Глава 15-1

ГЛАВА 15

Больше мысли Васильева не путались в череде сложных умозаключений, ему они страшно наскучили, достали до невозможности, из них капитан ничего не мог узнать, словно они нарочно создавали непроницаемую пелену, абсолютно непрозрачную и мутную. Чувство, что такая абракадабра постепенно внедряется в него, меняет его мысли и его сознание, становясь как будто ирреальной, укреплялось с каждой секундой. Поэтому Васильев и решил, чтобы все шло своим чередом, а тогда, возможно, он и придет к истине.

А пока истина в том, чтобы добраться до квартиры Потапова. Она там, наверху — Алексей перегнулся через перила и посмотрел туда. Ничего не видно. Он промолчал, собираясь с мыслями. Было бы с кем поделиться своими соображениями, но с недавних пор только молчание стало его вечным спутником, только оно шло рядом, не отпуская капитана далеко, и только оно догадывалось о том, что ждало впереди его хозяина, — уж так получилось, что, выбрав для себя путь, по которому Васильеву теперь придется идти, не оглядываясь назад на ушедшее прошлое, не смотря вперед — видимо, просто очень боясь увидеть то, чего действительно испугаешься, он самолично подписал себе смертный приговор.

— — Ну, пожалуй, пора, — Алексей запрыгнул на балконные перила, равнодушно посмотрел вниз — странно никакого страха не было, а был лишь интерес, а еще те неприятные пульсирующие сгустки, которые добрались и до его дома; они будто поторапливали капитана и напоминали ему о том, что времени у него становиться все меньше и меньше.

— — Нужно спешить, — напомнил самому себе Васильев, а собственно кому в этом мире он мог сказать такие слова. Следующим движением он схватился правой рукой за железный стержень, словно специально торчащий из бетонной плиты верхнего балкона, подтянулся — от сильного напряжения и непривычки мышцы заскрипели, затрещали, тело затряслось, вибрируя каждой клеточкой, но все-таки поднимаясь.

Еще чуть-чуть, и левая каким-то неимоверным рывком ухватилась за поручни. Напряжение несколько уменьшилось, и капитан относительно легко смог перебросить себя на соседний балкон.

— — Уф! — Васильев перевел дух, потоптался на месте, прокручивая в голове то, что он сейчас сделал и что предстоит сделать, и тут же его взгляд встретился с другим.

Пустой — зрачки куда-то закатились, и только серый белок бессмысленно осматривал незваного гостя, дикий — его дикость лишь подчеркивала злобу, обращенную на существо, стоящее на балконе, и животный — такой оценивает окружающих, как свою жертву.

Странно, однако Васильев не испугался его, более того он даже не смутился, не единый мускул не дрогнул на сосредоточенном лице капитана. Его взгляд стал внимательно осматривать пожилого мужчину лет пятидесяти-пятидесяти пяти, с непременным животиком и давно начавшей лысеть головой.

Вот во что превратился Макар Осипович, сосед, бывший спецназовец, четыре года провоевавший в Афганистане, а потом оказавшийся, как и сотни тысяч его товарищей, на всесоюзной свалке. Неужели то, что он пережил, и то, что осело глубоко в нем, теперь вдруг все сразу выплеснулось наружу. Вся обида, вся ненависть за государственное безразличие и безвозвратно потерянные года, вся жажда мести за страшное ранение, которое привело его к группе инвалидности — за все это ответит сосед с нижнего этажа.

За Макаром Осиповичем стояла его жена, Ольга Ивановна, в прошлом красивая женщина, безропотно и бес сожаления последовавшая за своим Макарушкой после того, как тот оказался на самом краю между смертью и жизнью, а все из-за самодельного взрывного устройства в далеких горах Карера, затем на нее свалилась иная напасть — румынский снайпер прерывает жизнь ее единственного сына на улицах Бендер. Ольга Ивановна с не меньшей ненавистью смотрит на незваного гостя — и за это ответит сосед с нижнего этажа. Правда, не только к Алексею женщина испытывала такие чувства, гораздо большую злобу и отвращение она несла в своей груди и к тому, кто ей совсем недавно был так близок, ради которого симпатичная двадцатилетняя девушка отдала свою молодость.

— — Макаровы сильно изменились, — прошептал капитан, запрыгивая на балконные перила, — ну, ничего скоро все встанет на свои привычные места.

На этот раз Васильеву пришлось немного подпрыгнуть, чтобы схватиться за верхние поручни, и опять сделать выход с силой — с трудом, но подобное у него получилось, а ведь раньше такой элемент гимнастики на перекладине Алексей совершал с завидной легкостью.

У Макаровых что-то разбилось, видимо оконное стекло, и вслед за тем вниз ушуршал тяжелый предмет — семейная чета негодовала и то, что было брошено, скорей предназначалось ему, незваному гостю. Не прошло и секунды, как с их квартиры раздался безумный мужской крик, голос доисторического самца, негодующего за свой промах, и истерический вскрик обиженной самки, а затем звуки борьбы, вернее, приглушенные сильные удары.

"Он непременно убьет, Макар Осипович убьет свою ненаглядную Ольгу Ивановну", — с некоторым сожалением подумал капитан, запрыгивая на следующий балкон.

Вроде бы все пока идет хорошо, теперь остается узнать: есть ли посторонние в Потаповой квартире — может, не только он один так страстно желает посмотреть, что же хранил у себя Михаил.

Внизу шум драки между мужем и женой стихли, и снова наступила непогрешимая тишина, которую нарушали лишь те самые мерзкие пульсирующие сгустки своим шелестящее-трагическим звуком.

Планировка Потаповой квартиры точь-в-точь походила на него. Единственно, что их отличало — это порядок и обстановка: у Алексея что-то вроде неаккуратности холостяцкой грязи, у Михаила — настоящая холостяцкая грязь, впрочем, майор как раз и отличался своей особой неряшливостью, которая являлась предметом постоянных насмешек сослуживцев. Ничего здесь не изменилось с того самого дня, когда капитан последний раз тут гостил: вон толстый слой пыли на телевизоре, похоже он стал еще толще, а ведь тогда, Алексей помнил, как солнечные лучи осветили телевизор, и он вслед за этим поспешил посоветовать другу протереть его, а то совершенно не смотрится; вон старенькое трико непонятного цвета от продолжительной носки, они лежат как раз на том самом месте, где их Потапов привык оставлять, небрежно бросая на кресло, — это продолжалось практически каждый день, за исключением выходных. Кстати, капитан был здесь последний раз за четыре или пять дней до получения той злополучной телеграммы, они тогда собрались в субботний вечер, чтобы… просто отдохнуть, отметив конец рабочей недели, распили бутылочку "Смирнова" и затем отправились в сауну успокоить взволнованную плоть.

Как это было все-таки давно, достаточно давно. Сюда правила и законы той иной жизни еще не дошли, по крайней мере, капитан их не чувствовал — а своим ощущениям он уже привык доверять, словом Алексей вдруг испытал удивительное умиротворение, обычное спокойствие, он ощутил аромат, запах которого остался где-то далеко в прошлом. Приятный аромат, ни с чем несравнимый, аромат той жизни, оставшейся лишь в призрачных воспоминаниях, но даже они почему-то забывались, словно по злой воле злого гения.

Капитан огляделся по сторонам, как оглядывался сотни раз, живя тогда и совершенно не подозревая, что его ожидает в будущем, то есть сейчас. Сразу забылись взгляды супругов Макаровых и их страшная драка друг с другом, несомненно, закончившаяся убийством, ушли из памяти те трое оперативников, терпеливо его поджидающих, и мрачные панорамы московских улиц с пугающей чернотой, постоянно пульсирующей и неудержимо приближающейся к его дому, — в ее чреве погибает все, ничего не остается в живых.

