Глава 14-2

А что собственно может стать, когда вдруг то, что накапливалось столетиями, то, что до поры до времени скрывалось в самых глубоких заповедных тайниках и недрах земли, — все это плохое и не очень вырывается наружу. И что тогда будет? Что? Нетрудно догадаться. Однако тут, на крыше Алексей несильно задумывался о последствиях, да и, честно говоря, его они нисколько не волновали, пока не пострадал лучший друг.

— — Эх, Миша, Миша! — еле слышно проговорил он, склоняясь над неподвижным телом Потапова, Да, мертв, он был самым мертвым из всех живых! Из всех! Никаких сомнений уже не оставалось и капитан просто отдавал последние почести своему товарищу — ничего большего он не мог сделать ему.

— — Эх, Миша, Миша, — снова тихо, словно боясь потревожить священное спокойствие друга или все еще опасаясь, что его кто-нибудь услышит, прошептал Васильев.

Несмотря на то, что Алексей едва шевелил губами, но именно его слова привели в чувство парня, лежащего неподалеку: человек сначала сдавленно и приглушенно застонал, затем попытался встать на ноги, слегка встряхнув головой, но это у него не получилось — в результате поза оказалась достаточно забавной: его невероятно сгорбленная фигура полулежала-полуседела в неудобном положении, она сильно раскачивалась в такт какой-то небесной музыке, видимо удар Васильева не прошел бесследно, он пришелся в самый раз. Следующим движением убийца с большим трудом приподнял голову так, чтобы Алексей по-прежнему не видел его лица, однако личностью парня последний мало интересовался, он смотрел куда-то вверх, наверняка ища там ответы на все свои вопросы. Постепенно на его губах расплылась глупая бессмысленная улыбка, хотя в пору было плакать, и капитан медленно опустил взгляд на Михаила.

— — Вот видишь, дружище, — растягивая каждое свое слово, сказал Алексей, — пророчество начинает сбываться.

От подобных фраз Алексея передернуло, он по-настоящему испугался самого себя, своего чужого голоса, казалось, говорил не он, а тот, кто находился в нем. Улыбка сразу исчезла, в глазах появилось полное недоумение — ведь капитан толком не знал, о чем идет речь, что именно он этим хотел сказать. Не знал, да и мыслей таких у него не было в голове, так значит, откуда подобная проницательность.

— — Скоро подойдет и моя очередь, — то, что она подойдет, Васильев, пожалуй, совершенно не сомневался, в нем укоренилось предчувствие смерти уже давно, и оно пока не отпускало его.

Удивительно, говоря так, Алексей чувствовал себя как никогда спокойно и умиротворенно, да и голос офицера звучал уверено. С таким голосом человек бывает готов на все, даже на самое страшное и жестокое, и пускай он в данный момент стоит на последней грани перед открытой, невероятно тяжелой и громоздкой дверью, за которой находится Оно, Великое и Непостижимое (правда, его не узнаешь, пока не шагнешь вперед); оно доводит всех то к паническому страху, то к бешенному, просто дьявольскому неудовольствию, нежеланию, то вдруг к страстному и такому же бешеному, дьявольскому желанию сделать с собой то, что делают многие, разочаровавшись в жизни. Казалось, полный абсурд — оставаться совершенно спокойным, когда по ту сторону двери неизвестно что находится. Мощь?! Настоящая, гигантская, танталовая мощь, громада, воздвигаемая и из прекрасного, а может, и из ненавистно-ничтожного, и из ароматно-красивого, а может, и из ужасного, постоянно портящегося, с тошнотворным запахом гнили, словом, все это там, за открытой дверью. Оно наверняка переместится зеркальным отражением в многочисленные человеческие жизни, едва сам человек окажется по ту сторону реальности, причем оно может отразиться и так, как это и есть, и может измениться до полной неузнаваемости — точь-в-точь, когда, показывая на белое, словно стараясь переубедить кого-то или обманывая самого себя, утверждают, что это черное.

Свое умиротворение и спокойствие Алексей воспринимал как-то неправильно — если учесть, что рядом лежал мертвый Потапов. Такого в принципе быть не могло, это прямое пренебрежение к памяти усопшего. Тем неменее, смотря на труп товарища, кроме этих ощущений, капитан испытывал некоторую зависть — теперь ему некуда спешить, теперь Михаил оставался в стороне от насущных забот, он был выше сегодняшней действительности, его уже не захватит и не закружит страшный водоворот событий.

— — Ты свободен, — Алексей продолжал разговаривать тихо и спокойно, ему даже в голову не приходило то, что с этой смертью он оставался в полном одиночестве — никто теперь не мог помочь Васильеву, абсолютно никто, даже поделиться со своим горем не с кем.

Да, горе! Именно оно сейчас душило капитана; комок подкатился к горлу, а глаза наполнились слезами, и он стал задыхаться.

— — Господи, — вырвалось у него, и взгляд устремился вверх.

Какое прекрасное небо, хотя в нем ничего прекрасного и в помине нет, оно совсем не изменилось, совсем, такое же, как год назад, похоже его невозможно переделать. А солнце? Солнце нашей жизни и судьбы, мы рождаемся под ним, живем и умираем, при этом успеваем сделать друг другу больно, оно не подвластно никому и ничему — человек безграничен, но и он не может приблизиться к нему, не в состоянии, потому что оно сам бог.

"Я умру, оно останется, непременно останется", — Алексей вновь улыбнулся, однако радость продолжалась не долго. Перед ним встала иная картина: Столица — не эта, а та прошлая, где он пережил столько счастливых минут; родная деревня, где у него осталось то, ради чего человек собственно и живет на свете, — все это медленно и постепенно исчезает. Они скоро все исчезнут!

"С ними, может быть, исчезну и я. Исчезну, стану прахом, и никто не будет вспоминать обо мне. А ведь как все-таки не хочется умирать, умирать тогда, когда тебе столько лет и ты себя чувствуешь просто превосходно. Зачем умирать мне? Зачем в нашей жизни существует такое, когда кто-то может прийти и сказать: "Нет! Ты свое отжил". Он запретил, а какое он имел на это право? Какое? Ведь я хочу жить! Понимаешь ты жить! Жить!"

Легкий кивок головы и взгляд капитана уперся вновь в Михаила.

"Действительно, говорят, — мысли лезли, словно из рога изобилия, — только в такие моменты начинаешь осознавать, что для тебя означает жизнь. А собственно, что она? Это, наверное, такое громадное, бесформенное, высокое и, несомненно, прекрасное, дорогое; это такое, чего мы долго не можем понять, да и, если честно, просто не обращаем внимания, пока… Пока к нам не приходит смерть. Удивительно и одновременно парадоксально, однако, именно она по-настоящему дает почувствовать что такое есть жизнь."

Капитан закрыл глаза, его веки едва подергивались от напряжения, и только сейчас он заметил какая тишина стоит на крыше. Алексей лишь слышал свое учащенное дыхание и странную возню позади — наверное, парень постепенно приходить в себя. Так продолжалось не долго, и вскоре он, пересилив себя, открыл глаза. Вновь перед ним предстала старая картина и снова мысли потекли своим медленно-размеряным ходом, словно как раз она и являлась сигналом для них.

