Глава 12

ГЛАВА 12

Небо над столицей хмурилось. Черные тяжелые тучи, похожие на бесформенных чудовищ, своими телами заслоняли все пространство, куда бы не хватал человеческий глаз; ветер, разъяренный и злой по той простой причине, что построенные людским гением многоэтажные здания и шикарные особняки для других гениев только с очень большими деньгами, мешали ему свободно гулять по широки улицам огромного города. Поэтому он, не стесняясь, блуждал среди красочных витрин дорогих магазинов, словно жадный покупатель-модник, стремящийся как можно больше купить или запечатлеть все в памяти, чтобы потом поведать кому-нибудь еще о своих впечатлениях, среди широких многочисленных площадей и парков — наверное … Что он искал в этом огромном мегаполисе? Может, то, что он потерял давным-давно здесь, или может потому, что хотелось просто поиграть, отвести свою ненасытную душу. Оба варианта возможны. Однако поиски жертвы, с которой можно было поиграть, либо того, что он потерял, оказались безрезультатными: никто не желал быть игрушкой — даже ветер, проигравшись, выбросил бы ее на помойку, и что так долго могло пролежать, когда вокруг столько алчности и жадности, хотя кто сказал, что потерянная вещь относится к миру материального, а если потеря заключается в чем-то другом. Например, он ищет то, что нереально, то, что существует только в его фантазиях, в его диких необузданных фантазиях.

Сумасшествие. Да именно в нем все скрывается, как можно подобрать другое слово, когда найти действительно "живого" человека в таком огромном городе просто нельзя, когда народ вроде бы есть и в тоже время его нет, то есть жители города продолжают ходить по тем же самым тротуарам, они продолжают жить все той же жизнью, и одновременно с ними происходят странные метаморфозы: глаза пустые, совершенно равнодушные, движения, словно запрограммированные, без инициативы и случайностей, на лицах бледное выражение, которое с одной стороны не о чем не говорит, но с другой скрывает такую бездну отрицательных эмоций и чувств. Словом, создавалось впечатление, будто бы столица стала центром грандиозной кинематографической съемки в духе этакого Спилбергского "Армагеддона", где с человечеством опять что-то случилось. Если так, то: эй, режиссер, хватит снимать, мы тебе верим, что ты можешь, что ты в состоянии творить такие интересные сцены. Но почему тогда он молчит, этот невидимый режиссер? Почему? О, Боже! В твоих глазах та же пустота и совершенное равнодушие, твои движения, словно запрограммированные, без инициативы и случайностей… О, Боже — ты один из них!

Сумасшествие. Да и в этом есть оно. А как собственно по-другому, если все, что было плохое и черное в каждом человеке, вдруг выходит наружу, затмевая остальные качества в нем, и такой человек выходит на улицу — берегись все сущее и живое, немедленно уходи с его дороги, а лучше быстрее убегай прочь.

Сумасшествие. А разве сам огромный город, этот жужжащий улей жизни, с шумным говором на улицах и культурной обходительной речью в шикарных ресторанах не скрывал за собой огромное лицемерие и ложь настоящего положения дел, от которого все честные люди приходили в ужас...

Несмотря на сумрак от темного неба, чувствовался приход утра. Ночь, постепенно отступая, отдавала все права ему и оно, к счастью, проникало даже туда, куда не мог проникнуть ветер. Ночные тени стали сужаться, однако до конца они так и не исчезли, на редких деревцах и немногочисленных аллеях краски с приходом светлых оттенков заиграли каким-то удивительным блеском, переливающимся светом, и это казалось единственно красивым моментом в царящем вокруг унынии.

С приходом утра исчезли тишина и воздух. Ночной воздух он особый, его невозможно забыть или выкинуть из головы, он прекрасное творение, без которого человек не может чувствовать, не может красиво жить, без которого все в округе превращается в груду обыденной повседневности, ибо это и есть та действительность, что показывает нам существующее положение дел; он, словно женщина, постоянно желанная и соблазнительная, восхитительная и до удивления привлекательная, живущая лишь с одной-единственной целью, чтобы как можно больше и надолго привлечь и покорить.

Именно в такое утро въезжал в столицу Алексей Васильев. Впрочем, природная хмурость наступающего осеннего дня нисколько не удивляла его, напротив, он даже несколько разочаровался в увиденном — все-таки ожидания были не теми, его просто-напросто жестоко обманули. Но что сделаешь? Зато капитана порядком смущала пустота на улицах, а вместе с нею царящая тишина.

"Опять случилось что-то", — Васильев осматривал грязные безлюдные улицы, где только ветер гонял взад-вперед легкий мусор, дополняя что-то магическое в это действо, затем постепенно переводил взгляд вперед — наверное, в ожидании лучшего, но …

"Что-то произошло, впрочем, что именно и без того прекрасно известно", — Алексей с силой тряхнул головой — признак, что он недоволен.