"Неужели люди смотрят друг на друга, — мысленно проговорил капитан, присаживаясь на кресло, — будто собака на кошку, они смотрят так, словно хотят уничтожить того, кто стоит рядом с ним, задавить его, убить, низвергнуть, хотя они ничего плохого друг другу не сделали, они вообще не имеют права на такую злость и ярость, которая заставляла бы мстить, они видели друг друга впервые — тогда что их заставляло идти и поступать неоправданно жестоко?"

Алексей не находил ответа, да ему сейчас не сильно-то хотелось разгадать загадку, ему страшно хотелось просто посидеть и насладиться умиротворенной обстановкой. Спокойствием. Обычной тишиной.

— — Уф, как хорошо, — Васильев откинул голову на спинку кресла, расслабился, — никуда бы отсюда не уходить, вот так бы сидеть целую вечность.

Но конечно все это лишь мечты, лишь желания, которым не суждено будет сбыться, а если подобное сделать, то страшнее преступления трудно себе представить.

— — Все-таки нужно идти, — очень быстро капитан поднялся с кресла, мысли вернулись к тому, из-за чего он собственно и пришел в квартиру Потапова.

Шкаф. Да, именно в нем находится самое необходимое, самое нужное, то, что его друг хранил до последнего и что он доверил ему только со своей смертью. Интересно, что это такое?!

Алексей Васильев дотронулся до ручки, дверь шкафа не поддалась, значит, необходим ключ. Но где он? Ах да, совсем запамятовал, а ведь он прекрасно знал место, куда прятал его Михаил. Одновременно ему снова припомнились слова майора: "Все близкие для тебя вещи храни на самом видном месте".

— — Неслучайно, — тихо проговорил капитан, принимаясь тщательно проверять все начки, где он мог храниться; но он искал совсем не там, хотя и знал это. Может быть, в нем по-прежнему блуждали воспоминания о прошлом, от которых капитан еще не хотел отказаться, он страстно желал чувствовать и ощущать их, и потому старался оттянуть время, когда наступит некоторая ясность или окончательное разочарование. А может, Алексей просто не верил, что ключ будет лежать на привычном своем месте. Впрочем, жила в Васильеве и крепкая уверенность, что с открытием этого шкафа непременно должно что-то произойти.

Опять неудача, нигде нет ключа, нигде на видном месте он не лежал, так все-таки нечего мудрить и пойти от простого?

То, что искал Алексей, Михаил Потапов хранил на вешалке под кучей всевозможного барахла, как всегда пыльного и грязного, уже давно отжившего свой век и требовавшего лишь одного, чтобы его выбросили, однако проходил год за годом, а оно продолжало висеть там, как бы являясь своеобразной преградой от нахождения такой ценной и дорогой вещи.

Крючки один за другим освобождались от верхней одежды. Вот уже вся она оказалась скинутой на пол, но, увы, ключа ни на одном из них не было.

— — Черт знает что такое! Так где же этот гребный ключ? — Зло выругался капитан и заходил по квартире, наверное, все еще надеясь обнаружить спрятанное. А являлся ли он спрятанным — вот в чем вопрос. Может, его вообще здесь не было, потому что майор забрал ключ с собой, боясь, что он попадет в руки тех, в чьи он не должен попадать, или, может, все-таки Михаил спрятал его более тщательно, пренебрегая своими правилами. Взгляд постепенно блуждал вокруг в поисках. Безрезультатно.

"Просто дверь вышибить, все равно Михаил…" — на этой мысли капитан осекся, словно то, к чему она клонила, относилась к совершенно запретной теме, однако ее первая половина оказалась очень даже дельной, разумной.

И опять Васильев стоял у шкафа. Как он зациклился на этом неодушевленном предмете, как его достало такое тяжелое давящее чувство, вихрем кружившимся внутри него. Оно, словно нарочно дразнило капитана своим неуемным любопытством, он страшно желал узнать, что в нем лежит и что произойдет тогда — в том, что что-то случиться Алексей ни на секунду не сомневался.

"Именно что? Что?" — пульсировало, билось в нем, мечтая, в конце концов, вырваться наружу и расставить все точки над "и".

Рука протянулась к ручке, ухватилась, как следует, и дернула дверь на себя. Та подалась и открылась.

— — Черт подери, — на мгновение, но только на мгновение брови капитана удивленно взметнулись вверх — ведь при первой своей попытке дверь оказалась закрытой, да и сам майор никогда не оставлял дверь шкафа открытой, даже тогда, когда он находился у себя в квартире; оставить ее открытой, означало для него вершиной разгильдяйства и неосмотрительности. В ту же секунду его взгляд боковым зрением уловил, как через открытые балконные двери залетел пульсирующий сгусток, и вместе с ним вдруг исчезло то умиротворение и спокойствие, которым так наслаждался капитан, которые он так ценил.

— — Вот я снова вернулся в настоящую действительность, — с сожалением, проговорил Васильев, испытуя некоторую неловкость за то, что по неосторожности оставил не закрытую дверь и как бы невольно стал виновником появления незваного гостя. За первым последовал и второй, затем третий и четвертый…

Становилось очевидным для Алексея — необходимо торопиться, но он не очень-то спешил, даже, напротив, капитан принялся нашептывать самому себе какие-то странные и непонятные слова. По всему было видно, какое наслаждение и удовлетворение они доставляли Васильеву, и это несмотря на то, что все произнесенное являлось совершенной абракадаброй. Как бы не прислушивался Алексей, он так ничего и не понимал, все казалось действительно бестолковым и бессвязным, хотя эти слова и проникали в самую глубину его сознания, будто заклинания, и выдавали что-то вроде мелодии, странной музыки, аккорды которой хоть и представлялись странно-обязательными и удивительно-привлекательными, но на самом деле они не осязались, не слышались, не ощущались, потому что они просто не существовали.

Нервы капитана были напряжены до предела, да и сколько внутренних сил израсходовал он на этот шкаф, наверное, гораздо больше, чем там, у себя дома, в своей квартире в окружении трех трупов, и даже тогда, когда он поднимал свой ПМ, целясь в собственного сына и нажимая на спусковой крючок, он так не переживал, как сейчас.

— — Сердце окончательно очерствело, — видимо сознание того, что выстрелить в Дмитрия, оказалось легче, чем решиться на обследование шкафа, поразило его. Ощущения стали не из хороших, стало мутить, тошнить, как при желудочных коликах, на языке появился ужасный привкус, создавалось впечатление, что еще чуть-чуть и все рванется наружу.

Алексей резко махнул головой, отгоняя приступ тошноты, и принялся рассматривать то, что с таким усердием и особой тщательностью прятал Михаил от посторонних глаз. Перед ним предстали горы документов, личных и так по работе, в основном фотографий, старых, сильно потертых и потрепанных, с завернутыми уголками, времен их далекого детства и современных — институтские и из Отдела; в стороне аккуратной стопочкой лежали разные предметы, доставлявшие массу противоречивых эмоций: то бурную неудержимую радость, смешанную с прошедшим счастьем, то грусть, неприятно тревожившую воспоминания, то одновременную любовь и ненависть, которые, как известно, уживаются рядом друг с другом.