"Да он умер! Умер насовсем, умер навсегда. И я остался один, в полном одиночестве. Когда же ко мне прейдет и она, то и я пойму, что нет ничего хуже и ничтожней, но и одновременно глубже и проникновенней, чем Смерть. Она непременно обнажит самые сокровенные, самые искрение и честные чувства; при ее приближении я познаю хоть и последние, но такие красивые мгновения, ради которых стоит вот точно так же, как…"

Подобная идея несколько смутила Алексея Васильева, она показалась настолько дикой, насколько дикой может показаться человеку сама обстановка, в которую невольно попадает он сам.

"Как Михаил", — и тут капитана сильно укололо, ударило электрическим разрядом, он вдруг вспомнил то, чего не должен был забывать.

"Как все-таки обидно и больно осознавать, что после тебя ничего не останется. У меня сын. А у Михаила?! Ведь у Потапова единственного ребенка своих родителей, кстати, давно умерших, не осталось никого. А если никого, то значит, нет доброй памяти и доброго слова, ничего нет. Человек без памяти — самое страшное, что происходит с ним. Его душа — это прокаженный, преданный анафеме, он в грязной, истлевшей от времени одежде, с многочисленными язвами, страшно худой, бродит по миру; от него все в ужасе отходят и лишь с какими-то смешанными чувствами оглядываются в след. Как ему прокаженному? Наверняка горько, хотя он все-таки понимает, почему так происходит: он понимает и верит, верит и поэтому не надеется, не надеется и, значит, не мечтает. Действительно, горько и обидно!"

Все, конец! Конец! Конец еще одной жизни, еще одна страница перевернута, так и оставшись не прочитанной. Закончилось счастье, впрочем, которого никогда и не было, оно лишь короткими мгновениями проскальзывало, чтобы потом безвозвратно исчезнут. В этом есть что-то ужасное и безнадежное — подобные чувства и ощущения обычно возникают при виде улетающей причудливым косяком в теплые края стаи диких лебедей или уток, наверное, холод родной земли был им не по вкусу. Может быть, и людям следовало поступить точно также: на время поменять свою родину, улететь из нее, суровой и жестокой, и дождаться пока она не поменяет своих взглядов насчет тебя, пока она вновь не станет теплой, ласковой и нежной — совсем как в раннем детстве. Вот тогда и можно вернуться назад.

"Слишком долго ждать", — решил про себя Васильев.

Михаил продолжал лежать с открытыми глазами, казалось, в них отразилась такая сильная обида, что все так неказисто вышло, а еще в них жило страшное желание — все вернуть назад, попытаться несколько переиграть тот эпизод, который стал для него последним. Видимо в жизни такое случается постоянно: то, что в человеке прибывает в его крайние минуты, то у него остается навсегда. Загляни в его глаза и ты, как в книге, прочитаешь, чем он жил в свои последние мгновения.

"Не могу смотреть на небо, не могу. Я боюсь увидеть в нем желание жить, а что бывает обиднее этого", — вот что прочитал в них капитан.

— — Ничего сейчас тебе станет легче, — улыбнулся Алексей и движением руки прикрыл веки Потапова, затем, немного поразмыслив, тряхнул головой и перевернул тело друга на бок. Но что это?!

Переворачивая товарища, Васильев через нагрудный карман почувствовал какую-то бумагу. Ничего вроде бы необычного в подобном не было, однако у него возникли некоторые подозрения, да и любопытство вдруг пробудило страшное желание узнать, что написано в ней.

Когда он разворачивал вчетверо сложенный стандартный лист, руки непривычно дрожали, и, вообще, Алексей ощущал массу противоречивых чувств, словно то, что он держит, заранее является чем-то необычным и странным.

В следующее мгновение руки Васильева перестали дрожать, а те ощущения, что в нем преобладали, сразу стали рассеиваться; то, что он прочитал, ему показалось одновременно интересным и любопытным, правда, несколько обмануло его ожидания — он за последнее время привык к подобного рода эпизодам.

"Если еще хочешь разгадать, что нас убило и убьет, загляни сначала в себя, а потом, убедившись в себе, с полной уверенностью иди в мою квартиру. Там, ты знаешь где, найдешь ответы на все, в том числе и на то, что нас до сих пор мучило".

— — Этого я собственно и ожидал, — вполне спокойно, без эмоционального всплеска проговорил Алексей, пряча потаповское послание в свой карман, — у меня были свои тайны, так почему их не иметь и Михаилу.

Единственно, капитана тревожили первые фразы майора "загляни сначала в себя, а потом, убедившись…" Что это значит? Загляни и убедись! Зачем? Тут и так все понятно, А может, все-таки нет?!

Опять почему-то вспомнилась стая диких лебедей, улетающих в теплые края из родной земли. Действительно, нужно было улетать, убегать, уплывать, пока не поздно. Впрочем, оказалось поздно.

Как они Алексей с Михаилом походили на эту стаю, походили так, как никто другой, вот только им, к сожалению, не удалось улететь, убежать, уплыть. Хотя оставшегося в живых Алексея подобная неудача не смущала, впрочем, и не радовала — ведь они здесь остались ради той самой жестокой и суровой родины, держа в своих мечтах родину прежнюю — теплую, ласковую и нежную.

Алексей Васильев отошел немного в сторону, опустив голову и исподлобья поглядывая на неподвижное тело друга, он не плакал и не кричал, в глазах даже не стояли слезы отчаяния, но он был мрачен с холодным спокойствием и непоколебимой решимостью, для него этот мир еще на несколько тонов и оттенков померк, опустился, стал более противней и потому недосягаемей. Капитан вокруг ничего не видел и не замечал или просто не желал видеть и замечать — знания его сузились до невероятно малых размеров. Хотя, конечно, оставалось волнение: волнение из-за смерти Михаила или волнение из-за полного одиночества, а может, волнение и за первое и за второе.

Он продолжал волноваться, но когда до его слуха долетели показавшиеся поначалу странные, а потом возвратившие его в действительность, звуки из-за спины, в нем заиграли ангелы зла, неожиданно представшие во всей своей красе. Их игра с каждым мгновением превращалась в неудержимую бешеную пляску, которая разгоняла психику капитана до крайнего безумства. Они же эти ангелы зла не без удовольствия подсказали, что Алексей находится на крыше не один, что человека, сбитого им с ног и оглушенного, необходимо немедленно наказать, потому что именно он причина смерти Михаила, потому что у него та гребная папка с документами. Все это поднимало в нем такую злобу и ненависть, что безумство отступило на второе место, и он постепенно, но верно закипал, накаливался. Так закипает вода в кастрюле, она, бешено бурля, поднимается, движимая сложными законами физики, затем, словно на мгновение задумывается, остановившись у краев, и с всепоглощающей страстью обрушивается на то, чем она недовольна, — в обычных условиях первым знакомиться с нею огонь.

Вот так скоро и Алексей обрушится на своего раздражителя.

Он осторожно, наверное, боясь спугнуть парня, повернулся: именно так, по его мнению, ведет себя охотник, он движется плавно, медленно переставляет ноги, нащупывает под собой твердую поверхность, крепко сжимает свое оружие — и все для того, чтобы не спугнуть свою добычу. Вот он убийца. Он продолжал полусидеть полулежать, по-прежнему спиной, как-то расслабленно, видимо приходил в себя от сильного удара, но как только парень почувствовал острый взгляд того, кто так бесцеремонно обошелся с ним, он внутренне сжался — шестое чувство ему подсказало: какой это было взгляд.

