Глава 5

ГЛАВА 5

— — Алексей, Алексей, — тормошил друга Михаил, словно опять что-то произошло, в который раз.

Крик захлебнулся и не вырвался наружу.

— — Просыпайся же, — стоял на своем майор.

— — Что еще? — Васильев до конца не понимал, зачем его будят, однако внутреннее чувство заставляло капитана радоваться — ведь сон так и не завершился, хотя любопытство все-таки задавало один и тот же вопрос: как выглядят эти злобные демоны.

Алексей, будто в полудреме — видимо, все еще находился под впечатлением увиденных картин, поднялся. Вокруг все живое и неживое в природе придавалось удивительному умиротворению, словом ничего не хотелось делать, и такая расслабленность постепенно передавалась и людям. Мелькнула и сразу же потухла, так и не успев разгореться, мысль о том, как Потапов умудрился их найти; сначала он был действительно удивлен тем, что Михаил в своих поисках, несомненно, бродил по ночному лесу, а в голове слишком свежи были воспоминания о вчерашних событиях, но потом удивление исчезло. По всей видимости, это произошло от накопившейся лени, а может, от памяти — ведь сюда они довольно часто приходили, останавливались на ночлег, и потому ничего плохого не могло случиться, да и Прасковья Тимофеевна знала о том, куда дед с внуком пойдут.

Между тем оба смотрели друг на друга: Алексей Васильев с некоторым интересом и ожиданием, лицо его отражало полную непринужденность, и даже отрешенность и Михаил Потапов, огорошенный, он вообще казался слишком возбужденным и первые мгновения толком ничего не мог объяснить. Удивительно и немного странным было то, с какой потрясающей легкостью капитан забыл все, что ему пришлось пережить вчера, хотя на самом деле он помнил, и воспоминания оставляли неприятный осадок, из-за чего возникало явное чувство неловкости. Таким образом, и познают суть русской поговорки: "А на душе кошки скребут!". Вроде обычные простые слова, ни к чему не обязывающие, однако они хранят огромную народную мудрость, тот кладезь, обладать которым великое богатство.

Тем временем события развивались своим чередом: раннее утро, давно наступившее, продолжало хранить необычайно-удивительное умиротворение и тишину, окутывая друзей, может, поэтому они не хотели говорить. Зачем, и так все понятно! Наконец, первым очнулся Потапов; прежде чем хоть что-то сказать, он крепко сжал руку товарищу и посмотрел на него. Его взгляд, острый и живой. Что он содержал? Ум и доброту или еще кое-что. Вполне возможно, рядом шло дополнение, однако оно должно было отразиться в словах.

— — Алексей, — Михаил начинал издалека, и на первой же фразе его голос дрогнул, изменился, словно стронули настройку струны, заиграли в совершенно другой тональности, — конечно, тяжело говорить это, но ты ведь прекрасно знаешь, что я рос круглой сиротой и только один-единственный человек — моя бабушка являлась по-настоящему родственной душой для меня. Как я ее любил, пожалуй, не знал никто, даже смерть отца и матери в автокатастрофе не огорчили меня так сильно, как разлука с ней, — звучит ужасно, однако куда денешься от правды.

Глаза Михаила стали грустными, казалось, они заблестели, как блестят, когда наворачивается предательская слеза.

"С чего это он?" — подумал Алексей, но выражать свои мысли вслух не стал.

— — В жизни каждого человека должна быть отдушина, — майор тем временем продолжал, — она же реальная цель, истина, не требующая лжи, она искреннее признание. Всегда все это сводится к одному — наступлению момента истины. Какой он будет?

Потапов запнулся, его глаза теперь смотрели под ноги, рассматривая чудеса природы в образе трех местами зеленных, местами высохших стебельков; внутренне он весь сжался, было заметно, что что-то давило на него, что-то, что заставляло учащенно биться сердцу и скрывать какую-то страшную тайну.

— — Пойми, Лешка, в конце концов, меня … мне трудно говорить … я просто не нахожу нужных слов, чтобы … сообщить тебе ужасную весть.

И снова наступила томительная пауза; Михаил, словно запнувшись, теперь не в состоянии был что-либо выговорить — видимо, случившееся его действительно потрясло. Волнение — лишь оно одно, постепенно передалось и Васильеву, он даже не желал поторапливать друга, предчувствуя страшную беду.

Потапов решился посмотреть в глаза Алексея, тот видел, как дрожали его губы.

"Такого с ним никогда еще не было", — отметил про себя мозг капитана, оставаясь по-прежнему холодным и расчетливым.

— — Дружище, крепись, с нами больше нет Прасковьи Тимофеевны.

И как майору удались эти ужасные слова? Впрочем, он их не боялся, когда он брел сюда, то прекрасно знал, что может сказать о гибели Колченоговой, что найдет в себе силы это сказать, но вот затем, после ужасных слов наступит действительно самое трудное и сложное, что только можно себе представить. Как все объяснить, как разложить все по полочкам, как сделать так, чтобы Алексей понял и подготовился к страшному известию, — дело практически невозможное. Впрочем… Что с ним?! Алексей словно еще ничего не осознал, он просто смотрел на продолжавшие дрожать губы майора, молчал или, точнее, не мог выговорить ни слова, хотя чувствовал, что непременно надо, надо сказать что-то очень важное. Оставалось узнать: каким образом?

Все это важное вертелось на языке, крутилось в мозгу, цепляясь друг за друга и не успевая перебраться в рот, а те, кто все-таки перебирались туда, не хотели или даже не желали превращаться в обычные фразы.

Так и стояли они друг против друга и ничего не говорили, и на их лицах было написано огромное удивление и непонимание, хотя оба понимали, что произошло. Впрочем, Алексей Васильев, если честно, не верил всему сказанному другом, но он все же нет-нет да испытывал кое-какую тревогу. Все это видел Михаил, он догадывался о состоянии товарища, вот только помочь ему никак не мог, а если бы и попытался, то еще больше испортил настроение капитану.

"Не может быть, она не умерла", — никак не верил Алексей — ведь он продолжал жить с представлением полной нереальности всего происходящего здесь, а значит и все известия, в какой бы цвет они не были бы выкрашены, совершенно его не интересовали, поскольку они, по его мнению, являлись всего лишь слухами и обычной выдумкой, на которые не стоило обращать особого внимания.

Вообще в своем родном Отделе капитан всегда слыл яростным противником какой-либо смертной тематики. Стоило только на телевизионном экране появиться передачи с многообещающим названием или журналисту с мрачным сосредоточенным лицом, который словно являлся предвестником самой смерти, капитан милиции выражал всем им полное презрение; на все истории, связанные с такой тематикой, он реагировал однозначно. Может, и поэтому она сторонилась Васильева, недолюбливала его, пугалась, хотя с другой стороны постоянно искала повода, чтобы как можно больнее уколоть его, и вот уколола же, да еще как.

