офицер, чего он не мог не сохранить и сберечь, что являлось для него дороже всего на свете, даже дороже чести и справедливости. И все лишь с одной единственной целью: чтобы сохранилась Она и то, что входит в это понятие. Ради нее капитан прямо сейчас с немедленной готовностью, не задумываясь ни на секунду, отдал бы на растерзание злобной омерзительной силе самого себя.

Вокруг никого, абсолютно никого, и только воспоминания снова неотвратимо и медленно возвращаются из прошлого. Вот капитан сидит на кухне своей квартире — он потрясен, обескуражен тем, что рано или поздно должно случиться. Голова опущена, руки плотно сжимают уши — наверное, для того, чтобы ничего не слышать, на полу между расставленными в сторону ногами валяется кусок желтой бумаги. Эта та самая гребная телеграмма. Рядом с ним ходит из угла в угол Михаил Потапов — он не меньше друга потрясен и опечален. А вот они уже трясутся в УАЗе, подпрыгивая на кочках, ныряют вместе с машиной в ямы. Оба молчаливы и сосредоточенны, оба находятся в ночном сумраке, не предвещающем ничего хорошего, оба совершают свое нерадостное путешествие, как раз по той самой дороге, по которой сейчас мчится один Васильев. Через мгновение капитан с нескрываемым удивлением вдруг осознает, что он на "восьмерке" и они на УАЗе как бы движутся параллельно, независимо друг от друга, по двум совершенно одинаковым дорогам с такими же кочками и выбоинами, с такими же поворотами и изгибами, во множестве встречающимися здесь, у Алексея и там, у них, поэтому и поворот тот, который с нетерпением ожидал капитан, должен встретиться у тех, кто ехал в УАЗе.

— — Нужно… — Алексей запнулся, так и не найдя, что ему необходимо сказать, — как назло ничего стоящего не приходит на ум, а ведь тогда я с Михаилом свернул для того, чтобы сократить путь.

"Дорога ужасная", — подобное или нечто подобное сказал Михаил. Однако в теперешнем эпизоде Потапов почему-то молчал, он только с некоторой напряженной сосредоточенностью вглядывался в дорогу и просто размышлял. О чем? Сложно было угадать.

Мелькали километры на спидометре "восьмерки" и на спидометре УАЗа, проносились стремительно мысли в голове Алексея, едущего в полном одиночестве, и в сознании Потапова и Васильева, находящихся вместе. И если расстояние на обеих машинах отсчитывалось равномерно, то мысли шли разные; кроме того, общая была царящая вокруг атмосфера, наполненная настоящей человеческой трагедией. Стоп!

Васильев резко тряхнул головой, притопнул ногой, прекрасно осознавая той частью разума, которая продолжала жить старой прошлой жизнью, что это походит на сплошную ахинею, абсурд, что этого не может и не должно быть. Но случилось же на самом деле.

Стало не по себе и сразу возникало ощущение, словно кто-то нарочно и намерено трет пальцем по стеклу — от такого звука капитану становилось неприятно, казалось, от него можно сойти с ума, превратиться в человека с больной воспаленной фантазией, создающей неповторимые картины, которые по большому счету нельзя назвать реальными. Может, он уже давно сошел с ума и то, что предстает перед завороженным и потрясенным взглядом, лишь игра нездорового воображения или, того проще, обычный сон. Необходимо только проснуться или заставить себя трезво посмотреть на окружающий мир.

Алексей предпринял усилие и посмотрел: абсолютно ничего не изменилось, а напротив, стало еще противней и отвратительней — его повторно передернуло, заставив неприятно поморщиться. Мимо по-прежнему проносились плотные, будто существующие материально, сгустки темноты, они издавали низкие шипящие звуки, и от этого создавалось впечатление, что все пространство за пределами его автомобиля живет своей особой жизнью. Оказаться там означало навсегда погибнуть, а сейчас подобный исход, пока не входил в грандиозные планы Васильева. Тем неменее не давало покоя и привычное любопытство: страшно хотелось узнать, что скрывается за ним, за черным сумраком, успокоить или, напротив, заставить себя больше беспокоиться — видимо, первая остановка не очень-то удовлетворила его, и снова возникло желание все испытать заново.

