Глава 11

ГЛАВА 11

И опять дорога. Бесконечная российская дорога, вьющаяся сплошной непрерывной лентой. Кто ее знает? Может, сам русский человек, может, ее грязную, порой непроходимую, подобно паутине, оплетавшую сотни тысяч наших сел и деревень и превращавшую их в недоступные уголки, поймет лишь она одна. В стране, которую привыкли ее жители называть Великой и Непобедимой, ровно, как и Непонятной, постоянные вещи никогда не станут возможными и допустимо-изменчивыми. Почему?! А как такое огромное государство сделать чистым, проходимым и доступным даже в самой крайней ее точке, как ради ее благополучия совершать прекрасные творения, заранее осознавая, что все будет бесполезно и ни к чему, как, в конце концов, восхвалять и обелять то, что на самом деле является черным и мерзким. Вот и получаются испорченные нервы, припадки вполне объяснимой злости, многочисленные поломки и остановки — всего и не перечислишь, что ждет отважившегося предпринять дальнее путешествие водителя. Не верите? Спросите об этом любого шофера, и он сначала внимательно посмотрит на Вас, словно проверяя шутите или нет, потом, убедившись, что нет, крепко выругается, достанется и Вам за глупый и никчемный вопрос: чего ты, мол, парень ерундой страдаешь — естественно, нет страшней нашей русской (российской! советской!) родной дороги. После будет непременная пьянка, где он со своими друзьями, такими же, как и он, отчаянными водителями-сорвиголовами, долго будет смеяться. Нет, не над ней, не над извечной их спутницей, а над тем чудо-человеком, который умудрился задать такой действительно глупый вопрос.

Алексей Васильев, непонятно почему, радовался тому, что, в конце концов, пускай не надолго, но все-таки вырвался из столицы, ставшей для него за последнее время по-настоящему опостылевшей и чужой. Машина все дальше и дальше увозила капитана от нее, закутавшейся в предутренней дымке.

Радость, значит не страх. Он нисколько не боялся этой дороги, хотя и понимал, что именно с нее все и началось. С тех пор прошло не больше недели; за это время, прожитое в городе, ему пришлось испытать одни сплошные разочарования, более того, некоторые моменты доставляли Васильеву страшные головные боли — в их свете столица представлялась ему убогой и плохой, словом невыносимой. В ней даже дышать было трудно, постоянно не хватало воздуха, сдавливало грудь и заставляло почему-то всегда нервничать. Может быть, поэтому мысль, что самый последний захудалый городок, поселок или деревня лучше ЕЕ, по крайней мере, в них свободнее и удобнее, укоренилась в нем как никогда крепко. Удивительно, но Алексей Васильев начинал постепенно забывать об огромных многоэтажных домах-великанах, об величественных созывающих праздно шатающихся зевак своими неповторимыми красочными вывесками ресторанах и других увеселительных заведениях, об роскошных, одновременно манящих и пугающих резиденциях и особняках, он даже забывал всякие мелочи, из которых и состоял город. Он начинал все это ненавидеть.

Капитан ехал в Вьюны, а возвращаться назад не хотелось. Единственно, что препятствовало этому — большая тревога, ТРЕВОГА за оставшегося друга. Решение разделиться созрело само собой, исходило оно от Потапова: необходимо же было остаться одному, чтобы хоть каким-то образом контролировать ситуацию. Майор остался, капитан на его машине уехал. Зачем?!

А собственно, зачем ездят в свою бывшую семью, зачем навещают свой бывший, некогда любимый дом, хотя в нем он и прожил не долго? Зачем?

Да затем, что сердце болит, что нет-нет, да проскальзывала предательская мысль: а что там, как они поживают, не случилось ли чего-нибудь. Этот груз тяготил и Алексея Васильева, однако в человеке будет всегда присутствовать некоторая уверенность, которая, словно нехорошая привычка, оставляет что-то вроде осадка: с ним никогда и ничего не произойдет плохого.

Может, такая уверенность от страшного желания хоть немного успокоиться после всех ужасов и передряг, случившихся с ним за последнее время; отдохнуть, гуляя по осеннему лесу и всматриваясь в каждое деревце, уже давно сбросившее свое убранство великолепной красавицы; половить рыбу тихими лунными ночами и здесь же пройтись по берегу спокойной, убегающей куда-то вдаль речушки, избавляясь от всякой скверны, отмахиваясь от нее, как от назойливого ведения. Как мечтал капитан о ласковых чистых водах этой реки, о том, как он опустит в нее руку, чтобы почувствовать приятное щекотание ее течения, предаться неге, которая охватит все его уставшее изнывающее тело.

— — Эх-хм, — обреченно и безнадежно вздохнул капитан — наверное, потому, что его уверенность не была такой сильной и, следовательно, его радужным идеям не суждено будет сбыться, а, может, он вздохнул из-за обычной усталости, желания просто отдохнуть от опостылевшей столичной суеты. Алексей посмотрел на дорогу, оставалось немного, каких-то десять — пятнадцать километров.

— — "… Расцвела калина в поле у ручья", — прошлое пришло вместе с картиной, представившейся ему. Это произошло много лет тому назад: свадьба, вернее, уже медовый месяц, Алексей со своей молодой красавицей-женой в прекрасном настроении — тогда каждый их день не проходил без какого-нибудь веселого предприятия, направлялись на машине брата супруги в районный центр, Люберцы.

Золотая пора, золотое время, с обязательным счастьем в придачу и гарантией нахождения на вершине высшего блаженства, по крайней мере, на ближайшие полгода семейной жизни.

Еще и еще раз в его памяти вставала шумная пьяная застолица, которая произошла потом в городе; еще и еще раз он видел себя, одетого в чистый строгий костюм-тройку — Марии он сильно нравился, его особая изысканность и господская утонченность тешили ее женское самолюбие: мол, посмотрите, подруги какого мужика я себе нашла, смотрите и завидуйте. Она нарочно настояла, а Васильев, несмотря на то, что костюм стеснял движения, подчинился. Еще и еще раз Алексей не в состоянии был отвести восхищенных и пьяных глаз от своей бывшей невесты, теперь уже настоящей супруги. Жена всегда это прекрасно знала и потом постоянно пользовалась подобным обстоятельством.

Тогда водка гнала его танцевать, каждый раз вызывая, когда он выходил, заразительный смех застолицы, которая в отличие от Васильева имела достаточный опыт в таком ремесле, как гулять, веселиться и кутить.

От нахлынувших воспоминаний капитан даже небрежно тряхнул головой. И действительно, те минуты, вроде бы радостных и блаженных для него, мерзостное поведение натурального шута, разыгрывающего комедию и бегающего от одного стола к другому, являлись самыми отвратительными минутами его жизни. За них капитан презирал себя, именно за свою жалкую пьяную натуру, творившую с ним все, что она хотела.

Конечно, вспоминать хотя бы то, какую необыкновенную радость доставлял гостям муж Машки Нехорошевой — так ее небрежно называли в Люберцах. Не случайно. Этот небольшой город, по сути, стал в ее жизни значимой вехой: здесь она получила среднее образование и сразу же ее пригласили работать по специальности — продавцом в шикарном и очень богатом Супермаркете, тогда только что появлявшимся. Само по себе это являлось большим достижением, потому что районный центр был просто-напросто нашпигован всякого рода работниками торгового комплекса, количество которых постоянно увеличивалось — техникум исправно каждый год выпускал новые кадры. Как такое произошло, что молодую неопытную девушку взяли на работу? Вот с тех самых пор о Марии пошла дурная слава среди добропорядочных пуритан — естественно, тех, кто ее знал; ее появление встречали многозначительными улыбками, с обязательными похабными историями, правда, не лишенными ярких вымыслов и дополнительными, незабываемыми, интимными подробностями, которые сразу же заинтересовывали сильную половину человечества. Может, поэтому последних тянуло к ней, как пчел на мед, а, может, из-за того, что доступные женщины являлись по иронии судьбы самыми желанными. Как бы там ни было, Мария, кроме своей постоянной готовности пригласить в свою уютную теплую постельку любого встречного, обладала веселым нравом, даже некоторой бесшабашностью, которые заполняли ее дом до отказа, и последние два обстоятельства позволяло ей иметь стольких поклонников, что одиночество ее совершенно не беспокоило.

Год после свадьбы прошел замечательный, заполненный долгожданным счастьем и любовью. Но потом Нехорошеву словно подменили или, точнее, она просто устала играть роль верной заботливой жены и ее вновь потянуло на прежнюю дорожку былого распутства. Не проходило и недели, чтобы до Алексея не доходили разные мрачные слухи; поначалу тогда еще лейтенант милиции не воспринимал их, однако злость и подозрения постепенно накапливались в нем, пока он в один из поздних вечеров, когда Мария в очередной раз под каким-то непонятным предлогом задержалась на работе, не выложил ей все начистоту. Конечно, бесполезно. Потом пошли скандалы, которые происходили практически каждый день, многочисленные попытки вразумить ее непутевую, но все тщетно, она только легким движением руки поправляла сбившиеся волосы и с приятной очаровательной улыбкой на губах спокойно и внятно говорила:

— — Успокойся, Лешенька, не кричи, все равно ты ничего не изменишь!

Влюбленному мужу после таких слов ничего не оставалось, как умолкнуть, однако лишь для того, чтобы вновь после очередного позднего возвращения "с работы" суженной поднять болезненную для него тему.

Сейчас об этом и о многом другом капитан, вспоминая, впадал в некоторое уныние. Вот она его жизнь! Словно на ладони. Она прошла, но почему так страшно! Может, он, несмотря ни на что: на тот позор, который Нехорошева несла с собой ему, на смех — смеялись над их семейным "счастьем" практически все, смеялись в открытую, не таясь и не скрываясь, и, несмотря на все это, Алексей продолжал любить ее, свою милую Машеньку.