— — Скажи, что это неправда, — впервые Алексей Васильев стал испытывать самое настоящее чувство потери близкого человека; с другой стороны — он продолжал надеяться, что ужасное известие все-таки не подтвердится, что это просто шутка.

Но неужели Потапов способен был так шутить? Алексей верил в это.

— — К сожалению, нет!

Горе теперь свалилось на капитана всей своей тяжестью, ему сейчас не оставалось ничего, как тихо и осторожно отвернуться и сделать вид, словно все спокойно и прекрасно, а пригрезившийся кошмар, лишь отвратительный сон. Отвернувшись от друга, капитан предался своему безутешному горю, он полностью отдался ему и тихо, в полном одиночестве принялся изливать самому себе всю накопившуюся подавленность. Кроме того, появилась и сразу принялась жестоко досаждать мысль о собственной вине за случившееся. Зачем они направились на эту охоту? Зачем оставили ее одну? Хотя, с другой стороны, сколько раз они уходили, оставляя ее, да и не одна она оставалась. Да, да конечно! А что же Потапов?!

— — Ее убили, — Михаил, стараясь сдержать сильное волнение в голосе, приступил к самой сложной части своей миссии.

Два бойца сцепились в смертельной схватке друг с другом. Вот один ушел от выпада противника и хорошенько приложился в его челюсть. Нокаут! Алексей в нокауте, сознание помутнело, покачнулось, он вошел в транс, в столбняк и до конца не мог понять смысла слов, произнесенных Потаповым.

— — Каким образом? — Матвей Степанович, едва проснувшись, тут же во всем разобрался, а еще он понял, что дальше так не может продолжаться, что нужно во что бы то ни стало что-нибудь предпринять, иначе все станет действительно ужасно и плохо.

Сборы маленькой охотничьей группы проходили довольно-таки быстро: мигом забили вещевые мешки походным скарбом, разбросали костер, потрескивавший своим ленивым унылым звуком, проверили ружья — все это делалось, даже в минуты сильного душевного потрясения хладнокровно и удивительно спокойно. Алексей с непониманием наблюдал за движением старика и в его голове возникал один и тот же вопрос. Зачем все эти бесполезные сборы? Зачем вообще что-то делать? Для чего? Какая цель человеческих стремлений, какая искорка или огонь зажгли их? И снова зачем?

Колченогов знал ответ и этим знанием помог молодым людям. Сначала один, затем другой медленно, как-то нехотя поднялись и, сохраняя полное молчание, пошли обратной дорогой. Как им тяжело приходилось идти, каждую минуту останавливаясь и восстанавливая утраченные силы; как ноги, невероятно уставшие, еле приподнимались и опускались, приподнимались и опускались — сколько усилий стоили охотникам такие движения, знали только одни они; как пальцы дрожали мелкой дрожью, словно их пронизывал ужасный холод, что и было в действительности, так как осенний мороз по-настоящему донимал людей; как прерывалось дыхание, и возникали довольно странные желания, но вот какие именно, разум сам не мог понять и осознать.

— — Нужно выходить на Курчанскую развилку, — наконец, прервал царящую тишину Потапов.

Его собеседники прислушались, но ничего не ответили, может, согласились с ним, а может, просто не желали возражать Михаилу, решив посмотреть, что выйдет из того, если они действительно выйдут на эту развилку. Вышло удачно: едва они миновали редкий кустарник и небольшую поляну, как оказались прямо возле машины. И откуда Михаил выискал эту дорогу, вроде бы старая, заброшенная, да и упоминал о ней Матвей Степанович давным-давно, а значит, по идеи должен был позабыть, однако майор помнил или инстинкт подсказал Потапову, возможно, существовал и какой-нибудь другой повод, но, так или иначе "УАЗ" стоял на ухабистой лесной дороге в ожидании своих хозяев.

Он был готов, и через несколько мгновений автомобиль подтвердил свою готовность: то злобно урча и набирая обороты, то, наоборот, захлебываясь в собственном урчании, окунаясь в грязевые ванны и нервно вздрагивая от какого-нибудь препятствия в виде спрятавшегося во мхе камня или ухаба, то подминая под себя небольшие молодые деревца и кустарники, то, напротив, стараясь объехать большие и старые, согнутые от времени, он неотвратимо, хотя и медленно приближался к деревне, заброшенной в лесной чащобе.

В окнах стремительно пробегала удручающая панорама: клены и тополя, будучи жителями умеренного пояса, они уже давно сбросили свои пышные наряды, поэтому редко когда встречались красавицы с осенними кронами из разноцветной листвы. Единственно, что по-настоящему восхищало это березки, даже раздетые и наполовину утратившие свое былое великолепие в виде прекрасных бархатных ожерельев-гирлянд, они со своими аккуратными ровненькими веточками, не торчащими в разные стороны, а как бы тянущимися вверх, к солнышку, представляли прелестное созерцание красоты. А вот где-то впереди и немного правее ниспадает маленький водопад, дающий начало руслу быстрой речушки, она делает петлю, чуть ли не доходя до лесной заброшенной дороги, а потом резко поворачивает и возвращается назад в чащобу. От нее веет — нет, мягко сказано, точнее, благоухает запахом свежей воды. Этот запах расслаблял, заставлял позабыть о случившимся, но едва он исчез, затерялся там, позади, как вновь все всплыло, вспомнилось, а как только показались знакомые деревенские избы и вовсе больно защемило сердце, стало тоскливо, как будто жизнь превратилась в такую обузу, в такую тяжесть, что просто не на что не хотелось смотреть.

Однако смотреть все-таки пришлось: когда все зашли во двор то первое, что увидели, была собака. Шарик лежал мертвый в луже собственной крови возле разваленной поленицы; его цепь, словно порванная гнилая веревка, клочками валялась рядом, казалось, тот, кто совершил это, обладал огромной силой.

Ничего не говоря, Матвей Степанович подошел к любимому псу. Страшный коготь (в том, что совершил такое именно он, старый опытный глаз охотника не мог ошибиться), распорол верному другу живот, причем с необычайной легкостью, как будто лезвием бумагу.

— — Грязное дело, — несколько спокойно констатировал свершившееся преступление Колченогов, хотя только один Бог знал, что творилось у него сейчас на душе, какой ураган чувств, сметая все на своем пути, кружился в нем. Кто мог сделать? Ведь никто из живых отродясь не видел и никто не посмел бы сотворить подобное безумие, никто, кроме … человека и … дьявола. Как страшно и обидно ставить в один ряд и того и другого, создателя прекрасного и создателя скверного, слуги белого и властелина тьмы, хотя в нашем мире все призрачно, границы часто размываются и нередко они меняются местами, становятся непостоянными в своих суждениях и в своих действиях.