А рядом то и дело продолжали пробегать огромные многоэтажные здания с погасшими неоновыми вывесками и поэтому казавшимися такими одинокими, элегантные, однако в настоящем предутреннем сумраке представлявшиеся чрезвычайно мрачными, памятники великим людям города, да и всей страны — они ничего, кроме брезгливости и страха сейчас не вызывали, отчего просто хотелось поскорее отсюда уехать. Все они, большие и не очень, маленькие и совсем неказистые представали перед Алексеем не во всем своем великолепии, маня своей грандиозной красотой и блеском, а завораживали каменной холодностью, порой, нависая над ним своими размерами. Это не могло не угнетать, вот почему в капитане появилось вполне нормальное и обычное желание быстрее вернуться домой и, наконец, ощутить благостное состояние покоя и удовлетворения.

Не прошло и часа, как он въехал во двор такого долгожданного и милого для сердца дома, он, подобно спасительному островку среди безжизненного бескрайнего моря, наполненного смертью, встал, чтобы ты жил и здравствовал.

Капитан оставил машину у подъезда, торопливо, с трясущимися руками закрыв ее, и бегом — страх не позволял даже осмотреться по сторонам, бросился вверх по лестнице к дверям своей квартиры. Здесь он почувствовал себя несколько лучше, свободнее что ли, казалось, в этих четырех стенах, отделявших его от окружающегося мира лишь своей толщиной, Васильев мог позволить очень многое: расслабиться, хоть не надолго, но все-таки, спокойно поразмышлять, выбирая из множества бесполезного и неправильного единственно полезное и правильное решение.

Диван. Обессиленный, ужасно уставший — тело ныло, как обычно случалось у Алексея после тяжелой физической работы, а голова раскалывалась, словно после сильного психологического напряжения, опустился капитан на него. Тишина с уличным утренним сумраком присутствовали и здесь, он порядком-таки достал, даже пришлось глаза закрыть и уши плотно зажать руками, которые от напряжения принялись дрожать. В конце концов, хватка ослабла, и Васильев услышал, как кто-то достаточно тихо, но настойчиво и упрямо стучится в окно.

"Кто может? Ведь третий этаж!" — капитан медленно открыл глаза и так же медленно повернул голову. В окно методично и настойчиво бился неизвестно откуда взявшийся шмель — ведь сентябрьская погода нынче не баловала своими погожими солнечными деньками. По губам капитана пробежала улыбка. Почему-то, смотря на эти безуспешные попытки бедного насекомого, ему представлялся он сам, так же старавшийся достучаться только в свое окно. Пока не получалось и у него. А собственно разве он, этот обессиленный, уставший шмель сможет пробиться через оконное стекло, крепость которого несоизмерима с возможность слабой букашки. Если ей не удается, то тогда не удастся и ему. Почему?

Капитан сидел, не шелохнувшись, без единого признака жизни, будто провалившись в глубокую-глубокую бездну неизвестности. Казалось, если сейчас зайдет незнакомый человек, то Алексей просто-напросто не обратит на его присутствие никакого внимания или даже не почувствует. Сколько в таком положении просидел он, Васильев не знал. Ход времени для него потерял всякий смысл, и поэтому, когда капитан пришел в себя, то заметил, что сидит он не в предутренних сумерках, а в комнате, залитой ярким дневным светом. Стекло, отражая солнечные лучи, играли сотнями цветов и оттенков, что делало их дороже самых дорогих бриллиантов на свете. Шмель-бедолага, не добившись своего, лежал на жести подоконника с другой стороны. Что ж, если продолжать аналогию, то и Алексей будет лежать точно так же, точно также, не добившись своего.

Васильев поднялся и прошелся по комнате, такое его поведение начинало входить в привычку, когда он не знал, чем ему заняться.

"Фу-ты, наконец, раскололся", — голос сына вновь прозвучал в его ушах. Как ни старался капитан, он не мог выкинуть из головы его; голос Дмитрия, как назойливая муха, прилетевшая на сладкое, постоянно присутствовал в нем, именно присутствовал, притягивал своей безжалостностью и дикой суровостью, и от этого становилось ему все хуже и хуже, сознание открывало перед ним страшные перспективы, от которых Алексей не в состоянии был прийти в себя. Были ли упреки? Да, с голосом сына размышления принесли крепкую уверенность в своей вине. А собственно как иначе? Проклятый развод — впрочем, в нем виноват был не только он; но сваливать все на семейные неурядицы не достойно мужчине, ведь он мог вовремя повернуться к Дмитрию Алексеевичу и помочь ему, помочь для того, чтобы страшная болезнь не наполнила сына своей зловонной гнилью, — это действительно его вина, вина, за которую он несет справедливое наказание.

За мыслями Алексей Васильев не заметил, как все-таки быстро бежит время, — наступал вечер, наверное, вечер. Сумрак постепенно заползал в квартиру капитана, а за ним тихо-тихо, чтоб не было слышно, заходило смятение; последний солнечный зайчик, словно загнанный охотниками зверь, испуганно метался по стене, прекрасно осознавая всю бесполезность своих попыток. В конце концов, он и вовсе исчез, растворился в наступающей темноте. За каких-нибудь пять-десять минут капитан уже еле-еле различал смутные расплывчатые очертания предметов, находящиеся в комнате. Свет он не стал включать — наверное, потому, что так было намного лучше для него самого — ведь он, если честно, просто боялся. Боялся светящимся окном выдать то, что он находится дома, боялся выдать самому себе свою слабость, свои чувства, казалось, именно свет покажет их ему, боялся понять то, что он никогда не знал, никогда даже не осознавал и просто не мог представить. Этот страх его невероятно подавлял, в нем Алексей представлялся каким-то жалким и испуганным, и может, поэтому в последнее время капитан стал панически пугаться своего отражения в зеркале.

