Глава 3

ГЛАВА 3

Проснулся Алексей поздно, все его тело ныло какой-то удивительно-странной, ноющей болью, создавалось впечатление, что вчера он только и делал, что занимался тяжелым физическим трудом. И действительно, усталость была такая, словно проделанная работа отличалась той особенностью, что заставляет человека испытывать потом страшную неудовлетворенность. В такие мгновения ничто не помогает, разве присутствие чего-то светлого и теплого.

Васильев поднялся с кровати и, подойдя к окну, раздвинул шторы. Помощь пришла сразу, как только он это сделал: мощные потоки солнечного света и осеннего тепла заставили взбодриться расслабленное тело капитана после долгого сна. Что это было за наслаждение, хотя поначалу никакого наслаждения и не было, а было некоторое отвращение, но постепенно оно исчезло, и Алексей стал ощущать, как весь расслабляется под действием такой животворной силы. Он даже прикрыл глаза, представляя себя единим целым с ней, с этим великолепным восхитительным чудом.

Еще через мгновение Алексей Васильев увидел Матвея Степановича, мирно сидевшего на завалинке и чистившего свой старенький карабин, подарок далекого 1914 года. Похоже, подобное дело его слишком увлекло, он даже испытал некоторую благоговейную радость, иначе бы не щелкал языком от переполнявшего его удовольствия, что-то приговаривая про себя. Обычно Колченогов вел себя так, когда собирался на охоту. Что означала охота для жителей Степановки? Об этом расскажут многочисленные кастрюли и банки, находящиеся в подчинении Прасковьи Тимофеевны, так как именно охота кормила стариков по-настоящему. Еще она являлась и большим развлечением для Матвея Степановича.

Алексей постоял некоторое время у окна, наблюдая за суетой Колченогова и по-прежнему наслаждаясь осенней теплотой и благоуханием, потом направился в переднюю умыться холодной водой.

"Что делать дальше?" — проскользнула мысль, и Алексей решил пока не выходит во двор. А что собственно он мог сказать и сделать там? Снова молчать?! Уж лучше опять вернуть на свою кровать. По пути капитан захватил большой кусок вчерашнего хлеба и не менее большой шмат сала и, аппетитно жуя получившийся бутерброд, зашел в свою бывшую детскую, впрочем, в том, что это была она, ему напомнил знакомые по воспоминаниям запахи, уют и книжная полка. Книги, различные брошюры и журналы на ней действительно являлись его ровесниками, за исключением нескольких новых привезенных им же самим сюда и оставленных здесь не сколько для того, чтобы создать некий колорит современности, сколько потому, что он их просто забыл.

Алексей принялся с тщательной скрупулезностью рассматривать их: вот период его школьных годов — старый потертый томик "Поднятой целины", на ней маленький пятиклассник написал такое сокровенное: "Таня + Леша = ". Дальше написать у него не хватило смелости: а вдруг кто-нибудь увидит, вдруг кто-нибудь раскроет его страшную тайну — что тогда будет? По этой самой причине он увез "Поднятую целину" к бабушке, но даже здесь будущий капитан милиции тщательно прятал его в своем тайнике. Теперь он стоял на самом видном месте, как напоминание о прошлом, о по-настоящему приятных минутах своего детства. А вот период его детских фантазий и мечтаний — "Два капитана" — именно после прочтения этой книги у Алеши, а затем и у маленького Миши, родилась та страшная тяга к морю, к ее непознанным бескрайним просторам и глубинам и к тому, что тем или иным образом было связано с военно-морской службой.

Неожиданно взгляд Васильева упал на фотографию. Такая фотография ничем не отличалась от многих других, она, как впрочем, и остальные семейные давала яркий облик тех времен, примерно шестидесятых — семидесятых, подобно школьному учебнику по истории, показывала весь разношерстный быт и нрав этой местности, хотя, что можно выудить из нее, сделанной много лет тому назад и не где-нибудь, а в столице, на одной из многочисленных площадей.