"Почему так, — размышлял Алексей, его совершенно не волновала сцена со зверски убитым Шариком, он смотрел на нее как-то беспомощно, обреченно и даже несколько безразлично, — почему в мир иной уходят лучшие, почему утрата — эта смерть, а покинувшая нас личность — это обязательная утрата".

Вот и дверь. Но она открыта. Шаги охотников гулко и звучно отдаются в комнатах, словно они пустые. Где-то во дворе закукарекал петух и сразу же смолк, будто устыдившись той наглости, с которой он принялся распевать свои веселые утренние песни. Видимо, природа призадумалась! Призадумалась о том, как все-таки легко поменять прежний вполне обычный блеск на сумрак запустевающих серых красок, лучезарный свет на вдруг наступившую темноту и ослепительную красоту на ужасную картину последствий человеческой жизни. Это все меняется чрезвычайно быстро, даже человеческое сознание до конца не может разобраться в произошедшем и его нет-нет да тревожит осколки разбитого счастья и благополучия. Тогда-то и начинаешь с полной ясностью понимать всю свою никчемность, а еще начинаешь совершать такие бессмысленные поступки и движения, которые со стороны кажутся поступками и движениями напрочь лишенными какой-либо логики. В конце концов, можно будет найти только одно-единственное оправдание, и это оправдание: потеря близкого человека.

Вещи разорваны, мебель разбитая, все валяется на полу; грязь и непонятно откуда взявшийся смрад являлись как бы составной частью произошедшей трагедии, и они просто-таки выводили людей из себя, причем выводили не грубо и громко-истерично, как иногда происходит в моменты наивысшего напряжения, тихо и спокойно, что более убийственней для самого человека.

Алексей первый увидел Прасковью Тимофеевну, точнее, то, что от нее осталось; она лежала посередине царящего бардака в каком-то неестественном положении с раскинутыми по сторонам руками и бледным обреченным лицом, ее глаза так и остались раскрытыми, запечатлевшими свой последний миг. Каким он был? Ссудить можно по ее телу. Ни одно существующее животное, ни один обитатель лесной бескрайней страны, разве кроме … человека и … дьявола, никто не был в состоянии совершить подобное злодеяние. Однако кто же это мог быть?

Напряжение нарастало, так нарастало, что становилось действительно сложно терпеть его; все трое стали задыхаться и, казалось, что сам воздух насыщен им. Еще чуть-чуть и произойдет взрыв.

Взрыва все же не последовало. Алексей, с озабоченностью исследуя огромную рваную дыру на месте живота старушки, видимо, не сдержавшись, повернулся и поплелся вон из избы. Оставалось только гадать, что с ним происходило сейчас, какие душевные силы вели в нем неустанную борьбу, и как такое происходило. Впрочем, он и сам толком не знал. Как?! Почему?! Зачем?! Просто все случилось как-то произвольно, чисто так, как с одинаковым успехом могло произойти и в каком-нибудь другом месте — ведь подобное происходит достаточно часто, но это с одной стороны, а с другой казалось, что Васильев все делает по чьему-то чужому указанию, словно этот чужой желает ему что-то показать, к чему-то привести.

Во дворе на него порывами налетал холодный северный ветер, его живительная влага легким компрессом поначалу легла на разгоряченную голову; бешеный, совершенно неразборчивый поток мыслей сразу упорядочился, все стало ясным и понятным. И тут же капитана осенило: "Если так будет продолжаться и дальше, то не долго превратиться в ожесточенное человекоподобное существо, поменять свой внутренний мир на иной, покрытый черноватым оттенком, сажей, тогда непременно забудешь все хорошее, а что все-таки останется в тебе, ты уже не будешь в состоянии реанимировать и использовать для благих целей. А что такое вообще благие цели? Господи, неужели все только начинается".

Такая несколько неприятная догадка поразила Алексея Васильева. Значит это действительно так, значит, правда состоит как раз в том, чтобы постоянно искать, изводить себя и портить нервы, играя главные роли в разворачивающейся трагедии и думая, что это просто плохой сон. Где доказательства? За ними нет особой нужды ходить далеко. Правда, пока Васильев еще не чувствовал приближение беды, да и природа, к счастью, по-настоящему не реагировала на присутствие реальной угрозы, она держала себя спокойно.

Капитан, отдышавшись, вышел за ворота. Взгляд снова упал на растерзанный труп собаки, стало несколько противно, затошнило. Возле "УАЗа" он присел и закурил, пальцы с сигаретой нервно дрожали, дым, поднимающийся от нее, струился, зависая в воздухе.

— — Что могло произойти здесь? — обреченная гримаса боли и горечи отразилась у него на лице.

Вот она предначертанная судьбой жизнь настоящего человека! Впрочем, так, не забегая вперед, можно назвать каждого: и тех, кто, не справившись с собой, находились в домах умалишенных и тех, кто, не сдержав своих эмоций, теперь каратали все свое время в местах не столь отдаленных; и людей, ставших совершенно безразличными ко всем и без исключения ко всему; и тех личностей, сильных душой и характером, непреклонных и твердых.

Ответить на этот вопрос могло только время, которого, к сожалению, не хватало, и поэтому приходилось лишь размышлять и догадываться. Объяснить же произошедшее было очень затруднительно, и единственно, что приходило на ум: это обычное стечение обстоятельств. Оно и привело к тому, что в конечном итоге и случилось в Степановке, а еще к тому, что люди вдруг начинают осознавать некоторую странную закономерность, а особо впечатлительные и мнительные неожиданно находят в самом незначительном происшествии причину более ужасных событий, и тогда становится по-настоящему страшно, да и воздух кажется перенасыщенным изрядной таинственностью и обязательной предвзятостью.

Конечно, это нельзя было относить к настоящему преступлению, а если все-таки и имелось хоть какое-то совпадение, то оно занимает столь незначительное место, что брать его в расчет являлось обычной глупостью.