С некоторым искренним благоговением Алексей прикоснулся к этим вещам. В стороне лежал листок белой чистой бумаги — его положили сюда совсем недавно; он взял его, по руке пробежала легкая дрожь, и сразу он почувствовал какой-то острый запах, исходящий от этого клочка. На другой стороне листа было что-то написано — Алексей заметил просвечивающийся черный гель. Капитан поспешил перевернуть, почерк Васильев сначала даже не узнал — так старательно и красиво были выведены буквы, а это абсолютно не походило на его друга, всегда писавшего безобразно, с явной неохотой, порой, то, что он нацарапывал на бумаге, не мог разобрать и сам Потапов. Впрочем, майор никогда не относился с большой симпатией к всякого рода бумажным делам, он пренебрегал ими, имея свой подход к работе и презирая тех, кто, по его мнению, занимался бумагомарательством и махровым бюрократизмом. Однако сейчас Михаил постарался, он выводил на этом листе каждую букву, словно на чистописании в первом классе, да и писал майор так, как пишет свое завещание человек, оказавшийся вдруг на краю. Действительно на краю!

Легкая улыбка пробежала по плотно сжатым губам Алексея.

Начиналось послание словом, в котором был весь Потапов, именно тем, кем всегда он оставался.

"К Лехе", — не больше не меньше, по-простому и по-мальчишечьи, так писал он взрослый мужчина, окончивший среднюю школу и институт, так, как писала добрая половина старшего поколения на Руси, потрясая своей наивностью и вызывая добрую улыбку.

Почему капитан задержал внимание на нем? Для чего? Может, для того, чтобы отогнать страшный приступ тошноты, заглушить его радостно-приятными ощущениями очень далеких воспоминаний. От нахлынувших чувств даже задрожали руки, любопытство душило его всей своей тяжестью и при этом появилось желание отодвинуть решающее мгновение, в котором он, наконец, узнает то, что сохранил для него Михаил Потапов.

Он принялся читать, сначала вслух чуть-чуть прыгающим взволнованным голосом, а затем про себя, но более уверенней, словно чувствуя невероятную силу того, что у него откладывалось в голове.

"К Лехе!

Когда ты будешь читать это письмо, меня не будет уже в живых…

(Стандартное начало, избитое и применяемое во многих подобного рода посланиях).

… Ты просто не представляешь, как не хочется умирать, как хочется пожить и понаслаждаться прекрасными мгновениями своего существования. Однако есть нечто выше и дороже, чем такие обычные человеческие желания. Я долго думал над всей нашей сегодняшней ситуацией, все взвешивал и примерял: что она для нас значит и к чему она приведет, и понял: ни к чему, абсолютно ни к чему. Единственно, будет то, к чему мы уже пришли. Большего не случиться!

Если не веришь, то напряги память. Нам сказали: не лезь, убьет — мы не послушались; нам пригрозили: стоп, остановись — мы не обратили на это предупреждение никакого внимания, старались убежать, но не из-за страха, а для того, чтобы поступить как-то по-своему. И я, честно говоря, нисколько не жалею, я сделал так, как того требовала моя душа. Пускай я дал для ее удовлетворения немного, словом ничего не дал, однако совесть моя чиста. А сознавать это превосходно!

Вот ты сейчас читаешь письмо и удивляешься — не может быть, чтобы так писал Мишка.

("Не может быть", — согласился с посланием Алексей).

Да, признаюсь — не может быть, но за последнее время все мы очень изменились, происходящие события просто не могли обойти нас стороной, а если бы обошли, то мы вообще не существовали.

Только сейчас я начинаю понимать в нашей жизни хоть что-то. С тобой непременно произойдет то, о чем ты невольно размышлял, иногда просчитывая наперед, а иногда просто мечтая. Это обычная закономерность, правила, по которым мы живем. Сейчас я вижу эшафот с гильотиной, они подготовлены для меня, и там торопливо копошатся какие-то странные существа. Знаешь, я не хочу, чтобы ты видел их — там все в крови, там мерзко и отвратительно и там нет спасения. Впрочем, в нашем случае вообще нет его, потому что мы не боги, мы — обычные люди".

На этом заканчивалась первая часть послания Михаила; она словно подготавливала Алексея к тому, к чему он собственно и стремился все последние дни, но что постоянно ускользало, несмотря на его страстное и жгучее желание. Словом, капитана не переставало удивлять то, как человек, за неполные четыре десятка лет не написавший ни одного письма, вдруг все-таки решился, какая сила заставила майора Потапова взяться за черную гелиевую ручку. Действительно, какая, и Алексей поспешил подготовить себя.

"Теперь о главном!

Если честно, я долго думал, как писать — сам прекрасно знаешь — я такими делами занимаюсь с большой неохотой, но потом все пришло в голову как-то само собой, как-то быстро и неожиданно, словно нарочно. С одной стороны здесь нет ничего необычного, все откладывается в памяти и сердце, а затем ты просто берешь от них забытую информацию; с другой — напротив, хоть ты все прекрасно помнишь, однако на тебя временами находит страшное затмение, и то, что раньше казалось совершенно очевидным, теперь представляется в тумане, в котором ничего нельзя разобрать.

Но я разобрался, заставил себя это сделать. Так вот после того, как ты уехал, меня будто осенило — что-то произошло в Степановке и ты сейчас именно там. Естественно я не стал сидеть на одном месте и ждать твоего возращения, напротив, я решил действовать и взял у Макаровых их "шестерку".

("Все-таки Макар Осипович нормальный мужик, правда немного грубоватый, даже злой, но настоящий, с твердым железным характером — ведь афганец-спецназовец, — решил про себя Алексей, — жаль, что теперь он не тот; жаль, что изменился, как впрочем, и все остальные&quot.

Словом одолжил я у него машину и двинул сразу в Ключи".

Рука Васильева дернулась, при упоминании родного села его передернуло. Сразу нахлынули воспоминания, перед мысленным взглядом встали до боли знакомые и родные лица, которые отвергли его, но не были отвергнуты им самим, которые убивали и сами погибали от некогда любимой руки.

Зачем они это делали? Трудно сказать. Почему он не попытался все изменить? Вопрос уходил в прошлое, так и оставаясь без ответа.

Алексей зло тряхнул головой — такое движение вошло уже в привычку капитана. Все воспоминания и близкие картины, встававшие перед ним, мгновенно исчезли, растаяли, подобно утреннему туману; вновь его лицо приобрело спокойно-сосредоточенное выражение.

"Все мы прекрасно осознавали, что нас ожидает впереди", — размышлял он.

"Да я был в Ключах, — словно предугадывая еще тогда реакцию друга, продолжал изливать душу Потапов на стандартном листке бумаге, — и знаешь, что открыл для себя, — тебе это будет необходимо, я открыл твоего сына, нового Дмитрия Алексеевича Васильева. Пускай написанное и прозвучит слишком грубо и жестоко, но такое открытие оказалось отвратительным, более того оно по-настоящему ужасало, потому что он стал не тем, каким я его знал раньше, каким были его сотни тысяч сверстников.

Этот новый Дмитрий без сожаления сможет направить любого туда, откуда не будет возврата. Он, поверь мне, отправит и нас, несмотря на то, что ты его отец, а я твой лучший друг. Почему?!

Честно говоря, не знаю, да и боюсь, и он не знает ответа. Просто твой сын стал одним из тех, кого мы уже видели в Москве. И подобное случилось не оттого, что эта зараза дошла до Ключей, — когда я гостил в них, ее еще там не было, а скорее Дмитрий превратился в такого гораздо раньше".

Похоже, Михаил Потапов прекрасно помнил тот солнечный, наполненный радостью и счастьем день, и это он подтвердил в своем послании.

"Помнишь день?! Конечно, ты помнишь тот радостный и солнечный, наполненный обычным семейным счастьем день, он был единственным в своем роде, он больше никогда не повторится; помнишь ты и ту площадь, всегда шумную и просто фантастическую для российского провинциала; помнишь ты и фотографа. После его щелчка все и началось — я теперь в этом крепко убежден, основательно. Тогда поднялся ураган. Страшный, безжалостный, в его вое тонул любой звук, он поднимал пыль, заслоняя все вокруг, и казалось, земля уходила из-под ног. Вот именно в тот момент и разрушилась маленькая, еще не окрепшая душа маленького человека. Ураган, словно расчистил дорогу в его сердце для того, что прибыло вместе с ним, и семилетний мальчишка не выдержал, отдавая себя целиком под власть всемогущей стихии.