— — К черту, тебя, — злобно выругался тот, кто по идее должен был подчиниться великому человеческому пороку.

А действительно "к черту тебя". Зачем лишний раз испытывать судьбу, — ведь неизвестно все чем закончится, зачем опять позволять ей, той злобной силе издеваться над самым светлым и хорошим, что еще осталось в капитане, и превозносить самое жуткое и плохое для него же, заставляя его существовать, именно существовать. От такой перемены Алексей Васильев непременно почувствует и перемену внутри себя, он сразу изменится, превратится в того, каких он во множестве встречал в столице: обреченных, угнетенных, с лицами, на которых была наложена печать дикой безысходности и ненависти, призванных только убивать, уничтожать безжалостно и без сожаления. Конечно, капитан не хотел становиться таковым — впрочем, его желание играло мало роли, оно совершенно не учитывалось и не бралось в расчет.

Постепенно воздух становился тяжелее, как тогда возле того гребаного колка, казалось, еще немного и он не выдержит. И на самом деле он принялся задыхаться, в области грудной клетки больно защемило, внутри все похолодело, но спустя минуту другую отпустило, отлегло, дыхание восстановилось — правда, капитана не покидало предчувствие, что все может повториться заново, и что виной всему этот чертов камень.

— — Почему собственно камень, — Васильев проговорил тихо, словно опасаясь кого-нибудь потревожить, — я до сих пор не развернул сверток — мало ли что в нем может храниться, а ведь на ощупь похоже действительно на камень.

Капитан произнес свои слова шепотом не от страха кого-то побеспокоить, а от переполнявшей его ярости, причем последняя являлась настолько огромной, что сдерживать ее Алексею приходилось большого труда, она переполняла его и теперь уже не воздух, а она душила офицера.

Руки потянулись к газетному свертку, однако не с тем, чтобы узнать его тайну, а с тем… Правая сильно сжала подарок добродушной старушки, его лицо и глаза исказились от страшной неестественной ярости, больше похожей на звериную, чем на человеческую, однако она все-таки была человеческой; на губах заиграла злая плотоядная усмешка, и появилось страстное желание открыть окошко и навсегда избавиться оттого, что он с такой тщательностью берег.

Но вот незадача — откуда-то из глубины его сознания вдруг стало подниматься иные ощущения — в который раз капитан мог определить их природу. По всему телу стала разливаться удивительная теплота, обогревая и согревая, возвращая в прежнее состояние. Сразу то, что он планировал сделать, ему представилось отвратительным и мерзким; одно решение выбросить самое ценное, что у него на данный момент находилось, заставило задрожать от переполнявших чувств. Как так — не выходило из головы, и руки положили газетный сверток на место, возле правой ноги.

Алексей и Михаил на УАЗе в воображаемом мире стали поворачивать, сокращая свой длинный путь; Васильев на "восьмерке" чисто инстинктивно выжал педаль тормоза — машина жалобно завизжала шинами и остановилась. Но УАЗ почему-то не останавливался, капитану лишь пришлось с сожалением проводить его взглядом. А что он мог сделать — видимо, свою задачу тот образ выполнил! Еще мгновение, и автомобиль скрылся из вида, он, похоже, навсегда уносил друзей вперед, к тому, что должно было свершиться, свершиться независимо от настроения и желания Васильева, сидящего в "восьмерке".

— — Впрочем, их можно догнать, — капитан принялся торопливо сдавать назад. Вот он, долгожданный поворот. Сколько прошло часов напряженного ожидания, прежде чем офицер, наконец, увидел его смутные расплывчатые очертания, их невозможно было ни с чем спутать, они вошли в его память, хотя на первый взгляд этот злосчастный поворот совершенно ничем не отличался от многих других: небольшой спуск, едва различимый и заметный, особенно в такой темноте, слегка посыпанный гравием; спуск заканчивался, и начиналась самая отвратительная дорога, которую только можно представить. Огромная мусорка, находящаяся здесь, своим видом вселяла настоящий ужас, может, поэтому неслучайно в ее владениях нашло себе пристанище подобное гиблое место, этот колок, может, и неслучайно вся мерзость и гадость потустороннего мира именно отсюда начала свое победное шествие.

Итак, вместе с вздохом облегчения и непомерной радостью, родившейся в капитане при виде знакомой картины, последний оказался там, куда так сильно мечтал попасть.