Алексей взял в руки ее, сильно потрепанную, с замызганными разорванными краями, пожелтевшую от времени, стал вглядываться, узнавая хороших знакомых и родных. Но что это?

Что-то таилось в ней и таилось что-то по-настоящему страшное, доходящее до границ явного непонимания, а еще пряталось в ней что-то тайное и загадочное.

"Снова загадки", — подумал капитан — как они замучили Васильева. Бедное его сознание уже не справлялось с быстрым потоком информации, что ему приносил каждый час прожитой жизни. Капитана знал, что для него сейчас наступает такой период в его жизни, который сильно отличается от того прошедшего периода, такого спокойного и будничного, со старыми повседневными проблемами, наплывающими от случая к случаю, словом Алексей Васильев оказался втянутым в пренеприятную историю, когда возникала действительная угроза все изменить и измениться самому.

Еще он знал, а вернее припомнил теплый осенний день, накануне его первого рабочего дня в Отделе, тогда они, целая семья (в те годы Алексей был женат на одной довольно прелестной особе, некой Марии Нехорошевой и у них уже имелся семилетний сын Дмитрий) с огромным нескрываемым интересом и любопытством разглядывали местные достопримечательности; чувства и эмоции переполняли их, особенно деда с бабкой, которые окунулись в столичную атмосферу впервые, и сейчас их сознание переполнялось насыщенными картинами и невероятными образами. Фотоаппарат их запечатлела всех вместе, но с разными выражениями, хотя с одной общей радостью, — карточка вышла на славу. Тем более…

И здесь капитан вспомнил, причем пришедшая мысль была настолько неожиданной, и она предстала в таком виде, что он поначалу не мог даже поверить в ее реальность.

"Черт побери, а сегодня ведь годовщина с того самого дня — честно говоря, даже не вериться, а прошло уже шесть лет".

В том, что трудно в настоящее было поверить оставалось несомненным — это с одной стороны; с другой же, напротив, — в том ничего не было особенного, подобное происходит постоянно и повсеместно, оно случается каждый раз, и человек неизменно удивляется таким совпадениям, видя в них какую-то таинственность, а иногда наступает минутная эйфория, и тогда приходят такие чувства, словно он находится под электрическим разрядом.

Гораздо больший разряд Васильев получил, когда на тусклой глянцевой поверхности обнаружил, что все лица на ней, за исключением лица маленького Дмитрия, замазаны чем-то белым.

"Обычный брак", — создается первое впечатление, но это не было браком, не являлось оно чем-то другим, к примеру, шалостями неразумного ребенка. И уж те более не стал бы ребенок пронумеровать каждое лицо аккуратными циферками, словно играя в какую-то давно забытую, но очень интересную игру.

В первые минуты Алексей несколько изумился, его охватило страшное любопытство и капитан, как зачарованный, смотрел на такое произведение искусства не в силах оторвать потрясенного взгляда, казалось, он просто все свое внимание сосредоточил на этом шедевре страха, глупости и безрассудства. Конечно, его поразил не сам факт увиденного, а скорее то необъяснимое, что снова предстало перед ним. Как такое могло произойти? Алексей, как ни старался, не в состоянии был найти подходящего ответа — злой враг рода человеческого брал вверх, он захватил и подчинил своей воли даже мысли Васильева.

Алексей продолжал смотреть с широко раскрытыми глазами на фотокарточку. На фоне заляпанных белой краской лиц только он и сын, которому сейчас уже шел тринадцатый год, оставались такими, какими были до этого.

До чего до этого?! Опять каким-то непонятным образом вырвалось оно, опять капитан делит настоящее на то, что прошло, и на это, что идет, хотя прошедшее скорей можно отнести к настоящему, чем прошлому — ведь с того момента, как случились некоторые события, не прошло и двух дней.