Словом Дмитрий стал не тем, как впрочем…".

Тут послание заканчивалось, вернее заканчивался первый лист его. Значит, должно быть продолжение. И действительно, второй стандартный лист лежал тут же среди других документов Михаила.

"… и ты. Ураган изменил не только твоего сына, но и как бы предопределил твою судьбу. Он предопределил, не спрашивая на то согласия, помимо твоей воли, вопреки твоим стремлениям и надеждам на будущее. Он вложил в тебя то, что ты должен был сделать потом, тоесть сейчас.

Теперь не та и Мария, она так же сильно изменилась, наверное, повлиял на мать Дмитрий: живя с ним, твоя жена видела в сыне много плохого, видимо, поэтому ей пришлось достаточно пережить и испытать, ей поневоле приходилось мудреть, хотя до сих пор Мария ничего не понимает, что происходит с ней, с ее сыном и с тобой. Может, все и стало на свои места, если она поделилась с кем-нибудь своим горем. "С кем-нибудь" — это ты. Жаль только, что у Вас так ничего и не получилось, и все произошло так, как впрочем, и должно было произойти.

Мария мне сама призналась, что в какой-то момент ей страшно хотелось наплевать на свою женскую гордость и обратиться за помощью к тебе, но ей помешал это сделать Дмитрий, он устроил настоящий скандал, и потому она решила отказаться от подобной затеи. Теперь твоя жена сильно жалеет о том, что поначалу натравливала сына на тебя, даже больше — Мария корит себя за такое свое поведение.

Вот и все! Больше не о чем писать, да сейчас некогда для тебя.

Прощай, и не дай Бог нам с тобой где-нибудь встретиться снова — эта встреча не понравится ни тебе, ни мне".

Так заканчивалось откровение одной судьбы, мало походившей на докторскую диссертацию: на тему: быть или не быть, оно находилось в руках другого человека, судьба которого, по иронии, напрямую связывалась с ним. Да, оно являлось вестником из прошлого, и может, потому оно держало Алексея, никак не желая его отпускать. Это своеобразное извещение и то, что было в нем написано, просто вцепилось, въелось в сознание капитана, казалось, нарочно для того, чтобы создавать в памяти невероятные и невозможные картины. А как же иначе — ведь обычный лист бумаги являлся последним напоминанием, обращенным к нему со стороны друга.

Васильев медленно поднял голову вверх. Как ты там дружище?! А там ли он вообще? Может, его душа летает рядом с ним — ей не по силам вырваться туда, куда они обычно улетают, и просит. Просит?! Но о чем? О спасении, о своем стремлении обрести желаемую свободу и долгожданное спокойствие.

Если друг хочет, то нужно непременно исполнить его последнее желание. Взгляд снова опустился на стандартный лист бумаги, вновь пробежался по строчкам, пропуская некоторые места, и вдруг понял, что письмо заканчивается многоточием, правда черным гелем этот знак препинания не был поставлен, однако капитан почему-то с полной ясностью видел его в конце послания.

— — Похоже, дописывать придется мне, — капитан действительно чувствовал, что он должен, стерев такие корявые точки, продолжить начатое Михаилом. Правда, существовало еще непременное условие — продолжить, оставшись жить. Удастся ли Алексею Васильеву исполнить все — он сомневался, да и впрочем, его совершено не интересовало это — слишком незначительно представлялось условие; единственно, что его по-настоящему волновало — страх погибнуть, так и не сделав ничего. Погибнуть означало проиграть, проиграть означало оставить свое дело незаконченным, а останавливаться на середине пути капитан не хотел.

"Не может того быть, чтоб зло взяло вверх", — раздражение, что подобное не исключено, заставило его вздрогнуть; это черные пульсирующие сгустки больно укусили Алексея. Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы оценить — сколько их залетело сюда, в комнату. Итак, жизнь диктовала свое, и она не ждала, а тем более не прислушивалась к обычным желаниям совершенно обычных людей; она поступала так, как необходимо было ей и только ей одной, даже проиграть она могла либо по собственной прихоти, либо в отместку, прекрасно осознавая, что ее величие в любом случае возьмет вверх и люди покорятся ее воле.

Но пускай пока действительность подождет — Васильев снова вернулся к посланию.

Неужели в этих двух листах, исписанных ровным красивым почерком, Михаил заранее предвидел свою участь. Пожалуй, да! Однако в них он пошел дальше, и письмо оказалось незавершенным, оборванным на середине так же неожиданно, как оборвалась и его жизнь. Значит, Потапов знал, что должно случиться потом, знал, но посчитал, что лучше будущее пока не раскрывать другу — он сам ко всему придет.

— — Отлично, — капитан сложил стандартные листы вчетверо и положил их в нагрудный карман — именно там место того, что осталось после Михаила, именно там и нигде больше.

Оглядевшись по сторонам, Алексей задержал свой взгляд на тайнике друга — видимо, его еще не покидала надежда обнаружить что-нибудь ценное, ведь послание, по большому счету, обмануло его — оно ничего нового не раскрывало, оставив все на прежних местах. И этот беглый осмотр не дал никаких результатов. Ну, что ж придется опять доходить до всего самому; придется лично раскрывать свои полузакрытые глаза на те, порой, странные вещи, объяснить которые Васильев не мог без посторонней помощи; придется вновь все искать самому, находить в совершеннейших мелочах и мимолетных озарениях ход к разгадке; придется преодолевать постоянно мешающие, неясные и расплывчатые мысли, которые своей логикой приводят не к тому, к чему нужно, они намерено или невольно уводят хозяина подальше от истины, запутывая его окончательно.

— — Кругом одна сплошная тайна, — медленно, проговаривая каждое слово, и очень тихо сказал капитан, он с некоторым сожалением прокрутил в памяти свое недавнее прошлое и вдруг с полной ясностью осознал, что ему одному без чьей-либо помощи или поддержки действительно придется туго.

— — А получиться ли у меня вообще что-нибудь, — сомнения заставили недолго себя ждать. Алексей поспешил порыться в личных вещах друга, хотя и считал подобное дело неприличным и недостойным — все-таки надежда обнаружить что-нибудь необходимое у него еще оставалась.

Так и не найдя ничего, он прикрыл дверцу шкафа. Таким образом, Васильев старался спрятать от растерзания маленькими пульсирующими чудовищами то, что так было дорого для его лучшего друга. Затем он огляделся — нужно идти, теперь ничто не держит его здесь. Хотя, стой!

Что бы сказал Михаил по поводу содержимого этого шкафа, Потапов бы непременно попросил товарища сделать так, чтобы оно не попало в чужие руки, он попросил бы, чтобы оно навсегда исчезло, и такое его желание стало последним, если бы смерть не так быстро забрала майора с собой. Но почему-то капитану не хотелось уничтожать приятные воспоминания о прошлом, однако воля погибшего практически незыблемый закон, и ее необходимо выполнять.