— — Я на месте, — Алексей улыбнулся открыто, совершенно не таясь и не стесняясь ее, создавалось впечатление, что так он не улыбался уже давно, потому что улыбка, такая, какая она была сейчас, действительно забылась им, она стала ненужной и неуместной в царящем вокруг безобразии. Выдавал Васильева и блеск в глазах, блеск игривый, блеск удовлетворения, он не представлялся слишком явным, он, как бы молчаливо напоминал окружающим о теперешнем состоянии капитан.

Оно же у него было хорошим, просто превосходным, хотя и отличалось особой молчаливостью; такое состояние могло закрыть собой любую несдержанность, крикливость, вырывающуюся наружу с единственной целью: показать себя. Да — это радость, великое счастье! Настоящие, мужские, правда, с горьким привкусом. Почему горьким? Чтобы ответить или просто понять стоит посмотреть на то, что происходит вокруг. Теперь понятно! Впрочем, можно добавить: они кратковременны, и за ними постоянно шагает грусть, страшные переживания, от которых невозможно скрыться, убежать — они будут идти рядом, напоминая о себе.

Алексей крепко сжал зубы — наверное, он просто представил, как все это происходит, как радость и счастье отступают, и на их место приходит грусть, страшные переживания. Не желал подобного капитан, хотелось по-прежнему улыбаться и сохранять веселое настроение, хотелось смело идти вперед, уверенно перешагивая через все трудности и держа в голове тех, кто будет жить после него, хотелось прожить тот небольшой отрезок, отмеренный ему его судьбой, весело, совершенно не задумываясь о незначительных проблемах. Словом, хотелось многого, но не многое могло исполниться.

Скорость упала, потому что дорога пошла длинной извилистой колеей, все сложнее и сложнее приходилось управлять машиной — в тусклом свете автомобильных фар то и дело мелькали какие-то кучи, нагромождение различного хлама и рухляди, в которые в любое время могли въехать Васильев и его железная спутница.

— — Какое может быть настроение, — капитан проклинал то, из-за чего сейчас путешествовал, проклинал как никто и никогда, проклинал, хотя минуту тому назад благодарил Всевышнего за исполнение своих надежд. Теперь он понимал, насколько тяжело приходилось другу всего лишь месяц назад на этой же дороге — он посочувствовал ему. На мгновение Алексею Васильеву даже показалось, что та дорога, с которой офицер начинал свой путь и которую он с таким огромным трудом преодолел, по сравнению с этой все равно, что попасть в ад и все-таки выбраться из него, и попасть туда и остаться там навсегда.

— — Как бы не залететь здесь, — тихо проговорил капитан, с некоторым опасением поглядывая по сторонам.

И действительно, дорога пошла хуже некуда: многочисленные ямы, ухабы, выбоины, как раз те самые кучи и нагромождения разнообразного хлама только дополняли печальную картину, даже, несмотря на то, что рассмотреть их было практически невозможно, капитан представлял ее себе очень хорошо, — ведь все отложилось в памяти подобно негативу, отображавшему реальную действительность. Кроме вышеперечисленных дефектов, здесь валялся разный мусор, камни, шлак, то там то здесь виднелись различные лужи химических отходов, которые при соприкосновении с водой давали такие реакции, от которых окружающий мир и природа чахли и быстро умирали так, как чахнут и умирают белые красавицы-кувшинки, когда последние лучи заходящего солнца посылают свой прощальный привет обласканной и обогретой за день земле.

Конечно, не то сравнение — огромная свалка и красавицы-кувшинки, восхищающие многих своей неповторимой дивной красотой. Даже если представить, что здесь когда-то что-то росло и цвело, то сейчас ничего подобного не было, оно напрочь исчезло и больше не вернется никогда, хотя вполне возможно произойдет и обратное — стоит только Алексею выйти победителем из страшной схватки. Тогда можно представить, что вся эта мерзость уйдет в небытие и на ее месте окажется прекрасная дивная панорама, к примеру, великолепный пруд, с прекрасными тихими заводями и … белыми кувшинками.