Васильев скривил некрасивую гримасу и решительно тряхнул головой, попытался иронически усмехнуться и про все напрочь позабыть. Однако не получилось! Казалось, погасшее чувство вспыхнуло с новой силой, едва впереди замаячили неказистые, грубо построенные домики знакомого села.

"А мне казалось, что все кончено", — с большим сожалением подумал он, предчувствуя приближение чего-то действительного большого и одновременного плохого. Так за воспоминаниями капитан не заметил, как въехал в Вьюны: узкие кривые улочки, давно заброшенные, в кучах мусора и заросшие бурьяном, создавалось впечатление, что деревня поменяла своих некогда рачительных жителей на бесхозяйственных и неряшливых, не где не наблюдалось прежней чистоты и порядка. Везде прогнившие и покосившиеся заборы — всероссийский признак того, что вьюновские мужики занимаются одни пьянством; повсюду, куда не хватал глаз, виднелись срубленные деревья, видимо, они ушли на топку печей, хотя рядом рос лес, с большим количеством поваленного сухостоя, так что оставалось просто подогнать "ЗИЛ" или "ГАЗ" и закидать его в кузов.

Да, действительно, куда же ты Русь мчишься?! Куда ж ты несешься?! Болью защемило сердце Алексея Васильева, на мгновение забылось свое личное, и во всей красе, вернее, во всем ужасе предстала картина сегодняшней страны, его страны. Нет, даже без этого сверхъестественного и пугающего, без них … А, впрочем, что с того? Мы сами так желаем, мы сами в подобном безобразии виноваты. А чтобы болеть за свою родину, так Россия слишком огромна и необъятна для подобных излияний.

Алексей свернул в переулок, на обочине стояла свора собак, грязных, худых, ободранных и молчаливо, с каким-то бешеным выражением в глазах поглядывавших друг на друга, кто-то из них скалился и совершенно никто не собирался уступать. Капитан просигналил. Свора как стояла, так и осталась стоять, лишь одна серая дворняга, будто не хотя, повернула свою всю в шрамах морду в сторону машины и, о Боже! — было от чего оробеть: столько злобы, столько необузданной ярости и гнева, обращенных не на своих собратьев, псов, а на человека в "УАЗе", невозможно было вместить в такое маленькое жалкое тельце. Как они к ней пришли? Вопрос, на который Алексей не хотел отвечать, потому что на примере этого животного он в который раз понял, а, поняв, осознал свою полную никчемность. А тогда зачем бесполезные стремления помогать кому-нибудь, даже для того, чтобы вывести его из порочного круга.

Знакомый двор, ничем не отличающийся от общей картины: те же запустение и заброшенность, тот же повалившийся скорей не от старости, а от обычной бесхозяйственности забор, спиленные деревья, под которыми так любили прохладными летними вечерами отдыхать местные хозяева. Алексей первым делом подошел к одному из них, точнее, к тому месту, где оно раньше стояло, присел на корточки и с запоздалой нежностью, словно проявлять ее необходимо было в другое время, прикоснулся к изуродованному пеньку. Особого восхищения перед природой Васильев никогда не испытывал, никогда, впрочем, он и не отличался большой проницательностью, но сейчас с ним действительно что-то происходило, только понять, что именно, составляло некоторую сложность для него Он еще раз, теперь более осторожней прикоснулся к тому же месту. Кажется, ничего. Хотя, нет. Согреваемый теплом человеческих рук пенек как бы пошевелился. Настоящий бред! Но вот опять и опять.

Быстро поднявшись, Алексей махнул рукой — ему надоело в каждой мелочи видеть какие-то знаки, которые поначалу подбадривали, а сейчас пугали, казалось, еще немного и можно будет слететь с катушек — этого не хотелось. Впрочем, медаль имела и обратную сторону: знаки несли внутреннее душевное успокоение, уверенность в своих силах и уверенность в том, что жизнь, в конце концов, образуется.

Калитка вместе с забором неестественно низко наклонилась. Стоило Васильеву взяться за нее и потянуть, как целый пролет рухнул на землю. Двор захламлен — видимо, здесь давно забыли, что такое порядок и чистота. Сад с огородом …

Не стоит, тем более что капитан всего этого не замечал — долгая разлука и вновь вспыхнувшая чувство заставило его видеть окружающую картину в радужных тонах.

Они же подтолкнули Алексея Васильева вперед, и тот, переполненный радостными надеждами, чуть ли не вбежал на скрипучее крыльцо, громко постучал в окно.

Двери сразу не открыли, хотя Алексей почувствовал, что кто-то изнутри стоит около них, в нерешительности, раздумывая открывать или нет, а затем послышался приглушенный звук, снимающегося с петли крючка и скрип открываемой двери. На пороге стояла уже немолодая, но достаточно привлекательная женщина — об этом говорила ее стройная фигурка и вполне смазливое личико с большими бездонными глазами, как всегда улыбающимися и манящими к себе. Видимо, Мария продолжала заниматься оздоровительной гимнастикой, ярой поклонницей которой она была еще с юности. Взгляд Нехорошевой при виде бывшего мужа стал суровым и неодобрительным, он несколько состарил ее, но даже это обстоятельство делало ее желанным объектом многих мужчин. Естественно, не исключено, что к ней по-прежнему продолжали наведываться они, ее тайные любовники и воздыхатели.

Не зная почему, Алексею бы не хотелось этого. Страшно, не хотелось. Наверное, в нем говорила обычная ревность.

Нехорошева стояла, и взгляд продолжал у нее быть строгим и неодобрительным, правда, в нем появилась и подозрительность.

— — Может, пригласишь зайти, — нарочно, с наигранной веселостью проговорил капитан, может быть, напрасно, может быть, следовало хорошенько приглядеться к ней, найти то, что за последнее время в Маше сильно изменилось, добавило много отрицательного, заставило насторожиться и призадуматься.

Однако вместо осторожности и некоторой предусмотрительности, капитан Алексей Васильев вел себя слишком непринужденно, расковано, казалось, он опять надеялся на взаимность — все-таки было из-за чего.

Сын! Именно с ним столкнулся лицом к лицу отец, когда зашел в большую просторную комнату, являвшуюся одновременно и кухней, этакая горница былых времен. Парень в отличие от своей матери сильно изменился: похудел, стал каким-то высоким, тощим, отчего все его черты выделились еще резче, еще четче; он смотрел на Васильева не по возрасту серьезным и сосредоточенным взглядом, что говорило о не очень-то большой радости пятнадцатилетнего Дмитрия. На улыбку Алексея такую же открытую и счастливую, каким был именно сейчас его отец, сын лишь недовольно фыркнул, словно показывая, что просто-напросто презирает и самого человека, стоявшего рядом с ним, и его слабость в чувствах, плотно сжал тонкие губы и прищурил свои маленькие глазки, будто повторяя этими движениями именно то, что он хотел показать первым.

— — Димка, как поживаешь? — капитан, казалось, совершенно не замечал поведения мальчишки, хотя весь вид последнего, прямо говорили о недружелюбном настроении по отношению к своему отцу.

Дмитрий промолчал, отвернувшись и не смотря на Алексея.

— — Вон какой ты у меня вымахал, — тем временем продолжал отпускать дежурный фразы капитан; он хозяином прошелся по кухне, заглянул в соседнюю комнату, через приоткрытую дверь осмотрел кусочек когда-то их общей спальни — вроде бы везде порядок, везде чувствуется заботливая трудолюбивая рука женщины.

— — Ты что ж, Димка, мужик, а калитка с забором у тебя повалились, — вдруг резко повернувшись, строго спросил он сына, — крыльцо сгнило. Не хорошо, брат, не хорошо.

Вообще, капитан всегда старался говорить с парнем серьезно, по-мужски, приучал его к ответственности и, самое главное, не быть хлюпиком, оставаться до конца твердым в принятых решениях, хотя и при возможности менять их, ища правильные варианты, он учил мальчишку говорить уверено, смело даже тогда, когда нет большой уверенности в своей правоте, он сейчас захотел воспитывать, однако именно сейчас он не мог этого сделать, потому что Дмитрий Алексеевич был чуть-чуть другим; маленький Дима, которого так хорошо знал Васильев, ушел в прошлое, ушел навсегда, ушел насовсем. Вместе с ним ушли все детские привязанности, изменилось само отношение к жизни и к людям, в особенности к отцу, теперь он относился к нему, как никогда презрительно и неприязненно, может, от этого и взгляд стал тяжелым, невыносимым для окружающих, заставляющим отворачиваться, спешно прятать свой, может, и по иной причине. Еще он казался весьма невозмутимым и непоколебимым — впрочем, как раз те качества, которые желал видеть в парне капитан. Единственно, в Димкиной невозмутимости и непоколебимости, к сожалению, присутствовала злая ирония — с чем отец боролся, к тому и пришел.

"Конечно, — успокаивал Алексей, одергивая демисезонную куртку, — переходный возраст, да и полгода срок достаточно большой, чтобы мальчишка действительно изменился".

Предполагал ли он, что сын потерян. Безусловно, нет! Ведь "переходный возраст, да и полгода срок достаточно большой …". А по совести, ни один настоящий мужик не признается себе в этом, так как рядом с признанием идет страшная слабость, невозможность собственное чадо приблизить, заставить стать таким, каким бы он хотел его видеть. Как определить, что происходит с сыном? Да, просто посмотреть в глаза.

В глазах Дмитрия Алексеевича злоба и ярость лишь наполнитель извне, а за ними одна пустота, бессмысленность, словно у мертвого, ни единого цвета жизни и стремление куда-то туда, в сторону, в даль, в неизвестность.