Алексей снова открыл дверь шкафа, нагнулся и достал из кипы старых черно-белых и новых цветных фотографий одну, которая сразу заинтересовала его. На ней по иронии судьбы был запечатлен он, тогда еще старший лейтенант, Михаил, только что получивший капитана за успешно проведенную операцию, когда его опергруппа задержала одного знаменитого рецидивиста, и Ольга, настоящая невеста Потапова, так и не ставшая его женой. Фотокарточка оказалась сделанной в один из семейных праздников. Пожалуй, тогда было день рождение красавицы Ольги, и на ее именины влюбленная пара пригласила Алексея; он помнил, как подарил ей какой-то очень дорогой парфюмерный набор, и на такой радости, видимо девушка как раз получила именно то, чего хотела, именинница тут же пригласила сфотографироваться, принеся из соседней комнаты старую добрую "Смену". Где тогда находилась Мария? Ах, да она уехала домой в Ключи после очередной ссоры с ним. Он догадывался о похождениях жены, о ее частых любовных романах, длившихся ровно столько, сколько продолжалась постельная сцена, но на этот раз причиной кратковременного разрыва послужил один пижон-менеджер из приличной и богатой фирмы, постоянно ездивший на спортивном "Феррари".

— — Прощай, — проговорил Алексей, поднося зажигалку к фотокарточке. Пламя принялось с жадностью лизать ее уголок, постепенно он чернел, затем рдел, а потом и вовсе загорелся. Словно зачарованный, капитан наблюдал за небольшими язычками огненной стихии, казалось они его увлекали, притягивали своей игрой, и лишь почувствовав жгучую боль в пальцах и испытав даже некоторое удовлетворение от этого, Васильев бросил горящую фотографию на кипу документов. Огонь стал перебираться на другие бумаги, он крепчал и разгорался все с новой и новой силой, грозя уничтожить не только содержимое шкафа, а и всю квартиру с домом.

— — Он из нашего мира и может все-таки ему удастся справиться с этой нечестью, — внимание Алексея сосредоточилось на пульсирующих сгустках, которых в комнатах становилось с каждой минутой больше.

— — Посмотрим, чья возьмет, — Васильев стал прощаться со своим прошлым и с тем, что его связывало с лучшим другом. Теперь его действительно ничто здесь не держало, теперь можно идти вперед.

Ноги понесли его к выходу. Они работали сами по себе, в то время как в его голове из многочисленных запутанных мыслей, потоком проносящихся мимо, формировались отдельные отрывки, создававшие цельную картину того, что происходило сейчас, но настоящее не помогало, не подсказывало, как найти выход из создавшегося положения, оно, напротив, усложняло все, заставляя не продумывать и просчитывать, а принимать действительность такую, какая она есть.

"Как победить? Как бороться?" — находился в поисках Алексей, стараясь хоть как-то разобраться в том бардаке, который творился у него в голове.

— — Черт побери, — уже вслух, не сдерживаясь, процедил сквозь зубы Васильев, — почему все это произошло? Может, мы сами в том виноваты и сами позволили подобному свершиться. Господи, просвети, как бороться с этим?

Капитан немного помолчал, стоя уже около дверей и тщательно прислушиваясь, что творится там снаружи. Вроде бы тихо и спокойно!

— — Вот оказывается, как бывает. Когда ты становишься совершенно одним, одиночество тебя полностью поглощает, и никак не радует, ты становишься его придатком. Одиночество!!! Чтобы его познать, не ощутить, нужен большой талант, дар; чтобы с ним жить необходимо огромное терпение, железная воля. Без него ты скучный и неземной что ли. Впрочем, одиночество преследует нас повсюду, даже тогда, когда рядом присутствуют близкие тебе люди, твои друзья.

Зачем он это сказал, Алексей и сам не знал. Может, в нем говорило его одиночество, и именно оно заставило капитана внимательно посмотреть через дверной глазок на лестничную площадку. Никого нет! Значит, Они уже прекрасно знают, что Потапова нет в живых, что он сам и его квартира не интересны для Их внимания и что послание Михаила, адресованное Алексею, так и осталось тайной для Них, а иначе обязательно была бы устроена слежка, вполне возможно использовались и более решительные действия, но не такие, какие применяют сейчас трое оперативников около его квартиры, проводя долгие минуты в бесполезном ожидании.

"И подобным способом они хотят схватить меня", — капитан улыбнулся про себя, припоминая тех типов, стоящих на лестничной площадке перед его дверьми.

Еще раз Алексей посмотрел в глазок, и вновь вспомнил о послании друга.

— — Как происходит в нашей жизни, что мы так и не узнаем до конца своих близких, а ведь, сколько лет знали друг друга, — капитан продолжал бессмысленным взглядом бродить по пустой лестничной площадке, — сначала детство в Ключах, затем институт и, наконец, Отдел. Можно было по пальцах только рук насчитать, сколько мы не виделись. А впрочем, о чем я говорю?! Михаил точно так же за все эти годы толком не знал меня. Но все-таки, интересно, когда, где и как Мишка успел к этому прийти? Когда? Где? Как? Господи, кто-нибудь сможет дать ответ. Нет, никто не даст его, и, вероятно, никогда уже не даст. Никогда! Потому что тот единственный человек, который мог бы ответить, погиб.

Снизу раздались странные и подозрительные звуки, казалось, что кто-то во что-то довольно сильно бил, пытаясь проникнуть куда-то.

— — Действительно, страннее любой странности, — тихо, не подозревая какую абракадабру он несет, прошептал капитан, и как ему понравилась подобная фраза.

Да, наша жизнь страннее любой странности — ничего против этого не скажешь, ничего из этого не возьмешь — как взять что-нибудь из совершено странных вещей, правда, изменить из всего этого кое-что можно.

Алексей тронул дверь, последняя оказалась открытой. Капитан даже немного удивился, но удивление на лестничной площадке сменилось страшным любопытством: откуда раздаются такие громкие звуки, что же там делается. Внутренний голос попытался отговорить Васильева оттого, что он собирался сделать. Отговорить не удалось. Капитан спустился на этаж ниже, осторожно перегнулся через перила, и ему представилась картина, от которой стало совсем нерадостно, словом она предупреждала его о том, что времени осталось мало и нужно поторапливаться, иначе будет поздно.

Все те же люди, совершенно неизменившиеся, выглядевшие, как и прежде: Андрей Степанович Штольцер с все теми же влажными, безумными и пустыми глазами, он стоял посередине площадки и следил за тем, что делали остальные двое. А они — Василий Томин и участковый сержант ломились в его квартиру.

"Их цель так же не изменилась, — подумал капитан, разглядывая с какой старательностью и рвением вышибались двери, — все такое же стремление достать, доказать, убить, та же бессмысленность, с ней придется считаться и бороться".

Они, эти трое также вели свою непримиримую борьбу. Борьбу, чтобы победить или погибнуть, а может все-таки победить, а затем погибнуть. Ужасно, всех троих мало интересовало, что именно с ними произойдет; перед оперативниками на данный момент времени стояла одна-единственная преграда — это дверь, и сейчас она их больше всего беспокоила.

"У парней закончилось терпение", — капитан сразу определил, что заставило Штольцера с его компанией попытаться проникнуть в квартиру.

Именно нетерпение показалось Алексею в них самым родным, земным что ли, то есть тем, что еще осталось с этой планеты. Они суетились как-то быстро, неестественно для своих бессмысленно-равнодушных взглядов, во всех троих чувствовался страх перед чем-то далеким и злым, а еще проскальзывало некоторое волнение — наверное, из-за того, что они могут упустить дорогую добычу, и тогда только страшный и безжалостный суд окажется для них единственной перспективой.

— — Теперь пора отсюда убираться по добру по здорову, пока меня не заметили.

И действительно, находясь здесь, он просто играл с судьбой, бросая ей вызов, да и сказанные им слова были произнесены не достаточно для того, чтобы их разобрали и поняли смысл, но достаточно для того, чтобы услышали. Однако те, кто находились внизу, даже если уловили шум голоса, раздающегося с верхнего этажа, то не придали ему особого значения — мало ли кто там разговаривает; они по-прежнему продолжали заниматься своим делом. Капитан еще немного подождал, искушая свою судьбу — авось его обнаружат, и что будет тогда, и только потом отошел, правильно решив, что береженного бог бережет.