Как же смотрел Алексей Васильев? Злобно, испепеляющее, с грубой ненавистью — в таком состоянии и с таким взглядом он являлся хищником, которому безразлично, что рвать и терзать на своем пути, совершенно безразлично. Алексей не видел лица молодого человека, да и ему, честно говоря, наплевать было на него, его нисколько не интересовала личность убийцы: пускай знакомый, пускай даже сын. Его только сотрясали новые неудержимые порывы мести, он ее жаждал, жаждал как никогда, он стремился к ней, шел своим твердым уверенным шагом. Уверенным, отдающимся каждым своим движением многочисленными аккордами и звуками заунывно-опасной мелодии.

Мелодия прервалась как раз в тот момент, когда капитан думал, что его цель такая близкая на вид, на самом деле оказалась слишком далекой, даже очень, чтобы надеяться на благополучный исход. В следующую секунду и парень заразился схожей болезнью — страшный гнев вдруг охватил его, ярость нездорово заклокотала, причем все это произошло совершенно неожиданно, создавалось впечатление, что наигранно, неестественно, — такое обычно поднимается, когда человек постепенно накапливает причины и потом их выплескивает наружу. Парень не был готов к подобным эмоциям, и поэтому оставалось одно: кому-то, только неизвестно кому, вдруг ужасно захотелось посмеяться, посмотреть, что получиться из всего этого, и он нарочно поднял в обоих такие чувства, чтобы со стороны понаблюдать, как противники растерзают друг друга. Для человека страшно, когда он начинает уничтожать себеподобных, зверски так, кровожадно и жестоко, лишь из-за того, что ему просто захотелось убивать. В таком поведении нет природы. Природа находит совсем другой выход, менее зверский, кровожадный и жестокий.

Алексей стоял за спиной парня. Тот продолжал сидеть в напряженной тишине и даже, потдоваясь ей, он перестал стонать, может потому, что время от времени прикрывал рот рукой или просто прикусил губу. Наверняка в своем диком исступлении он крепко сжимал похолодевшие и посиневшие пальцы в кулаки, показывая злую готовность тем самым.

"Ах, ты, сволочь, молокосос", — выругался про себя капитан. Как ему хотелось взять и придушить этого мерзкого человечишку; придушить, чтобы он не осквернял своим присутствием окружающий мир. Да, нужно! Обязательно нужно!

Алексей смерил своего врага взглядом, в котором сквозило одно и тоже — ненависть.

— — Ну, что будем делать дальше?! — скольких усилий стоило Васильеву, чтобы произнести эти слова, лишь ему было известно.

Парень промолчал, наверное, не находил нужного ответа на заданный вопрос, вместо него он только еще сильнее сжал кулаки до дрожи в руках и втянул голову в плечи.

"Главное не раскиснуть", — взял себя в руки капитан.

— — Ты слышал, что я сказал? Что будем делать? — Алексей начал вновь терять терпение.

Тот, к кому относились эти слова, похоже, и не собирался заводить разговор с Васильевым: он или просто пренебрегал общением, или же с интересом ожидал развития событий. Если второе, то парень открыто издевался над капитаном. Конечно, подобного не мог допустить Алексей.

Рывком капитан развернул убийцу к себе лицом и, как он подобное сделал, так сразу то, что больше всего боялся Васильев, отразилось на его угрюмой внешности. Конечно, в жизни может случиться, порой самые неожиданные вещи, но такое происходит раз в тысячелетие. Об этом невозможно помышлять, а когда подобное все-таки случается, то многие сначала, недоумевая, щипают себя, отмахиваются от надоедливого морока, но затем, осознав, что он и не собирается уходить, принимают настоящее за свершившийся факт.

— — Не может того быть, — тихо прошептал Алексей и в полном бессилие отошел в сторону: его голова упала на грудь, сжимавшиеся от гнева и ярости руки разжались и безвольно повисли вдоль туловища; он тихо-тихо заплакал, слезы никак не могли остановиться, они текли и текли, наверное, изливали накопленное горе; однако истинным несчастьем было то, что это все-таки произошло.

— — Но почему я?!

Такие фразы вспоминаешь только при полном недоумении, когда ничего не находишь более толкового в своей голове, правда подобных ситуаций происходит не так уж и много, однако они и отличаются от других тем, что в голове творится какой-то невообразимый хаос, путаница, — это с одной стороны; с противоположной — чувства и ощущения обостряются до предела, словно все ненужное и никчемное выбрасывалось, и казалось человек вновь рождается на этот свет, давая путь другим мыслям, новым мыслям, еще неизвестным и непонятным.

— — Ты!.. — Алексей продолжал говорить шепотом, будто опасаясь, что его кто-то услышит — вот тогда будет действительно стыдно. Он смотрел на сына исподлобья, одновременно узнавая и не узнавая его.

— — Ты сделал… — капитан больше ничего не нашелся сказать и начал как-то быстро и резко, задыхаясь, хватать ртом воздух. Видимо его вид выглядел слишком жалким, потому что Дмитрий, полусидевший около него, брезгливо отвернулся от отца, однако последний и не собирался менять в себе что-то, даже напротив, с каждым мгновением его беспомощность становилась по-настоящему огромной — положение на самом деле безвыходное, такое, из которого просто невозможно выйти, не вырвав из себя все хорошее и близкое.

А парень, почувствовав некоторую слабость отца, словно нарочно подстегивая его, согласился:

— — Я!

Господи, и это его сын, его отпрыск, его родная кровь, это тот, которого Алексей воспитал, вложил в него самого себя, свою частичку. Как он мечтал видеть в нем честь и справедливость, а вот что получилось в действительности: по иронии судьбы, он совершил самое ужасное, что может совершить по отношению к отцу сын, невходящее ни в какие разумные рамки — он убил своего крестного, лучшего друга. Черт побери, так что же творится вокруг, как подобное вообще могло произойти, до чего жизнь докатилась, как создатель позволил мальчишке выстрелить в крестного, не имея на то никакой причины и повода, а отцу ради мести сбивать сына с ног и отключать его сознание на некоторое время. Впрочем, между ними существовала незначительная разница — в том смысле, что Дмитрий стрелял, видя и зная, кто перед ним стоит, а Алексей был просто зол и наполнен жуткой ненавистью, он только подозревал, но еще надеялся, что тот бегущий на самом деле человек неизвестный.

"Как часто бывает к нам жизнь немилосердна, — размышлял капитан на удивление спокойно и трезво, — как жестока и кровожадна. Она вытворяет с нами и с нашими близкими и родными все что пожелает, может сотворить и такое, что ты и света белого невзлюбишь".

— — Как ты мог? — Алексей Васильев все еще не верил и старался хоть как-то доказать невиновность сына. И действительно, очень трудно было себе представить такую картину: бегущий Дмитрий, приостановившийся и решивший развернуться, но с пистолетом в руке; удивление и потрясение Михаила, отразившиеся на лице последнего, и холодная сосредоточенность с неменее решительными действиями Нехорошева; выстрел и вот уже Потапов лежит на крыше, он убит, убит рукой крестника, — и эта его судьба, как судьба была Дмитрию выстрелить в друга своего отца. И не важно, кто управлял ими, этими судьбами, какая могущественная сила предопределяла им их поступки, сделав убийцей несмышленого паренька, для которого понятие жизни и смерти, счастья и несчастья только-только начинали приобретать кое-какой смысл, они едва-едва входили в его быт и вносили свои определенные законы и порядки, такие сложные и непонятные для развивающегося сознания. Оно поначалу всеми силами противилось вторжению извне, ему присутствие иного, чужого не доставляло особого удовольствия и, может, поэтому представлялось настоящей агрессией, пришедшей неизвестно откуда и накрепко утвердившейся в нем, постоянно напоминая: я здесь, тут и никуда ты от меня не денешься; я всегда буду незримо присутствовать там, где ты есть и где ты меня никогда не ждешь; я буду непременно напоминать о себе, а если вдруг ты попытаешься забыть, я буду говорить тебе самое гадкое и мерзкое, что когда-либо ты слышал. Так помни я всегда с тобой и против тебя!