Алексей не заметил, как к нему подошел Потапов, он смерил его внимательным сосредоточенным взглядом. О, Боже, какое лицо смотрело на него, на нем царило лишь одно разочарование и потрясение, отрешенность делала его совершенно бледным и равнодушным, может быть, Михаил впервые за долгие годы их службы видел друга в таком состоянии и не мог реагировать по-другому. Хотя, нет! Все-таки, порывшись в памяти, он нашел один подобный эпизод, после которого их товарищество стало действительно настоящим (вернее, оно до этого шло, продолжалось вот уже целых двадцати пяти лет и заключилось в обычных знаках внимания, а после произошедшего события вдруг изменилось, приобрело некоторую монолитность, окрепло, казалось, в нем что-то появилось). Виной тому была женщина. Опять она! И этой женщиной была жена Алексея Мария Нехорошева, особа довольно эксцентричная, себялюбивая и постоянно требовавшая мужского внимания, причем не только своего мужа, но и чужого. Случалось, что она настраивала сына против него, внушала ему нечто такое, после чего Дмитрий Алексеевич становился просто неузнаваем. Это уже потом окажется — нет, не она, но тогда будет слишком поздно что-либо вернуть назад — ссора, возникшая как раз по такому поводу, внесет в их семейную жизнь разлад, а спустя некоторое время, и развод. Конечно, отчасти сама Мария была виновата в произошедшем, хотя и не в полной мере, чтоб уж так сильно ее поносить и критиковать, однако главным виновником их развода все-таки оставался сын, носивший теперь материнскую фамилию, которой, кстати, очень дорожил и гордился.

С тех пор прошло много времени: Алексей за минувшие три года постарел, осунулся, на лице появились лишние морщины, да и усталость стала все чаще посещать его; Мария же, напротив, похорошела, в ее сторону, несмотря на возраст и годы, оглядывалось все больше мужчин, что невероятно тешило ее женское самолюбие и заставляло высоко держать прелестную головку, а однажды и бывший муж при встречи с ней не мог не выговорить ни слова, — все это и не только давало почву разным слухам. К примеру, говорили, что Алексей — даром, что сотрудник милиции, не гнушался рукоприкладством по отношению к жене и сыну, а иначе как объяснить удивительное преображение Марии-прекрасной сразу после развода.

Естественно, и Нехорошева и Васильев прекрасно понимали, что этого всего не было: Алексей являл собой образец мужественности и благородства, он никогда не поднял бы руку на женщину, даже если бы та была виноватой, да и в воспитании сына ему не хватало некоторой жесткости, свойственной отцам, чтобы наставить неразумное дитя на путь истины. Поэтому, обладая такими качествами, он просто не мог стать тем тираном, о котором рассказывали злые языки.

Тогда-то и пришел Михаил Потапов на помощь к другу, он оказал ему то, чего Алексей ждал, но никогда не показывал своим видом. Зеркальное отражение того, что происходило и сейчас.

— — А это ты, — отрешенно бросил капитан.

Горечь слишком явно просачивалась в его голосе, причем настолько, что Потапов поспешил заговорить:

— — Перестань! Слезам горю не поможешь и тем более не воротишь прошлого, все останется так, как оно есть на самом деле. И помни: живи с тем, чтобы будущее отомстило за прошлое.

Алексей попытался возразить.

— — Помолчи, пожалуйста! Все равно ничего хорошего и толкового ты, находясь в таком состоянии, не скажешь, — поспешил его остановить Потапов, — ты будешь мыслить, и мысли у тебя будут однотипными, подчиненными одной цели, они будут идти только в одном направлении и никто их, к сожалению, кроме тебя, не повернет в другую сторону. Ты не согласен? Да, не согласен, я же вижу. Знаешь, если честно, я бы на твоем месте вел себя точно так же, да и ты, находясь на моем, говорил бы тоже самое. А ведь мы люди разного склада ума и значит каждый останется при такой точке зрения, которая близка ему. Единственно, что останется постоянным в нас, так это понимание того, что жизнь, именно та, о какой вздыхает романтики-поэты, никогда не наступит.

Михаил замолчал, словно присматриваясь, какой эффект произвел его монолог на друга, будто беря передышку и выбирая необходимые слова для того, чтобы продолжить свою пламенную речь, затем ожесточенно тряхнул головой, как бы скидывая ненужные фразы и мысли, и продолжил:

— — Философы часто говорят о вещах, в которые они зачастую сами не верят, но ради которых они постоянно будут вести пустые разговоры и доказывать то, во что они на самом деле не верят. И докажут же.

— — Помнишь похороны моей бабушки. Тогда, потеряв ее, я пришел в страшное отчаяние, — ведь у меня больше никого не было, кроме нее. В голову шла разная чепуха, и почему-то возникла уверенность, что так, как было раньше, больше никогда не будет, что что-то обязательно должно измениться. Вот я и изменился, и, кстати, не без твоей помощи, хотя кое-что все-таки пришлось оставить при себе, так сказать, на память. Но не станем ворошить прошлое и рассуждать о вещах, о которых мы совершенно не имеем представления, и во многом потому, что мы живем сейчас, в настоящем, и оно несколько нас ожесточило и сделало очень злыми, однако подобное поведение намного лучше и честнее, чем ложь и обман. Впрочем, если…

— — Если? — Васильев действительно заинтересовался, похоже, его заинтересовало не то, что должно следовать за этой незаконченной фразой, а тот факт, что Потапов просто замолчал.

— — Если, — Михаил, в конце концов, добился, чего он хотел, — все будем делать по велению здравого смысла, а не по бестолковому жалкому писку страдающего сердца.

— — То есть, по-твоему, я должен вести себя, как бездушная тварь, скотина, все разом забывшая, забывшая даже то, что в двух шагах от тебя лежит убитый сородич.

— — Ну, ты это слишком, — обиделся Потапов, — не так понял меня.

— — Какая разница, как я тебя понял, главное, твои слова, а в них совершенно отчетливо угадывается только один смысл: сердечные томления большая человеческая слабость, и от нее необходимо поскорее избавиться, а иначе они будут мене мешать.

— — Вот именно мешать, мешать будут по-настоящему, они не дадут тебе сосредоточиться и сконцентрироваться, они обязательно выявят твою слабость, самую что ни на есть реальную, такую, от которой ты сначала приходишь в дикую ярость, а потом она переходит в устойчивое сознание собственного бессилия, а тогда же… — здесь майор немного призадумался, казалось, он совершенно не обратил внимание на язвительный тон, каким пользовался его друг.

— — А лучше сам подумай, хорошенько подумай и скажи, что действительно, а что действительно ложно?

Удивительно, этот вопрос больше относился не к Алексею, он уходил в ни куда, в пространство, и оно не отвечало, оно просто молчало, лишь прислушиваясь к посторонним звукам, которые на самом деле оставались либо без внимания, либо к ним относились достаточно придирчиво, но, так или иначе все они были только пустыми звуками. Капитан прислушался, создавалось впечатление, что сама природа жила человеческими проблемами, воздух был наэлектризован и, казалось, одно неверное движение и произойдет взрыв.

