Глава 4

ГЛАВА 4

Вы когда-нибудь проводили ночь на берегу тихого прекрасного озера? Если нет, то тогда Вы много потеряли. Представьте такой же тихий и превосходный вечер, когда ты сидишь возле разложенного костра, под которым в специально сделанной ямке печется тушка дикой утки. Ты с огромным нетерпением голодного, измотанного и уставшего за день человека ожидаешь этого прекрасного мгновения. Сухие ветки и сучки весело потрескивают на огне; все вокруг словно играет, переливаясь восхитительным многообразием красок, воздух наполнен как раз таким свежим прохладным великолепием, какое ты можешь ощутить лишь однажды в жизни, а откуда-то, будто из глубин тихого и прекрасного озера, поскольку отражение казалось настолько реальным и правдоподобным, что действительно могло так показаться, поднимается одинокое ночное светило. Не правда ли, такого ждешь с большим трепетом и нетерпением, и когда оно наступает, ты становишься по-настоящему счастлив.

Так же или примерно так начинался вечер на берегу Тихого. Алексей Васильев и Матвей Степанович даже на время избавились от неприятного предчувствия, что постоянно преследовало их.

Отдых после изнурительного блуждания представлялся просто золотым, в отблесках слабого огня были видны их умиротворенные наслаждающиеся благостным покоем лица. Никто не произнес ни слова, никто не шелохнулся, создавалось впечатление, что усталость была такой всеобъемлющей, что оба даже не удосужились аккуратно разложить для просушки сырые вещи; их раскидали как попало — только и успели, что разжечь костер.

Игра в молчанку продолжалась, а ведь уже прошел целый час, и кто-то обязан был первым начать разговор. Но его не начинали, а, напротив, еще глубже уходили в себя и создавали вокруг себя такую ауру, что желание одного пропадало напрочь едва оно соприкасалось с ней, а желание другого гибло, едва только возникая. Страшно так все-таки себя вести, ужасно.

Может поэтому природа, смотря на людей, отличалась тишиной, удивительной тишиной и спокойствием; она, будто отражая все настоящие настроения людей, превращалась в этакое живое сказочное существо, реагирующее на любое движение, на любое слово. Например, редкие пожелтевшие листья, одиноко висевшие на деревьях, тихо перешептываются друг с другом, отчего воздух волнуется, красиво и нежно лаская расположившихся внизу под сенью высоких тополей и верб охотников. Как мило и превосходно ощущать на своей кожи подобные прикосновения, какие неповторимые при этом возникают эмоции и чувства. В такие мгновения не только Алексей, но и старик Колченогов впадали в какую-то эйфорию; в голове бурным потоком приносились самые разнообразные мысли, всевозможные картины из далекого детства и просто из прошлого; они сменялись, подобно художественному фильму при быстром воспроизведении, и не редко некоторые кадры проваливались в пустоту. Последним был как раз этот, настоящий кадр: зеленные верхушки лиственниц и сосен и совершенно голые — тополей, прекрасно сочетались друг с другом. Как такая панорама восхищала Васильева — ведь он очень любил осень, ту пушкинскую осень с ее красивым листопадом и восхитительным многообразием солнечных переливов, когда еще не холодно, но уже и не тепло. В эту пору жизнь продолжает бурлить, правда и она идет на убыль, так как многие лесные обитатели готовится к зимней спячке, но ночью она, словно получив энергетический заряд, подпитку, начинает представать перед людьми в несколько другом виде — осторожность и тишина здесь основные, — хищники, вышедшие на свои исхоженные тропы для охоты, как никто иной придерживается этих неписанных законов природы.

Алексей знал лес таким, и именно подобное обстоятельство являлось для него самым дорогим!

Но что это!.. В мгновение все изменилось. То, что приносило чистоту и огромную безраздельную радость, неожиданно отобрали первые раскаты грома и тучи, начавшие заползать откуда-то с севера, точнее с северо-востока. Алексея передернуло, как только он увидел, что творилось на небе: весь север представлял собой одну сплошную черную массу. Небосвод, заполненный до отказа тучами, и горизонт, оказавшийся под властью темноты, — все это неотвратимо наступало на него.

Вместе с тучами к Алексею стал приходить страх, нервы стали сдавать, и капитан все чаще поглядывал наверх. Небесная синева постепенно сменилась тьмой, и только небольшой кусочек звездного неба с кусочком же блеклой Луны виднелись где-то далеко на юге.