Долго изучал капитан милиции фотографию, на ней хоть он и сын Дмитрий и оставались нетронутыми, незапятнанными белой краской, однако улыбающиеся счастливые черты тогда вдруг сменились на сегодняшние грустные, а аккуратно зачесанные волосы порядком-таки растрепались, да и Дмитрий сильно изменился — ведь в тот памятный осенний день ему было только семь, а сейчас…

Удивительно, но, смотря на нее, все его мысли обращались лишь к сыну. Несмотря на его потрясения, на то, что он не мог вымолвить ни одного слова, Алексей представил себе такой родной образ. Как он изменился, изменился сильно и страшно, а ведь в своем семилетнем возрасте он был спокойным и прилежным мальчиком, утешением родителей и восхищением близких и знакомых. Именно сейчас капитан почувствовал, как все-таки жизнь безжалостна, как она угнетает и давит на человеческое сознание, казалось, вот все твое, созданное по твоему образу и подобию, а на самом деле все получается с точностью до наоборот, и вот уже человека поглощает один сплошной и неподдельный ужас.

А ведь он, Дмитрий был его сыном!

Может быть, так и стоял Алексей Васильев, если бы рядом, совсем рядом, позади него, а точнее позади и немного сверху не раздался громкий истерический смех. Смеялся кто-то неживой. Смех вселял одно отвращение — только такие ощущения оставались у капитана от него. Правда, рядом никого не было, но и в том-то и дело, что этот леденящий душу смех скорее являлся плодом его воспаленного воображения, этаким истерическим душевным расстройством, создававшим капитану одни неприятности.

Алексей повернулся — никого! Как впрочем, он и ожидал. Вот только неожиданно заиграл радиоприемник, возвещая всему миру, что в Гималаях можно преспокойно ходить голым, не боясь быть кем-то замеченным. Тогда понятно, почему напряженные до предела нервы отобразили в подсознании капитана настоящий взрыв, он получился объемным, разрушительным, разбрасывающим осколки спокойствия и превращающим их как раз в те самые неприятности, которые так беспокоили Алексея Васильева.

Оставаться в доме капитан больше не желал: сначала осторожно пятясь, он на цыпочках вышел из своей комнаты, которая, несмотря на происходящие события, продолжала благоухать теми забытыми запахами из далекого детства, а затем бегом выбежал на крыльцо. К счастью, во дворе никого не было, по крайней мере, лишь одна собака звенела цепью и вяло, словно чуя за собой какую-то вину, виляла хвостом, да в огороде раздавались голоса. А может, снова слышится? В ушах продолжает звенеть и дребезжать — видимо, те самые неприятности, накопившись в изобилие, пытались найти себе выход, они, словно говорили: мы здесь, мы никуда не делись и мы обязательно напомним о себе; голова шла кругом, как будто после хорошего нокаутирующего удара каким-нибудь тяжелым увесистым предметом.

Капитан уже давно не знал, что ему делать, он просто, присев на завалинку, дрожащими пальцами принялся сворачивать "козью ножку" — сигареты, как назло, закончились, и Алексею пришлось довольствоваться лишь дедовским доморощенным табаком. Любой, кто сейчас бы рискнул взглянуть на него, испугался бы: лицо бледное без кровинки, глаза, словно потерянные блуждают по двору в поисках того, чего Алексей и сам не знал; во рту так пересохло и губы так потрескались, что создавалось впечатление большой физической нагрузки капитана, да и вообще его лицо представляло собой одно сплошное и очень явное неудовольствие.

Странно, но когда Матвей Степанович и Прасковьей Тимофеевной появились во дворе, шумно о чем-то беседуя или споря, Алексей уже был в полном порядке. А они даже не обратили на него внимания, точнее, его вид показался им настолько привычным и обыденным, что это как раз и заставило их встречу с Васильевым воспринять как само разумеющийся факт.

— — Как спалось? — нарочно весело, словно и не было вчерашней ссоры, спросил Колченогов, при этом его глаза светились каким-то сильно-радостным светом — признак хорошего настроения старика.

— — Спасибо, хорошо.