"Ну, и как отсюда, интересно, выбраться", — такая проблема не могла не волновать Алексея, тем более она по-настоящему тяготила и являлась прямо-таки неразрешимой.

Нужно немного поразмыслить, все хорошенько взвесить и просчитать.

Сейчас те ребята ворвутся в его квартиру — ждать осталось немного, обнаружат ее пустой, не принимая в расчет трех трупов, и тогда станет действительно опасно. Спуститься на улицу по лестнице — будет верхом наглости и безумия, да и, если честно, капитан просто боялся идти привычным путем, которым он пользовался сотни раз, — кроме тех троих, бросившихся бы на него, совершенно не задумываясь о последствиях, есть и другие, находившиеся около подъезда. Может, тогда больно не мудрить и воспользоваться чердаком, а там…

А там можно придумать, с помощью чего спуститься на довольно-таки пустынный дворик, который с одной стороны был завален производственным хламом; с другой — ограничивался многоэтажными постройками с единственной узкой улочкой, выходящей на гребного Марушевского — откуда им знать о наличии этого выхода; с третьей — начинались заросли кустарника, они выходили к гаражам, тому самому месту, где отрывались местные молодые люди. В довершении всего дворик так зарос сорняком и бурьяном, что он совсем не походил на остальные столичные дворы. Почему? Да просто жители боялись сюда приходить. Уж так получилось, что дом Потапова и Васильева находился на самой окраине Москвы и своим положением образовывал место, ставшее впоследствии не очень-то посещаемым. Люди сюда приходили, чтобы выбросить мусор, может поэтому, по иронии судьбы, и само место пользовалось сомнительной славой — по поздним вечерам и ночам отсюда раздавались веселые крики молодежи, правда самим молодым людям казалось, что они были таковыми, на самом деле это больше походило на нечеловеческие нечленораздельные крики. Приезжающая милиция ничего соответственно здесь не находила, кроме пустых бутылок, остатков от закуски, презервативов, а тот, кто это все оставил, — ищи ветра в поле. В конце концов, доблестные блюстители порядка плюнули на такое безнадежное дело и на телефонные звонки и жалобы жильцов о царящей поблизости вакханалии отвечали молчаливым отказом. Подозревали ли люди, что, опасаясь очутиться среди этой нездоровой обстановки на заброшенном дворике или около гаражей, они уже давно болели похожей болезнью, так как сами допускали подобное. Вот и получалось, что тогда, когда болело все общество, одна его часть старалась от себя это скрыть, кривя душой и сердцем, а другая, более молодая и жизнерадостная, напротив, стремилась пользоваться ею.

(Выходит, кто тогда честнее к самому себе и друг другу? Решайте сами, читатель! Но помните одно: первая часть, которая более старше, породила вторую в прямом и переносном смысле).

Вспомнив о заброшенном дворике, Алексей от радости ощутил невероятный прилив сил.

"Значит не все еще потеряно, — мысленно проговорил он, — значит, я жив и буду жить, значит, попытаемся оживить остальных. Врешь — не возьмешь".

Последняя мысль стала настоящей угрозой, вызовом тому, с кем он продолжал вести нескончаемую войну.

Ну, что ж нужно действовать: решение созрело и капитану оставалось только сделать первый шаг. Самое интересное было в том, что, совершив его, он отрезал себе всякий путь к отступлению, впрочем, Алексей уже давно шел вперед без всякой надежды на него.

Звук шагов раздавался слишком громко; несмотря на все старания, он неприятно резал слух, заставляя вздрагивать при любом его проявление, даже не самый явный, приглушенный, для него он просто гремел по лестничным пролетам. Странно, почему его не слышат внизу, почему не гонятся за ним? Может, они продолжают ломиться в дверь его квартиры? Но характерный шум прекратился, и значит оперативники уже там. Сейчас они поймут, что все комнаты пусты, и тогда начнут действовать.

Васильев прибавил шаг, он теперь перескакивал сразу через одну-две ступеньки, стараясь как можно быстрее преодолеть расстояние, разделявшее его и чердак. Страха, что его услышит враг, не было, создавалось впечатление, что, стремясь дойти до своей заветной цели, он снова старался ускользнуть от смерти, преследовавшей его с того самого времени, с того самого часа, с той самой минуты, с той самой секунды, с той самой злополучной телеграммы, с того самого гребного места, которые заставили капитана впервые в жизни ужаснуться, почувствовать настоящий страх, несуществующий в природе.

А вот, наконец, и он. Алексей перегнулся через перила и посмотрел вниз. Там действительно Штольцер и К° справились с дверью и сейчас они искали его персону в квартире.

"Счастливо найти", — улыбнулся про себя Васильев, представляя картину, когда оперативники поймут, что комнаты пусты, и их жестоко провели. Вот будет тогда злости, они станут винить друг друга, дело дойдет до выяснения отношений, кто виноват, вследствие чего, потерянное время для них и предоставленная ими же возможность капитану уйти от их великого гнева.

На чердаке как всегда творилось что-то невероятное, однако только не для него, он к подобным картинам относился совершенно спокойно, они его нисколько не удивляли и порой, напротив, восхищали своей неповторимостью и, восхищая, вызывали в нем достаточно противоречивые ощущения, а еще твердую уверенность, что без всего этого он не выживет. С некоторой гордостью осмотрел Алексей Васильев обстановку чердачного помещения: старая разбитая мебель, а именно какие-то полумягкие стулья, древний стол без единой ножки, оставалось удивляться, как удалось их сюда принести, и зачем; разбросанные вещи, лежащие здесь с незапамятных времен; грязь с паутиной на мебели, да и, вообще все предметы в царящем сумраке пугали и заставляли как-то по-особому относиться к себе. Вот настоящая действительность, а не те красивые красочные витрины столичного центра со всей своей интеллигентностью и богатой роскошью. Они — жизнь, похожая на страшный фарс, скрывающая за наигранной веселостью и беззаботностью истинную уродливость.

Алексей огляделся по сторонам: где-то должна быть дыра в крыше. Он принялся ее искать, ощупывая в темноте буквально каждый метр шифера. Наконец она найдена, вроде даже по размерам она подходит для него, да и ее края крепки, выдержат — капитан для надежности повисел, ухватившись за них, пробуя на прочность.

— — Ах, черт, про веревку я то забыл, — огорченно, словно обижаясь, вздохнул Алексей. Как же теперь спуститься? Неужели придется возвращаться за веревкой назад.

— — Нет, нельзя. Наверняка эти трое спохватились и ищут меня. Ну, ничего мы с ними поговорим по другому, для них у меня припасен небольшой сюрприз.

Алексей нащупал в кармане брюк холодную рукоятку своего пистолета. Поначалу наличие данного предмета его несколько удивило, ведь он "Макаров", после того, как выстрелил в сына, оставил на полу у кресла. Так, как он оказался у него сейчас в кармане?

Может, все-таки положил? Хотя, нет, он оставил его в своей квартире — Васильев прекрасно помнит это: рука опустилась и положила на пол ПМ, в памяти даже запечатлелось положение, в котором он остался лежать. Но было ли важно подобное обстоятельство? Ведь главное пистолет в кармане брюк, и, следовательно, можно мстить — в конце концов, обязан же человек постоять за убитых близких. За старика Колченогова, за лучшего друга, погибшего от руки его сына, даже за последнего и за Марию, бывшую жену, она одна осталась у него, хотя и совершенно далекая и чужая. Человек должен убить тех, кто находился внизу, иначе ему грош цена и он ничего не стоит в своей жизни, иначе он выйдет из душевного равновесия, и будет страшно злиться на самого себя, проклиная судьбу за жестокие превратности, за то, что она послала ему столько испытаний и проверок. Кто в этом виноват? Конечно же, они, те трое оперативников, да и не только они одни — нездоровая злость как-то сразу сменилась на такую же ярость; она толкнула Алексея сначала к чердачному люку, лишь с одной-единственной целью: прийти — убить — уйти, но потом капитана вдруг осенило, привело в чувство.