— — Действительно, странное происходит в нашем мире, — Алексей сказал скорей для того, чтобы нарушить тягостное молчание, чтобы внести в безжизненную пустошь частичку живого тепла.

А чернота, неизвестно откуда зарождаясь, металась в разные стороны, сначала разбавляя, а затем, поглощая вечерний сумрак; она нарастала и будто бы увеличивалась в размерах на месте того самого кусочка звездного неба и тут же, приобретая темные тона, лопалась, подобно мыльному пузырю. Но не проходило и секунды, как тона снова сгущались, как вновь начинали демонстрировать свою силу, как опять становилось очень темно и как все вновь лопалось.

Странно, но Алексей Васильев чувствовал некоторую пульсацию ночной материи. Да она была живая, и в тоже время капитан ощутил ее холодную реальную близость. Ее, словно нарочно выпустили откуда-то из несуществующего мира; она не имела права на настоящую жизнь и все-таки она была здесь.

Еще капитан почувствовал, как давит, как именно давит на уши тишина. Нет, конечно же, не та, что царит в непроходимой чащобе, а совсем другая, полная ее противоположность, она только обострила человеческий страх, как раз тот, что присутствовал вместе с ним в злополучном колке.

А что же Матвей Степанович Колченогов? Поначалу плотная ночная материя его действительно смутила — он просто-напросто не видел ничего подобного, а затем пришло удивление, которое в свою очередь сменило некоторое неудобство, ему по-настоящему стало неуютно. Не так уж много у такого человека, как старик Колченогов, было в жизни таких моментов, но именно этот заставил его сознаться:

— — Помнится, мы такое уже где-то видели?

Ну, конечно! Алексей вспомнил фотокарточку, найденную в своей бывшей детской комнате. Припомнился ему и солнечный ясный день и одна из многочисленных площадей столицы, где они фотографировались, и что-то теплое, согревающее разлилось по всему телу, но наряду с прекрасными воспоминаниями встал один трагический и скверный эпизод, произошедший с ним тогда же. Он вспомнил: все случилось именно в тот осенний день, в момент их всеобщей радости, счастливых улыбок и направленного на них объектива фотоаппарата. Веселый балагур-фотограф после очередного комплимента, предназначающегося жене Васильева Марии, довольно прелестной женщине с элегантными манерами и изысканным вкусом в одежде, все-таки решился на то, чтобы сделать снимок.

Мгновение, и все вдруг пошло совсем по другому сценарию: небо точно так же, как и сейчас, заволокло черными свинцовыми тучами; в одну секунду в городе стало темно, и люди стали впадать в какое-то странное состояние — впрочем, странным оно называлось постольку поскольку и больше походило на обычный человеческий страх. Когда же невесть откуда взявшийся вихрь принялся поднимать пыль и обволакивать ею людей, сидевших под прицелом объектива фотокамеры, то страх принялся постепенно оформляться в жуткую панику, которая стала бросать одну толпу на другую, ту в свою очередь на третью, ну, а эту под воздействием первых двух куда-то в сторону, в стройные ряды универмагов и хозмагов. В сплошной неразберихе, когда разум не мог разобраться в происходящем и на первое место выходили животные инстинкты, ничего нельзя было понять. Все мешало тому, чтобы разобраться, даже воздух, он казался тяжелым, смешанным с пылью, а еще с … дымом — и откуда он взялся в таком большом городе. И действительно, дышалось с огромным трудом, на зубах скрипел песок, он проникал за шиворот рубашек и женских блузок, он неприятно щепал глаза, заставляя их слезиться, создавалось впечатление, что тело покрывается ужасными волдырями от приливающих раскаленных песчинок. Страшно хотелось воды.

И дождь пошел. Правда, и тогда он отличался своей непохожестью, он отличался от обыкновенного дождя: на вкус он скорее напоминал что-то солоновато-приторное, казалось, что это … человеческая кровь, — но шел ведь дождь, бежала вода, и ничего подобного не было и близко. Так почему воспоминания извлекли из кладовой памяти именно этот момент, именно этот терпкий и немного противный вкус.

То, что сейчас всплыло в его сознании, припомнилось ему настолько реально, насколько каждая малейшая подробность или незначительный эпизод, этакая зазубрина приобретали осязаемые очертания, настолько его проницательный взгляд мог по-настоящему оценить и все расставить по своим местам. Капитана даже несколько смутил подобный факт, хотя, несмотря на большой промежуток, прошедший с тех пор — как никак промелькнуло шесть лет, такие события редко когда стираются с памяти, они, напротив, навсегда остаются в ней, хранимые, как в надежном архиве на долгие-долгие времена.