И это его сын!

Сразу вспомнилась радостная, вся утопающая в солнечных лучах столица, небольшая площадь со сквером, название которых давно стерлось с памяти — жизнь, похоже, неслучайно воскресила в голове капитана незначительный эпизод из прошлого, являвшийся одним кусочком утерянной мозаики и восстанавливающий закономерную последовательность в нынешней трагедии. Сейчас, словно через объектив "Смены" Алексей снова видел всю свою семью в полном сборе: себя, как всегда, в строгом костюме и очень серьезного, хотя улыбка нет-нет да пробегала по его плотно сжатым губам; жену — Марию в легком летнем платье с широким декольте, как обычно веселую, легкомысленную, именно такую капитан любил и одновременно ревновал; Мишку Потапова, его чета Васильевых случайно встретила по пути к небольшой площади, он еще старший лейтенант милиции в свободное время от службы бесцельно бродил по городу, разглядывая столичные достопримечательности; Матвея Степановича, старику тогда город сильно не понравился, он ему казался, несмотря на солнечный яркий день, мрачным, и Колченогов выразил все увиденное одним емким словом: "убогость" — с этим словом внук никак не хотел соглашаться; наконец, Дмитрий, только-только разменявший свой шестой годок и собиравшийся в первый класс. Все они на площади с забытым названием в славном городе так и запечатлелись, застыв в немом безмолвии, на фотокарточке.

Вместе с вспышкой вокруг сразу все изменилось: солнце спряталось, причем его не просто закрыли, а оно, словно испугавшись, поспешило скрыться из вида, тут же набежали тяжелые громоздкие тучи, повеяло прохладой, казалось, такой пронизывающей, что невольно создавалось впечатление, что за мгновение ты из теплого лета вдруг попал в холодную раннюю весну, поднялся сильный ветер, который принялся гонять по площади мусор. Люди, с тревогой поглядывавшие на небо, втягивали головы в шеи и торопились куда-нибудь убежать. Прятались в подвалах и подсобных помещениях, в магазинах и просто под карнизами, жались друг к другу, иногда делились своими впечатлениями от увиденного, кто-то поспешил высказать интересную идею по поводу вдруг изменившейся погоды, некоторые, проявляя обычное человеческое любопытство, просто вылазили на улицу.

А они продолжали стоять, как будто фокус "Смены" мог их защитить от ненастья, и зачарованно наблюдали за происходящим представлением, следили за убегающими горожанами, за кружащимся кругами мусором, за неожиданно изменившейся обстановкой. Что же случилось? Что произошло, в конце концов?

Никто не мог дать ответа, никто, впрочем, не пытался его найти.

А собственно, зачем? Когда ответ абсолютно не нужен был — ведь, если человек поглощен событием, ему незачем искать причины творящегося беспредела, он им поглощен, он в нем, он целиком находится в его власти.

Капитан между тем, словно через объектив все той же "Смены", продолжал наблюдать за разыгрывающимся действом. Удивительно, он как будто наблюдал не своими глазами и даже не со стороны, а все видел глазами собственного сына, шестилетнего Дмитрия. Они продолжали стоять на прежнем месте; вдруг практически рядом, в нескольких метрах кто-то громко охнул и, раскидав руки, упал. Оказалось, мальчик лет семи-восьми, он так и остался неподвижно лежать на асфальте — видимо, потерял сознание. Невдалеке пробегали люди, которые не обращали никакого внимания на лежащего парнишку — все они были слишком поглощены собой и своим спасением.

Ужасная картина: толпа, охваченная паникой, и малыш с раскрытыми от ужаса и непонимания глазенками и с всклокоченными слипшимися волосами. А вокруг взбесившаяся обозленная стихия, кружащаяся в дикой пляске и своим невыносимым ритмом увлекающая окружающие предметы. Обстановка действительно увлекала, вот только эти увлечения были совершенно разными и неодинаковыми.

В полном молчании, заворожено следили за всем происходящим Васильевы, Колченогов и Потапов; страх и остолбенение страшной обузой свалились на их плечи, и лишь Дмитрий смотрел на творящееся безумство по-другому. Теперь это прекрасно понимал и видел его отец — ведь смотрел Алексей глазами своего сына.

Тот улыбался, улыбался какой-то удивительно странной, злорадной, совсем нехорошей улыбкой. Пару раз взгляд мальчишки уходил куда-то вдаль и наверх, взгляд не просто внимательно рассматривал небеса, а именно осмысленно наблюдал за одной точкой. Какой? Сколько капитан не вглядывался, он ничего не нашел и не обнаружил.

"Вот оно! Неужели и Димку эта разэтакая лихорадка заразила? — мысль Васильева немного испугала, однако он ее сразу отогнал. — Нет! Не может такого быть. Все осталось в том городе".

"Но ведь он часто в нем бывает", — все-таки опасения оставались, и слабые попытки отогнать от себя подальше такие размышления никакого успеха не имели.

Снова и снова вспоминалась злая улыбка сына; такой улыбкой часто убивают, вернее, с нее на устах. А значит чем он лучше обычного убийцы, хладнокровно делавшего свою обычную работу.

— — … Что с тобой стряслось? — теперь Алексей находился в своем бывшем доме во Вьюнах, однако тот осадок, что в нем остался после воспоминаний, говорил о себе.

— — С чего ты взял, что со мной что-то случилось? — нехотя ответил вопросом на вопрос Дмитрий и опять скривил недовольную гримасу.

— — Да у тебя все на лице написано.

— — Ну и что! Мало, что там может быть написано, — сын продолжал разговор все тем же визгливым ломающимся голосом, который недвусмысленно говорил капитану об отношении мальчишки к нему. Впрочем, слова с другой стороны казались не такими значимыми, так как произносились они спокойно, без посторонних эмоций, а спокойствие, как известно, либо выводит окружающих из привычного равновесия, либо, напротив, успокаивает, и человек ему не придает особого значения.

Дмитрий же поспешил вторую часть своего монолога закончить слишком громко, вложить в него то, что его пока сдерживало, заставить отца отшатнуться от себя — конечно, могло получиться все и по-другому, но Васильев-младший, похоже, о последствиях не задумывался.

— — А собственно, какое тебе дело до того, что со мной случилось? Какое? Да и вообще, зачем ты сюда приперся? Что тебе нужно от матери и от меня?

Алексей опешил.

— — Я все-таки отец.

— — Хах, отец! — мальчишка отскочил в сторону, злоба так и распирала его, казалось, он прямо сейчас просто взорвется.

— — Интересно, батя, скажи мне, почему я столько лет живу без тебя. Спроси у меня: тяжело ли мне было без настоящей отцовской опеки, легко ли приходилось, когда одноклассники смеялись надо мной, а я ничего им не мог ответить в ответ. За это тебе можно сказать спасибо? Хочешь — я скажу. Спасибо тебе папочка, что пока милостью черта мы живы — здоровы, чего и Вам желаем.

Хотел или не хотел, однако мальчишка, делая ироническое ударение на последние фразы, глубоко поклонился капитану, которого, по большому счету, презирал не за то, что над ним смеялись и ему, действительно, приходилось сложно среди своих сверстников, а потому, что ему просто так хотелось.

Наступила гнетущая тишина: Алексей удивленно смотрел на сына, Дмитрий отвернулся — видимо, пряча свои эмоции, Мария стояла в стороне, казалось, она была сильно удручена, хотя по ее лицу прекрасно читалось, что ее подобный поворот нисколько не удивлял.

— — Замолчи, — сквозь зубы проговорил капитан, начинавший выходить из себя.

— — Заткнуться?! — мальчишка повернулся, весь раскрасневшийся, возбужденный, с широко раскрытыми глазами — так человек реагирует, когда он готов наброситься на обидчика.

— — Нет, теперь это тебе не удастся сделать, слышишь, не удастся! Раньше у тебя с успехом подобное получалось, а сейчас наступили совсем другие времена, да и я вырос с того возраста, сильно вырос. Вот теперь я могу кинуть своему отцу вызов.

— — Какой еще вызов? — Васильев толком ничего не понимал, о чем идет речь, более того, становилось за такие слова по-настоящему страшно. — Постой, о чем ты, о чем, черт побери. Неужели ты думаешь, что мы с тобой …

— — Да, батя, мы стали врагами — необходимо в этом признаться, и, знаешь, стали мы ими уже давно, только ты об этом даже не подозревал или, может, подозревал, однако постоянно гнал от себя такую мысль.

Васильев то краснел, то бледнел, то начинал дрожать мелкой дрожью, то порывался что-то сказать и сразу же передумывал — видимо, понимал, что все его слова окажутся не столь весомыми. В конце концов, капитан сдался:

— — Но почему?

Отвечать на вопрос отца Дмитрий Алексеевич не собирался. Зачем? Он демонстративно высоко поднял голову и, не глядя ни на кого, вышел на улицу.

Все. Сцена номер один прошла! Антракт. Теперь жди сцену номер два: те же действующие лица, правда, без Дмитрия. Что будет?!

Капитан несмело посмотрел на Нехорошеву, и в его глазах проскочило нечто такое, что ей стало по-настоящему жаль своего бывшего мужа. Она в некоторой растерянности пожала плечами, словно ничего не понимая в том, что произошло минутой позже, — ведь Алексей, по большому счету, был неплохим отцом, да и супругом: постоянно и исправно платил алименты, даже случалось, присылал больше положенного, периодически приезжал во Вьюны, чтоб помочь ей по хозяйству, а, самое главное, в отношениях между Дмитрием он имел огромное преимущество над ней. Что же случилось? Оставалось лишь гадать.