"Неужели трус?!" — Васильев покачал головой. Подобного не может быть. Рука его потянулась к выключателю. Нет, нельзя — рука одернулась.

Алексей прошел к дивану и сел на него. Что делать дальше? Извечный русский вопрос, на который невозможно ответить. Не находил ответа и капитан. Впрочем, его сложно найти, когда ты находишься на крошечном островке вокруг бескрайнего бесконечного моря зла и ненависти, а тот мир добрый и такой долгожданный где-то там вдалеке, он его хорошо видит, однако не в состоянии до него добраться, дотянуться, хотя бы …

Нет, невозможно! Терпеть одиночество не хватит никаких сил, поэтому вполне понятно человеческое стремление и желание построить мост в мир лучший, пускай он будет шатким и неустойчивым, но, чтобы был хоть какой-то шанс, добраться по нему туда, или хотя бы, чтобы немного доброты либо другого какого-нибудь прекрасного чувства смогло перебраться на его сторону. Конечно, они сразу утонут в море, окружающем его маленький островок, однако своим кратковременным присутствием доставят некоторое удовольствие капитану.

Таким мостиком мог стать телефон. Впрочем, куда и зачем звонить, он не знал. Просто захотелось набрать первый попавшийся на глаза номер и тому человеку, который на том конце провода возьмет трубочку, поведать обо всех своих страхах. Это-то и сделал Алексей Васильев. В трубке зазвучал приятный девичий голосок, похоже, ее обладательница была красивой прелестной блондинкой — офицеру милиции больше всего нравились подобные бестии-златовласки, лет эдак восемнадцати — двадцати, можно и младше. Девушка в таком возрасте казалась наиболее чиста; когда она входила во взрослую жизнь, ее нежные ласковые руки и привычки настоящей королевы, хорошей королевы восхищали и заставляли таять любое мужское сердце.

Алексей был сильно удивлен и первые секунды их общения прошли в абсолютном молчании.

"Значит, все-таки есть еще кто-то. Кто-то, кто не стал ЭТИМИ, нуждающимися в помощи", — улыбка пробежала по его губам, стало легко на душе, приятно, одновременно появилось желание жить. Затем капитан облегченно вздохнул от сознания того, что самые ужасные опасения его не оправдались. И, слава Богу! Ведь грубому, заочно тебя ненавидящему голосу нечего не поведаешь, тебе просто станет мерзко и отвратительно.

А между тем на том конце провода милый голосок, принадлежавший, как того желал Васильев, очаровательной блондинке, уже третий раз подряд повторял одну и туже фразу: "Ало, ало! Говорите, пожалуйста, не молчите!"

— — Ало! Это Вы, — сначала робко, даже не представляя, кого именно он имел в виду, а потом все смелее и смелее, словно своей давней и хорошей знакомой, принялся изливать свое горе Алексей, — девушка, если бы Вы знали, как мне сейчас тяжело … Если бы Вы знали, Боже мой!.. Дорогая моя, хоть на секунду представьте … пожалуйста, я прошу вас не бросать трубочку … выслушайте меня, помогите, посоветуйте, в конце концов. Так случилось, что я остался один, совсем один…

Он все говорил и говорил, то, вдруг замолкая, то, заикаясь от страшного волнения, то, понижая голос и почти переходя на шепот, то, наоборот, беря слишком высокую ноту и переходя на крик, от которого ему самому становилось неприятно себя слушать. Но на том конце провода внимательно слушали — видимо, красивая блондинка, капитан продолжал на это надеяться, заинтересовалась рассказом странного мужчины, позвонившим ей вот так запросто, а может, она просто скучала, находясь в полном одиночестве, и звонок несколько скрасил ее досуг времяпсил ее времяпровождение, находясь в полном одиночестве и звонок несколько скрасил ее времяпровождение., позвонившим ей. Так или иначе, но история чужой жизни заставила девушку оставаться на связи, выполняя роль этакого домашнего психолога.

А в своем повествовании капитан уже находился во Вьюнах, он поведал своей собеседнице о том, как его встретили и как его сын, его собственный сын признался в самом ужасном, что может произойти между сыном и отцом, — в ненависти. Здесь Васильев смутился: стоило ли об этом рассказывать, может, следовало оставить при себе. Постепенно его пыл стал остывать.

"Господи, что я делаю, зачем я выкладываю незнакомому человеку все свои тайны", — мысли говорили: "нет", а язык продолжал молотить о том, о чем нельзя было рассказывать.

В следующее мгновение Васильев замолчал, однако так получилось, что момент, когда он закончил говорить имел свое логическое завершение, и поэтому на том конце провода посчитали, что трогательная история рассказана, и необходимо пожалеть невольного собеседника. Но Алексей не слышал красивого голоса, пытавшегося его успокоить, причем искренность девушки была действительной. Казалось, красавица блондинка прониклась страшным горем и, будучи впечатлительной особой, сама переживала трагедию незнакомца.

