Глава 13-3

— — Значит, Матвей Степанович не умер, — Михаил из всего сказанного, относящегося к областям высокой философии, понял лишь одно, что и поторопился довести до сведения друга.

— — Умер ли он?! Нет, не умер! Вернее, он умер, но только физически, погибло его тело, которое сначала хорошенько избили, потом чем-то пырнули, а в завершении просто выбросили, кинули среди безлюдного места. То, что у него находилось внутри, продолжает жить и дышать — я даже сейчас слышу, представляешь, именно слышу его стоны, и от этого сердце кровью обливается, терпение на пределе и хочется просто сорваться и натворить много пакостей. Зачем? — скажешь. Да затем, чтобы они, наконец, догадались, осознали и поняли, что и я могу то, чего они от меня никак не ожидают.

— — Однако постоянно ждут, — напомнил Потапов.

— — Господи, — не обращая никакого внимания на замечания друга, продолжал Алексей, — но как иногда бывает заманчиво на все плюнуть и с головой кинуться туда, где балом правит месть, а ее единственное украшение — это полная темнота. Почему она? Просто потому, что только ей по силам скрыть все происходящее вокруг. Ты представь, как можно повеселиться на нем.

— — А может, лучше себя сдержать, — подал разумное предложение майор, пожалуй, его трезвое мышление являлось как раз настоящим противовесом горячей решительности капитана, она произвела тот эффект, что имеет ведро холодной, практически ледяной воды, которое опрокинули на захмелевшую голову, и тем самым, приводя в чувство, упорядочивая все пьяные мысли, непонятные и трудно объяснимые в своих пьяных же желаниях. Порой такие мысли становятся загадкой для самого хозяина, ему тяжело в них разобраться, что уж тогда говорить о посторонних.

— — Именно сдерживать, — продолжал Михаил Потапов, — потому что они только и ждут, когда мы не выдержим и потеряем контроль и над собой и над ситуацией, когда мы прямо также, как ты сейчас, поддадимся старым человеческим инстинктам; вот тогда, дождавшись, им не составит большого труда заманить нас туда, куда нужно, и сделать с нами то, что необходимо. Потом кого будем винить? Да, никого! Сами виноваты, сами по своей воли пошли там, где нельзя было идти, и в результате по личной неосторожности же попались в расставленные сети. Здесь нас встретят, свяжут, как отъявленных негодяев, и поставят как раз в ту самую живую очередь, о которой ты мне сам рассказывал.

Впрочем, и без напоминаний друга Алексей и сам все прекрасно знал, Михаил лишь очередной раз напомнил капитану о том, о чем необходимо было напомнить. Постепенно его горячая решительность обязательно попасть на красочный бал Госпожи Мести исчезла и на его место пришли вполне обыденные и житейские проблемы.

— — У тебя ключи? — тихо, не глядя на Михаила, спросил он.

— — Конечно!

Майор открыл двери, и не удержался оттого, чтобы не посмотреть на тело Колченогова. С огромным трудом в грязной, измазанной старой, успевшей свернуться, и свежей — видимо, от Васильева, когда тот его нес, кровью фигуре он узнавал старика. В голову пришла мысль, сначала удивившая, а затем несколько смутившая, что не Матвей Степанович это вовсе, а кто-то другой, да и речь скорей всего велась не о нем, а о каком-то совершенно постороннем человеке.

Так и остался стоять Потапов у открытой двери, его недоуменный взгляд блуждал по прислоненному к стене телу, и тогда становилось не по себе, то он перемещался на друга, и тогда в голову приходили всякие бредовые идеи, потому что взгляд Алексея так же ничего не выражал, он был равнодушным и бессмысленным.

"Что делать?" — будто говорил он между тем.

"Ничего!" — отвечал взгляд Васильева.

"А с Матвеем Степановичем", — продолжал допытываться Михаил.

Алексей посмотрел на тело старика, что-то ему показалось неприятным в позе деда, что-то отталкивало его, заставляло к этому человеку относиться с некоторым отвращением и даже то, что его принес сюда он сам, казалось совершенно немыслимым делом. От таких мыслей капитан весь съежился, он постарался отвернуться, но глаза нет-нет да возвращались к объекту своего первоначального наблюдения, пару раз Васильев выругался, однако совсем негромко, почти себе под нос — наверное, из-за того, что было страшно не только поднять уже окоченевший труп, но и приближаться к нему хоть на шаг. Что это такое? Почему это так происходит? Из-за чего? Может, Алексей боялся замараться о грязную одежду старика или причина скрывалась в более сокровенных вещах, например, в обычном нежелании прикасаться к человеку, который побывал ТАМ, но сам Васильев был ТАМ и страх заразиться страшной болезнью, которой болел колок, являлся совершенно необоснованным. Тогда в чем проблема?