Впрочем, женщина чувствовала за собой вину, почему сын так агрессивно настроен против собственного отца, она понимала, что своей прошлой жизнью привела к развалу семьи, и, если раньше все семейные проблемы и неудачи автоматически сваливались на Алексея, то теперь она, оставшись одна, наоборот, через призму собственного опыта видела насколько была несправедлива.

Капитан, стоявший неподалеку от бывшей жены, думал о том же, только с точностью до наоборот. Каждый из них брал вину на себя, но никто даже не подозревал, что кроме них еще кто-то старательно взламывал, выковыривая по камешку, фундамент молодой семьи.

— — Может, поешь, — заботливо спросила Мария, и как все это походило на те золотые добрые времена, когда Алексей, уставший, приходил с работы и его всегда ждал вкусный горячий ужин — что-что, а готовить Нехорошева могла. Не дожидаясь ответа, она подошла к холодильнику, достала трехлитровую банку холодного молока, большой шмат сала, тарелку соленых помидор и положила все на стол; из столового шкафчика выложила несколько головок лука, который так обожал Алексей, буханку хлеба — в лучшие времена у Васильевых никогда не переводился домашний; насыпала в железную миску горячего борща.

За всеми этими приготовлениями капитан наблюдал с нескрываемым смущением, а еще с большой грустью — давно так было, все осталось в прошлом и уже никак нельзя вернуть назад.

— — Если честно, не до еды, — задумчиво проговорил он, — что происходит с нашим Димкой, Маша? Что с ним случилось? Ничего, ровным счетом, не понимаю.

Маша! Давно Нехорошеву не называли таким добрым милым именем — она успела его позабыть, даже те, кто продолжал к ней ходить, никогда не проявлял по отношению к ней столько нежности, чтобы просто назвать таким простым, русским, уменьшительно-ласкательным именем. А ведь были времена, когда не то, что "Маша", но и другие слова слетали с губ многих поклонников. Вернуть бы их сейчас, тогда бы Мария непременно что-нибудь изменила в своей жизни; изменила бы она и свое отношение к мужу — в этом Нехорошева была твердо уверена.

Незаметно для Васильева женщина улыбнулась, прикрыв от умиления глаза — видимо, вспомнила беззаботные, счастливые и радостные дни, которые ей действительно доставляли массу положительных эмоций и которые, к сожалению, остались в прошлом. От улыбки ее неглубокие морщинки разгладились, и лицо стало еще более привлекательным, чем раньше.

"Какая она все-таки красивая", — Алексей Васильев не заметил улыбки бывшей супруги, однако то, как Мария хозяйничала у стола, и без нее заставило его невольно залюбоваться восхитительной женской красотой.

— — Эх, — тяжело выдохнул капитан и обреченно тряхнул головой.

Мария повернулась лицом к Алексею, посмотрела на него. Тот промолчал. Женщина внимательнее присмотрелась к нему, словно угадывая, что в этом выдохе больше — раскаяния за прошлые ошибки, которые состояли лишь в том, что он слишком потакал ее прихотям, или желания сказать что-нибудь важное, где решение принимать одному достаточно сложно и тяжело, или обычные воспоминания, которые почему-то всегда чуть-чуть лучше, чем настоящее.

Как ни хорохоримся мы мужчины, женщины все же проницательней нас: из множества причин реакции Алексея Мария выбрала одно и самое верное.

— — Не станем тревожить старые раны, — миролюбиво произнесла она.

Васильев поспешил согласиться, ему страшно не хотелось вспоминать прошедшие дни, по крайней мере, их худшую часть — ведь случались и те, где радость и счастье играли не последнюю роль, а о таких днях нельзя забывать. Он присел за стол, отрезал себе кусок хлеба, мелко, как любил, нашинковал сало, почистил головку репчатого лука и с аппетитом голодного зверя набросился на все это дело. Довольно-таки давно капитан не ел такого вкусного наваристого борща, с тех пор и времени то утекло, да и обстановка несколько изменилась, однако талант повара Мария не растеряла, он так и остался при ней.

"Какая она все-таки красивая", — вновь промелькнуло в голове, когда взгляд Алексея снова упал на женщину, которая, открыв шкафчик, что-то в нем перебирала, скорее для того, чтобы просто занять себя и хоть каким-то образом убить затянувшуюся паузу, чем действительно по какой-либо хозяйственной необходимости.

— — Ты знаешь, Леша, — Нехорошева вдруг резко повернулась, словно на что-то решившись, лицо ее обмякло, отчего все мелкие морщинки стали глубокими, резче выделились, и она как бы сразу постарела на десять — пятнадцать лет, — ты знаешь, не одному тебе было тяжело переживать наш разрыв, я тоже страдала, может, больше твоего, хотя, сейчас признаюсь, в этом виновата сама — больше просто некого винить. Тогда я не знала, что делала, рубила и твое и свое счастье, жила в свое удовольствие и думала. Впрочем, никогда я не думала, считала, что все обойдется, останется в тайне. Одним словом, дура! А после развода наступила страшная полоса невезения, словно по закону подлости, все настраивалось против меня с Димкой. Страшно признаться, она и сейчас тянется, влечет за собой. — Мария усмехнулась. — Вот я и иду по ней.

— — Но … — Алексей, как и в разговоре с сыном, попытался найти слова, чтобы ответить бывшей супруге, но на этот раз не в свое оправдание, а для поддержания женщины, для того, чтобы подбодрить ее, обнадежить, поведать, что еще ничего не кончено.

— — Я знаю, что ты хочешь сказать, — Нехорошева подошла к столу, за которым сидел Васильев, уже с минуту державший в руках бутерброд, — сразу предупреждаю — не проявляй жалости ко мне, я сама, в конце концов, виновата, виновата во всем.

Алексей был потрясен, потрясен до глубины души, потому что Мария являлась как раз той представительницей прекрасного пола, которая, что бы не сделала плохого и отвратительного, никогда не признается в этом, а будет постоянно винить во всех своих неудачах и несчастьях только одних злополучных мужчин. А что сейчас?!

Честно говоря, капитан был готов ко всему, но исключительно не к тому, что произошло в действительности. Хотя он продолжал любить женщину, которая стояла поблизости, но Васильев прекрасно знал все ее отрицательные стороны — как говорится, правду не скроешь, он до сих пор помнил самую последнюю и самую крепкую ссору, закончившуюся разводом, помнил всю полностью, до незначительных мелочей, до каждого слова, потому что постоянно воскрешал ее в голове; всплывали в его памяти и последние годы, когда им приходилось время от времени встречаться, — в них всегда у Марии сквозила обида и крепкая, ничем непоколебимая уверенность в том, что виноват только он, Алексей. А если все-таки нет-нет да проскальзывала предательская мысль: а, может, не один он, может, и я, — то она сразу отгоняла ее и, усмехаясь, продолжала лгать самой себе.

"Все же приятная неожиданность, — размышлял Васильев, наконец, отбросив бутерброд, — даже очень, похоже, в этом мире действительно что-то изменилось, теперь я уверен. Вот только, в какую сторону, начинаю уже сомневаться".

Запах перемен чувствовался, причем очень сильно, иногда он просто заглушал собой все остальные запахи вокруг, и тогда люди начинали его ощущать. От этого становилось по-настоящему страшно. Почему?! Да потому, что, если раньше человек творил и сам все менял, независимо в плохую или хорошую сторону, то теперь изменяло и творило нечто или некто, причем разобраться в том, что именно выходило из этого, было совершенно невозможно.

— — Что случилось Мария? — вопрос назревал сам собой, легко и непринужденно, так как все складывалось слишком уж непонятно: сын изменился до неузноваимости, стал обвинять отца; Нехорошева призналась в своей вине, которую до этого тщательно скрывала.

— — Не знаю, — честно призналась она, опустив глаза, затем повернулась и опять принялась бесцельно перебирать посуду в шкафчике.

"Обманывает или нет?" — перебирал, подобно бывшей супруге, только в голове Васильев. И действительно, по виду Марии нельзя было однозначно сказать с твердой уверенностью: скрывает ли та истинные мотивы своего признания или на самом деле признается в собственной беспомощности. "А зачем ей обманывать? Смысл подобной игры?" — гадал смущенный капитан.

Он поднялся, подошел к ней — душа в нем трепетала, ощущения были неповторимыми и, казалось, что раньше ничего подобного Алексей не испытывал, страшно хотелось ласки; но прикоснуться к ней, обнять или положить заботливые руки на ее хрупкие плечи и сказать несколько добрых, успокаивающих женское сердце слов, к сожалению для обоих, не решился. Что его сдержало? Страх?! А, может, что-то другое? Если все же страх, то естественно — ведь, сколько времени прошло с тех пор, когда Васильев мог без всякого опасения сделать это; если же другое, то и здесь свое веское слово говорил он, вездесущий страх. А вполне возможно, что Мария Нехорошева ждала таких движений от бывшего мужа, с нетерпением ожидала его слов, нежных прикосновений, искренних признаний, как она желала, чтобы тот поманил ее, ободряюще улыбнулся.

Оба хотели, мечтали, ждали, однако так и не рискнули шагнуть навстречу друг другу, счастье так и не раскрыло перед ними своих прекрасных просторов, они так и не пошли вместе на край света, и Марии не суждено было повернуться и броситься на его шею, целуя в щеки, в губы, в глаза, и никогда она уже больше не признается: "Я люблю тебя!"

Все! Время романтики прошло, огонь страсти и радостной надежды на будущее угас, постепенно остыл, и теперь Нехорошева всей душой и всем сердцем открыто презирала бывшего мужа за проявленное равнодушие к ее персоне, по крайней мере, ей так казалось, — ведь она сделала шаг к примирению первой, а он не поддержал ее.

— — Ты в чем-то меня подозреваешь? — Алексей в общение с супругой привык задавать один и тот же вопрос, и всегда, практически всегда он получал один и тоже ответ.