"Зачем я продолжаю общаться с ней", — с тех пор, как эта мысль посетила его, она не давала капитану покоя. Вообще, некоторые слова, мысли и выражения стали для него бичом; они, словно спортсмены на эстафете, пробегая свою дистанцию, передавали палочку другому, словом подсознание удивительная штука, оно замечает то, что не видит его хозяин, но от этого-то хозяину не легче, он устает от постоянного напряжения и терзается надоедливыми размышлениями.

— — Молодой человек, — говорило оно, его подсознание, — успокойтесь, ведь жизнь не закончена, все будет впереди, и живите этим, правда, забывать о прошлом не следует. Забывать — значит вновь повторять свои старые ошибки. Не допускайте такого, иначе тогда все действительно потеряет смысл.

Эти слова летели откуда-то издалека и поэтому они казались странными, чем-то таким, отчего у него по-настоящему замирало сердце — срабатывал защитный рефлекс его подсознания. А почему бы ему не замирать? Ведь слова являлись обычными словами, пропитанными сочувствием и неким сожалением, за последние дни с того момента, когда Алексей получил ту злополучную телеграмму. Впрочем, есть же еще нормальные люди, есть те, ради которых можно и нужно бороться.

Сразу стало легко, и сомнение по поводу своего откровения напрочь ушли, все беды и злоключения отступили на второй план, и даже какая-то радость появилась в нем. Сейчас он хотел жить. И все от собственного сознания, что он не один, что он кому-то нужен, вернее, нужна его помощь, — вон как поддерживает его, незнакомого человека красавица блондинка, в ней еще осталось сострадание и желание помочь, а значит ничего не потеряно, правда, ничего и не ясно.

"Необходимо поблагодарить добрую девушку", — подумал Васильев, но вместо этого, широко улыбаясь, положил трубку на место.

"Интересно, какая она?" — образ, созданный во время разговора, он начал постепенно дополнять: к восемнадцати-двадцати годам бестии-златовласки с ласковыми нежными руками и привычками настоящей маленькой королевы, хорошей королевы добавились же красивые, бездонные и голубые глазки, в них, несомненно, утонешь, утонешь и не выплывешь, навсегда останешься там, и тебе непременно будет хорошо; волосы длинные, ниже плеч — нет, до пояса, густые и великолепные от чарующего запаха, исходящего от них. Однажды почувствовав его, никогда не забудешь, в твоей памяти они останутся насовсем, и больше ты не будешь его искать, принюхиваясь к каждой красавице блондинке; обо всем остальном он размышлял не с меньшим энтузиазмом, заочно влюбляясь в нее.

"Запомни номер", — похоже, именно эта фраза как раз готова была заменить ту, которую он позабыл, и стать очередной назойливой мухой. Алексей посмотрел на телефон, надеясь, что тот запечатлел необходимые ему цифры, — увы, советских времен аппарат, тот, который могли себе позволить обычные люди, естественно, не хранил необходимой информации.

"Запомни номер", — в надежде взгляд капитана стал блуждать по комнате, и остановилась на Михаиле.

На лице последнего отражались страшная озабоченность и усталость; глаза, словно заразившись от Васильева, блуждали по комнате только для того, чтобы занять себя хоть чем-то, в руках пистолет методично выбивал о колено знакомую мелодию. Видимо, обстановка заставляла быть всегда начеку.

— — Как твоя поездка во Вьюны, — проговорил он, присаживаясь на диван и одновременно пряча свой "Макаров" в разгрузку. На мгновение капитану показалось, что вместе с усталостью и озабоченностью в голосе друга что-то изменилось. Только что именно?

Слова и особенно вид Потапова заставили Алексея вернуться в действительность: ожили в голове старые воспоминания о сыне, причем в них было месту только плохому; припомнились самые мелкие и самые гнусные подробности. Как обычный человек, он пытался найти в них себе оправдание и, наоборот, обвинить во всех бедах Дмитрия. В такие моменты в голову лезут всякие отвратительные мысли, спастись от которых не представляло никакой возможности, — разговор и поведение сына только усугубили настоящее положение, хотелось обычной мести. Когда сын злиться на отца, то это вполне нормально, такое случается в постоянном противоборстве "отцов и детей", но когда отец начинает строить мстительные планы по отношению к своему сыну, это действительно ужасно, это невероятно. Это, в конце концов, конец света!

— — Я со своими … порвал. Теперь они мне … это, как бы сказать по точнее … не свои, — этим монологом капитан понял, что поставил жирную-жирную точку между прошлым и будущим, он теперь, не опасаясь, может начинать писать свое настоящее с заглавной буквы.

Поставив четкую границу между "свой и чужой", Алексей Васильев ощутил, что то, что осталось позади, не связывает его, а значит во многом он свободен.

— — Почему ты на меня так смотришь? — спросил друга капитан совершенно обыденным голосом.

— — Ничего! Если не брать в расчет, что о таких вещах ты говоришь так легко и невозмутимо, словно речь идет не о чем-то действительно важном, а о совсем ненужном, постороннем. С таким видом люди обычно выбрасывают мусор на свалку, не испытывая при этом ничего, разве что только брезгливость. Если честно, сначала мне стало мрачно, а сейчас ужасно страшно. Неудивительно тогда, почему приходят такие мысли.