Разбираться, в чем она заключается, капитан не стал, он вдруг вспомнил о внучатом долге, о том, что он должен до конца его исполнить, еще он припомнил о тесных родственных узах, некогда связывавших его с этим холодеющим и окоченевшим, лежащим так естественно телом. Само по себе возникло желание, как можно быстрее занести старика в квартиру.

За те пятнадцать-двадцать минут, что прошли с того момента, когда капитан аккуратно уложил труп у стены, последний казалось, прибавил в весе и вообще, чувствуя на своих плечах неприятный груз, Васильева не покидало странное ощущение, что хоть Колченогов и лежит на нем с закрытыми глазами, но стоит ему сделать лишь одно неверное движение и он откроет их, и непременно заключит в свои могучи объятия, и тогда не будет возможности спастись от них. Фу, ты какой бред и откуда такие мысли берутся.

Михаил услужливо пропустил Алексея вперед и прикрыл за собой дверь. Васильев только в зале освободился от окоченевшего трупа, положив его на свое старое любимое кресло.

Взгляд, брошенный капитаном мимолетом, обнаружил еще кое-что в старике. Являлось ли это тем, что в нем жило всегда, и то, что до недавнего времени внуком просто не замечалось, или это возникло лишь сейчас, возникло оттого, что Алексей, честно говоря, несколько пренебрегал обществом своего деда. Ведь он испытал некоторую брезгливость, и ему действительно было противно поднимать тело Матвея Степановича, а когда-то в далеком прошлом именно Колченогов приложил немало усилий для того, чтобы слепить из маленького бесформенного Алешки настоящего человека.

При тусклом свете лицо старика казалось слишком жалким и бледным, в открытых глазах запечатлелось все самое ужасное, что связывало его с этим миром, а деда могло связывать с ним только одно — огромный неподдельный страх. Может, впервые капитан видел у Матвея Степановича его, даже больше — старик так и умер с ним в глазах. Невольно у Васильева выступили слезы.

— — Господи, — тихо, еле слышно прошептал он, — сколько надо обычному человеку сдерживать свои чувства и эмоции, чтобы они, в конце концов, у последней его черты, напомнили о себе. Сколько для этого их необходимо копить?

Но как всегда в подобных случаях вместе с одним чувством обязательно приходит и другое. Так и сейчас: одновременно с жалостью, со слезами утраты, с грустью пришло что-то такое, что сразу высушило глаза, а сердце учащенно забилось, но не от боли и большого горя, а от предчувствия приближения чего-то по-настоящему значимого. Что это могло быть? Неизвестно, однако ничего хорошего они не предвещали. Постепенно его страхи стали подтверждаться: безразличие и равнодушие, которые страшнее любого страха, наполнили его существо. Представление о реальности стало смываться, другие понятия, хотя их довольно-таки сложно было назвать таковыми, стали приобретать более четкие очертания и…

Постойте, а что скрывали они? Да собственно ничего интересного, разве только…

"А, впрочем, зачем и для чего?" — мысль казалась ясной, она просто отражала настоящее желание Алексея сесть в каком-нибудь уединенном безлюдном уголке и сказать самому себе: "Ничего не знаю и знать не хочу!". Довольно-таки толково и просто, так толково и просто, что проще и толковее не придумаешь.

"Моя квартира, а зачем она мне. Вон Матвей Степанович" — он лежит на кресле, его руки безжизненно раскиданы по сторонам, они бледны с характерными трупно-синеватыми пятнами, холодны, в них ничего нет, нет прежней энергии, силы, уверенности, да и обычная жажда к действию куда-то исчезла; ему теперь все безразлично: что ему до того, что было и что будет дальше? Зачем это старику? Зачем это и мне? Для чего?..

…Опасно так размышлять, опасно допускать, чтобы такие мысли приходили, а затем оставались в голове. Если они в ней, то тогда все, конец, тогда не стоит продолжать жить.

«Хорошо, что у меня еще осталось квартира, моя квартира, куда я еще могу пригласить своих друзей и притащить своих мертвых родственников».