— — Я! Тебя? Абсолютно ни в чем, — Мария вдруг вся вспыхнула; как и раньше она не выносила подобного обращения, ее постоянно злило, едва Васильев начинал говорить подобным тоном, может быть, и без оснований, может, преувеличивая, но Нехорошева больше ненавидела в мужчине это — "меня подозреваешь", казалось, человек сразу признавался в полном своем бессилии, а его она считала самым большим людским пороком.

— — Просто все дело в тебе самом.

— — Почему?

— — Ничего я тебе не скажу, — женщина говорила, постоянно повышая голос, манера ее речи отличалась особой нервозностью, излишней возбужденностью, от которых лицо у нее раскраснелось, прическа сбилась в сторону — совсем, как раньше, когда они постоянно выясняли отношения друг с другом. Дальше, как правило, и в обязательном порядке шел взрыв, и теплая ладошка Нехорошевой должна была прогуляться по щеке бывшего мужа, однако в этом сценарии эпизод с наказанием отсутствовал — в конце концов, они не были мужем и женой уже, а может, Мария Георгиевна просто повзрослела и набралась жизненного опыта, стала глубже смотреть в суть проблемы, стала немного умнее, прозорливее что ли.

— — И скажи, пожалуйста, мне, не понимаю я: зачем ты приперся сюда? Чтобы выяснять отношения с сыном и со мной? Так извини, Лешенька, прошли те самые времена, когда на них ты имел полное право. Теперь ты никто в моей жизни. Слышишь никто!

Мария нарочно выделила последнее слово, выделила каким-то особенно грубым тоном, мол, все кончено, все потеряно, мы с тобой чужие люди.

Вновь удар. Не успев договорить, Нехорошева вслед Дмитрию выбежала на улицу. Алексей остался один. Так скверно капитан еще себя никогда не чувствовал, он с сожалением посмотрел на едва прикрытую дверь в некогда их общую спальню, подошел, закрыл их, устало опустился на табурет, равнодушно краешком ножа принялся крошить неочищенную головку лука.

— — И здесь мне не рады, — размышлял он, только такие мысли почему-то шли вслух, может, из-за обычного разочарования, но скорее из-за непонимания того, что происходит.

Он вспомнил о Марии и Димке, вспомнил о них, как о самых близких и родных людях, которые всегда жили в его жизни и занимали в ней главные места. Они ему нужны были, как воздух, как самое необходимое, а он, напротив, для них ничего не значил. Теперь Алексей это прекрасно знал, хотя кое-какие сомнения его все-таки посещали. Наверное, общая обида на совершеннейшую мелочь, пустяк или просто плохое настроение, хотя с другой стороны очень жестоко и несправедливо по отношению к Алексею вымещать их на нем. Но что поделаешь, такова настоящая реальность, от нее никуда не уйдешь и не спрячешься.

Мысли приходили разные. Впрочем, практически каждый свой приезд в нем оставлял неоднозначные чувства и впечатления о своей бывшей семье: холодное равнодушие и Дмитрия, и Марии невероятно расстраивали его, хотя ощущения, что супруга в тайне радуется его неожиданным приездам, нет-нет да посещало капитана, вот только они ему казались не такими убедительными, основательными и поэтому приходилось их напрочь отгонять, чтобы не совершить такого, отчего можно было пострадать и пожалеть. Вследствие этого он и она редко общались между собой: он — по вполне понятной, но все же необъяснимой причине — в конце концов, любил же; она — принципиальная, непреклонная представительница своего пола, считавшая, что инициатива всегда должна исходить от мужчин. Если все-таки приходилось брать ее в свои руки, то только по делу, по хозяйству, где необходима мужская грубая сила, и делалось все простыми молчаливыми кивками головы или казавшимися многозначительными взглядами, изредка непонятными жестами или недоговоренными фразами.

Сейчас же еще хуже, еще страшнее. Что все-таки случилось? Размышления чередовались наблюдениями. Комнаты все те же, обстановка их так же совершенно не изменилась, разве за малым исключением, но не придавать же им особого значения; везде чистота, скромность и вкус, привычная нехорошевская забота, однако что-то есть, что-то действительно изменилось — похоже, и здесь побывала страшная госпожа Неизвестность, наложив свою тяжелую лапу-руку на закостенелый деревенский быт. С первого взгляда ничего не заметишь, лишь только сможешь догадаться. Капитан начал вглядываться: "Да, нет ничего. Мне опять кажется!"

Алексей Васильев прошелся взад-вперед по комнате, заменявшей раньше гостиную, тут они не раз устраивали шумные праздники, приглашая гостей и наполняя тем самым дом веселыми криками возбужденной застолицы, которая заканчивалась, как обычно, грязными непристойными танцами. От таких воспоминаний капитан грустно улыбнулся и подошел к полке, здесь в полном и гордом одиночестве стоял магнитофон "Маяк" советского производства и ящичек с аудиокассетами. Нежно, словно общаясь с ребенком, Алексей погладил его шершавую пластмассовую поверхность, на ней остались следы от его пальцев. Странно, что-что а к этой реликвии Мария относилась с трепетом, она постоянно следила за ним, очень часто, практически каждый день перебирала кассеты, время от времени задерживая свой взгляд на одной из них и сразу же вспоминая прошлое. С этим магнитофоном была связана интересная и смешная история.

Васильев вновь улыбнулся. Впрочем, в ней ничего не было такого грандиозного и действительно очень смешного; все произошло достаточно обыденно и имело значение только для двух человек, вернее, теперь для одного.

Алексей подошел к прикрытой двери. Толкнул ее. Комната Дмитрия. Со времени последнего приезда здесь все сильно изменилось — конечно, мальчишка взрослел, а с ним взрослели его привязанности, увлечения. Многим родителям известен этот период, называемый переходным, когда уходит столько нервов и сил на то, чтобы понять и сдержаться. По царящему тут бардаку не трудно было догадаться, что Мария не справлялась с взрослеющим сыном. И снова он испытал жалость к бывшей супруге.

В каждом бардаке что-то скрывается, что-то живет, там может таиться страшная тайна. В открытом шкафе Алексей не увидел своих подаренных Димке вещей. Сын так ненавидел его, что в порыве дикого бешенства выбросил их, а через день снова в порыве пришел на тоже место и сжег. Теперь вместо них висело что-то несуразное, которое своим видом, хоть и напоминало одежду, но все-таки ею не являлась.

"Как он ее носит?" — капитан покачал головой. Дверцу шкафа он прикрыл, сверху что-то упало, он нагнулся и поднял. Господи! что это?! Алексей никогда не относился к категории ханжей, но то, что он увидел, его потрясло до глубины души. На фотографии, сделанной настолько отвратительно, насколько омерзительно было запечатлено происходящее на ней, посреди довольно-таки просторной комнаты стояла обнаженная девушка (по ее хрупкой, еще не сформировавшейся фигуре без труда можно было определить возраст). Юная особа, не стесняясь, демонстрировала неизвестному фотографу свои прелести, особенно … широкие, местами короткие, местами длинные шрамы на спине, животе и руках. Сначала Алексей не понял, не поверил своим глазам, посчитал, что это оптический обман или дефект пленки, словом все, что угодно, только не то, что было на самом деле. Капитан тряхнул головой, отгоняя наваждение, но лицо девчонки, блестящее, с расплывшимся макияжем, продолжало смотреть на него. С первого взгляда составляло большого труда определить, нравиться ей или нет ее настоящее положение: с одной стороны было, несомненно, очень больно — оставалось лишь узнать, до какой степени; с другой — чувства, которые она испытывала сейчас, являлись совершенно новыми, необычными, а, следовательно, возбуждали и поэтому заглушали все остальное вокруг. А вот глаза как раз не обманывали, в них светилось истинное дьявольское удовольствие, наслаждение тем, что обычно ввергает в полный ужас.

Фотография сделана дилетантом, любителем, а значит, существует возможность, что есть и еще, хотя Алексей сильно надеялся, что она только одна, — ведь наличие других лишь подтверждало участие Дмитрия в подобного рода оргиях. Они лежали на шкафу, сын даже не соизволил их спрятать подальше от взрослых. Он действительно никого! не боялся.

— — Больной извращенец, — сквозь зубы процедил капитан, вдруг чувствуя, как дикая необузданная злоба начинает его захлестывать. Страшно захотелось снять с себя ремень и хорошенько отстегать этого зазнавшегося озабоченного мальчишку. Однако Васильев решил пока повременить с наказанием.

Он подошел к ненаправленной кровати, — с каких пор Дмитрий ее не стал застилать. Мария, как правило, к подобным вещам относился весьма скрупулезно, даже ему порой доставалось, что происходило в каждой нормальной семье, когда всякая настоящая женщина по отношению ко всякому настоящему мужчине проявляла некоторые санкции, если тот пренебрежительно относился к ее домашнему хозяйству. Он повернулся к письменному столу, и на нем куча разного хлама: вон пачка "Мальбаро" наполовину пустая — после откровенных фотографий отца не удивило, что его сын курит, но откуда такие деньги на такие сигареты. Он тяжело вздохнул, не глядя, присел на кровать, закрыл глаза, чтоб больше ничего не видеть, и откинулся назад. Руки сами собой оперлись о перину, принялись по ней шарить. Что это? В руки Алексею попалась пластмассовая продолговатая вещь. Он открыл глаза. Шприц! Зачем? В голове промелькнула ужасная мысль. А что если?.. Да нет, этого не может быть, не может. Растерянный взгляд, словно в подтверждении последней своей догадки принялся блуждать по комнате в поисках того, что могло бы напрочь опровергнуть все его предположения.

— — А как же тогда фотографии? — тихо проговорил капитан, мрачно уставившись на лист бумаги, лежащий среди различного хлама на письменно столе.