— — Какие?!

— — Ты один из них!

— — Правда?

— — Сам посуди. Так легко отказываться от самого родного и близкого, что тебя связывает, может человек либо обреченный, либо…

Что именно второе, Потапов не подобрал подходящих слов, неожиданно осознав, что сам ответил на все свои многочисленные вопросы. Они с Алексеем обречены. Да, да обречены, и им теперь никто не поможет, и именно потому так спокоен его друг, потому, что он давно это понял.

А сам Алексей молчал. Впрочем, что он мог ответить на вполне разумные доводы товарища, да и подозревать его он в подобном случае обязан — всякое за время поездки могло произойти.

— — Они со мной порвали, а не я с ними, — тихо проговорил капитан, а в голове назойливо кружилось одно и тоже: "Запомни ее номер!" Но в этот раз все казалось не таким утомительным, даже напротив, все представлялось в гораздо лучшем свете. Васильев улыбнулся.

— — Черт тебя возьми, почему ты улыбаешься? — не сдержавшись, взорвался Михаил.

— — Прикажешь теперь мне плакать, — Алексей медленно перевел взгляд на друга, внимательно посмотрел на него, словно оценивая, и продолжил. — Ты не думай, что мне так легко, на самом деле мне действительно больно, мне никогда еще не было так тяжело и плохо. Никогда! Если не веришь, загляни сюда, — и капитан с силой ударил себя по груди, — и тогда ты все поймешь. Там все: и боль, и горе, и страшные переживания, а впрочем, скажи, что сделаешь, когда ты ненавистен и не любим. Мне кажется ничего. Ведь говорят же: сердцу не прикажешь, не заставишь же его относиться к человеку, к которому относишься, мягко говоря, пренебрежительно, лучше — в этом я уже убедился. В конце концов, зачем? Зачем мучить, издеваться над собой и над окружающими, в тайне еще о чем-то надеется там, где совершенно не на что надеяться. Все-таки нужно смотреть правде в глаза — они сделали свое дело. Знаешь, во всем этом что-то скрывается. Мне порой становится действительно страшно от сознания, что с тех пор, как мы с Марией развелись, а может быть, и гораздо раньше, они самые близкие и родные для меня люди видели перед собой врага. Врага настоящего!!! И я не замечал всего этого. Боже мой, как обидно. Конечно, дальше так жить просто невозможно; ответь, как жить, постоянно осознавая и чувствуя, что ты не только совершенно чужой, никому ненужный и покинутый, но и, кроме того, ненавистный. В таких случаях лучше сразу расставить все точки над "и", чтобы окончательно внести некоторую ясность. Лучше расстаться, забыть навсегда — я выбрал именно это, да и они особо не сопротивлялись. Видимо, так решила судьба.

Алексей не знал и не понимал, зачем он, говоря о сыне, упоминал и его мать. Зачем?! Ведь по большому счету Нехорошева не отказывалась от него — впрочем, она никогда не отказывалась от бывшего мужа, и где-то внутри себя капитан верил в подобное, однако все-таки считал ее похожей на Дмитрия. В конце концов, она же его воспитала.

Васильев оставил друга в одиночестве и направился на кухню. Михаил через мгновение услышал звук открываемого холодильника, а еще через одно хлопок закрываемой двери. Вскоре капитан снова появился, но уже с початой бутылкой водки.

— — Может, она лишняя? — майор кивнул в сторону емкости.

— — Сначала бабушка, теперь Мария и единственный сын — родственников у меня становится все меньше и меньше, — Алексей грустил вместе со своей подругой-спасительницей, именно она, Васильев сильно надеялся, поможет ему забыться, уйти от беспокоящих его мыслей.

— — Все-таки, что случилось во Вьюнах?

— — Все хватит. Давай не будем об этом, все для меня окончательно умерло, — очередная порция спиртного полилось в желудок капитана.

Величина горя Васильева казалась несоизмеримой. Да и по-другому быть не могло. Каково бывает человеку, который потерял свою семью, какие душевные муки и терзания угнетают его и, самое главное, как он становится одинок; у него многое изменяется: прежде всего, изменяются взгляды на жизнь, он начинает по-настоящему чувствовать боль, и как иногда бывает тяжело, невыносимо тяжело ее переносить.

Ну, где здесь не появиться тяжелой гнетущей тишине. Вот она и появилась — давящая, нервная, невозмутимая, опутывающая, подобно сетям, все мысли и стремления. Михаил внимательно посмотрел на друга, словно изучая его; тот же принялся изучать первого. У обоих, как назло, в голову не лезло ни одной толковой мысли, даже заставлять себя думать о хорошем не получалось. Подобное случается достаточно часто, когда люди, знакомые друг с другом не один десяток лет, просто не могут найти темы для общего разговора или когда ситуация заставляет так поступать. Происходит и такое.

— — Я понимаю твое горе, — тихо проговорил Потапов; майор запинался: начинал говорить об одном и, тут же на полуслове замолкая, видимо, передумав, произносил другое. Он просто старался подбирать нужные слова, из которых в некоторых, по его мнению, скрывалось что-то, что могло обидеть друга, поэтому их приходилось опускать.