— — Вот, что я говорю, — Матвей Степанович присел рядом с внуком, и так же, как и он, принялся скручивать "козью ножку", — что делает с человеком городская жизнь. Вроде бы человек рождается, набирается опыта, учится, работает, а потом вдруг оказывается, что он сильно изменился, изменился полностью, целиком. Присмотришься к нему и сразу найдешь много различий в нем от того, от прежнего. Эх, судьба, судьба! Во многом виновата она, именно от нее зависит, что станет с твоей совестью, с жизнью, куда она завернет и где мы окажемся. Знаешь, Леха, неприятно об этом думать, но все-таки: что с нами станет? Дайте кто-нибудь ответ, однако никто не даст ответа, потому что не нашелся еще тот человек, который бы действительно смог изменить судьбу. Это сложно, да и в принципе невозможно, хотя если всю историю повернуть вспять и вернуться к тем временам, когда обезьяны только начали приобретать человеческий вид, лишь тогда возможно поменять настоящие законы. Но и тогда, я уверен, люди снова столкнуться с какой-нибудь другой проблемой, и, может, тогда грань между плохим и хорошим будет слишком очевидной. На этой границе произойдут дела, заставляющие одновременно и восхищаться и приходить в неописуемый ужас, да и сама жизнь станет восхитительной и ужасной.

— — Чего расфилософствовался старый хрыч, — Прасковья Тимофеевна надоело слушать ахинею мужа

Старик замолчал, но его мысль продолжил Алексей.

— — Развал! Забвение! Крах!

Эти три слова подействовали подавленно на присутствующих людей, особенно на Матвея Степановича — сначала его так жестоко оскорбила собственная жена, а потом внук не понял его глубоких человеческих размышлений. Горько ему, тому, кому перевалило за восемьдесят, участнику Великой войны было слышать подобные выражения, и это несмотря на глубинный смысл, таившийся в его словах. А почему, собственно он определил, что Васильев его не понял. "Развал" — чего греха таить он царит везде и повсюду. "Забвение" — только от одного такого слова хотелось надеть камень на шею и броситься в воду. "Крах" — от него Матвей Степанович неожиданно почувствовал настоящее крушение всех своих надежд.

Грусть и печаль опустились над двором Колченоговых, и, если раньше они были не такими явными и заметными, то сейчас оба этих чувства, превращенные в настроения, просто представали во всей своей красоте. А почему они опустились над Степановкой? Почему предстали во всей своей красе? Ведь все случилось не столько потому, что Алексей произнес три сакральных слова, а потому, что вокруг действительно царили они — развал, забвение и крах, и никуда от этого нельзя было уйти, все они находились здесь, рядом.

— — А где же Михаил? — вдруг спросил Васильев старика Колченогова; заданный вопрос прозвучал настолько неожиданно для Матвея Степановича, что капитан с нескрываемым удивлением прочитал на лице деда некую растерянность и смущение.

— — Разве он тебя не предупреждал?

— — Никто меня ни о чем не предупреждал, — раздраженно ответил Алексей Васильев.

— — Не может того быть, — не согласился с ним старик, вообще его глаза выражали ту самую детскую растерянность, которая свойственна людям его возраста, — я сам видел, как Мишка забежал в дом, чтобы предупредить тебя, Лешка, потом, спустя минут пять, он выбежал и уехал.

— — Куда? Зачем? — капитан даже задохнулся. Потрясение не имело конца, оно было настоящим, неподдельным, словом точно таким же, каким оно было у него тогда в колке и тогда, когда он увидел Матвея Степановича живым и невредимым. Кроме того, в его душе родилось большое сомнение: а правда, что это все происходит на самом деле, в действительности, может, во всем присутствует одна лишь ложь.

— — Известное дело в Микулово за кой-какими покупками. Знаешь, что хочу сказать, твой друг хороший человек — со стороны он кажется вроде посторонним, а поступает так, словно он тебе родной брат.

Колченогов замолчал, выпуская кольцо до безобразия едкого махорчатого дыма, затем он загадочно оглядел внука и добавил:

— — А ты о чем подумал?

— — Да собственно не о чем. Так пустяки, забудь об этом.