Затем молодое сознание, видимо, не выдержало страшного напора, в нем быстро что-то изменилось, перевернулось, и вот уже Дмитрий стал совершенно другим: по-мужски серьезным, не по возрасту умным, спокойно-рассудительным, и, причем все это случилось неожиданно. Вроде бы мальчик жил своими детскими увлечениями и привязанностями; но прошел лишь день и из юнца стал взрослый мужчина, в котором Алексей, не оглядываясь на пройденный путь, вдруг увидел не того, кого хотел, кого он воспитывал, он увидел совершенно чужого, душевно ободранного человека — а говорят, что пуля убивает только одного, эта же, выпущенная сыном, одновременно уничтожила сразу три жизни.

— — Ты убил специально, нарочно, — между тем, постепенно приходя в себя и начиная разбираться в окружающей обстановке, даже понимать ее, но так же тихо, шепотом, как и в первый раз, проговорил отец. В его голосе звучала страшная неуверенность, может потому, что он просто не знал, как поступать дальше. От прежней решительности, с которой капитан шел сюда, чтобы совершить самое ужасное, но обязательное действо, не осталось и следа; вместо нее, что собственно и заставляло его быть таким, жило обычное чувство отца, ощущение невероятной близости и родства к этому человеку.

Однако постой, что-то не то! Из глубины его души поднималось отвращение, оно росло, увеличивалось в размерах, своими темно-черными красками разбавляло то светлое и хорошее, что было у него по отношению к сыну.

"Как так! Как такое может случиться, но если это произошло, то Дмитрий сам виноват, он виноват в том, что выстрелил в моего лучшего друга, а значит, мне ничего не остается, как объявить сына своим врагом".

Алексей чувствовал, как психика стремительно разгоняется, и вот уже искрение отцовские чувства и легкое раздражение по поводу такого неприятного казуса напрочь забылись, они казались чужими, ощущениями не его. Психика разгонялась. Только сейчас капитан с удивлением заметил, что до поры до времени дремало в нем, какие могущественные древние силы: силы, способные, с невероятной быстротой распространяться и захватывать все новые и новые пространства, способные, невероятным магнетизмом притягивать и уничтожать все новые и новые человеческие судьбы, бросая их в бешеный поток настоящей действительности вроде топлива и выпуская оттуда отработанный шлак.

Буквально через несколько минут Алексей Васильев уже смотрел на своего сына совсем не так, как до этого. Он теперь не был любящим родителем, он, несмотря на ранний возраст Дмитрия, видел в нем, прежде всего убийцу, а потом уже…

Впрочем, второго не было — Васильев не считал Нехорошева своим сыном, он погиб для него вместе с прежней любовью, которая и отличает отца от других мужчин, которая, в некоторых случаях помогает ему стать тем, кем он хочет стать в этой жизни.

Да, Дмитрий Нехорошев являлся по-настоящему чужим, очень далеким человеком; почему-то даже ощущения, испытываемые капитаном к нему, были слишком схожи с теми, что он чувствовал во время долгих и утомительных дознаний, когда в его кабинете сидели опасные рецидивисты и жестокие, отличающиеся особой изощренностью в убийствах маньяки. Ему становилось не по себе тогда, его начинало тошнить и он не мог отделаться от устойчивого отвращения к ним.

— — Ты это сделал! — в который раз проговорил Алексей, но теперь совершенно изменившимся голосом: гнев и ненависть в мгновение пронзили того, кто сейчас стоял около своего сына. Дмитрий, испугавшись такого непохожего на себя, грубого и злобного окрика отца, отшатнулся и тихо застонал — парень подобной уловкой старался несколько смягчить затвердевшее сердце некогда родного человека. Не получилось — на остывшем пепелище больше не заиграет огонь дружбы, оно остыло без всякой надежды на возрождение и навсегда.

Алексей же в этом стоне уловил нотки неестественные, поддельные, казалось, что они предназначены для того, чтобы нарочно сбить с толка, а это больше всего бесило его, подливало в него всего понемногу: ненависти, раздражения, отвращения и еще того, что называют лишь одним коротким, но весьма емким и точным словом — жаждой. Жаждой мести! Капитан жаждал ее всем своим существом, он стремился к ней, как стремятся к самому хорошему и красивому, и в таком стремлении он незаметно для себя настраивал струны своего сердца на иной лад и, уже настроенный на него и вызывавший совсем другие звуки в душе, Алексей запел по-настоящему. Чувства также перестраивались, даже руки, сжатые в кулаки, переживали, они, будто кожей ощущали, что держат раскаленный, дышащий жаром кусок металла, который больно обжигал ладони.

Ну, что ж месть требовала его сделать то, что не сделал бы ни один нормальный отец никогда и ни при каких условиях.

— — Вот и все! Это конец! Да, Дмитрий, конец! — Алексей посмотрел на парня и его губы расплылись в дьявольской усмешке, в его глазах горел, как у безумца, огонь. Огонь, возникший именно на том пепелище, разрастался с той целью, чтобы, уничтожив любовь, возвысить свое пламя, свой пожар зла и гнева.

"Его следует убить точно так же, как он убил Мишку, — без жалости и всякого сожаления", — пожар действительно разгорался с невероятной быстротой. С каждой минутой он набирал силу и уже не что и не кто не были в состоянии остановить его.

"И без упрека — все-таки он моя кровь, и без лишнего человеческого сострадания, потому что он настоящий убийца, опасный человек, не имеющий права на жизнь", — так размышлял бывший отец о бывшем сыне.

"Однако можно и повременить, — ведь убить я всегда успею и смогу", — вновь дьявольская улыбка пробежала по его губам.

— — Поднимайся, — решительно проговорил капитан и отвернулся от парня, словно подобным поведением показывая, что больше не может быть иных решений, что то, что он сказал окончательно и не изменится, как бы того не желал Дмитрий.

— — Но у меня… — попытался возразить тот, однако так и не успел договорить, так как сильный размашистый удар отца заставил его замолчать — а ведь в своем воспитании Алексей никогда не прибегал к грубой физической силе, он сторонился ее, хотя и следовало в некоторых моментах ей воспользоваться.

— — Поднимайся, мы сейчас отсюда уходим!

Лицо капитана показалось парню совершенно бесстрастным, только в глазах по-прежнему горел тот самый огонь, которого он никогда не замечал в отце.

Вот и все — больше Алексей ничего не сказал, но и этого было достаточно, чтобы Дмитрий сам подталкиваемый сильным страхом, который пугал его и сковывал, приводил до высшей степени потрясения и одновременного удивления, поднялся и, постояв немного то ли раздумывая стоит ему идти или нет, то ли просто прикидуя в уме что же будет дальше и собственно, куда поведет его этот ставший чужим человек, безропотно последовал за Васильевым-старшим.

Тем временем капитан остановился около тела Михаила, в который раз внимательно осмотрел его с ног до головы — видимо, еще надеялся, что то, что произошло с другом, на самом деле не произошло: вот сейчас майор откроет глаза и поднимется, затем он отряхнется и весело подмигнет ему, мол, не беспокойся со мной все в порядке. Увы, ничего подобного не случилось!