— — Но в тебе сейчас говорит … Впрочем, я не знаю, что в тебе говорит, я знаю одно: после долгой темной ночи обязательно наступит день, поверь мне он наступит.

— — Этого я и боюсь, — капитан опять отхлебнул из бутылки, — я боюсь, что он продлится недолго.

— — Тогда вообще не стоит и не мечтать и не надеяться.

— — Совершенно верно. — Алексей, наконец, отставил в сторону свою бутылку, правда, неподалеку, возле своих ног, и вновь повторил. — Ты прав: зачем? Но пойми, привыкнув к хорошему, потом будет очень трудно перестраиваться на обратное, а то, что плохое придет, тут ты даже не сомневайся. Тогда нам действительно придется все воспоминания о счастье и радости вырвать из сердца, вырвать, чтобы они никогда, слышишь, никогда больше не тревожили нас. Иначе будет слишком сложно, они просто будут мешать нам, и мы не сможем делать свои дела.

— — Какая-то ахинея.

Михаил по-настоящему ничего не понимал из сказанного другом, вернее, он кое-что уловил, но считал, что не стоит этому уделять особого внимания.

— — Может для тебя оно и так. Для меня нет. Лучше, повторяю, жить в постоянном напряжении, вести, как говорится спартанский образ, заставляя тем самым закаливать свой организм, не расслаблять его и не приучать к всякого рода сентиментальностям.

— — По-твоему лучше валяться в грязи и подвергать себя ежеминутной опасности, ездить в машине, боясь из нее выходить и ощущая на себе ненавистные взгляды, терять, в конце концов, своих родственников.

— — По большому счету, да, — Алексей обиженно посмотрел на Михаила — не понравился ему тон, с которым разговаривал с ним Потапов, появилась некоторая несдержанность и желание сказать что-нибудь неприятное, чтобы больно уколоть товарища, заставить его немного понервничать.

— — Хотя есть маленькое но. Я обычный человек, как впрочем, многие. У меня потребности и желания ничем не отличаются от потребностей и желаний других; я также хочу жить, жить по-настоящему, по-человечески, чтобы на моей дороге встречались меньше всего того, чего не хотят встретить остальные, чтобы… Впрочем, не важно, как говориться вредно не хотеть, не мечтать, однако что с того, ведь жизнь на самом деле сильно искажает твои впечатления и представления, поэтому зачем барахтаться в обмане, нужно просто посмотреть правде в глаза.

Капитан вновь потянулся за бутылкой, теперь ему приходилось успокаивать себя и свою несдержанность, но обида внутри все-таки оставалась.

— — Хотя, что я тебе говорю, — Алексей поставил бутылку назад, в ноги, — ты и сам все прекрасно знаешь и понимаешь. А раз так, то ответь, пожалуйста, на один вопрос. Для чего мы боремся? Для кого хотим все изменить?

Васильев сделал небольшую паузу, чтобы перевести дух; Михаилу показалось, будто настала его очередь, и только он раскрыл рот, как друг снова его прервал.

— — Подожди, прежде чем отвечать, я скажу тебе одну вещь: не знаю, удастся ли нам добиться того, чего мы хотим или нет, но я крепко убежден — выжить нам не удастся, мы обречены.

— — Почему? — майор поначалу собирался возразить, сказать, что, мол, то, что они делают, вполне благородное дело и всегда необходимо надеяться на лучшее, иначе стоит ли вообще что-нибудь предпринимать. Впрочем, затем такое возражение исчезло само собой, пропало и желание узнать почему, но вопрос был задан и ответ не заставил ждать себя слишком долго.

— — А ты не догадываешься? — Васильев смотрел на Потапова, не отрываясь, словно старался угадать в поведение товарища его скрытые и явные тревоги, особенно после такого заявления с его стороны.

— — Они пока играются нами, но наступит один прекрасный момент, когда им надоест это делать и тогда… Похоже наши любезные коллеги по борьбе даже знают, как они с нами расправятся, у них все написано в наших личных делах.

Между тем поведение Михаила действительно сильно изменилось. Нет, Потапов выглядел не удивленным — может, от удивления он просто устал, хотя могла иметься совершенно другая причина; на его лице царило полное спокойствие, холодная невозмутимость, можно даже назвать равнодушие. Он не смотрел на Алексея, он смотрел куда-то в сторону.

— — Ты читал их?

— — Личные дела?!

— — Да!

— — Нет, я просто предполагаю, понимаешь, предполагаю. Если честно, мы сейчас все только предполагаем и больше ничего, и все по вине… По чьей вине, Михаил, как ты думаешь?

— — По чьей, — майор говорил спокойным, казалось, совсем равнодушным голосом, — наверное, из-за жизни, потому что она именно такая, или, может, из-за людей, которым мы ненавистны — их ненависть теперь их сущность, или скорей всего из-за того, что мы с тобой встретили в той злополучной поездке. Сейчас оно играется — и не только с нами. Вероятно, эта игра ни для кого не прошла бесследно, она сильно изменила всех нас. Сами того не подозревая, мы втянулись в нее, стали даже одним целым с ней, более того, мы являемся главными действующими лицами в разворачивающейся трагедии; но у этой игры есть один минус — она всегда делает лишь то, что в ее интересах. А в ее интересы не входит помогать нам.