Вышло не плохо! Алексей Васильев попытался нарисовать, что ему и удалось, безразличную мину, и старик, удовлетворенный поведением внука, несколько успокоился. Конечно, о полном спокойствии не могло идти и речи, потому что нынешняя встреча никак не располагала к нему; одно время даже казалось, что обе стороны не дойдут до того, до чего они все-таки дошли.

Вскоре пришло время Колченоговой — обычно так случалось почти всегда: едва между мужчинами развернется какой-нибудь серьезный разговор, в него обязательно вмешивается женщина. Сейчас Прасковья Тимофеевна позвала их на завтрак, позвала как раз тем звонким старушечьим голоском, каким испокон веков наполнялись русские деревни, созывая отцов, стариков и сыновей к столу.

Что на этот раз их ждало?!

Стол находился в летней кухне. Все та же обстановка, все те же стол и табуреты, вся та же работящая и заботливая, несмотря на довольно-таки преклонный возраст, хозяйка, наводившая последние штрихи на столе — она ставила большую дымящуюся чашку с пельменями. Как приятно и радостно от этого, от сознания этого великого вернувшегося к Алексею счастья.

Ели молча, никто не смел раскрывать рта, работали только скулы и потели лишь лица, правда, Матвей Степанович что-то промычал, но Васильев не расслышал, понравилась или нет старику, хотя уловил, что речь шла как раз о завтраке. Капитан не стал переспрашивать.

Зато снова не сдержался Колченогов, он насладился кружкой холодного домашнего кваса, который делал сам, не доверяя это святое действо никому, неторопливо почмокал губами и выговорил:

— — Алексей, как смотришь на то, чтобы немного поохотиться. Небось, за то время, что тебя здесь не было, — старик последнюю фразу особенно выделил, как напоминание, как укор и как призыв, — совсем разучился. Помнишь, как я тебя учил?

Капитан кивнул головой.

— — Самое главное в охоте ориентировка.

— — Да, Алексей, именно она, — Колченогов улыбнулся, его самолюбие было вознаграждено, хотя, если честно он и не ждал этого — уж очень внук имел недовольный вид.

— — С лесом шутки плохи. Не успеешь и глазом моргнуть, как заплутаешь, зайдешь в незнакомое место, и тогда пиши: пропало. Все! Случай тут один произошел. Приехал один такой же, как и ты, из столицы к нам. Ну, и вот, как водится, принял немного на душу и потянуло его на подвиги — ушел один в лес. На следующий день все, значит, спохватились, да поздно уже было, однако все-таки нашли бедолагу — он ушел недалеко, от Степановки километра три будет, но и этого достаточно — заблудился в трех соснах. Здесь и застала его ночь, а вместе с ней и смерть его пришла. Знаешь, не позавидовал я бы такой смерти, не позавидовал. Видимо, бедолаге пришлось в тот вечер сильно попотеть. Неизвестно, что ему пришлось пережить, но вид у него был прямо-таки не из лучших: на лице остались отпечатки чьих-то когтей — сейчас, да и тогда, когда его нашли, сказал бы, что то когти были не звериные. Даю голову на отсечение, что не звериные. Глаза из орбит повылазили, словом ему досталось порядком.

Матвей Степанович замолчал, он наколол на вилку кусок соленого огурца и принялся смаковать его.

— — Поэтому, Алексей, — продолжил старик, — без моего разрешения ни шагу. Увижу показную лихость — помнится, ты ей всегда страдал, непременно накажу — ты знаешь мой нрав, да и шутки с лесом плохи.

Алексей ничего не ответил, он, почувствовав приятную тяжесть в желудке, поднялся со стола и направился к завалинке.

Очередная "козья ножка"! Вот что ожидало его здесь. Одно, второе, третье кольцо дыма выпустил капитан. Как ему стало хорошо: ощущение легкости просто захватывало, словно и не было ужасной телеграммы и того злополучного колка, словно жизнь у него и вовсе не такая убогая и пропащая…

* * *

Не такой убогой и пропащей она казалась, когда он с Матвеем Степановичем, наслаждаясь местными красотами, брели по лесу. Что здесь были за места?! В основном топи, манящие своими необъятными просторами и губительной жижей, не замерзавшей даже в самые жестокие зимние морозы.