— — Иди и убивай, — достаточно тихо прошептал он, — иди и делай свое дело — ведь они только этого ждут: чтобы ты сорвался и натворил много необдуманных поступков, они даже с этой целью подсунули тебе твоего сына и сейчас прибывают в ожидании, когда ты станешь их легкой добычей, или того хуже, превратишься в одного из них. Хочешь получить одно из двух, тогда иди и тебе воздастся за все промахи; но отомстить за них, за тех, кто на тебя смотрят и надеются, по-настоящему ты так не сможешь. Почему? Да, потому что сводить счеты с теми оперативниками только трата драгоценного времени, потому что они лишь пешки в этой игре и обращать на них внимание означает изводить понапрасну свои нервы и силы, а они не бесконечны.

Рассудительно, трезво, не предпринимая резких поворотов. После таких слов Васильев несколько остыл, поубавил немного спеси, вновь возвращаясь к дыре в крыше.

— — Как же все-таки мне отсюда выбраться? — Зло бросил в открытое пространство тот самый Алексей, который минутою раньше собирался решать все свои проблемы с помощью оружия.

— — Вспомни, — опять вмешался тот самый спокойный голос, который привел капитана в чувство, — вспомни, здесь где-то рядом лежит связка кабеля — ведь сам тут оставил.

Капитан засомневался: как по нему спускаться, да еще с такой большой высоты. На такое может согласиться лишь безумец.

— — Похоже, связка где-то там, — припомнил Алексей, направляясь туда, где, по его мнению, она должна находиться. По пути он натыкался на брошенные вещи, принесенные сюда в основном местными ребятишками. Чем дальше он пробирался вперед, тем больше нервничал и раздражался Васильев, тем он становился таким обычным и повседневным, выбрасывая из головы всякую ересь о своем предназначении. Наконец, в густых сумерках капитан нашел то, что искал. Моток оказался достаточно тяжелым, даже очень. Сразу принялись Алексея терзать сомнения: хватит ли его длины, чтобы спуститься вниз, получиться ли это у него, и если да, то, как все-таки работать на кабеле.

— — Ладно, хоть что-то есть. За неимением лучшего придется воспользоваться им, — решил капитан, распутывая моток. Освободив один конец, он вернулся к дыре, привязал его к продольной балке, попробовал на крепость — вроде бы узел должен выдержать. С ужасом Васильев почувствовал, как моток заметно полегчал, а ведь расстояние, через которое он протянул этот гребный кабель, было не таким большим.

Алексей резко тряхнул головой, словно отгоняя плохие мысли, затем поднатужился, поднял связку кабеля и бросил его в дыру. Вслед за ним полез на крышу.

Господи, как все вокруг изменилось, сильно изменилось, страшно изменилось. На улице заметно потемнело. Пульсирующие черные сгустки кружили вокруг, будто у себя дома, впрочем, они уже давно здесь освоились. Откуда-то с севера надвигалась пугающая чернота — Алексей, в который раз отметил, что она совсем не похожа на наши тучи, на те тучи, которые он привык видеть в прошлой своей жизни. Несколько сгустков прикоснулись к его лицу, несколько к руке, капитан вздрогнул от неприятного ощущения и боли.

— — Пора, — решил офицер, тем неменее он продолжал наблюдать за сплошным месивом, надвигающимся на город, его охватило какое-то странное беспокойство, пронизавшее все существо капитана. Сознание подсказало ему, что там, на северо-востоке остался его родной Отдел — и остался ли он вообще, что практически большая половина столицы уже находится под ее властью. От этого неприятная дрожь пробежала по телу Алексея, сразу закрались некоторые сомнения по поводу задуманного предприятия. Спуститься вниз — означало оказаться один на один с пугающей чернотой, с этими пульсирующими сгустками. А как не хочется!

Однако ноги, словно сами по себе двинулись вниз по скользкой крыше, пальцы крепко сжимали полированную поверхность телевизенного кабеля.

"Вот сейчас спущусь, и со мной непременно что-то произойдет, — размышлял капитан, — в дворике окажутся враги, или меня вдруг охватит гиена огненная, или провалится земля, или произойдет еще что-нибудь".

Странно, несмотря на такие мысли, лицо Алексея Васильева продолжало сохранять холодную решительность, будто ничего не произошло вокруг.

А наш мир, действительно, сходил с ума, он медленно и постепенно приближался к своему концу, без всякого шанса на спасение.

Алексей нагнулся, пытаясь разглядеть землю; он стоял на самом краю крыши в надежде что-нибудь увидеть, но перед взглядом стояли лишь расплывчатые неясные очертания, и никакой возможности не было определить стоит это человек или простой неодушевленный предмет. Ноги нащупали выпирающуюся балку, служившую основанием карниза, и, чтобы лишний раз перестраховаться, несильно дернул за кабель — вроде бы держится, но что будет, когда нагрузка станет постоянной. Легкая дрожь пробежала по телу капитана.

Он спускался осторожно, не замечая режущей боли в ладонях и на пальцах. Ее заменило опять возникшее беспокойство, причем настоящее, казавшееся единственно значимым сейчас; эти мысли сильно досаждали и одновременно помогали, потому что он не обращал особого внимания на скользкую поверхность кабеля, по которой очень сложно было двигаться. Так или иначе, он не заметил, как оказался внизу, на земле. Вместе с тем, как ноги нащупали ее, сразу исчезли все сомнения — поблизости никого не было, никто не прятался в ожидании схватить капитана. Последний огляделся по сторонам.

— — Все-таки пока свобода, — улыбнулся Алексей. Да, свобода, такая радостная и долгожданная, приятно осязаемая и, даже в подобной обстановке доводящая до высшей степени человеческого счастья, до того, что после нее вообще ничего не существует.

— — Похоже, развязка отодвигается до неопределенного момента, — вновь улыбнулся капитан, и вместе с улыбкой вдруг пришло страшное желание поскорей отсюда смыться.

"Скорей, скорей торопись, убегай", — не смолкая ни на минуту, твердил надоедливый голос. Господи, как он походил на тот, что его заставлял спускаться вниз и отомстить тем троим: старику Штольцеру, участковому сержанту и Ваське Томину.

"Стой! Остановись и стой. А еще посмотри правде в глаза. Кто это тебе говорит? Это говорит та злобная ничтожность, которая живет в каждом человеке, несмотря на его убеждения и чувства, несмотря на то, что хорош или плох тот или иной человек", — словно в противовес первому, заговорил трезвый и разумный голос, заговорил несколько резко и настойчиво, заговорил так, как он говорил там, на крыше, отговаривая своего хозяина от необдуманного поступка.

"Можно сказать, — продолжал второй голос, — это не так, и тому подтверждение будет вся наша жизнь, но посмотри вокруг — и ты убедишься в обратном. Сколько людей оказалось вовлечено в бешенный водоворот событий, сколько людей оказалось более слабыми и не смогшими противостоять нашествию из потустороннего мира, они в такой борьбе просто не выдержали, не были в состоянии сказать ему: нет".

Ну, что ж гордость прекрасная штука, особенно когда речь идет о себе. Только не излишняя, иначе человек совершенно теряет всякое чувство настоящей действительности и уже не в состоянии прийти к ней.