Потапов замолчал, его слова говорили о многом, он начинал понимать некоторые моменты и не потому, что ему в этом помог Алексей, а скорей от того, что майор сам дошел, дошел медленно, очень осторожно, но все же уверено. Его глаза переместились немного вправо, и теперь они смотрели на часы.

Тик-так-тик-так — перемещалась секундная стрелка, увлекая за собой неповоротливую минутную, а та в свою очередь передвигала ожиревшую часовую. Может, ответ в них был, во времени, в часах, в днях, в месяцах. Слишком большие сроки для решения таких проблем, когда необходимо все решать гораздо быстрее.

"Мы становимся очень странными", — Алексей последовал примеру друга, посмотрел на настенные часы — наверное, надеялся именно там найти ответы на многие непонятные вопросы.

"И многого чего еще не понимаем", — это уже Михаил, наблюдавший за часами, вдруг отвел от них взгляд — если там и был ответ, то его мозг не дошел до того, чтобы прочитать его.

"Да и жизнь наша может пройти совершенно бесполезно", — ответа действительно не было, и руки Васильева опять потянулись к бутылке.

"И это больше всего удручает", — Потапову надоело сидеть на одном месте и он, поднявшись, прошелся по комнате.

"Не может по-настоящему и по нормальному тебя успокоить", — Алексей, наконец, решил, что еще один глоток "Пшеничной" будет лишним, и отставил ее в сторону.

"Потому что мы никто, и с нами соответствующим образом можно обращаться", — Потапов продолжал мысленный диалог с товарищем, правда, то, что они общаются, оба даже не подозревали, каждый из них размышлял по-своему и не беда, что их мысли совпадали.

— — Интересно, долго мы так будем молчать, — в конце концов, капитан прервал тишину и попытался завести разговор первым.

По всей видимости, Потапов и не собирался вступать в диалог, он по-прежнему сохранял полное спокойствие, даже можно сказать равнодушие. Издалека это казалось некрасиво, попахивало чем-то странным, однако желание человека скрыться, не выдавать себя ничем, не тревожить и не беспокоить, как себя, так и других, словом оставаться незамеченным, как раз и не имело ничего странного, хотя и оставалось некрасивым поведением. Порой оно заставляет выходить людей из себя, но здесь ничего не поделаешь, так как люди, прежде всего, заботятся о себе и о свое благополучии, а потом уже обо всем остальном..

— — О чем думаешь? — нетерпение в голосе капитана стало чувствоваться все явственней и отчетливей.

В ответ тишина.

"Спокойствие только спокойствие", — Алексей успокаивал себя, старался утихомирить свои эмоции, хотя страстное желание прямо сейчас подойти к своему другу и наотмашь, с силой ударить его, ударить так, чтобы выбить из его головы все высокомерие и задумчивость, находилось при нем. На мгновение в сознании что-то прояснилось и то, о чем он размышлял, стало ужасным и неправдоподобным, он до конца не понимал, да и не осознавал всего того, что хотел сделать, — это просто не вписывалось ни в какие рамки. Этого не могло быть.

— — В конце концов, отвечать или нет твое дело, — уже миролюбиво согласился Алексей Васильев. Капитан даже не подозревал, как его вопросы достали Потапова, и лишь один Михаил знал, сколько стоило ему сил, чтобы сдержаться. Словом, атмосфера снова накалилась, в воздухе чувствовалось присутствие некой разъединяющей силы, способной натворить много нехороших дел. Скрыться от нее не представлялось возможным. А собственно как скрыться от того, чего вроде бы нет на самом деле, — ведь она, эта сила не осязаема, ее не видно и, как ни старайся, ее нельзя обнаружить; но в тоже время она есть, ты ее чувствуешь, потому что ею пропитан весь воздух, потому что, где бы ты не находился, она постоянно с тобой, потому что жизнь полна неожиданностей.

Минуты обоюдного молчания потекли именно в такой обстановке. Странно, но обоим совсем не хотелось разговаривать; это объяснялось не элементарной усталостью друзей или тяжестью навалившихся на них проблем или даже обычным нежеланием с кем-либо беседовать, а скорее легким таким отвращением друг к другу, незначительным, по крайней мере, пока, отчуждением.

Вдруг Михаил Потапов, не сдержавшись, резко встал и поспешил покинуть квартиру. Громко хлопнувшая дверь говорила о не слишком хорошем настроении майора.

— — Ну, и черт с тобой, — зло, сквозь зубы выругался Васильев и залпом выпил остававшуюся в бутылке водку. Алкоголь похоже и не собирался брать его, голова работала четко и уверено, словно отлаженный механизм, правда, кое-какой эффект все-таки был, а как иначе, если все проблемы разом куда-то провалились, словно их и не было, а мысли удивляли трезвостью и чистотой.

— — Что же мы теперь будем делать, — Алексей терялся в догадках по поводу того, как найти выход из создавшегося положения. Он принялся ходить по комнате, вышел в прихожую и с большим сожалением посмотрел на закрытую дверь. Новая волна злости нахлынула на него, постепенно она переросла в бешенство и капитан, в душе проклиная друга и его упрямство, бросил пустую бутылку в дверь. Вид разбитого стекла принес некоторое удовлетворение, но не надолго.