— — Подними его, — повелительным тоном приказал отец сыну.

Тот, как-то обречено вздохнув, взвалил тело Потапова на плечи. Тяжело, Дмитрий даже согнулся вдвое под весом начинавшего остывать трупа, однако Алексей не проявлял особой жалости по отношению к некогда близкому человеку; он наверняка забыл то, как, совсем недавно, несся старика Колченогова сначала от места его смерти до машины, а затем с огромным трудом поднимаясь на свой этаж, невероятно устал. Тогда от нее, от усталости, охватившей его, он был готов свалиться и больше ни о чем не думать, не говорить и тем более не делать. Забыл отец, совсем забыл!

Капитан направился к чердачной двери, она оказалась запертой, однако это не помеха — сильным ударом ноги он заставил ее капитулировать. В голове и в глазах его царила настоящая пустота и бессмысленность, которые являлись как раз теми пустотой и бессмысленностью, что не могли с полной ясностью оценить весь путь, предстоящий им: спуститься с чердака и по темным, сумрачным, лестничным пролетам выйти к запасному ходу, потом пройти незамеченным спортивный городок, площадку арестованных машин и весь хозяйственный двор, напоследок так же скрытно и быстро перебежать дорогу и оказаться возле потаповского "УАЗ". Конечно, все это сделать в тайне от посторонних глаз, которые наверняка за ними наблюдают, да еще в огромном городе, особенно в дневное время суток будет очень сложно, практически невозможно. Добавить ко всему тяжелый труп на плечах слабого мальчика, не горящего особым желанием идти туда, куда его ведут, — и такое предприятие становится совершенно невероятным; но, удивительно, Алексея абсолютно не волновало: удастся ему пройти или нет, он, напротив, желал и даже старался, чтобы его заметили. Может поэтому, капитан решил идти на пролом, казалось, что нарваться на неприятности для него сейчас было основной целью. Желание полностью разрядиться, выместить на ком-нибудь свой гнев и все то, что в нем накопилось негативного за последнее время и так долго терзало, поглотило его без остатка.

Глаза Алексея продолжали оставаться пусты, зато хмурое озлобленное лицо говорило о решительной настроенности капитана, оно действительно напоминало противный ком, сгусток, все время увеличивающийся в размерах, превращающийся в неправдоподобно уродливое изображение чего-то гадкого; в нем все изменилось: все видеть он стал в искаженном виде: красивое и цветущее представлялось в однообразно-сумрачных тонах, а то, что еще больше ужасало и приводило в недоумение, смешивалось, размывая границы хорошего и плохого. Для него все становилось одним и тем же: белое и черное уже не отличалось друг от друга в его сознании, словом, капитан пришел к тому, чего Алексей сильно опасался в своей жизни и, опасаясь, старался обойти десятой дорогой, но, иногда обойдя предмет своего страха и думая, что он все дальше и дальше уходит от него, Васильев неожиданно для самого себя представал перед той бедой, которая заставляла его играть по своим законам и правилам, неинтересным для человеческого существа.

Именно потому, что спускавшиеся по лестнице не старался прятаться, отец и сын достаточно быстро добрались до запасного хода. Алексей не стал повторять свой путь через уборную, он тем же способом, что и открыл чердачную дверь, вышиб и эту и, никуда не смотря, словно на параде чеканя каждый шаг, направился к машине через спортивный городок и площадку арестованных автомобилей.

"Неужели так никто и не подойдет", — капитан время от времени оглядывался по сторонам, с надеждой обнаружить кого-нибудь, кто кинется на него. Однако не то, что бы кто-то пытался его преследовать, а даже просто живого человека не наблюдалось поблизости, казалось, окружающие догадывались о его решительном настрое и не желали попадать под горячую руку. Вот поэтому Васильев и вымещал всю свою ненависть и весь свой гнев на ноги — это становилось понятным, стоило только посмотреть на походку, до неузноваимости изменившуюся. За ним, еле поспевая и выбиваясь из сил, спешил его сын; моментами он останавливался и испуганно оглядывался по сторонам в поисках спасения. По взгляду, наполненному ужасом, сложно что-либо было понять: то ли парень шел только по принуждению, и такое положение его не очень то устраивало; то ли он боялся, но не своего отца, а гнева более могущественной силы — вот Дмитрий и останавливался, и оглядывался по сторонам.

Когда расстояние между ними увеличивалось, парень догонял отца, едва стоило тому одарить его злобно-сосредоточенным взглядом, — и так продолжалось все время, пока они двигались к машине. Несмотря на то, что труп был тяжелым и практически вдвое превосходил его собственный вес, Дмитрий не чувствовал его, видимо сейчас он интересовался совершенно другими вещами или его мучили иные переживания, чтобы замечать тело, лежащее на его плечах. Взгляд убийцы друга отца поднялся вверх, он сразу увидел бледное восковое лицо Михаила, своего крестного.

"Неужели это сделал я?" — с нескрываемым удивлением подумал он, мысли казались совершенно простыми и будничными, такими, словно речь шла о незначительном происшествии.

"Ты всегда оставался самым преданным и единственным другом, — размышлял парень, продолжая смотреть в потаповское лицо, — по крайней мере, до тех пор, пока ты оказался там, откуда нет дороги назад".

Дмитрий улыбнулся своей равнодушной улыбкой, которая, как сама вечность, была улыбкой неизбежности, того, что ждет каждого. Понимал ли он, что, несмотря на случившееся, Алексей по-прежнему живет так, как жил Потапов, — ведь кровное братство это тогда, когда боль, обычная человеческая боль одного, такая жгучая, острая, невыносимая передается так же остро и невыносимо другому; когда оба, не обращая внимание на тысячи километров, разделявших их, чувствуют один и тот же страх, ужас, доводящий до последней степени, после которой люди оказываются там, откуда действительно нельзя найти дороги назад. Нет, не понимал, точно так же, как и не знал и не чувствовал Васильев-младший. Он не мог до конца ощутить и осознать, что сотворил, какое горе принес своему отцу, — и не только убийством лучшего друга, но и тем, что убийцей являлся его сын.

Господи! до чего дошел мир, до какой ужасной реальности мы довели себя, если…

Посмотри со стороны, оцени картину, вызывающую приступ тошноты: впереди шагает, твердо чеканя свой шаг, отец, жестоко избивший сына, который, согнувшись в три погибели и тяжело дыша, еле поспевает за ним, с трупом лучшего друга на плечах, по иронии злой судьбы, убитого им же самим.

Миновав площадку арестованных машин, а затем весь хоздвор, Алексей, с холодной сосредоточенностью на лице и при полном внешнем спокойствии, только подчеркивающем внутреннюю ясность, и Дмитрий, в мыслях проклинавший впереди идущего человека, подходили к "УАЗу". Его очертания смутно маячили около некогда красочной витрины респектабельного ресторана. Но почему собственно некогда? Витрина до сих пор мигала люминисцентными лампами, словно приглашая прохожих в свои аппартоменты.

Дмитрию удалось прочитать вывеску: "Отдохни вдвоем!" Увидел он и изображение, точнее темные силуэты мужчины и женщины, сидящих за столиком. Казалось, город продолжал жить своей прежней жизнью или просто жизнь была красивым балом среди чумы.

"Может, убежать?" — вдруг родилась у Васильева-младшего идея, которая не могла не родиться. Ему вдруг страшно захотелось сбросить с себя осточертевший гребный труп и скрыться вон в том проулке между супермаркетом и трехэтажным зданием сталинской постройки.