Алексей Васильев никогда не пренебрегал теми событиями, он прекрасно осознавал, что время лечит раны и все со временем забывается или откладывается в тот самый архив, но в определенные моменты воспоминания воскрешают в памяти события из прошлого и тогда…

Именно сейчас Васильева беспокоил один по-настоящему серьезный вопрос: почему он так все отчетливо, с полной ясностью, словно это с ним произошло только вчера, все помнит. Как ни старался Алексей не мог найти ответа на мучавший его вопрос, да и возникли несколько другие проблемы, они вышли на первый план, и волнение и беспокойство принялись терзать капитана с новой силой.

Неожиданно мощные раскаты грома, разрезавшие черные тучи острыми стрелами молний, возвестили о себе, стало светло, как днем. В какое-то из мгновений Алексей различил бледное лицо старика, теперь тот испугался по-настоящему, он, честно говоря, ровным счетом ничего не понимал в происходящем. Закрадывались в голову мысли, что Колченогов, словно устав казаться единым монолитом, совершенно разладился, как разлаживаются музыкальные инструменты; еще Васильев в бледном лице деда заметил все то огромное, несказанно красивое, но до удивление странное и неизбежное, что приходит постепенно. Вот разбушевавшаяся природа, она как бы кричала и взывала, выплескивая из себя все сразу: и гнев, и ярость, и тоску, порой создавалось впечатление, что ее кто-то управляет — такой неудержимой и неправдоподобной представлялась ее злоба; вот еще раз рявкнул гром и не успел смолкнуть его звук, затерявшись в лесных просторах, как мощный электрический заряд, прорезав косой стрелой громоздкие свинцовые тучи, будто играючи, свалил огромный ствол дерева, стоящего поблизости.

В течение следующей минуты потрясенные зрители наблюдали за тем, как одна за другой страшные стрелы молний продолжали озарять темноту ночи, как продолжала бушевать ужасная стихия, превращая все вокруг в пустынный и разрушенный берег; все ломалось, трещало и падало с громким скрежетом; от электрических разрядов деревья и кустарники не загорались, а сразу превращались в пепел. Кроме того, ощущалось присутствие все того же постороннего — к нему капитан начинал уже постепенно привыкать; этот посторонний оставлял по всему берегу огромные вырытые воронки, он с корнем вырывал огромные деревья и, словно игрушки, подбрасывал их вверх.

Что же все-таки это было? Колченогов с Васильевым так и не могли дать ответа, точнее, они не успели найти его, потому что необычный фантом как неожиданно появился, так и исчез, оставляя после себя лишь неприятные воспоминания да душевные терзания.

— — Что это такое было? — Алексей как сидел и не двигался, так остался в таком же положении. То, что происходило вокруг, он ровным счетом ничего не понимал, однако в мыслях оставалось что-то, что говорило: еще далеко не конец, все только начинается, и продолжение может, будет намного ужаснее, чем ее начало.

Вскоре все повторилось снова. Всем своим сердцем капитан ощутил сначала неровную дрожь, причем она исходила не от его чувств или не по его желанию, а откуда-то действительно непонятно откуда. Потом произошло легкое, едва приметное движение, словно сдвинулись плиты одна относительно другой, и в завершении что-то стало меняться. Все это походило на необыкновенное сказочное превращение, с разницей лишь в том, что происходящее не являлось великолепной фантазией художника, да и не было оно театрализованным представлением, отличающимся милым пустым развлечением и созданным скучающим режиссером-постановщиком, а являлось скорее реальным источником настоящего ужаса.

Алексей медленно повернулся — старик сидел завороженный происходящим, но вместе с тем какая-то несгибаемая решительность читалась в нем, в нем оставалось все от прежнего Колченогова, от того Колченогова, которого знал и так любил он, но жило в старике и иное, — это то, о чем Васильев даже не догадывался. Сколько лет хранилось в нем оно, сколько знаний и опыта прошло через него и сколько осталось в тайне от всего и всех. Навряд ли сам Матвей Степанович мог предугадать, какой человек в нем жил, и, казалось, этот человек только и ждал, чтобы показаться и твердо заявить: "Я тут, я здесь, и не забывай об этом!"

— — Я тут, я здесь, — тихо сквозь зубы, но достаточно твердо и ясно проговорил Матвей Степанович; от таких слов старика Колченогова Алексей весь сжался, побледнел, сразу возникло желание превратиться в маленькую незаметную зверушку, нет! — в личинку, чтобы слиться с землей.