— — Неужели это будет, — еще не веря себе, проговорил удивленный капитан. Может быть, почему бы и нет! Пока же среди окружающего хлама жила только одна-единственная дорога, она хоть и представляла собой большое топкое болото, но ее время от времени пользовались, как сейчас: Алексею пришлось ехать по ней, целеустремленно вести свою машину вперед, в душе проклиная все на свете, он жаждал добраться туда, где сходятся и расходятся пути этой страшной истории, и, так как развязка приближалась, можно было приготовиться к чему угодно.

Любая дорога теперь при такой темноте, скрывавшей от внимательного взгляда все подряд, не сулила ничего доброго. Нельзя и забыть о черных сгустках, с голодным остервенением расправляющихся со всем, что когда-то принадлежало человеческой цивилизации. Интересно, они не тронули свалку? Наверное, им пришлось по душе отвратительное мерзкое зрелище, и они решили пока повременить.

— — Врешь — не возьмешь, — процедил сквозь зубы капитан и еще крепче ухватился за руль — видимо, в ожидании этих самых неприятностей.

Слова были произнесены так, словно речь шла о живом существе. И действительно, в понятии Васильева зафиксировалось не то общепринятое, что употреблялось под названием "дорога", а то, что скрывалось при ее упоминании, что-то необычное, злое и кровожадное, похожее на огромное некрасивое чудовище, которое, будто играясь с маленьким человечком, находящимся в крохотной машинке, следит, как бы этот маленький ничтожный человечишка не натворил чего-нибудь, не напакостил. Ну, а если подобное все-таки случится, то берегись и бойся водитель гнева ужасного чудовища. Не помилует оно тебя, лишь распотрошит и бросит, и все для того, чтобы сохранить себя, показать во всей красе свой жестокий нрав.

Вот чем или вернее кем представлялась дорога для Алексея Васильева, вот чем или вернее кем представлялась ему сегодняшняя жизнь.

"Только бы доехать, добраться, доползти до своей конечной цели, до своего заветного места, до своей последней черты, за которой для меня ничего уже не будет", — надеялся капитан.

Проходил час за часом (точнее так думал Алексей) напряженного ожидания, а офицер по-прежнему сидел, весь сжавшись и устремив сосредоточенный взгляд вперед, — в надежде рассмотреть что-нибудь. Автомобильные фары так же, как и до этого, пытались вырвать из царящей темноты фрагменты, но все сразу же исчезало, едва успев показаться, создавалось впечатление, словно сноп света, прорезавший непроницаемую пелену, мгновенно становился врагом, посторонним предметом, не имевшим право на существование; на него набрасывались пульсирующие сгустки черноты и спустя считанные секунды все снова принимало свой привычный вид. Правда, Алексею Васильеву удавалось выхватить кое-какие клочки участка дороги, продолжавшей тянуться отвратительной нескончаемой колеей. Господи, как она опостылела, как достала капитана. От переполнявших его чувств Алексей принимался просить заступничества у всех святых.

"Скорей, скорей появись, наконец, появись или иначе я сойду с ума", — молил офицер тех, в кого он совершенно не верил.

И оно, то, о чем так просил он, появилось, появилось неожиданно, как будто вдруг: маленький одинокий лучик света, подобно бедному путнику, блуждающему в полной темноте в поисках чего-то очень важного, вдруг набрел на то самое место, усеянное частоколом голых деревьев, сухого кустарника, издалека казавшихся гигантскими неестественными чудовищами.

Этим самые чудовища, словно только и ждали, чтобы машина с человеком, сидящим в ней, остановилась, чтобы человек вышел из своей железной спутницы, чтобы он, в конце концов, приблизился, и тогда … Тогда они смогут наброситься на беднягу.

Хотя скорее нет. По все видимости они надеялись, чтобы автомобиль проехал мимо, не заметив или не обратив никакого внимания на них. Почему?! Да потому что прекрасно осознавали, что начинают постепенно проигрывать в этой жестокой схватке, проигрывать без каких-либо надежд на победу.

Между тем, увидев зловещих чудовищ — а ведь то были обычные деревья и кустарники, Васильев почувствовал, как из глубины его существа стало подниматься некое предчувствие, которое бросало Алексея сначала в холодный пот, а потом заставило притормозить машину и призадуматься. Двигатель стал сбрасывать обороты, "восьмерка" мгновенно замедлила ход, и через секунду она и тот, кто находился внутри нее, оказались во власти другой, третьей силы — дороги, которая представлялась Васильеву неким живым существом, способным и дышать, и так же, как все живое, творить. Теперь она открыто издевалась над ними, терзала их и сильными мощными ударами постепенно добивала, заставляя с каждым мгновением терять уверенность и в то, что задумано, и в самого себя.