За размышлениями Дмитрий не заметил, как они с отцом, прошли мимо этого проулка, и благоприятный момент для бегства был упущен.

"Он непременно мне свернет шею, если я попытаюсь это сделать".

И действительно, Дмитрию не стоило убегать, так как Васильев-старший, находясь в таком состоянии, готов был сорваться и, не задумываясь, выместить всю свою ненависть на ком угодно, даже на собственном сыне, тем более что последний натворил слишком много того, за что необходимо нести ответственность.

Неприятность и непоправимость, злость и ничтожность содеянного — все это рождается на эмоциях и отражается в реальной жизни под разными углами, заставляя огорчаться и разочаровываться, порой, так сильно, что человек начинает терять связь с настоящей действительностью.

Связь с этой действительностью потерял и Алексей. Глаза и лицо его оставались бесстрастными, безучастными к тому, что происходило вокруг, зато мысли работали четко, подобно отлаженному механизму, они все просчитывали, анализировали, складывали и вычитали, искали подходящий вариант и не находили, тогда стройный ход размышлений поворачивал ровно на сто восемьдесят градусов и продолжал поиски в ином направлении, будто именно оно самое верное и именно оно приведет к разгадке того, что пока оставалось неразгаданным.

Вот Васильев оглянулся на сына, проверяя его состояние. Дмитрий сразу отшатнулся от него, что-то очень не понравилось ему: наверное, лицо — совершенно пустое, на нем не отражалось ни одного чувства: ни радости, неуместной сейчас, ни горя, пожалуй, самого необходимого, ни обреченности, потому что оно, это чувство жило в нем практически постоянно в последнее время, даже бесстрастия, царившее в сознание каких-нибудь парой минут назад, куда-то безвозвратно исчезло; а может, глаза, взгляд которых отрешен, смотрят не мимо него, не даже поверх, они разглядывают то, что стоит сразу за ним, они смотрят сквозь, так, если бы его не было здесь. Все это страшно, просто ужасно!

Взгляд Алексея с сына переместился на небо.

А там?!

А там творилось что-то необычное, сверхъестественное, уму непостижимое. Небосвод напоминал собой сплошное месиво, состоящее из черных сгустков, оно надвигалось на столицу строго с севера, грозя полностью запеленать город в плотный саван, правда пока только его половина находилась под властью жуткой стихии, другая же лишь подвергалась нападению со стороны жадных рук-щупалец. Они, словно руки садиста, разрывали воздушную материю на мелкие кусочки, а затем с завидной жадностью поедали их, именно поедали, так как другого сравнения невозможно было себе представить.

Черный цвет властвовал, его буйство распространялось и на землю, и на небеса, превращая безумие всего живого и неживого в общее безумие распоясавшейся стихии; все в нем исчезало, растворялось, и … только продолжали светиться люминесцентные лампы на красочных витринах.

"Как похоже.… Где-то такое уже происходило.… Да, да — самый первый раз.… Хотя подобного все-таки никогда…" — Алексей продолжал заворожено наблюдать, его примеру последовал и сын, он даже забыл о своих мыслях и об усталости, сковывавшей все тело.

Еще никогда чернота не спускалась так низко и никогда она не казалась настолько одушевленной, создавалось впечатление, что рядом находится какое-то живое существо, и темнота, повинуясь ему, дышит вместе с ним, вздымаясь и опускаясь, вздымаясь и опускаясь, словно вдох и выдох, вдох и выдох.

Господи, она была жива и она совершенно ничего не признавала в этом мире, в нашем мире: ни добра, ни зла, она лишь принимала в расчет свою силу — силу, способную изменить многое. Только сейчас это понял Алексей.

"Добро и зло — наше творение, и они жили с нами по своим законам и правилам, а Это пришло оттуда, извне, и ему чужды они, более того совершенно непригодны".

На мгновение капитану показалось, что то, что происходит вокруг, является кошмарным сном и что он спит, и стоит слегка тряхнуть головой и все исчезнет. Алексей и тряхнул ею, правда это его движение выглядело неестественным и неуклюжим. Ничего не изменилось, все осталось прежним, таким, каким он видел в первый раз, и чернота уже изгибающимися кусками гуляла по улице, особенно она заинтересовалась рестораном: "Отдохни вдвоем!" — в новом мире она примерялась что к чему.

— — Черт знает, что происходит, — достаточно громко выругался Васильев-старший и поспешил к машине.

Дмитрий, также находившийся под впечатлением от увиденного, чуть ли не бегом направился за отцом, видимо, оставаться одному с трупом на плечах, да в окружении до омерзения противных сгустков его не очень-то привлекало.

Стоило им начать двигаться, как извивающиеся комки принялись со страшным голодным остервенением набрасываться на спешащую парочку. Особенно доставалось Алексею, он вдруг ощутил едва заметную боль, словно его сначала слегка кололи небольшой иголочкой, а затем кусали достаточно острыми зубами. Что это? Капитан не понимал, что происходит, он стал оглядываться по сторонам, ища причину таких неприятных ощущений, но ничего не замечал.

— — Это они, — тихо проговорил за его спиной Дмитрий.

И только сейчас Алексей понял, что боль, причиняемая ему, происходила именно от сгустков; они, приближаясь к его телу, кусали живую плоть, смаковали ее, а может, просто пробуя, подготавливали, чтобы потом совершить что-то действительно ужасное.

"Интересно, если попадешь в самую их гущу, что будет?" — Алексей старался представить себе, что произойдет с ним, окажись он там.

А что будет, если смешать белый цвет с черными? По законам и правилам его мира и его времени именно черное побеждает; по законам и правилам того мира эта аксиома оставалась также неизменной, впрочем, было ли в нем, в том мире вообще что-нибудь, может голая пустота, неизвестность окружала его и лишь сейчас блуждающая чернота повстречалась с чем-то реально существующим.

Господь Бог, как все надоело, достало так, что больше нет сил терпеть и молчаливо все переносить. Лучше сразу сойти с ума, однако никак не получается, да и внешне он выглядел слишком спокойным и сдержанным, чтобы настолько близко подойти к порогу безумия: на лице его была нарисована маска полного безразличия — с таким обычно плюют на все с самой высокой колокольни. Конечно, относиться ко всему безразлично особенно сейчас требовало огромной силы и выдержки, потому что наступали времена достаточно трудные и сложные, времена, которые за одно мгновение воздвигали царства и тут же их разрушали, строили новую жизнь и сразу отказывались от нее, меняли до полной неузнаваемости людей и, не успев их полностью изменить, отказывались от них.

— — Увидим ли мы когда-нибудь небо? — оставалось только мечтать и смотреть на него, оно же постепенно увядало, угасало и теряло свои прежние очертания и формы. Черная материя медленно затягивала его, точнее поглощало, не оставляя ни кусочка, ни одного жалкого клочка.

Вот к чему в результате пришли! Вот перед чем, в конце концов, оказался Алексей! А ведь, сколько с тех пор, как начались события, передумал он, прикидывая и часто вставляя в свои иногда стройные, но в основном запутанные мысли, многоликое "если бы", как капитан надеялся на него, и с такой верой шел вперед. Шел к чему? К тому, к чему он пришел!