А дед продолжал сидеть и сосредоточенно смотреть вдаль. Капитан проследил взглядом, куда тот смотрит. Вот оно, то, что так заставило собраться Колченогова, сконцентрироваться: на фоне густой синей темноты вырисовывался небольшой пологий холм, который, несмотря на свои скромные габариты, возвышался над озером, на нем рос в полном одиночестве кустарник, отсюда он представлялся сказочным великаном, прожившем много-много лет, седым и умудренным опытом прошедших событий — игра света. Этот куст можжевельника, а может ракитника, ничем не отличавшегося от многих других таких же кустарников, но все же имеющий одну небольшую особенность, без которой невозможно себе представить весь тот огромный мир, называемый природой, только одним своим существованием представлял сплошную тайну. Его старость — высохший ствол, его конечности — древние острые шипы, не утратившие своей губительной остроты, все они светились тусклым неземным светом, и хотя мерцание было не таким ярким, но все-таки более чем достаточным, чтобы осветить небольшой холм. Свет, исходящий от куста, казался неприятным, остро режущим глаза, злым что ли, кроме того…

Матвей Степанович вдруг вспомнил небольшой эпизод из своего детства. Сколько раз его мать, глубоко набожная женщина, имеющие немецкие корни, рассказывала Митяйке об этом; она не только рассказывала ему саму легенду о злом шамане, слуге злого духа, который своей злобой и ненавистью не мог сравниться ни с чем иным на этой земле, но и о том, что делал мерзкий шаман. Вернее, она просто поведала ему, как он своими заклинаниями и своими ужасными напевами вызывал из мира, подвластного злому духу, нечисть, как та жестоко расправлялась с людьми, напрочь отнимая у них всякое желание, всякие мысли и всякие чувства.

"Кажется, напевы очень похожи на эту музыку", — вот каковыми являлись размышления Матвея Степановича, и от них он никак не мог избавиться.

Алексей Васильев, естественно, не знал о легенде, однако и он слышал мелодию, и она ему не очень-то нравилась, тем более и вид старика, умудренного житейским опытом и не отличавшегося паникой в поведение, не располагал к наплевательскому отношению к происходящему. В голову капитана почему-то пришла такая банальная мысль: сегодня ночью — тринадцатое сентября, но вот незадача — из памяти просто вышибло, какой день недели.

— — Дед, какой сегодня день недели? — интерес Алексея на самом деле был ложным.

Матвей Степанович на мгновение, лишь на короткое мгновение оторвал взгляд от таинственного куста и с нескрываемым удивлением посмотрел на внука.

— — Был четверг, — голос старика не скрывал своего волнения.

— — Значит сегодня пятница тринадцатое, — заметил капитан, он оторвал взгляд от разыгрывающегося действа и с каким-то сожалением посмотрел на погасший костер.

— — Про костер мы и забыли, — на такие слова Алексея старик ничего не мог ответить — ведь он не знал о новой современной традиции считать этот день с этим числом чем-то дьявольским; он лишь покачал головой — впрочем, Васильеву это только показалось, и продолжил свои наблюдения, создавалось впечатление, что Матвей Степанович просто был поглощен тем, что происходило там. Он находился, он жил в нем, и поэтому неудивительно, что Колченогов не заметил, как его внук зловеще усмехнулся и принялся ворошить пышущие жаром, переливающиеся фиолетово-красным цветом угли толстой веткой.

Почему Васильев улыбнулся? Даже сам он толком не знал, да и не понимал.

Зато Матвей Степанович вдруг уловил еле-еле слышный звук, который все нарастал и нарастал, и под конец он не то, чтобы стал громким, он превратился в оглушительный грохот, рев, перезвон, начавший с потрясающей силой рвать барабанные перепонки.