Последний аргумент испугал его больше, чем сама мысль о шприце, и Алексей поспешил оставить комнату сына…

Лист бумаги, на который так внимательно смотрел капитан Алексей Васильев, так и остался лежать на письменном столе…

На дворе ни Марии, ни Дмитрия не оказалось. Он остановился в полном замешательстве, медленно стал оглядываться по сторонам, бесцельно бродить взад-вперед, осматривая хозяйство Нехорошевой; Алексей не желал идти куда-то, да и, если честно, его удерживал от таких шагов страх — вдруг он вновь обнаружит что-нибудь такое, что его огорчит. "Может, тогда лучше уехать, пока они сами меня не выгнали с позором", — Васильев размышлял только для того, чтобы просто размышлять, чтобы занять себя хоть чем-либо.

— — Да, и чем скорее я уеду, тем лучше, — капитан заторопился, мысли заработали гораздо быстрее, казалось, именно такое решение на сегодняшний день являлось самым необходимым для него.

Машина не подвела Алексея, хотя где-то внутри он надеялся на обратное, надеялся, что "УАЗ" не заведется, но, видимо, так будет действительно лучше для всех. Назад он даже не оглянулся. Стоило ли, если никому не нужен. Улицы еще больше омрачили его настроение и в одночасье стали совершенно чужими — впрочем, по нынешнему состоянию они таковыми как раз и являлись, даже воспоминания о прошлом не могли развеять плохих ощущений, да и вообще, прекрасное название Вьюны неожиданно из красивого, наполненного природным великолепием, превратилось во что-то мерзко-скользко-отвратительное, о котором не хотелось думать.

И все-таки капитану приходилось воскрешать в памяти образы из прошлого. Вон, к примеру, пустырь. Алексей резко притормозил, открыл дверцу: совсем недавно, год тому назад здесь шумела роща, примыкавшая к ручью. Внутри ее находилась беседка. Сколько счастливых мгновений она приносила местным девчатам и парням, увлекая их в шумные хороводы, веселые песни, романтические любования закатом солнца, и все это через красивые поцелуи, ласки и разговоры. Весной обычно роща после долгого зимнего сна преображалась и одевалась в зеленные одежды первых солнечных дней; от страшного благоухания кружилась голова, хотелось чего-нибудь нового, удивительного. С благотворным воздухом приходили такие мысли, от которых хотелось начинать свою жизнь заново, совсем как эти милые деревца, нежно ласкавшие своих посетителей молодыми упругими веточками и клейкими листочками. Именно здесь часто отдыхали Алексей и Мария, сначала до свадьбы, в первые дни своего знакомства, а после и в дни совместной жизни, — то были самые счастливые моменты, казалось, что небольшая рощица просто являлась их добрым ангелом хранителем, она надежно скрывала от всего, что их преследовало в том мире. Тот мир оставался там снаружи, и никто не в состоянии был проникнуть сюда с плохими замыслами, даже черный человек на входе, словно оставляя верхнюю одежду на вешалке в прихожей, оставлял все свои злые мрачные помыслы. В результате в рощу заходил совершенно другой человек, и, удивительно, это ему нравилось, ужасно нравилось. Теперь же, к сожалению, этого цветущего уголка не стало, он ушел, ушел неизвестно куда, он бесследно исчез, провалился сквозь землю, был просто-напросто украден, теперь некому будет останавливать плохих людей у входа, заставлять их, подобно тому, как снимают верхнюю одежду, заходя в чужой дом, оставлять недобрые помыслы, теперь уже наверняка прежнее счастье не вернется к Васильеву, оно лишь останется в прекрасных воспоминаний, в далеком прошлом. Счастья не будет! А может, все-таки оно будет? Настолько резко, насколько он принял решение на преждевременный отъезд, Алексей, хлопнув дверцей, развернул машину. Отчетливость контуров, расположенных впереди в виде реальных предметов и призрачных мыслей не могла не восхищать. Хотелось бы, чтобы так было всегда; но, увы, такому желанию не суждено сбыться.

Возле поваленного забора стоял Дмитрий. Ожидал ли он отца или просто стоял — трудно сказать.

— — Ты что? — спросил у переминающегося с ноги на ногу мальчишки Алексей, покидая машину. Он почувствовал некоторые изменения в поведении сына, причем очень сильные — ведь с тех пор, как он видел его последний раз, не прошло даже часа. Сейчас на него смотрело обыкновенное лицо простого юноши, которое так привык видеть Алексей. Неужели?!

— — Знаешь, отец, — от неожиданности, что к нему так обратился Дмитрий, капитан подпрыгнул, — я думал, что ты уехал, уехал навсегда, насовсем. Еще я хочу, — парень замялся, видимо, размышляя, стоит ли говорить то, что он хотел сказать, или нет, — попросить прощения. Конечно, я немного погорячился там, в комнате, но ты должен меня понять, понять мое теперешнее состояние. Я жил, да и вообще-то живу без отца, меня воспитывает одна мать — впрочем, зачем я тебе говорю, ты и так все прекрасно знаешь, хотя и было у тебя оба родителя. И тебя не бросали на произвол судьбы.

После этих слов сына Алексею Васильеву стало как-то не по себе: откуда он так научился разговаривать, откуда? Чувства его захлестывали с головой. Сначала жалость, потом отцовская нежность и, в конце концов, страшная вина за то, что не получилось все изменить в их общей жизни.

— — И потом, — продолжал Васильев— младший, поглядывая с загадочной улыбкой то на отца, то куда-то в даль, — я сорвался из-за того, что ты, не успев приехать, сразу принялся винить меня в поваленном заборе и прогнившем крыльце. Это меня сильно взбесило, ты даже не представляешь насколько. Честно говоря, захотелось сделать что-нибудь нехорошее, злобное, вот я и не сдержался и наговорил кучу оскорблений и глупостей тебе.

После этих же слов стало как-то хорошо, действительно приятно, он даже растаял от них, словно студентка-первокурсница от первого в своей жизни комплемента. Неужели все образумится в их семье? Конечно же! Отец стоял возле сына и не знал, что ему сделать: как офицер Министерства Внутренних Дел он насторожился, как человек испытал неожиданную радость, что все получилось как нельзя лучше. Какое дело до фотографий, пачки сигарет и шприца — все забылось, все ушло из памяти.

"Да это мой сын", — смотря с большой любовью на Дмитрия, Алексей, наконец, признался себе в этом. Конечно, изливать свои мужские чувства он постыдился или просто посчитал, что нет в том необходимости, — все-таки мужчина должен оставаться мужчиной, немного грубым, скрытным, но, главное, справедливым. Да именно таким. Ощущения он испытывал неповторимые, казалось, отец присутствует при воскрешении, нет! при втором рождении любимого сына. Сейчас бы Мария увидела. Несомненно, она порадовалась бы подобному примирению, а как же иначе. Несмотря на те злые слова, которые она высказала ему скорей от обиды, чем от настоящей ненависти, Нехорошева мечтала, чтобы они вот так, дружно беседуя друг с другом, направились домой насладиться общением и почувствовать радостное возбуждение оттого, что старая разрушенная семья вновь воссоздалась.

Радость, как впрочем, и любовь, слепа, она многое не замечает или старается видеть в самых очевидно-отвратительных вещах что-то примечательное. Так и сейчас, Алексей радовался, а Дмитрий к счастью отца относился равнодушно, то есть вроде бы нотки сожаления и присутствовали в его голосе, и речь была смышленая, по-взрослому разумная, но на самом деле все являлось совершенно другим. Другим являлся Васильев-младший, другая на его губах играла улыбка — как только Алексей переставал на него смотреть, она превращалась в хитрую, злую, способную скрыть истину, она была улыбкой оборотня, притаившегося, чтобы нанести жестокий беспощадный удар, другими являлись его признания, которые мягко стелили, однако из-подтишка больно кололи, оставляя глубокие незаживающие раны в душе. Разве что мысли. Их не изменишь, они останутся тем, чем они есть на самом деле. Тогда, о чем он думал? К таким людям очень тяжело забраться в голову, это практически невозможно сделать, а можно лишь догадываться, однако догадка так и останется сама собой, как и мысли маленького мальчишки.

Во дворе появилась Мария. Ее удивление оказалось настоящим: она от неожиданности выпустила из рук тарелки, и как стояла, так и осталась стоять на месте. Конечно, она не могла представить их вместе, особенно после того, что случилось часом назад, тем более, такими счастливыми, обнимающимися. На ее лице как раз и отразилось это недоумение, однако, затем вместо ожидаемой Васильевым радости, она испугалась, испугалась по-настоящему, да так, что тяжело в таком страхе было найти что-нибудь иное, кроме него самого. Например, обычное возбуждение, причем испугалась Мария больше за мужа — Алексей заметил, как супруга смотрит на него.

"Без ненависти, но и без любви", — определил капитан.

— — Ну вот, мама, — Дмитрий смотрел на мать как-то странно, словно предупреждая ее, чтобы она не сделала какую-нибудь глупость, за которую ей придется потом отвечать, — у нас все образумилось. Ведь, правда, батя?!

— — Конечно, сын, — проговорил Алексей Васильев, хотя следовало приглядеться к жене внимательней, вспомнить забытые фотографии, лежащий на кровати одноразовый использованный шприц. Впрочем, если честно, капитан все-таки помнил о них, но решил пока опустить до поры до времени, иначе хрупкое перемирие между ним и сыном вновь разрушится.

— — Садитесь обедать тогда, — тяжело вздохнув, пригласила она обоих к столу.