Страшные предчувствия, причем сразу одновременно, обоих стали посещать, как только они пошли узкой еле приметной тропинкой. Ее хорошо знал Колченогов, но тем неменее и у него вдруг по телу пробежала очень неприятная дрожь, он чего-то по-настоящему испугался.

"Старым становлюсь", — подумал Матвей Степанович, хмуро обозревая знакомое болото, которое ему показалось совершенно незнакомым. Сколько здесь погибло людей и животных.

Шли молча, Алексей знал: сделай он шаг вправо-влево, и его ждет неминуемая погибель. Несмотря на время — последний раз он тут был пять лет назад, капитан тропинку помнил, но память все же не припоминала всех тонкостей и подробностей, и поэтому Васильев не смог бы идти впереди ведущим.

Вокруг, насколько хватал человеческий глаз ровным ковром лежали опавшие листья. В лесу властвовала осень!

…Сколько приятных ощущений, незабываемых событий и сюжетов приносила Алексею Васильеву осень. Как приятно было наслаждаться сентябрьским ароматом, который с особой выразительностью вдыхаешь, чувствуя при этом что-то неизбежное, таинственное и красивое; а как прекрасно пробежаться босиком по холодной росистой траве, ощущая легкое прикосновение свежего ветерка, и неважно, что потом ты сляжешь с высокой температурой. Да, превосходно и не с чем несравнимо, потому что это остается навсегда с тобой с той восхитительной поры раннего детства, когда вершина человечности и нежности постоянно присутствует, а обстановка располагает к тому, чтобы наслаждаться, восхищаться, придумывать что-нибудь новое, да и вообще делать сотню других интересных дел.

И снова детство: над его головой свисают ветви вербы, и сквозь тишину пробивается их шелест; сами листочки представляют собой набор акварельных красок — осень же. Ты просиживаешь под ними целыми часами в надежде, что придет добрый волшебник и одарит маленького мальчика чем-нибудь, а потом вдруг неожиданно вскакиваешь и начинаешь кружиться, пока глаза не мутнеют, а сердце не пытается выпрыгнуть из груди. В это время тебя охватывает странное ощущение, похожее на что-то неожиданное, но такое долгожданное, тебя словно омывает, подхватывает и ты, кружась в счастливом танце, готов отдать все, что у тебя есть, другим. Удивительно, даже неправдоподобно! Вот это-то и есть то Великое Соединяющее, правда, оно же является и тем Великим Разводящим, чем так долго пренебрегают и что одновременно уберегают, но уберегают самую дорогую и ценную ее часть. За нее, то есть за Великое Соединяющее боролись, жестоко дрались, превращая все в округе в кровавые ошметки, а сквозь разбрызганную кровавую пену нет-нет да проблескивал чистый хрусталь нетронутой первозданной красоты и чистоты; они были непроницаемы для всего плохого, что витало в воздухе, они подобно граниту, подобно самому сильному чувству, заставлявшему людей идти на эшафот, рождали в человеке надежду на будущее и очищали его сознание от всякой скверны. Великое Соединяющее! Как все-таки чудесно испытывать такие миражи-призраки, которые, впрочем, рассеиваются при малейшем порыве сентябрьского ветерка.

Осень! Так под напором нахлынувших чувств и впечатлений Алексей, а вместе с ним и старик Колченогов продолжали свое путешествие по узкой едва приметной тропинке, страх у обоих прошел, только остались одни воспоминания.