Улыбка или та зловещая усмешка, что царила на губах Алексея, в мгновение пропала; ему осталось только дрожащими пальцами закрыть уши и закричать. Но что его крик по сравнению с царящей вакханалией звука, он потонул, он растворился, он исчез, словно его и не бывало. Матвей Степанович, напротив, продолжал по-прежнему сидеть, с холодным невозмутимым спокойствием созерцая происходящее; старик лишь напрягся и сосредоточился, по-настоящему начиная понимать то, что происходило сейчас вокруг, но едва ли эти его холодное спокойствие и грациозная сосредоточенность могли спасти его. Просто Колченогов привык так себя вести, это являлось его нормой. По опыту Матвей Степанович знал, как спастись от такого неистового крика. Нужно открыть рот и настороженно, иначе нельзя, осматриваться по сторонам; пару раз старик обратил внимание на испуганного внука, в страхе сжавшего руками уши, пару раз на лесную чащобу, окружавшую озеро, и тут…

Даже Васильев, старавшийся ничего не слышать, услышал его — подобного не то чтобы громкого, но такой вызывающего воя он никогда не слышал, а услышав сейчас, больше никогда не забудет, он будет помнить его всегда, воспоминания о нем будут постоянно будоражить его сознание и нет-нет да в одном из очередных кошмаров он непременно займет свое место. А уже этот огонь страха возродит в капитане нечто такое, что станет для него настоящей реальностью, заполнит собой весь его внутренний мир.

Конечно, сейчас, находясь на берегу озера, имеющего такое прекрасное название, и оказавшись в такой реально-ужасной обстановке, капитан вдруг сам ощутил, что будто бы весь его организм начинает постепенно сливаться с происходящим, а через мгновение он начинал понимать, что становится одним целым с ним. Подобное открытие ужаснуло его, стало неожиданным, сразу захотелось убежать. Но куда? Алексей вскочил на ноги, огляделся по сторонам. Действительно, куда?! Не куда!

Обезумевший, потрясенный, задетый за живое, Васильев схватился за голову и протяжно застонал. Почему? Почему это "угу", это такое страшное и всемогущее "угу" посетило именно его, почему именно оно заставило появиться в его душе тем известным силам, которые вели, ведут и будут вести непримиримую непрекращающуюся борьбу друг с другом, почему в нем оно посеяло сомнения, когда вместо правды на вершину возводится ложь. Почему?

Его душа продолжала стонать, словно нечайно задетая струна. Звук, который шел от нее, отличался особой неприятностью, казалось, в нем заключалось все сегодняшнее состояние Васильева, человека, испытавшего такое, что ему не удавалось испытывать за всю свою сознательную жизнь.

Душа продолжала страдать даже тогда, когда страшный гул ушел вглубь леса и над все поляной и озером наступила первозданная тишина. Она, а еще темнота, будто скрывали все то, что произошло и что осталось после страшных событий.

— — Ночь! — старик заворожено огляделся по сторонам — рядом никого не было, но он продолжал чувствовать присутствие кого-то или чего-то постороннего.

— — Долго же она будет тянуться, — следующую фразу он проговорил как можно тише, — скорей бы рассвет, а то я так еще себя никогда не чувствовал отвратительно, — это Матвей Степанович сказал шепотом.

Дальше он говорил все громче и громче, его голос то возвышался, словно птица, взлетающая ввысь, то падал, но падал не до такой степени, чтобы его не услышать, он по-прежнему хранил тот могучий, отдающий металлом отзвук, который был так свойственен Матвею Степановичу.

— — Одно скажу, — говорил он, продолжая оглядываться по сторонам, словно вновь чего-то ожидая, — неспроста все это, ох, не спроста! Еще в детстве мне рассказывали одну историю, но я даже не представлял, что подобное может случиться опять, однако случилось же, — и вот доказательство. Знаешь, я никогда не верил в сказки, никогда им не верил, но, видимо, где-то подсознательно знал, что все существует реально, и эта музыка… Она действительно написана самим дьяволом.

Ответить старику Алексей ничем не смог, не смог и Колченогов что-нибудь добавить. Наступила тишина, и как раз те мгновения, когда время проходит в томительном ожидании, когда человек ожидает с большим нетерпением, однако ожидаемое не приходит, оно не наступает, и тогда ты начинаешь мучаться, тебе не хочется ни говорить, не тем более, слушать, а хочется только одного — полностью окунуться в благостную тишину и просто ничего не делать. Единственно, что им пришлось — так это, побросав сучья и сухие ветки, разжечь костер и улечься спать. Трудно было представить себе, какая сила завладела ими, и все-таки, несмотря на странное поведение обоих, от них веяло чем-то могущественным, красивым и добрым, способным покорить многих людей. Еще издали они казались одним единым целым, одним организмом, существующим отдельно, автономно от окружающего мира, как бы настроенного против них. И в то же время они любили его, этот мир, любили, как близкого человека, и жили ради него.