Отец с сыном неспешно уплетали хлеб с салом: Алексей, молча и широко улыбаясь, временами поглядывал на родное чадо; Дмитрий невозмутимо отвечал ему своим сосредоточенным и совершенно равнодушным взглядом, слово они, сидевшие за обеденным столом являли собой две яркие противоположности, где флегматизм и страшная неудержимая энергия соседствовали друг с другом.

Мария, хлопотавшая у своего буфета, с плохо скрываемым страхом наблюдала за этой молчаливой дуэлью. Алексей сильно изменился. Всегда скрытый, замкнутый в семейных отношениях (только она одна могла сказать, каким он был на само деле) сейчас ее бывший муж, не стесняясь, выкладывал на чистоту все свои чувства, все свое настроение. Дмитрий! Где-то она упустила его. Но именно где и в чем? Холодный, расчетливый, жестокий, он ненавидел отца — теперь это Нехорошева совершенно точно знала. Даже больше, она боялась его, боялась собственного дитя. Но почему? Почему, в конце концов, так случилось?

Женщина всплакнула, незаметно вытерла фартуком лицо и поспешила на улицу. Там, по крайней мере, она не чувствовала ненависть сына, обращенную к человеку, которого, несмотря ни на что, она продолжала любить.

Ни тот, ни другой не обратили внимания на переживания Марии, они лишь повернули головы на звук закрывшейся двери и снова принялись за хлеб с салом.

"Он воспользуется состоянием Леши", — последняя мысль уходящей женщины являлось предостережением бывшему супругу, но тот, к сожалению, не обладал даром читать чужие умозаключения.

И действительно, Дмитрий Алексеевич не начинал издалека, а сразу принялся за интересующую его тему.

— — Батя, что у тебя там, в столице случилось?

В первые мгновения после заданного вопроса капитан насторожился.

"Откуда он знает?" — ведь он не говорил, да и не собирался этого делать. Более того, он просто не желал рассказывать обо всем случившимся — человек, незнающий правды и впервые услышавший подобную историю, посчитает его рассказчика ненормальным. Правда, имелась и еще одна причина, по которой ему не хотелось втягивать свою семью в разворачивающуюся трагедию, где он играл одну из главных ролей, Алексею казалось, что стоит ему поведать обо всем, и нечто подобное непременно случится здесь, во Вьюнах — с некоторых пор Васильев стал слишком суеверным.

— — Понимаешь, — тем временем продолжал Дмитрий, указательным пальцем гоняя по столешнице хлебную крошку, — когда ты зашел, лицо у тебя было каким-то странным, задумчивым и печальным. Случилось у него что-то — решил тогда я. Спросить, конечно же, не удалось. Почему, ты и так прекрасно знаешь, началась наша знаменитая ссора. Теперь она прошла, и я воспользовался представившейся мне возможность, чтобы задать тебе этот вопрос. Ты можешь не отвечать на него, отец, — дело хозяйское, но все держать в себе очень тяжело, авось выговоришься, и тогда полегчает тебе.

Дмитрий Алексеевич замолчал, он старался быть сдержанным и спокойным, что у него достаточно хорошо получалось, может, благодаря все той же хлебной крошке, которая продолжала свою прогулку по кухонному столу. Это казалось настолько обыденным, что создавалось впечатление этакой семейной идиллии, когда сын без всякого злого умысла спрашивает отца о его делах, о его состоянии. Обычно так спрашивают, не зная, что спросить, когда все темы для разговоров уже давно изжеваны, обычно такое начало является дежурным и, как правило, оно подбрасывает что-то новенькое, и человек с интересом принимается за его обсуждение. Дежурная фраза, оброненная Васильевым-младшим, заставила втянуться в разговор и Васильева-старшего, даже не подозревавшего в какую глубокую бездну он тянет себя собственными руками, правда, при помощи любимого сына.

— — В городе действительно что-то происходит, — Алексей смотрел на Дмитрия, — я и до сих пор не знаю, что именно. Все слишком запутано и очень плохо, и самое страшное, что нельзя найти выхода из создавшегося положения. Особенно изменились жители столицы, они стали злыми, им теперь не до улыбок, взгляды потухли, задор, которым они отличались раньше, куда-то исчез, словно и не было его вовсе, словом в город что-то зашло, вклинилось, захватило его. Он стал для меня, если честно, омерзительным, противным. Я на свете мало вещей не люблю, и одна из них — наша столица. Я ее просто ненавижу. Представляешь, люди даже стали ходить не так, походка у них изменилась, создается впечатление, что они несут непосильный тяжелый груз, который нельзя просто так бросить на дороге.

Алексей посмотрел с некоторым сожалением на дверь, за ней минутой назад скрылась Мария. Как он скучал по ней. Сильно скучал.

— — Так что ничего у меня хорошего, — Алексей вновь перевел взгляд на сына и с грустью продолжил, — одно сплошное разочарование. Ты даже представить не можешь, хотя нет, не нужно тебе представлять — все очень опасно. Почему? — спросишь ты. Попытаюсь ответить. Дело в том, что я начинаю чувствовать, что и сам постепенно меняюсь, меняюсь в худшую сторону. И это ко всему тому, что мы вместе с Михаилом остались в полном одиночестве — от нас все отвернулись, к тому же мы, словно загнанные волки, кидаемся из одной крайности в другую в поисках ответа на, пожалуй, не существующий вопрос. Но и это не самое страшное. Понимаешь, Дмитрий, они убили бабушку, твою бабушку.

Капитан увлекся, может, потому, что ему действительно становилось легче, выкладывая все то, что у него накопилось на душе. Ощущения оказались неповторимыми, и от их присутствия хотелось одновременно кричать на весь мир о своем счастье и делиться своими тревогами и страхами не только с сыном, но и с Марией, и с их соседями, и с жителями Вьюнов. Он был благодарен Дмитрию за то, что тот выслушал его, помимо того капитан испытывал по отношению к нему огромную отцовскую любовь, хотя нет-нет да возникало некоторое сожаление за бесцельно прожитые годы, и поэтому страшно хотелось все повернуть назад. Алексей поднялся из-за стола, небрежно отодвинул ногой стул и подошел к буфету. Что-то снова изменилось в лице сына, если раньше в тайне от Алексея он притворялся, разыгрывая роль любящего ребенка, то сейчас в нем появилось нечто похожее на грусть и сожаление, словно Дмитрий Алексеевич лично вдруг пережил, почувствовал боль утраты. Он неожиданно увидел себя перед гробом бабушки, которая столько для него сделала, и ему стало так одиноко и печально от сознания, что больше нет близкого человека. Любовь к старушке, к милой Прасковьи Тимофеевны, как не удивительно, теплилось в его сердце. Воспоминания еще были живы, и от них он пока не отказывался в отличие от многого другого, он все еще хранил память о единственно добром человеке на свете. Впрочем, ничего странного, в жизни каждого есть такой человек, о котором вспоминаешь лишь с теплотой, потому что он по отношению к тебе всегда относился с большой добротой и невероятной нежностью. Это далеко не любовь. Любовь обычно жестока. А здесь!.. Прасковья Тимофеевна не только постоянно баловала внука, защищала его перед родителями, даже если он оказывался виновным, но и являлась ему очень хорошим другом, которому можно было поведать самые сокровенные тайны. Еще свежо в памяти было то, как он, будучи девятилетним школьником, наказал Пашку Наумова, пристававшего к Насте, самой красивой девчонке их класса. Конечно, родители Пашки поспешили пожаловаться его родителям, и Димку несправедливо наказали — об истинных причинах драки между мальчишками никто из взрослых так и не узнал, и только одна бабушка тогда пришла ему на помощь. Оскорбленный больше, чем обиженный, Дмитрий проводил все свое свободное время в полном одиночестве; если ему задавали вопросы, то он отвечал односложно и без видимого желания; почасту запирался в своей комнате и, лежа на кровати, размышлял, почему так получается: почему он невиновный страдает и наказан, а Пашка Наумов сейчас где-то гуляет и возможно смеется над ним. Как хотелось, чтобы кто-то из родителей зашел к нему, успокоил и все объяснил. Вместо них зашла бабушка. До сих пор он помнил ее теплые морщинистые руки и тихий спокойный голос, говоривший то, что должны были говорить они, его отец и мать. Потом родители развелись, и опять Прасковья Тимофеевна…

Просветление продолжалось недолго. "Черт побери", — выругался Дмитрий Алексеевич и решительно тряхнул головой. И действительно, детские обиды девятилетнего мальчишки по поводу несправедливого наказания являлись наивными размышлениями, никому ненужными и, мало того, слишком опасными, а бабушкины наветы о том, что нужно жить так, как велит совесть и всегда стремиться к справедливости, стали нравоучением человека из другого времени, живя по которым мало чего добьешься. Вот этот урок хорошо усвоил Васильев-младший: зачем быть маленьким Димкой, которого ждут постоянные наказания за стремления к чистоте и справедливости, он лучше станет тем, кем необходимо сейчас стать. Конечно, лучше живется, когда ты Пашка Наумов; у тебя много денег, потому что родители богатые, ты купаешься в постоянном веселье — гульба идет каждый день и вечер и тебе совершенно не скучно, так как с любой или любым можно делать, что пожелаешь, — ведь за твоей спиной стоит серьезная сила, которая сильнее всякой там чистоты и справедливости.

На отца смотрели все те же лживые глаза, однако они теперь слегка усмехались, усмехались зло, недобро, да и во взгляде читалось ожидание, с таким обычно вытягивают у простачков необходимую информацию, но когда общаются близкие люди, подобное сравнение не приходит как-то на ум, — впрочем, человек подлое существо, если ему нужно, то он не побрезгует даже предательством, главное, добиться результата. В своем рассказе Алексей Васильев раскрывал как раз то, что требовалось от него, он выкладывал все на чистоту, совершенно не задумываясь, с какой целью заинтересовался Дмитрий Алексеевич происходящим в столице, он просто наслаждался тем, что может поделиться с сыном своими проблемами. Правда, временами капитан сдабривал сухие факты собственными размышлениями — их Васильев-младший с презрением назвал про себя "глупостью высоких мыслей".