— — Я тебе подскажу, — советы Васильеву были нужны, как нельзя кстати, — все скрыто в нас самих, в людях. Человек по сути своей очень жесток, иногда он имеет свойство обижаться или огорчаться, случается к нему приходит страшное потрясение, но одно бесспорно во всех случаях, он всегда поступает непредсказуемо, совершенно не так, как надо. И вот здесь-то все и начинается: человек, словно окунается в атмосферу дикого ужаса или тяжелого переживания, он, бедолага, все видит в совершенно ином свете, и вот уже мир, будто в страшном ночном кошмаре, превращается в сплошное серое однообразие, где размыты абсолютно все контуры между плохим и хорошим. В результате получаются странные вещи: при очевидном выборе ты останавливаешься на том варианте, который совершенно не подходит тебе.

— — Как-то у тебя, Михаил, все слишком запутано, — Алексей смог уловить немногое из того, что сказал его друг, но даже из этого он нашел некоторые моменты интересными.

— — Да, не очень, — Михаил отошел к забору, — просто свою речь я виду к тому, чтобы ты знал: никогда не делай из мертвого или убитого человека живого — ничего хорошего из этого не выйдет.

За разговором никто из них не заметил, как повеяло теплом и уютом, — выглянуло осеннее солнце. Однако сначала появился небольшой клочок синевы, затем небо принялось и вовсе обнажать свои чистые прелестные телеса, привлекающие своей неземной красотой и мягким золотистым светом. Как это казалось восхитительно, прекрасно, а вместе с тем удивительно просто, но все-таки счастье пробуждения природы несравнимо с человеческим горем и несчастьем и, в конце концов, именно оно преобладает над обычным созерцанием красоты и Алексей Васильев, как мог, так и придавался ему.

"Когда горе перестанет кружить надо мной", — сокрушался капитан, ища ответ в собственной голове. Увы, пока не находил. Потапов тем временем уселся на корточки и бесцельно начал теребить связку ключей со смешным брелком в виде причудливого тролля. Издалека его злорадно улыбающаяся рожица казалась настоящим воплощением дьявольской кровожадности. Поэтому Алексей поспешил что-то сказать, лишь бы рассеять эту полупризрачную пелену, навеянную качающимся чертиком.

— — Конечно, в твоем случае так легко говорить.

— — Ты сильно ошибаешься. В свою бытность при смерти Маргариты Осиповны я находился в подобной же ситуации, за исключением того, что у меня умер последний для меня близкий человек. Тогда, как и сейчас, многие мечты так и остались мечтами, а все надежды, что теплились во мне в то время, ушли навсегда в неизвестность. Понимаешь, я вдруг осознал, что для меня на земле уже не найдется уютного, теплого и, главное, родительского уголка. Алексей, у тебя он есть, а значит, и не погасла цель в твоей жизни, значит, еще присутствуют те люди, ради которых стоит жить. Все-таки приятно осознавать, что ты все делаешь не для себя, а для окружающих тебя родных и близких, да и просто для друзей.

Уже и без этих слов Алексей понимал, как прав его друг, впрочем, они после того, как майор закончил говорить, довольно-таки быстро помогли скинуть остатки некоторой сонливости. В результате сразу же был найден правильный подход, но и тут возникли большие проблемы — капитан размышлял совершенно по-другому, и в его мыслях кое-что не совпадало, просто шло в разрез установившимся понятиям. Как такое могло произойти? Как подобное расхождение, инакомыслие, достаточно ясное и отчетливое, могло посетить его сознание, стать его неотъемлемой частью; оно вошло как-то неожиданно и тут же стало жить в нем, сея семена, которые, о великое чудо! на неблагоприятной почве принялись давать свои первые отростки. Принципы Алексея, стоявшие до этого непоколебимой крепостью, теперь были до основания разрушены, может, это все-таки громко сказано и на самом деле все оставалось в первозданном виде, но то, что строение и его фундамент, воздвигнутый стараниями Васильева, дали трещины, являлось неоспоримым фактом. И действительно, опытный офицер, для которого все то, что происходило в мире, было старо и давно пережитым, вдруг сейчас стал перед новой незнакомой эпохой в его недолгой жизни. Ужас! Ведь все познается со временем, а когда неожиданно наступает момент, переворачивающий все с ног на голову, то тогда возникающие трудности по-настоящему пугают, а нередко просто-напросто перечеркивают все прошлое.

Конечно, сама ситуация не позволяла бы сейчас внести некоторый разлад в их отношения. Тем более, что у обоих стали возникать странные ощущения, которые раскрывали смысл того, что действительно происходило, являлось как бы предвестником одной этой беды. Господи, а может, не только ее, может, эта предвестие еще более жестоких, невыносимых испытаний. Теперь уже двое, нет, трое прекрасно знали то, о чем пока не догадывались сотни, тысячи, миллионы; они, словно обладатели волшебной палочки, предсказывали будущее, черное будущее, где в конце извилистого тоннеля никогда не увидишь долгожданного света. И снова все слишком громко сказано — видимо, необходимо мыслить проще, но что для этого нужно. Разбудить самого себя, однако потребуется приложить слишком много сил. А что получится, если у тебя хватит способностей пробудить себя? Что тогда? Выйдет ли у тебя убедить собственное сознание, только что проснувшееся, постараться разобраться в сложившейся обстановке? Навряд ли, потому что тяжело сразу перестроиться на иной лад, так как трудно заставить сознание после многолетнего неведенья и сна размышлять иначе. Да, все-таки грустное заключение.

Молчание продолжало сохраняться между Алексеем и Михаилом и, словно по каким-то каналам, ее причинно-следственная связь стала передаваться и на природу. Небо, начинавшее проясняться, стремительно затянулось невероятно громоздкими, тяжелыми тучами; в размерах они казались такими, что доставали земли. Оставалось только протянуть руку и дотронуться до скользко-противной материи. Воздух за считанные секунды стал спертым, казалось, он каким-то удивительным образом действует на голову, создавая отвратительные картины, быстро сменяющие друг друга.

Плохое настроение и плохая погода открыли много тех самых каналов связи друг с другом. Появились и новые мысли.

— — За последние дни случилось очень много неприятного, начиная с той злополучной телеграммы, если…

Алексей говорил очень тихо, создавалось впечатление, что прежде чем что-то сказать, он сначала анализировал каждое слово, подбирал его, а затем выдавал, может, поэтому его речь казалась несколько тягучей и размеренной.

— — Не она! Все равно, если не пришла она, то нечто подобное непременно бы случилось. Это запрограммировано жизнью.

Потапов ответил тем же тоном.

— — Знаешь, — Алексей, будто не замечал его, — что в ней на самом деле говорилось?

— — Да!

— — Нет, я больше чем уверен — не знаешь и даже не догадываешься.