Если так, то собственно для чего оказались все его старания и стремления, для чего погибло столько людей и столько людей превратилось в ни что, и для чего пришлось пережить столько всего? Неужели безобидная детская дразнилка или присказка (кому как угодно): если бы да бы мешает — стала лишней и без всякого сожаления была выброшена, а ведь именно эта пресловутая "бы" составляла в радужных надеждах основу. Почему же составляла, она и сейчас весьма доходчиво и ясно говорила ему, что если бы не наступил тот злосчастный день со всеми своими подробностями и мелочами, когда пришла та гребная телеграмма, то ничего бы не произошло.

Однако, если бы она не пришла, тогда бы непременно случилось другое, потому что все было заранее спланировано в их судьбе и ничто, абсолютно ничто и никто не могло изменить сегодняшнее положение. Все предопределилось задолго до того, как они появились на свет, и все заранее расставлялось по своим местам и заранее назначались роли, особенность которых состояло в том, что актеры не знали сценария и им давался лишь один дубль.

Ну, а если бы случилось то, что, собственно говоря, не могло не случиться, если бы все осталось по-прежнему таким, как и раньше? Что тогда? Они продолжали бы служить верой и правдой в родном Отделе, жили бы как ни в чем ни бывало и радовались этой жизни, временами проклиная ее, потому что однообразие сильно утомляет, и ничего бы не знали о том, мимо чего им удалось пройти. Видимо, судьба, а может, случай распорядились иначе, и вместо спокойной размеренной жизни, друзья оказались в бешеном водовороте событий, от которых они были не в восторге, но, удивительно, оказавшись в мире, в который товарищи вошли без криков, без проклятий и без истерик, они прекрасно понимали, что их результат будет борьба — борьба, неприносящая ничего, кроме смерти. А есть ли для человека что-то страшнее смерти, ужаснее того, что с ним происходит на самом деле? Тогда что это? Сейчас, казалось, ничего, однако неправда, — в жизни существуют вещи достаточно опаснее, чем обычная смерть, например, те, что приводят некогда близких и родных людей к непримиримой вражде, когда вдруг сын стреляет в лучшего друга отца, а сам отец доходит до такой степени безумства, что готов убить плоть от плоти своей, кровь от крови своей.

Господи, только сейчас Алексей Васильев осознал всю величину своей трагедии. Как ему раньше после того, как он распознал в убийце Дмитрия, подобное не приходило в голову. Капитан резко повернул голову и с широко раскрытыми глазами, как бы заново посмотрел на Васильева-младшего.

"Зачем он это сделал?" — подумал он, вспоминая, как достаточно часто Михаил заходил к ним домой и как радовался его сын приходу дяди Миши, как они заразительно играли, даже Мария, не удержавшись, принимала участие в шумном веселье мальчика и взрослого мужчины и как, садясь за стол, Димка непременно усаживался около отцовского друга.

"Как ты изменился и как изменили тебя", — мысли вызывали только новую волну злобы и ярости.

Злобу и ярость на свою жену. Конечно, кому, как не ей, всегда бывшей отъявленной потаскушкой и самой последней шлюхой, приглашавшей в свою уютную постель многих кобелей, принадлежало право воспитывать их ребенка. Вот она и воспитала в нем нечто, без принципов и идеалов, со сплошным себялюбием, маниакальными способностями и страхом.

Да, страхом — именно его видел Алексей в глазах сына.

"И даже это у него от нее", — подумал Алексей, смерив парня презрительным взглядом.

"Я всегда учил его держать ответ за свои поступки, а она никогда за них не отвечала, она считала их вполне привычным делом и всегда сваливала свою вину на чужого — для нее виноват был любой только не она сама, и он стал таким же", — его взгляд по-прежнему хранил невероятное спокойствие, он бесстрастно осматривал молодого человека, согнувшегося в три погибели под тяжестью трупа Потапова, он видел перед собой не родственника, а убийцу друга.

— — Выгляди достойней и умей отвечать за то, что ты сделал, — Дмитрия потрясли не сколько слова отца — к ним он давно привык, хотя и не воспринимал в серьез, а сколько тон, с которым они были произнесены.

Между тем невероятная темнота и тишина — именно темнота и тишина из другого мира, воцарились вокруг, они, действительно казались живыми, и, видимо потому представлялись какими-то сверхъестественными и невозможными. В одно мгновение вся эта живая трепыхающая масса заставила огромный мегаполис вымереть, исчезнуть, а появляющиеся лишь изредка фигурки людей только подчеркивали общую трагедию и являлись незначительным дополнением в мертвое царство теней.

"Вот как значит, выглядит их мир — ничего примечательного, хотя и впечатляет то, что он смог сделать с большой многомиллионной столицей огромного государства буквально за несколько минут — ведь подобного еще никому не удавалось".

Мысли Алексея Васильева прервались солнечным лучиком, вернее отблеском из его прошлого; он каким-то невообразимым образом, с трудом найдя узкую прореху в трепещущей черноте, проскользнул и едва осветил кафе "Отдохни вдвоем!" — затем он промчался, пронзая тьму, мимо высоких городских строений и ласково, словно подбадривая капитана на благие свершения, дотронулся до него. На мгновение Алексей ощутил теплоту, умиление, потом пришла твердая решительность, и он почувствовал, как внутри просыпается что-то давно погасшее, но такое родное и близкое, очень хорошее.

Господи, что с ним?! Капитан вновь посмотрел на сына и ужаснулся оттого, что он собирался совершить. И подобное он хочет сделать? Не может быть!

Необходимо обо всем забыть и простить Дмитрия. Как этого страстно желал капитан, и наплевать, что сын убил Михаила, — ведь не он же совершил ужасное злодеяние, его кто-то надоумил, или он попал под чужое влияние, поэтому он и стрелял, хотя на самом деле Димка не хотел этого делать — ему пришлось нажать на крючок, что в конечном итоге его самого и сгубило. Сын выстрелил в упор в Потапова, но пуля принадлежала и ему, может даже в большей степени, чем Михаилу. Нет, Дмитрий не убивал. Убийством не считается, если человек не стремился к нему. Когда он не хочет его, то это не убийство. Незначительные причины, побудившие сына к стрельбе, не могут браться в расчет: пускай, он чувствовал некоторое пренебрежение по отношению к Потапову, пускай даже оно являлось таковым, что в голове у мальчишки возникли мысли о расправе, пускай он на самом деле выстрелил в него, но результат — Дмитрий не убивал Михаила Потапова. Не убивал!

Так может наплевать на месть и обнять сына, простить его и расцеловать?

Теплота исчезла также неожиданно, как и появилась, и вновь капитана сковало холодное безразличие, отговорки по поводу содеянного Дмитрием мигом куда-то исчезли, более того они показались Алексею полным абсурдом.

"Что значит, не он убил, — с некоторым раздражением размышлял Васильев, — я видел то, что видел, и не мог видеть иного".

Странно, как ум — это человеческое мерило, жило отдельно оттого, что с таким усердием защищало сына, иногда подчиняя его, но в основном подчиняясь и завися от внутреннего мира человека. Как они порой ненавидели друг друга, видимо потому, что составляли в одном целом два разных существа. Подобное происходит с каждым человеком, даже с обычным мальчишкой, еще ничего непознавшим и неиспытавшим, входящим в мир со своими понятиями, но не прошедший ту чисто мужскую закалку, когда из холодного сразу бросают в горячее, а из него кидают в обычный жизненный водоворот. Вот тогда волей-неволей начинаешь задумываться: то ли в тебе говорит сердце, то ли трезвый разум, а может, кто-то, кто просто так к нему пришел и сказал, как необходимо поступить и что для того нужно сделать. Нехорошеву пришлось все исполнить.