В следующее мгновение Алексей оказался у стола, вытащил из нижнего ящика "Макаров" и бросился к выходу. Вид его был самым решительным, грозным — ох, и не поздоровится тому, кто встретится у него на пути или постарается его остановить, он на себе испытает весь гнев разбушевавшегося капитана и услышит прямые слова, которые можно услышать только от человека, готового на все, даже на самый безрассудный поступок.

— — Говорят, что там, на улице очень опасно, — в глазах Васильева горели недобрые огоньки, — будто бы смотрят люди не по-доброму на нас, как на настоящих врагов. Пускай так смотрят, а я нарочно пойду туда, и тогда посмотрим, кто кого. Хм, не позавидую я им.

Во дворе, как назло, никого не было, словно все вымерли или попрятались по своим домам. Наверное, в тяжелые годы Великой Отечественной в каком-нибудь осажденном прифронтовом городе жизнь и то продолжала бить ключом, люди стремились к живому, они поддерживали друг друга и, в конце концов, они победили смерть.

Куда идти? Алексей свернул направо. Метров сто — двести и он выйдет на оживленный проспект Марушевского. Интересно, остался ли он оживленным, как и раньше, или улица превратилась в молчаливое и безлюдное место, где машины куда-то пропали, а жителей и гостей столицы, словно намерено спрятали, чтобы огромный мегаполис мог почувствовать, что же такое тишина.

— — Сейчас узнаем, — усмехнулся Алексей, но что это…

"Если ты сейчас выйдешь на проспект, то ты станешь одним из НИХ. Понимаешь, ты превратишься в такого же, как и все они".

Возможно, кто-то не верит в существование второго своего "я", однако именно оно заставило капитана остановиться. Некоторое время Васильев так и стоял на месте, размышляя, тщательно взвешивая все "за" и "против", прекрасно понимая, что он спорол горячку, что вообще зря разбушевался и начал играть в этакого супермена на русский лад. Голова медленно поднялась, взгляд стал блуждать по сторонам, особое внимание он сосредоточил вперед, то есть туда, куда он должен был пойти.

Вместо привычной столичной панорамы Алексей находился в лесу вокруг замечательного озера Тихого, затем в Степановке, заброшенной и забытой людьми. Здесь он зашел в уютный домик Колченоговых, и сразу ощутил его пустоту, казалось, что тут никто не живет. Потом Васильев перенесся в родные Вьюны и стал гулять по рощице, удивляясь, что все вокруг цело и невредимо, однако вот она действительность: мираж рассеялся, и ничего примечательного от восхитительного места не осталось — одни пни. И вновь Степановка. Только на этот раз картина просматривается более отчетливей, изображение как бы лучшего качества, в нем каждая мелочь, каждый цвет имеет особое значение и вид, создавалось впечатление, что Алексей по-настоящему находился в реальности: он ходил, жил, видел и ощущал все, что видят и ощущают обычные люди, находящиеся в данный момент времени на данном месте. Почему капитан на мгновение оказался на месте, которое находилось на приличном расстоянии от огромного мегаполиса? Каким образом подобное могло произойти?

Странно, он еще никогда так не смотрел на окружающий мир, его взгляд был действительно новым, необычным, от такого не ускользнет ничего: ни маленькая, еле приметная букашка под листиком, ни небольшой, совсем крошечный кусок битого кирпича, который лежит среди густой травы, ни иголка, упавшая в стог сена, словом ничего.

Вон колченоговский дом … Вдруг вспышка, и все неожиданно исчезает, взгляд теперь блуждает по стенам старых многоэтажек в поисках той панорамы, которую он видел секунду назад. Вместе с исчезновением видения пришло просветление: "Неужели в Степановке что-то опять случилось? Нет, этого не может быть!"

Страшная догадка заставляла Алексея думать только о ней, хотя были некоторые сомнения. Чтобы расставить все точки над "и" и прояснить создавшуюся обстановку, необходимо сделать одно — съездить в Степановку. Руки невольно потянулись в карманы брюк, ключи от потаповского "УАЗа" оказались там, благо, что Михаил так и не успел их взять.

* * *

Машина мчалась по пустынным столичным улицам, обдувая редких прохожих, больше похожих на живые трупы, чем на людей. Но до них Алексею как-то было все равно, на них он не обращал никакого внимания и потому, что подобное явление становилось обыденным в жизни города, и потому, что его пока тревожили совсем другие проблемы. Тревога, царившая у него внутри, заставляла капитана торопиться.

Постепенно настроение водителя передавалось и автомобилю, только реагировала машина совершенно по-другому: чем сильнее съедало Васильева нетерпение, тем больше злилась техника, она, словно живое существо, переживала все события, происходящие за последнее время. Сколько можно! Сначала огромный мегаполис с хорошо знакомыми маршрутами, затем Вьюны, где друг хозяина не пробыл и часа, сейчас снова куда-то, и, по всей видимости, по той злополучной дороге, которую и дорогой то назвать нельзя. Все это порядком-таки надоело стальной красавице.