Почему-то все они касались одного человека — Кольки-шарамыги, известного степановского вора и пьяницы, достаточно противного мужика, отличавшегося, правда, завидной аккуратностью практически во всем. Этим он, несмотря на свое пагубное пристрастие, отличался от многих и, кроме первого своего прозвища, слыл в деревне этаким интеллигентом. В остальном вся его жизнь не отличалась от жизни односельчан, за исключением разве того, что он постоянно отгораживался высоким непроницаемым забором от чужого любопытства и все его дела имели некий странный и таинственный смысл. Может поэтому люди узнали о пропажи Кольки-шарамыги поздно. По началу думали, что где-то просто отсыпается после очередной попойки или, наоборот, пьет дома горькую, а потом…

Что делать? Вот тогда пошло и поехало. Рассказывали, конечно, в большинстве случаев преувеличивая, разные истории смерти Кульбина. Как все произошло в действительности, никто не знал; единственное предположение, которое могло бы являться правдоподобным: Колька-шарамыга погиб на этом болоте, остальные же версии отвергались из-за своей неправдоподобности и необъяснимости. Впрочем, была и небольшая неувязочка в этом деле, можно сказать, зазубринка, шероховатость, за которую, обычно ухватившись, обязательно можно добраться до своего логического конца.

Собственно сам Алексей не знал Николая, он лишь слышал о его похождениях по рассказам местных жителей, что заставляло капитана относиться к Кольке-шарамыге с некоторым равнодушием, то есть не было в нем ни явной антипатии, ни, напротив, полного восхищения; но все же кое-какие эмоции возникали, они оставались даже сейчас — некая душевная сила жила в Кульбине, жила и продолжала жить после его смерти — Алексей это чувствовал.

Чувствовал ее Васильев и в раскинувшемся, показывавшем свои необъятные просторы и предлагавшем путешественникам свое омерзительное нутро болоте. Сколько в нем было грязи. Грязи не той, что остается у тебя на руках при малейшем соприкосновении, а той, что марает тебя полностью с головы до ног, оставляя самое настоящее пренебрежение и самую настоящую человеческую злость. Только одно, что по-прежнему стояло ничем и никем нетронутое, только одно, что отбивало всякое навязчиво-противное чувство, только тишина являлась настоящей, и она действительно пугала. Вот почему Алексей, как будто заметил далекое голубое свечение, манящее своим гостеприимным притягательным светом. ого, а скорее то необъяснимает.увиденного, а скорее то необъяснимаетраха, глупасти и безрасудствал на такое произведение искус

Матвей Степанович как раз шел на эти огни, хотя, по всей видимости, он их и не видел ого, а скорее то необъяснимает.увиденного, а скорее то необъяснимаетраха, глупасти и безрасудствал на такое произведение искус, а если и заметил, то не придал особого значения им, посчитав вероятно обманом зрения. Прежний страх, лишь на мгновение сковавший все его тело, прошел, он вновь оставался тем человеком, который Гиблое болото знал, как свои пять пальцев, — Колченогов откинул даже палку, предусмотрительно захваченную, когда они только заходили в топи. Алексей, смотря на деда, несколько робел от стариковской чопорной самоуверенности — ведь тот сам постоянно предупреждал его: с болотом, как и с лесом, шутки плохи, смотри не шути и в частности не играй роль самоуверенного всезнающего идиота, твое же пренебрежение обязательно тебя накажет, а тут…

Алексей Васильев, немного возбужденный, но все же еще продолжавший сохранять некоторое самообладание, старался не отставать за быстро идущим стариком, он в точности повторял шаги Матвея Степановича. Страшно было подумать, если бы капитан хотя бы на мгновение ослабил внимание и сделал бы неосторожный шаг влево или вправо. Кроме того, сильно беспокоили и сапоги, постоянно увязавшие в грязи; ему все время казалось, что прямо сейчас вся эта мерзкая и отвратительная грязь накроет его с головой и не останется ничего, даже его самого. И опять в памяти Алексея всплыли события той прескверной ночи, та ужасная погода, остановившая машину, и тот наполненный чем-то таинственным и зловещим колок с той мертво-безжизненной травой и такими же деревьями. Станет ли Вам от таких тяжелых воспоминаний легко? Не торопитесь говорить: нет, потому что Алексей вдруг почувствовал сейчас, именно сейчас и здесь как раз тоже, что он пережил и испытал тогда, только чувство это было намного сильнее и могуче, чем то, да и опасение закрадывались в голову капитана гораздо масштабнее, чем они приходили там. Его ударило словно током, словно мощный разряд прошел по телу, и одновременно Алексея охватила депрессия, правда, почему-то в ней больше присутствовало равнодушия, человеческой антипатии и растерянности, что вслед за собой приносит испуг, а затем и страх. Может, поэтому капитан некоторое время шел по инерции, в такие мгновения он даже с полной ясностью не понимал, что делает, а когда сознание все же прояснилось, то он остановился. Опять мрачная однообразная картина унылой болотной топи. Как от нее избавиться?! Закрыть глаза? Или поскорей попытаться отсюда уйти?