Задумывался ли он при этом о чем-нибудь, оценивал ли, что собственно совершает, понимал ли — неизвестно, скорее нет, чем да. Не было в нем желания и раскрыться, поведать о том, что пришлось пережить, сбросить с сердца тяжелый камень и хоть на мгновение заглушить в себе свои страх и боль, залить ненависть обычными человеческими чувствами и, в конце концов, осознать, что тебя больше не тяготит ужас содеянного.

Вероятно, Дмитрий не раскрывался по той простой причине, что за свою короткую жизнь он ни разу не попадал в подобные ситуации и даже не подозревал какое облегчение испытывает человек, исповедовавшийся в своем горе. Оно, облегчение проходит вроде бы очень быстро и незаметно, кажется, за такой маленький промежуток времени вообще невозможно что-либо почувствовать, или ощутить, или понять, но все же человек переживает самые неповторимые и красивые минуты, которые случаются в его жизни не так уж часто. Скорее это сродни детству, беззаботному детству, когда ты не за что не отвечаешь и абсолютно не подозреваешь, что тебя впереди ждет совершенно иная жизнь, полная опасности и неожиданности, заставлявшая становиться мальчиков взрослыми настоящими мужами, а иногда такой переход случается и гораздо раньше, может от отцовского и материнского непонимания, что постоянно выводит из себя, заставляет нервничать и вытворять всевозможные пакости, или может, оттого, что даже такого непонимания не было, как не было и самих родителей — страшная трагедия для ребенка, постоянная, растущая с каждым прожитым годом, она в итоге давит и убивает того, кому принадлежит. Сразу тогда появляется желание, превращающееся в крепкую твердую уверенность, кому-нибудь за что-нибудь отомстить, причем оно не является его врожденным качеством, оно приобретается им от человеческого непонимания и невнимания, из-за ненависти и обиды, что с другими обращаются по иному, несколько лучше.

И опять вина всему ум, который распоряжается по-своему с людьми: захочет — посылает туда, захочет — возвращает оттуда, понравится — вновь посылает и снова возвращает. Но иногда происходят моменты, когда человек действительно попадает в неприятную ситуацию, и тогда ум подсказывает выход, свой выход из создавшегося положения. Он находит десятки отговорок, чтобы человек выбрал именно его, хотя существуют и другие способы, которые более подходящие, но неудобны и неугодны уму. В конце концов, выбирается его выход, предложенный им, и он в основном не действует, однако даже тогда ум находит сотню причин: он, человек оказался не на столько опытным и мудрым в жизни; он не достаточно подготовился к нему; он, вообще, все сделал совершенно не так — в конечном итоге во всем виноват только он, и с этим соглашаются люди, пренебрегая природными инстинктами.

Для Дмитрия, что удивительно, детство оказалось тем самым светлым солнечным лучом, правда который незаметно промелькнул и погас, только остался отблеск в воспоминаниях. Он появлялся очень редко, сейчас же уходил в темноту, теряясь в ней, и постепенно исчезал, словно счастье, так и не ставшее действительным для молодого парня. Ужасная трагедия — давнишние несбывшиеся мечты, которые помаячили невдалеке и, будто в насмешку, ушли, видимо к другому, они покинули Дмитрия, как покидают надоевшее, ставшим противным место, как что-то ненужное.

"Я на самом деле никому не нужен, никому", — сердце у парня бешено стучало: то ли от этого сознания, то ли от страха, дикого и неудержимого, страха, что все так сразу свалилось на него.

Дмитрий боялся стоять около отца, ставшим для него самым злым врагом, с тяжелым трупом на плечах — плодом его деяний, в неуютной обстановке, холодной, как сама действительность. А что собственно изменилось, если бы не произошло того убийства? Все равно отец не позволил бы ему проявить свои чувства — ведь он мужчина, и обязан скрывать свои эмоции, обязан! Так какая разница? Какая?

Секунда — и вдруг Дмитрий перестал что-либо помнить и ощущать. Одного мгновения оказалось достаточным, чтобы в памяти образовался провал, чтобы не осталось прошлого, неожиданно превратившегося в смешную глупость и глупую неправдоподобность, чтоб было только настоящее, черное и плохое, страшное и губительное, причем то, что осталось позади, также исчезало, проваливаясь в страшную бездну. Его жизнь, жизнь Дмитрия Васильева-Нехорошева стала походить на записывающее магнитоустройство, правда совсем неисправное, оно фиксировало ее и тут же стирало. Для чего? Наверно, для того, чтобы наше и, в частности, его настоящее шло по своим законам и правилам, портя, ненавидя и уничтожая человеческую судьбу, одновременно унижая других и принося горе им, словом отец потерял своего сына навсегда и безвозвратно.

Ну что ж, если такое случилось, то пусть все идет своим чередом. А впрочем, все и так шло по-своему, по заранее продуманному плану, без изменений — однако кто бы посмел сейчас хоть что-то поменять. Видимо, никто!

Алексей спешил к машине — черных извивающихся сгустков стало еще больше, да и кусались они теперь гораздо больнее, капитан видел, как начинали синеть и ныть места укусов.

"Быстрее в "УАЗ", иначе эти бестии сожрут нас заживо", — и все-таки под фразой "нас" Васильев, несмотря на бушующую в нем злобу за погубленную жизнь Михаила, по-прежнему имел в виду их, двоих.

И вот они, наконец, в машине — ты здесь, им кажется, в относительной безопасности. Труп лежит на заднем сиденье — совсем как тогда, когда Алексей вывозил Матвея Степановича к себе домой, в Москву; старик тогда находился на том самом месте, да и прошло с тех пор каких-то шесть — семь часов.

Васильев долго смотрел на мертвого Потапова, затем взгляд переместился на Дмитрия — и это его сын, плоть от плоти его, кровь от крови его, тот не выдержал строгого порицания, читающегося в глазах, и отвернулся.

"Чувствует, сволочь, свою вину, знает, что натворил", — мысленно проговорил Алексей. Однако ничего подобного на раскаяние в рожденном Васильевым не было; он, видимо, не помнил, что произошло всего пятнадцать — двадцать минут тому назад, поэтому и не понимал, зачем нес на своих плечах труп, вызывавший ничего, кроме отвращения и устойчивого омерзения, и почему сейчас сидит рядом с отцом, который изучает его с плохо скрываемой угрозой, словно врага.

Зря, что Алексей не присмотрелся внимательней к Дмитрию, иначе он обнаружил очень много интересных вещей. А может, капитан все-таки заметил, однако не придал таким мелочам особого значения; может, те изменения, что сейчас происходили в сыне, каким-то образом отложились в его подсознании, чтобы потом напомнить о себе. Ответ могло дать только время, и лишь оно расставит все точки над "и" — ну, что ж придется подождать.

Впрочем, ждать уже было и так некогда, все и без того зашло слишком далеко, и потому каждый вопрос, каждая незначительная мелочь требовала немедленного растолкования. Но что сделаешь, когда жизнь не представляла возможности разгадывать и находить, она постоянно подбрасывала все новые и новые загадки, от количества которых становилось даже не по себе.

"Все-таки придется ждать", — ключ зажигания легко повернулся и, на удивление капитана, двигатель сразу заработал, набирая обороты. Железное сердце машины начинало стучать все громче и громче, все чаще и чаще, когда нога лишь чуть-чуть стесняла акселератор газа.

— — Все будет хорошо, — улыбнулся сам себе Васильев-старший и снова окинул теперь уже повеселевшим взглядом поникшего сына.