— — Что ты этим хочешь сказать?

— — Вот что, — Васильев принялся шарить по карманам, затем после долгих поисков он вынул из брюк сильно помятую бумагу и протянул ее другу. — Прочитай.

— — "Срочно приезжай. Дед находится…"

— — Стой! Стой, — нет, Алексей не испытывал страшной злобы, он, честно говоря, даже не понимал, что произошло, — все слишком было неправдоподобно: и обстановка, в которой сейчас находился он, и сама судьба, что преподнесла ему такой до безобразия страшный подарок, а больше убивало то, с какой интонацией читал Михаил то, что содержало совсем другое, — голос без волнения, он даже не дрожал, казалось, друг читал простую бумажку, в которой нет ничего особенного.

— — Ты не то читаешь, — теперь в Васильеве говорило раздражение, хотя некая смутная тревога все же закрадывалась. Он выхватил из рук Потапова заветную бумагу, отчего та стала еще более помятой и даже порвалась в одном месте, и быстро пробежался по ней глазами.

— — Но это невозможно, — Алексей искал ответа у Михаила, словно он мог ему чем-то помочь, однако даже при желании, майор не мог оказать ему услуги и все потому, что просто ничего не понимал. Впрочем, Потапов, невольно оказавшийся в центре происходящих событий, давно дал себе слово ничему и никому не удивляться. Но?! Кто предполагал, что может случиться такое, — ведь подобное можно было увидеть только один раз за всю свою жизнь и лишь один раз можно было почувствовать и ощутить те испытания и переживания, какие выпадают на долю человеческую, они не сравнимы с другими, которыми так богата наша повседневная жизнь, они нечто иное, и как все иное, они поначалу действительно будоражат воображение, ну а потом приносят с собой страх и предчувствие страшной неизбежности.

"Что станет с нашим миром, если, к примеру, мелкие грызуны станут жестокими хищниками? Куда он скатится тогда?"— Михаила посетила мысль, сравнимая с эпизодами из фантастических книг или фильмов.

А что действительно станет с миром? Может, жизнь оборвется, став совершенно другой, а смерть, напротив, приобретет как раз те самые функции, которыми мы сейчас дорожим, словом, если что-то случиться, то тогда ты сразу ощутишь на шее прикосновение чьих-то холодных пальцев.

— — Вот, как значит, — Алексей уже чувствовал их, и они начинали сжимать его горло; в душе начала подниматься самая что ни на есть паника, а сознание принялось подозревать всех, кто находился рядом, — оказывается достаточно чему-нибудь произойти, и все. Тебя хватают за глотку, и ты уже бессилен что-либо сделать — обстоятельства просто-напросто связывают тебя по рукам и ногам, и мы, подобно жалким забитым рабам, исполняем то, что нам велят. Чтоб я стал таким, — никогда. Скажу тебя прямо, хуже надсмотрщика, чем эти обстоятельства, трудно найти, они могут сложиться так, что, несмотря на все наши попытки, мы можем оказаться в проигрыше.

Алексей перевел дыхание, было видно, что помимо искреннего потрясения, вызванного смертью Прасковьи Тимофеевны, в нем росло, причем с потрясающей быстротой, непонимание того, что происходило вокруг. Одновременно сознание подсказывало: все события, случившиеся за последнее время, так или иначе связаны друг с другом, но вот найти то единственное, что их объединяет в одно целое, будет очень тяжело. Его слова эту истину подтверждали, они подтверждали ее независимо от страшного недоумения, смешенного с явным неудовольствием тем, что происходило, подтверждали даже при условии, что Алексей желал скрыть их.

— — Что ты на меня так смотришь? — Васильев менялся прямо на глазах, его сложно было узнать, может, из-за тех самых недоумения и неудовольствия.

— — Как? — Михаил не понял, хотя мог прекрасно догадаться, почему его друг задал такой вопрос.

Смирение всегда к нам приходит в самую ответственную, а в большинстве случаев безысходную минуту. Видимо, Алексей так же смирился со своим положением, а может… Впрочем, нет необходимости оправдываться, в конечном итоге оправдание есть суть вины, порождавшей сознание собственной никчемности и ничтожности, которые и выносят человеку своеобразный смертный приговор.

"И тогда оно, смирение вновь будет с нами", — скажет кто-нибудь, и такие слова покажутся слишком простыми, но и в тоже время красивыми, и нисколько потому, что они произнесутся витиевато, с некоторой пышностью, а из-за того, что все покажется, словно так и должно быть, словно такой исход предусматривался и, более того, к нему шли, не считаясь совершенно ни с чем.

— — Теперь неважно, — лицо Васильева действительно смотрелось так, будто ему было на все наплевать, — единственно хочется спросить у тебя лишь одно: можно мне положиться на тебя или нет.

— — Ты и сам прекрасно знаешь, что да, — вопрос сначала Потапова смутил, затем заставил улыбнуться. Улыбка не являлось злой, не чувствовалось в ней и некоторого сарказма, да и поведение майора не напоминало того, как обращаются к какой-нибудь безделице, мол, какие дела братан, мне это ничего не стоит, все сделаю в лучшем виде. Когда в общение присутствуют подобные слова, то дружба между людьми невозможна, то это только призрачное ощущение расположенности друг к другу, которое может смениться на ненависть, едва изменяться обстоятельства, то эти слова все равно, что грязная заноза в живом теле. А что же тогда делать с лестью?

Как раз именно в лести может очень многое скрываться. Лесть рождает в человеке двуличие, способность хорошо играть: сегодня сочувствовать беде, а завтра открыто призирать. Кое-где это в порядке вещей, но только не у Алексея с Михаилом. У них все складывалось на вере, на доверии.

Какую все-таки огромную силу имеют слова с таким корнем, они помогают терпению, да и мысли текут спокойным размеренным ходом, заставляя думать только о приятном. Они заставляют человека стать немного добрее и уверенней в себе, а еще в нем возрождается некоторая надежда, но самое, может быть, важное — это вера в друга, в того, кто находится рядом с ним.