Алексей действительно хотел уйти отсюда, но что поделаешь, если старик продолжал упрямо идти вперед, он вытер рукой пот, выступивший на лице скорее не от физического напряжения, а от настоящего страха, что сковывал его.

— — Матвей Степанович, — тихо, будто боясь нарушить тишину, царящую вокруг, проговорил он.

— — Что, — не останавливаясь и не оборачиваясь, зло сквозь зубы бросил тот, создавалось впечатление, что старик пытался досадить чем-то внуку, либо намерено оскорбить его, ущипнуть за живое.

— — Я, кажется, того … этого … потерял тропу, — признался Алексей.

— — Я кажется того, — передразнил внука Матвея Степановича, — говорил же тебе, не отставай, иди за мной. А ты что?

Старик всегда начинал ворчать, если что-то выходила не так, как он того хотел, а иногда сгоряча, в припадке праведной злобы мог и отыграться на нерадивце — в лесу он становился очень строгим, и его жестокость имела два разных уровня. Один — просто отборный мат и крепкие перцовые словечки, которые, тем не менее, не переходили к каким-нибудь решительным действиям. Таким он всегда казался, старым ворчуном-брюзгой. Другой — когда Колченогов доходил до такой степени недовольства, что он в бешенном порыва был способен переступить через черту нормального человеческого поведения и такта. В таком состоянии Матвей Степанович становился похож сам на себя.

Сейчас старик старался вести себя несколько иначе, но даже при таком своем поведении он был тем, кем привык его видеть Алексей. Колченогов, ворча, вернулся к Васильеву и вновь повел его по тропинке, однако на этот раз он шел медленно, время от времени поворачивая свою голову назад. Впрочем, внук не обращал особого внимания на поведение деда, он был настолько потрясен и испуган, что находился на грани полного смущения и смятения, и поэтому, когда им все-таки удалось выбраться из губительной топи, Алексей являл собой жалкое зрелище: бледный и молчаливый — наверное, воображение рисовало ему кошмарные картины, потрясающие своей реалистичностью и правдивостью, картины, от которых самостоятельно без посторонней помощи нельзя уйти или же просто спрятаться.

Потрясение капитана не имело границ; Матвей Степанович же, напротив, спокойно, с присущей ему разумностью принялся оглядываться по сторонам. Да это был охотник, охотник, пришедший в свои владения, охотник, снова оказавшийся в своей стихии, охотник, вдруг почувствовавший добычу.

Именно таким знал старика Колченогова Алексей Васильев — ему нельзя сейчас мешать, и он не мешал ему.

Охотились до самого позднего вечера; как только стало темнеть, Колченогов, втянув через ноздри осеннюю прохладную свежесть, перестал высматривать добычу, закинул за плечо карабин и пошел. Но пошел не назад, как того ожидал капитан, а совсем в противоположную сторону. Алексею эта затея старого охотника нисколько не понравилась, его совершенно не прельщала перспектива остаться на ночь в лесу, однако старик был иного мнения на этот счет.

Заночевать решили у тихого спокойного озерка с прекрасным названием Тихое. Впрочем, что так оно называется, Алексей узнал только утром, но именно тогда это Тихое приняло совсем другой образ, оно изменилось, превратившись не в тихое, а ужасное.