Они лежали около костра и с особой настороженностью прислушивались к ночным звукам. Сколько их было в лесах, в заброшенных озерах, реках и ручьях, каким особым колоритом и особым смыслом они наполняли их жизнь. Вот, к примеру, с противоположного берега осторожный хищник имел неосторожность поднять своим гибким вертким телом целый фонтан брызг, который долетел до чуткого слуха Алексея и Матвея Степановича приглушенным всплеском. А если хорошенько прислушаться, то непременно услышишь в каждом шорохе и звуке свой отличный друг от друга язык, причем один и тот же язык совершенно не похож в разных местах. Например, в лесу он отдает некоторой скрытностью и особой красотой; в степи — сухостью и отчужденностью из-за бескрайних просторов; в тропиках — влажностью и экзотичностью. Все это они слышали, но есть такое, что ощущаешь тем самым шестым сказочным чувством, слишком избитым современностью, — это звуки беды, звуки тревоги и страха, они передаются быстро, стремительно, эти звуки заставляют только при одном упоминании содрогнуться, а потом, поняв смысл, дойти до окончательного безумства и отчаяния, после которого уже ничего не чувствуешь кроме одиночества и тоски. Какими они были у них? Наверняка особенными, отличными от других, в такие моменты сон вообще не идет, не помогают никакие средства от бессонницы, приходится лишь ворочаться с одного бока на другой и проклинать свою тяжелую долю заодно с судьбой за то, что она уготовила столько испытаний.

"Господи, ну когда?" — Алексей нервничал. Матвей Степанович же, напротив, сохранял удивительное спокойствие, казалось, ночь его убаюкивала, хотя сон и не приходил, — в подобном положении он ощущал себя настоящим человеком, способным сделать очень многое, старик даже избавился от неприятного наваждения и уже по-другому относился ко всему происходящему, можно сказать, проще. Колченогов с некоторой улыбкой смотрел, когда его внук в порыве неудержимого гнева вскакивал с мягкой лежанки и хватался за ружье, а потом, обнаружив, что рядом никого-то и нет, кого стоит действительно напугать своим грозным оружие, начинал ругаться, ругаться крепко, по-деревенски искусно. Впрочем, именно такой насмешливый взгляд Матвея Степановича, обращенный на своего внука, заставлял последнего постоянно приходить в дико возбужденное состояние, и только под самое утро Алексею удалось заснуть.

Васильев сам не заметил, как его охватило странное предчувствие, оно словно играло даже не на нервах, а на их оконечностях, отростках, то, нежно прикасаясь, то, надавливая с большой силой, и вот уже капитан захвачен бурным водоворотом, который все нарастал и нарастал, засасывая в свое нутро; через мгновение он крутился в черной бездне, с потрясающей быстротой, она сужалась и казалась очень правдоподобной. А теперь что?! Алексей остановился. Ударился ли он? По всей видимости, нет. Просто капитан остановился и ужаснулся: "Какая темнота!" Васильев огляделся: он стоял на дне ущелья, справа и слева возвышались непреступные скалы, теряющиеся в темных свинцово-неприветливых облаках, сверху на его голову летела изморозь, причем она падала только на него, а вокруг все было чисто. Облака в темноте казались еще плотнее и, более того, они опускались вниз, нависая над капитаном. Алексей принялся искать выход, временами он нащупывал пустоту, но она, так или иначе, заканчивалась тупиком.

— — Это ловушка, — то и дело нашептывал капитан, и ноги сами собой подкосились, он сел на что-то, наверное, на камень, обхватил руками голову и заплакал. Даже во сне Алексей удивлялся самому себе. Как так? Как такое могло случиться? Может от собственного бессилия что-либо изменить, может, от самого факта постигшего его несчастья и сознания человеческой никчемности и ненужности, а может…

Размышления прервал громкий смех, слишком пронзительный и страшный, немного особенный, отдающийся мертво-гнилым запахом беды; еще от него веяло чем-то реальным, тем самым, что завладевало, схватывало, заставляло дрожать и постоянно оглядываться в поисках помощи; но всегда вместо добрых ангелов обязательно примчаться злые демоны. Как раз и сейчас они приближались — Алексей их чувствовал, он видел что-то, что призрачно маячило впереди.

"А ведь они меня видят", — мелькнула страшная мысль.

"А я их нет, я только догадываюсь об их присутствии", — очередная догадка заставила прямо-таки ужаснуться.

Это оказалось пределом. Алексей никогда так не кричал, его крик мгновенно перенес капитан из сонной сказки в реальность, и вот уже перед ним, а вернее, перед его взором стоит Потапов с бледным, как у мертвеца лицом.