— — Неужели это все — конец? — с каким-то иным, чем раньше, неестественным страхом прошептал капитан, когда "восьмерка", прокатившись еще несколько метров, с заглушенным мотором по узкой, размытой, сплошь усеянной мусором дороге, остановилась; она остановилась, судя по последним световым фрагментам, на значительном расстоянии от своей конечной точки, к которой он так страстно стремился — она остановилась и сразу исчезли всякие неприятные и приятные предчувствия.

— — Неужели, это конец, и я никогда не смогу отомстить ей за поруганную честь сына, за смерть родных мне людей, не смогу этого зверя выбежавшего из своей норы, загнать обратно назад и заставить его бояться, дрожать при виде любого человека. Неужели не смогу?

Алексей кидал в царящую темноту вопросы, он не надеялся получить на них вразумительные ответы, потому что вокруг жил сумрак и обитала та злая сила, которую Васильев и надеялся загнать в ее логово. Конечно, она будет препятствовать, может, поэтому капитан спрашивал, заранее понимая, что ничего у него не получится, заранее осознавая, что все его слова и звуки уходили в неизвестность, они проглатывались и просто выплевывались далеко в сторону. Какой ужас испытывал Алексей от этого! Ужас постепенно перерастал в какое-то паническое наваждение, словно прямо сейчас, выйдя из машины, он станет ничем — его сотрут в порошок, и в этом наваждении офицер даже представлял, как все происходит, как его стирают в порошок.

Капитана неприятно передернуло, заставило несколько сконфузиться от такой нерадостной перспективы. Интересно, сколько в нашей страшной действительности было вот этих панических наваждений: паук, долго и упорно поджидающий свою жертву и затем осторожно подкрадывающийся к ней, чтобы напасть и убить, — не наваждение ли то, что возникает и у хищника, и у жертвы; змея, ползущая неизвестно куда и неизвестно для чего, — наверное, ее гонит голод, впрочем, есть и другие причины, заставившие ползучую гадину покинуть свое логово, словом страшен сам инстинкт, который заставляет змею ползти в неизвестные края. Где здесь наваждение? Да очень просто — в собственных мыслях, что возникают при взгляде на змею, — ведь человеческое воображение рисует картины, где правды столько, сколько лжи в правде; оно запечатлевает события, могущие произойти, но которые по причинам вполне банальным могут и не произойти. Так герой думает, что змея набросится и укусит его, и он умрет в страшных мучениях, однако ничего подобного не случается, потому что придуманное так и остается всего лишь фантазией.

— — Сейчас выйду, — невнятно проговорил Васильев, весь внутренне сжавшись, — повернусь и непременно встречусь с каким-нибудь злобным чудовищем, пришедшим по мою душу, оно растерзает меня, и я уже никогда не смогу наслаждаться жизнью, любить, мечтать, размышлять о самом хорошем и приятном. Не смогу!

От таких слов Алексею стало жаль себя. Жалость — что-то новенькое в его арсенале — ведь раньше капитан не отличался ею, особенно в отношении к самому себе.

"О, бедный, бедный я, — завыл он, и вдруг почувствовал, как внутри стало расти и подниматься жуткое отвращение к себе за проявленную слабость, — бедная моя жизнь, бедная разнесчастная судьба моя! Зачем вы кидаете меня, кидаете то, что имеет отношение к вам? Я обычный человек и тоже желаю, как ни странно может показаться, жить, причем жить хорошо, счастливо и, что главное, красиво. Так скажите, пожалуйста, за что все это, за что все эти мучения, эти никому ненужные страдания и весь этот риск? Может быть, это и есть спасение чести тех, кто шел много лет рядом со мной, кто помогал, поддерживал в трудные минуты. Но тогда возникает вопрос: необходимо им, мертвым такое сохранение чести? Они же погибли, умерли, ушли в мир иной, и им наверняка будет приятно видеть меня живым, нежели мертвым".