— — За последние дни много произошло такого невразумительного и под час странного. Сначала я ни черта не понимал, теперь же, трудно представить, но я кое о чем догадываюсь, хотя толком еще не уразумел, и картина происходящего просматривается с огромным трудом. Одно мне ясно: здесь находится некто или кто-то, похожий на человека и в тоже время он не человек. Творение его рук не назовешь творением живого, оно ужасно и это сущая правда — ведь практически то огромное зло, исходящее от него, неспособно перекинуться на род людской — просто совесть не позволит. Ну, а все-таки есть же на свете тайны, постепенно превращающиеся в загадочную неизвестность. Именно сегодня мы как раз и пришли к ней. Что от нее ждать? Кто знает, может через неделю или месяц произойдут более страшные события, и веселое завтра непременно окрасится в черные тона, такие, от которых по-настоящему становится жутко и очень опасно. Становится страшно, но не от настоящей действительности, а от доведенного до своего апогея и теперь стоявшего у самого края бездонной пропасти чувства безысходности. Безысходность — это забвение, и оно не похоже ни на что на свете, мир и упорядоченная жизнь в ней, как отражение в кривом зеркале, они искажены и их нельзя сравнить ни с адом, ни с раем, даже чувства и эмоции нейтральны: лицемерие и обычная зависть уже не обладает теми качествами, под которыми мы их знаем, а ложь становится простой игрой слов. Однако это лишь пустые разглагольствования, вон там, — Алексей неопределенно махнул рукой в сторону дома, — лежит мертвый, близкий мне человек.

— — А может все неправда, может ее не убили, может все разыграно, — дикая, несколько неказистая улыбка пробежала по губам капитана, улыбка расплывалась все шире и шире, пока не стали появляться такие же дикие, несколько неказистые и грубые звуки. Васильев смеялся, вот только смех этот казался каким-то загробным, пришедшим не из нашего мира, хотя, если прислушаться, то он был очень звонким для него, правда, и отдающим металлом. Таким смехом и такой улыбкой часто завораживают людей, они находятся под их властью, они поглощены ими полностью, целиком, в них таится некая притягательная сила, и они постоянно думают об одном и том же.

— — Видишь, — Алексей пристально посмотрел в едва заметную маленькую точку на небе. Взглядом он словно приглашал друга посетить ее, узнать скрытые тайны, окунуться во что-то давно забытое, но такое очень дорогое и родное. Сразу припомнилась старая детская игра: приблизь — удали, которая, несмотря на свою очевидную простоту, необычайно увлекала, таила много непонятного, неизведанного и интересного. Это как огромное счастье, такое, о существовании которого даже и не подозреваешь, но какое все-таки есть реально, как, к примеру, желание стать взрослыми в пору цветущего детства, или, наоборот, ощутить себя немного детьми и почувствовать настоящий аромат юношеских прелестей, когда ты уже находишься в зрелом возрасте. Не много ли его одного, этого счастья? Достаточно, если оно заключается лишь в детских безобидных забавах и играх, тем более покрытых серой непроницаемой пеленой ушедшего прошлого.

— — Точка! Она светится, — между тем продолжал Алексей Васильев, — но через мгновение все просто-напросто потухнет, исчезнет без следа, как исчезает все на этом свете. Так же у нас пробежали детские года, оставив позади нашу беспечность и наивность, взамен возраст принес нам некоторую сварливость, которую мы и не замечаем вовсе. Да детство! Прекрасная пора! Детство — теперь оно превратилось в обычное слово, в существительное, составленное из эмоций и чувств, в основном из радости, иногда не такой большой, какой хотелось бы, однако беззаботной, именно ей принадлежит все, даже сама жизнь с цветами, смехом и красотой. Как ее нам сейчас не хватает.

Капитан мечтательно закрыл глаза, и этот его поступок прекрасно свидетельствовал о том, какие ощущения присутствовали в нем.

— — И почему? Да потому, что для нас дорога в будущее, увы, закрыта!

— — С чего ты взял? — Михаил из всего сказанного понял только последние слова друга. Впрочем, кое-что прозвучавшее о прошлом вызвало в нем теплые воспоминания, хотя майор так до конца и не разобрался, зачем Алексей вплел в свой разговор повесть, а вернее, размышление о счастливом безоблачном детстве, он вплел его тогда, когда вокруг совсем не радужное настроение, а напротив, мрачное и ужасное, и когда лишь напоминание о прекрасном заставляет все существо дрожать от переполнявших его чувств, — в конце концов, там, в доме лежит тело убитой Прасковьи Тимофеевны, пожалуй, самого близкого и доброго человека в его жизни.

— — Оттого, — слова Васильева становились все более и более загадочными, они загоняли Потапова в тупик, — нам не позволят этого сделать из-за одного довольно неприятного обстоятельства: мы знаем слишком много того, чего нам не следует знать.

Капитан замолчал, по его глазам было видно, что он о чем-то размышлял. По мере того, как проходило время, лицо его менялось: сначала оно побледнело — наверное, от неожиданности, затем приобрело какой-то загадочно-непредсказуемый вид и под конец стало решительно-печальным, готовым практически на все.

— — Постой! Постой! Только сейчас до меня дошел весь смысл происходящего, трудно даже подумать: минуту назад я бессмысленно вертелся подобно белке в колесе, а теперь… — в мгновение капитана заменили, он стал нервным, неожиданно в нем появилась некоторая растерянность, как если бы в голову пришли какие-то неприятные мысли или просто произошла неприятная встреча с очень плохим человеком.

— — Где она?!

— — Кто она?!

— — Ну, она! Она! — волновался Васильев.

— — Кто она? — Потапов действительно толком ничего не понимал, эскиз бледности капитана начал постепенно передаваться и к нему.

— — Да, телеграмма же, — только сейчас Алексей, наконец, поборов в себе волнение, вспомнил слово, каким назывался предмет его поисков.

— — Она у тебя в руках.

Мысли, вдруг нахлынувшие неудержимым потоком, привели его в огромную растерянность.

"Господи, дожился!" — капитан вел себя, как человек боявшийся потерять неожиданно найденную ниточку, которая может привести его к разгадке или, вероятно, жизнь готовила ему очередное испытание, и поэтому в голове царил какой-то нестройный хор из мыслей и идей, происходящий то ли от неоправданной спешки, то ли из-за поиска бесполезных решений, которые бы в конечном итоге ничего бы не решили, то ли от кажущейся беспечности. Хотя если приглядеться внимательней, то можно понять, что это уже не беспечность, а обычный страх. Тебя такое положение дел, конечно же, неприятно удивит, и ты долго будешь находиться без движения один и в полной гробовой тишине.

Но Алексей все же надеялся, он развернул серый листок с текстом телеграммы и бегло ее прочитал, затем перечитал еще раз и еще.

Крик получился слишком громким, точнее, это был даже не крик, а что-то вроде громкого вздоха, так обычно выражают свои эмоции и чувства люди, оказавшиеся на грани объяснения таких вещей, к объяснению которых они шли очень долго, кропотливо разбираясь в мелочах, иногда в течение не одного десятка лет, а порой и целой жизни.