Темно, вокруг темно и ничего не видно, и один Алексей Васильев со своей гордостью за то, что он по-прежнему оставался таким, каким он был раньше, за то, что он не подался какой-то там потусторонней силе и вынес самое дорогое, что он мог вынести. Алексей огляделся по сторонам — пока еще можно различать окружающие его предметы: вон возвышается громада строительного мусора, а вон начинается лесопосадка, выходящая к гаражам, вон…

Капитана закружило, вот он уже находится в совершенно другом месте, вокруг стоит необыкновенная тишина, как впрочем, и в небольшом дворике, однако здесь светло и просторно. С удивлением Васильев обнаружил, что находится в тихоключевсом лесу, как всегда прекрасном, отличающимся прохладой, с многочисленными молодыми деревцами, благоухающими особым ароматом и наполняющими атмосферу какой-то восхитительной радостью, с травами и растениями, росшими сами по себе, но в тоже время поражавшими своей аккуратностью и ухоженностью, казалось их нарочно подстригли, приобщая к окружающей цивилизации. А вон журчит ручеек с прохладной и чистой водой, его звонкий говор как никогда прелестен и заставляет лишь думать о самом добром и хорошем. Под его звук, даже самые невероятные желания будут исполняться, принося удивительное умиротворение и счастье, тебя уже не станут терзать бесплодные сомнения и тревожить неприятные мысли, ты всецело отдашься, слушая великолепную мелодию бегущей родниковой воды. Что еще может быть лучше?

Да, сказка, восхитительная сказка. Туда бы сейчас! Стоп! Тогда, интересно, где же находится он? Может это и есть настоящая реальность, а то, что с ним произошло, как произошло и со стариком Колченоговым, и с его сыном Дмитрием, и с лучшим другом, страшный сон, приснившийся ему. Капитан принялся оглядываться — ничего нет подозрительного, прислушиваться к звукам — ничего не слышно, чтобы хоть отдаленно напоминало о произошедшей трагедии, вокруг царит удивительная тишина, прерываемая только журчанием ручья, он для убедительности крикнул, привлекая к свей персоне внимание, — но ему никто не ответил, лес промолчал, проглотив даже эхо, — господи, какое это истинное блаженство, когда ты находишься в уединение и тебя не преследуют житейские проблемы. Правда, для полного счастья не хватает одного. Впрочем…черт побери, неужели…да нет того не может быть!..

К нему подошла та единственная и неповторимая, которая была ему по-настоящему близка и которая лишь одним своим присутствием доставляла действительно неповторимые ощущения. Одного ее движения, одного ее мановения оказывалось достаточно, чтобы Алексей создавал прекрасные замки, дворцы, которые тут же бросались им же к ее ногам. Она всегда для него являлась королевой и принцессой, княжной и графиней, герцогиней и баронессой, обладавшей всеми этими титулами сразу и одновременно, он ставил ее в своей необыкновенной красоте, излучавшей какой-то удивительно-неповторимый свет и какую-то удивительно-могучую силу, выше самого дорогого в своей жизни и выше самого Бога.

Все-таки каким жалким кажется человек перед лицом своей любви. Она его ослепляет, рисуя в сознании яркими красками лишь один образ, остальное просто отступает, уходит на второй план, предоставляя место слепому поклонению.

— — Эх, Мария, Мария, — принялся сокрушаться Васильев, и с горечью заметил, что вновь находится на заброшенном пустынном дворике, в окружении: с одной стороны — полного одиночества, с приторно-неприятным вкусом грусти, с другой — ненашего зла, те же чистые светлые воспоминания остались там, в прошлом, даже без призрачной надежды на возвращение.

Ну, и что теперь остается делать? Куда, черт побери, идти? За что браться?

Алексей продолжал стаять в полной растерянности, он осознавал свое одиночество и то, что его бросили на произвол судьбы, оставив один на один с ней, казалось, капитан даже совершенно не подозревал, где собственно находится — мысли так и терялись между тихоключевским лесом и этим отвратительным местом. Хотя все-таки он все прекрасно понимал, просто никак не желал принимать настоящее и всячески старался от него уйти куда-нибудь подальше.

— — Что за напасть, — выругался капитан, наконец, приходя в себя и тщательно проверяя место вокруг ног. Вроде ничего. Тем неменее первый шаг вышел у него неудачно он ударился о камень, почти одновременно почувствовал острую боль, но сдержался и не закричал. Интуиция подсказала Алексею, что идти необходимо вправо, где-то там находится небольшая узкая улочка между многоэтажными домами, она-то и выведет на Марушевского. А там?! Впрочем, там будет видно, что делать дальше.

Сколько времени капитан провел в поисках, скитаясь в темноте и натыкаясь на многочисленные кучи разного хлама, он не знал, да и, если честно, не сильно старался узнать. Чувство времени его давно покинуло, и он уже с огромным трудом различал, где действительная реальность, а где призрачный мираж. Зато какое облегчение и радость испытал он, когда наконец вышел на небольшую узкую улочку, казалось, что выйдя на нее, Алексей, словно, пускай не на долго, но все же освобождался от тех троих, от тех, кто вполне возможно ожидал его около подъезда, от тех…

Впрочем, их не оказалось в дворике.

— — Я на свободе! — тихо проговорил капитан, он это сказал так, как сказал бы человек, вырвавшийся из страшного ужасного плена, из такого ужасного и страшного, в каком он еще никогда не был, в каком всякое стремление к тому, к чему он, в конце концов, и пришел, на корню уничтожалось, закапывалось глубоко в землю, призиралось.

Теперь, когда он вырвался из ловушки, но чувства, что опасность все еще близка, по-прежнему беспокоят его, когда те трое оперативников, которые сейчас непременно устраивают страшный бардак в квартире, когда-нибудь спохватятся и бросятся за ним в погоню — и все это постоянно терзает его, напоминая о себе. Останется ли тогда у него шанс? Скорей всего нет, второй раз будет сложно убежать, да и времени пройдет слишком много, чтобы после на что-нибудь решаться — вон та чернота, надвигающаяся на столицу с севера, остановит и его и его преследователей, она их сожрет, даже не подавившись, они уйдут навсегда в неизвестность, даже не зная куда.

Ну, что ж пора все-таки действовать. А как!? Нужно попытаться выкрасть потаповский "УАЗ" — на нем как никак придется легче. Впрочем, если так поступить, то необходимо будет подходить к подъезду через гаражи, кстати, по иронии судьбы, именно они самое безопасное место, а ведь совсем недавно все честные люди изливали на них все свое негодование. Через гаражи — но, чтобы проникнуть к ним, вновь придется проходить мимо заброшенного дворика, переползать через большую кучу производственного хлама и мусора, пересекать достаточно редкий колок.

— — Снова возвращаться, — Алексей скривил недовольную мину на лице, и решение созрело само по себе.

Есть и второй вариант более простой: нельзя стоять здесь, как и не стоит пытаться вернуть потерянное, нужно поскорей отсюда убираться, выходить на улицу Марушевского. Естественно, Алексей Васильев выбрал именно последний, правильно расценив сложившуюся ситуацию.

— — Конечно, с машиной будет проще и легче, — уже через минуту проговорил он, идя по узкой улочке.

Вокруг царили удивительная тишина и непроглядная темнота. Поблизости никого не было видно, словно по всей столице объявили комендантский час, и все люди действительно послушались его — не стали выходить на улицу. Тем лучше для капитана.

— — Лучше, несомненно, однако лучше было бы, если мне удалось бы увести машину.

Мысль о потаповском "УАЗе" продолжала терзать его, постоянно беспокоить.

— — Но тогда они за мной предприняли бы погоню, и пришлось бы носиться по всему городу, терять драгоценное время.