— — Мы живем и думаем, что все прекрасно, хорошо, — Алексей снова перевел свой взгляд на дверь — видимо, ждал, что войдет Мария, — без нее было действительно неуютно, — что люди, окружающие нас совершенно безразличны к нам, как безразличны мы к ним. Мы в этом видим, если не истину, то нечто значимое, однако как раз от подобного люди вырастают в наших врагов, злых врагов. Из-за чего такое происходит? Причины сложно объяснить. Причина — просто так, причина в ком-то или в чем-то. Может быть, этому кому-то или чему-то получилось кое-что сделать, но …

Дмитрия последние слова отца заставили насторожиться, похоже, вот оно, чего он ждет с таким мучительным терпением. А Алексей, казалось, совсем забыл, что находится не один, что рядом сидит его сын, — дальше капитана продолжал разговаривать сам с собой.

— — Но сломить меня и Михаила им не удастся, у них на то элементарных сил не хватит при всем могуществе. Понимаешь, не хватит! Не знаю, Дмитрий, но я уверен, что окончательная победа будет за нами. Твердо уверен!

— — А в чем собственно дело? — на лице сына отразилась недоумение — таким образом, он старался подтолкнуть отца для более открытого разговора.

— — Может, помнишь, давно я тебе рассказывал о Кольке-шарамыге?

Парень с поспешной готовность кивнул головой и весь внутренне напрягся, приготовившись к тому, что сейчас услышит самое необходимое для себя, — наконец-то он дождался. Ну, теперь, папочка, только не подведи!

— — Я его видел. — Алексей и не собирался подводить Дмитрия, — более того, он убийца. Вот только кто-то пытается скрыть это, выгородить его, помочь ему отмыть руки. Пока все у них получается и, надо сказать, очень хорошо. Однако так будет не всегда, хотя с другой стороны он ни кто, он обычная пешка и его в любое время могут убрать, если уже не убрали. Впрочем, может статься, что он не виновен. Тогда получается: зачем я взялся за этого бедолагу — ведь у меня нет никаких доказательств, я лишь предполагаю, что он убил кого-то. Тогда почему люди, с которыми я работал бок о бок и был в хороших отношениях, чуть ли не разорвали меня с Михаилом на куски. Здесь больше масштаба, чем просто личной обиды.

Капитан резко повернул голову в сторону сына, на мгновение их взгляды встретились и Алексей наконец заметил страшное напряжение в нем: лицо вытянулось, ни один мускул не дрожал, сам он сосредоточен, словно окаменел, нависая над столом, ни единого лишнего движения — так не слушают, проявляя обычное сочувствия, так находятся в ожидании, а еще … А еще так люди приготавливаются к прыжку, к драке. Создавалось впечатление, что мальчишка по первому же сигналу готов был ударить отца, ударить наотмашь, без жалости и сожаления. Но этого не произошло и только потому, что Дмитрий пока не дождался своего самого необходимого, того, что он бы хотел узнать. Поэтому парень, опять же по сигналу стал скрывать свои истинные намеренья, изобразив на лице дежурное сочувствие, обычное в таких случаях, и принялся бессовестно и нагло лгать. К сожалению, Алексей Васильев так и не понял очевидное или просто не желал понимать — все-таки сердце отца хранило одно качества настолько прекрасное, насколько и губительное, — любовь к своему единственному ребенку, и поэтому оно не могло видеть плохое, оно наивно предполагало, что все сложится и образумится, станет как нельзя лучше.

— — Возможно, есть что-нибудь такое, что тебе поможет? — осторожно спросил сын.

— — Ничего нет, — с сожалением покачал головой капитан, даже не подозревая, что этими двумя фразами подписывал перемирию между собой и сыном смертный приговор.

— — Так уж и ничего?

— — Абсолютно, — Васильев-старший все шел дальше и дальше, теряя сына, как друга, и приобретая сына, как непримиримого врага.

— — А все же, признайся, в перспективе что-то есть?

— — Пока пусто! — все — конец, все — в длинном предложении, созданном изо лжи и лицемерия, поставлена жирная точка, все — две жизни, как и две судьбы, стали совершенно разными по сути, все!..

После признания отца сын уже не собирался сдерживаться, ему, в конце концов, стало известно то, к чему он шел последние два часа, и теперь можно не скрываться, теперь можно смело выказывать свое отвращение к отцу и страшное нежелание с ним общаться. И для этого необходимо сорвать с себя льстивую маску.

Пока Васильев-отец, заложив руки за спину, вышагивал по комнате, Васильев-сын, который терпеть не мог той фамилии, что ему приходилось самому носить, тщательно обдумывал, как все вернуть на круги своя, как уколоть отца, унизить его и подтвердить то, что совсем недавно открыто заявлял ему.

— — Фу-ты, наконец, раскололся, — достаточно громко, чтобы слышал Алексей, проговорил Дмитрий и засмеялся, засмеялся некрасивым, противным и мерзким смехом. Затем хлопнула дверь и уже за ней, словно на прощание, раздалось такое ужасное "угу".

Алексею стало не по себе, ему вдруг стало страшно от предчувствия приближения ужасной неотвратимости — это с одной стороны, а с другой — он просто не верил, что нечто подобное изрек именно его сын, его любимое чадо, тот, кто был плоть от плоти его. Он так до конца и не верил в происходящее, казалось, что все послышалось, а если и действительно случилось, то кричал кто угодно, но не Дмитрий — сын просто не мог этого произнести, да и собственно, откуда он знает.

Здесь в голову начали приходить странные мысли. Их круговорот закружил Васильева, путая его, где истина, а где явная неприкрытая ложь, захотелось чего-то, чего он и сам не знал, причем все свалилось разом, неожиданно и, может, поэтому представлялось в полной неразберихи и путанице. Перед глазами проплывали пошлые фотографии — по очереди, так, как он их просматривал в комнате, пачка "Мальбаро", использованный одноразовый шприц, злая ссора, которая произошла сама по себе и не имела никаких причин или скрытых мотивов и, наконец, последняя выходка сына.

"Нет, Дмитрий не мог, не в состоянии был…" — продолжало с уверенностью настаивать любящее сердце отца, несмотря на очевидные факты, несмотря на то, что произошло в действительности.

Теперь капитан не ходил, не говорил столь яростно и горячо, как раньше, — похоже, в нем не было той искорки, которая зажгла давно погасшее чувство, оно вновь погасла вместе с доверием, рождая взамен гораздо худшее, чем обычное желание тянуться к людям. Он лишь стоял и молчаливо смотрел на всю ту же дверь. Нет, Алексей не желал верить в измену сына, в его голову не вмещалось то, как поступил Дмитрий. Все: и льстивые улыбки, смешанные с лживой доброжелательностью, в сторону того, кого он, по сути, презирал, и признание, которое скрывало совсем другие чувства, — оставалось наглой игрой сопливого мальчишки. А может, он заблуждается?! Для Алексея Васильева было горько не то, что он раскрыл тайну, тщательно спрятанную между ним и сыном, и даже не то, что тот вновь обманул его, обманул страшно и больно, подтвердив свои первые слова: мы с тобой враги, враги навеки, а то, что вовремя не мог обнаружить обмана.

"Надо же так ошибиться", — размышлял Алексей, и образ загадочно улыбающегося Дмитрия Алексеевича встал перед ним, словно отражение.

— — Эх, сынок, сынок, зачем ты так, — тихо посочувствовал сам себе капитан, — зачем батьке сделал больно.

Васильев спешно, дрожащими руками принялся расстегивать ворот рубашки, затем присел на табурет. В душе у него все бурлило, взывало непонятно к чему, причем это было не ярость к сыну и не жалось к себе, но оно действительно взывало, и оно было действительно непонятно чем. А ведь еще совсем недавно все казалось ясным и таким очевидным: добро окончательно победило злобу, и сын вернулся к отцу — долгожданное перемирие восстановилось, однако злость лицемерна, она искусно скрывает истинные намеренья, ее зародыш постепенно растет, согреваемый, по иронии, заботливыми руками добра, и, в конце концов, вырастает в большого и опасного врага. Он соответственно не станет ждать, пока любовь укоренится непоколебимым основанием в сердце отца, и наносит ей удар, после которого она, обессиленная и обреченная на вечные муки, уже не встанет, не поднимется на ноги и не скажет своего привычного: "Люблю!"

— — Они меня бросили, — в первой сцене капитан сидел, обхватив руками голову, во второй — он засмеялся. Негромко так, беззвучно, лишь тело тряслось от характерного приступа беспричинного веселья. Так обычно смеются люди, вдруг ставшие безразличными и равнодушными ко всему; так смеются люди, которым вдруг все невероятно надоело, надоело от сознания своей никчемности; так смеются люди, вдруг наплевавшие на все, и в частности на самого себя.

— — Что ж, — Алексей резко хлопнул по коленям и поднялся, бросил беглый взгляд по комнате, словно стараясь запомнить каждую мелочь в ней, — он прощался с некогда родными местами, и опять прошелся взад-вперед.

— — Что ж, — Васильев повторился, — раз так, раз на то пошло, значит и делать тут мне нечего. Вон отсюда, вон, и чем быстрее, тем лучше.

После этих слов капитан не терял ни одной драгоценной секунды, не было и никаких лишних мыслей, оставались только воспоминания о прошлом, которые хоть и будоражили сердце, но имели огромный недостаток — они уже не станут настоящим, а если они не могут, то самый лучший выход — поскорей отсюда убраться.