— — Боже милосердный, он там, — последовало сразу за криком, — да, да, он точно там … убийца … убийца моей бабушки … тот самый странный колок перед столицей…

Все что понял Потапов. Дальше шло бессвязное бормотание, из которого что-либо разобрать не составляло никакой возможности; пару раз капитан куда-то срывался, убегал, потом опять возвращался, с неизменно сжатыми кулаками, по всей видимости, оттого, что не хватало силы духа снова зайти и увидеть мертвое тело близкого человека. А может от другого — от собственной слабости и бессилия, а еще оттого, что он ничего не мог сделать — он просто-напросто был не в состоянии кого-нибудь спасти.

Холодная, вздрагивающая рука Матвея Степановича — то, что холод проникал даже через одежду, было вполне реальным, легла на плечо капитана. Что-то внутри него юркнуло — вот она настоящая ответственность, которая собирает все в одно целое и одновременно делает каждую часть тела, каждую мысль неуправляемыми. Она расслабляет и напрягает до предела все человеческие силы.

Впрочем, Алексей начинал чувствовать, как эта ответственность давит на него, как она становится ненужной и является лишним грузом. С ужасом он начинал осознавать правоту слов друга, и этот ужас был неподражаемым и неподдельным, он не мог уйти от него просто так, хотя всячески того желал, прямо-таки хотел спастись от обязательного в подобных случаях обсуждения. Тем более оно бы ни к чему не привело, а даже наоборот породило множество проблем.

— — Ты что мечешься? — Колченогов смотрел на внука строгим осуждающим взглядом.

Странно, но старые, давно поблекшие глаза Матвея Степановича теперь горели недобрым огнем, вот только становилось непонятным: из-за чего загорелись они: то ли по причине убийства человека, с которым он прошел долгий жизненный путь и которая, по сути, была безобидной добродушной старушкой, не сделавшей плохого никому, то ли из-за немужского поведения Алексея. И действительно, поведение капитана больше напоминало панику.

— — Знаешь мне … то есть нам с Михаилом … да и тебе тоже необходимо… — Васильев запнулся, и не потому, что не находил нужных слов, а из-за того, что просто не знал, о чем вообще говорить.

— — Понимаешь… — продолжал волноваться он, — мне необходимо ехать, и если я не поеду, может случиться много страшных вещей, снова погибнут невинные.

Все это время, когда капитан говорил, старик смотрел на него.

"Ты сошел с ума", — говорил его взгляд. А к сумасшедшим Матвей Степанович относился безразлично, он к ним не проявлял ни снисходительности, ни сострадания, он вообще не мог понять, как взрослые люди ведут себя так, имея детские понятия и поступая по-глупому. Что уж здесь до занятий самим собой. Не такие они, не наши, будто чужие!

— — Езжай, — ответ казался слишком коротким, Алексей даже смутился.

Прямо сказать, он не ожидал, что Колченогов так быстро согласится, а он согласился без сокрушительного напора со своей стороны, без обидных, укоряющих фраз. Значит, считает его пропащим человеком.

Тем не менее, он слишком далеко зашел или просто обстоятельства сложились таким образом, что отступать куда-либо было довольно поздно. С другой стороны потрясение капитана не имело границ — заставить старика согласиться с чем-нибудь, особенно с тем, чего он никак не приемлил, являлось делом практически невозможным, он постоянно устраивал по таким поводам нравоучительную игру словами, прибегая к различным звуковым оттенкам, его голос всегда казался грубым в эти моменты и, даже ругая, он стремился учить. Таким он и оставался, таким быть Матвея Степановича научила война. Да, именно она! А в ней Колченогов, как в зеркале видел отражение своего прошлого, когда он простой русский солдат умудрился прошагать пол Европы, теряя старых и тут же приобретая новых товарищей; он видел себя уставшим, доведенным до отчаяния, а не редко до полного истощения, когда хотелось самой малости, однако эта самая малость постоянно превращалась во что-то грандиозное, как, например, смерть, а он ее видел не один раз — сам спасался от нее чудом, словом тогда, в двадцать лет он сразу повзрослел на несколько десятков лет и приобрел опыта на три-четыре человеческие жизни.

История страны и своя личная его многому научила; она как грань между плохим и хорошим, постоянно ведущим ожесточенную борьбу друг с другом, имела странную особенность расплываться, менять свои границы и появляться то там, то здесь. Вот почему когда кто-то погибал или умирал собственной смертью, добрые и чистые воспоминания выплывали из памяти, сразу вспоминались забытые, опаленные войной лица, и прошлое накладывалось на настоящее. Такое положение устраивало Матвея Степановича, в его душе, несмотря на смерть, жила надежда и продолжали оставаться прекрасные чувства и ощущения, правда, их было немного, но они компенсировали все то ужасное, что являлось отрицательными эмоциями, они превращали нашу грубую современность в несколько красивую и несколько неожиданную фантазию, фантазию человеческих грез.

А происходящий между внуком и дедом спектакль тем временем подходил к своей развязке; его сценарий, лихо закрученный, подходил к такому моменту, когда с одной стороны казалось, что вот-вот все закончится, а с другой — жизнь, прикрывая дверь страшной тайны-загадки, только начнет повествование новой истории.

Удивительным кажется, постоянное стремление человека искать в себе плохое или хорошее, поэтому каждый из нас старается, как можно чаще терзать свою душу. Кстати, обычное состояние людей, которое редко когда замечается или берется в расчет. Если же случатся что-то иное, то это происходит только благодаря самовнушению, а, может, простой самокритике, когда размышляешь и в своих мыслях ты ощущаешь неприятное давление, так обычно происходит, когда над тобой смеются или издеваются, и в такие моменты, порой хочется достойно ответить своему обидчику.

"Надо ехать!" — в голове капитана эти две фразы вертелись, словно назойливые мухи, и в тоже время разум подсказывал, что нельзя, ни в коем случае нельзя. Что, в конце концов, выбрать. Алексей закрыл глаза, чтобы не смотреть на строгое сосредоточенное лицо Колченогова и остаться со своими проблемами наедине; он хотел взвесить все "за" и "против", найти решение, которое действительно поможет ему. Даже не поможет, а…

Черт возьми, что это такое? Как все-таки тяжело выбрать, как тяжело стоять на перепутье двух дорог и не видеть истины, и ощущать собственное убожество — ведь получается на самом деле он настоящий предатель, коль бросает родного человека в такой трудный и ответственный момент. Что же делать?

Васильев открыл глаза, Матвея Степановича рядом не было — старик знал, когда уходить.

— — Все необходимо уезжать.

Капитан подумал о Прасковье Тимофеевне, зверски замученной в собственном доме, о событиях, в изобилие произошедших за последние дни, о том, что может случиться потом, когда садился в автомобиль. Следующим ощущением было прикосновение легкого осеннего ветерка — машина мчалась туда, где ее скорей всего никто не ждал.