Как все-таки быстро у человека меняется настроение: сначала одни чувства и ощущения поселяются в его существе, они настраивают его, откуда-то вытаскивают неопровержимые доказательства в свою пользу, а буквально через мгновение совсем другие непохожие на первые чувства и ощущения, полные их противоположности, вдруг представляют то, что превращает прежние аксиомы в настоящую пыль и пепел. Не это ли наша жизнь?! Составленная на взаимных противоречиях, взаимоисключении друг друга. Не она ли это? Сложно разобраться в таком построении человеческих ценностей — ведь, в конце концов, все зависит от самих людей, тем более именно в подобные моменты.

Вслед за Алексеем в комнату вошел Михаил, закрыв от греха подольше двери квартиры. Вернее даже майор не зашел, а, остановившись около входа, как-то скромно облокотился о дверной косяк, и издали, словно так лучше всего было наблюдать, принялся с некоторым животным, по крайней мере, так показалось капитану, интересом рассматривать его и Матвея Степановича.

— — Ну, чего уставился? — грубо оборвал Потапова Васильев, ему исключительно не нравился такой оценивающий взгляд товарища, не по-человечески так. — Чего нашел интересного в нас, не видел что ли трупа никогда.

И опять человек прямо и открыто шел на конфликт, шел на того, кто, может быть, один из последних продолжал оставаться на его стороне; мыслей, что будет потом, не возникало, а была лишь дикая необузданная злоба, злоба на обычную глупость, невежество, на толстокожую непроницаемость. Конечно, только из-за этого сейчас с ним происходили достаточно некрасивые вещи по отношению к своему товарищу: вместо привычного, немного спокойного и даже приятного голоса появлялся какой-то сумбур из хрипа, лая и непонятной абракадабры. Вот он-то и напугал Михаила Потапова поначалу, но потом, немного прейдя в себя, он напротив, стал с еще большим интересом разглядывать своего друга, как какую-то местную достопримечательность.

— — Что с тобой? — вопрос был задан почти так же и с таким же тоном, как и тогда на лестничной площадке. Правда теперь капитан отреагировал на это совершенно по-другому: он просто небрежно махнул рукой, мол, извини, нечайно сорвалось, хотя такой жест мог означать и совсем иное, к примеру, господи! как ты надоел, достал вконец, так уйди отсюда от греха подальше.

Ох, как порой бывает трудно признаться в своих ошибках, практически невозможно. Сколько силы и воли для того, чтобы прямо без всяких уловок и ухищрений сказать: " Да, я был неправ! Извини!" Самое интересное, что человек понимает свою ошибку, он прекрасно знает, что сделал не так, в чем, в какой мелочи допустил просчет, однако ему либо из-за обычного стыда, либо из-за того, что сам факт признания своей вины является совершенной дикостью и недопустимостью не очень-то хочется этого делать, вот поэтому и получается такое. Человек, как впрочем, и поступил Алексей, отворачивается, демонстрируя свою извечную тупую упрямость и оскорбляя своим поведением окружающих, а в душе у него в это время царят совсем другие чувства и мысли, как царили они сейчас у капитана: нельзя так поступать, сам виноват и я просто не желаю признаваться в подобном, — вот отвернулся, а не нужно было бы; необходимо умерить свою спесь, а ведь не могу, это выше меня.

Поэтому и затягивалось примирение между двумя закадычными друзьями. Вообще создавалось такое впечатление, что им было по каким-то особым причинам очень трудно сделать то, что они делали до этого каждый день — у Алексея, да и, впрочем, у Михаила неизвестно почему взыграла гордость, и он настырно, словно боясь проявить слабость и потеряться в собственных глазах, нахмурившись и насупившись, продолжал стоять спиной к другу, не обращая внимания на него. Поведение товарища начинало постепенно доставать майора, нервы стали сдавать, словом, чувствовалось приближение чего-то плохого.

И все это какая-то сила, знакомая и чрезвычайно неприятная, к которой вроде бы пытаешься привыкнуть и в тоже время никак не можешь. А собственно как возможно привыкнуть к чувству страха, к ощущению того, что в окружающем мире что-то очень сильно изменилось — вот только этих перемен нельзя заметить, они с одной стороны есть, а с другой — их нет, точнее последние тяжело обнаружить. Единственно, что постоянно преследовало Алексея, буквально шло по пятам, начиная с того момента, когда он впервые оказался в том злосчастном колке, — это его рок, его судьба. Порой они или оно (потому что назвать их чем-то определенным, дать чисто мужской или женский род было совершенно невозможным, так как они действительно являлись нечто средним между ними), так вот это оно вводило капитана просто в дикое неописуемое бешенство, он от сознания, что вместе с ним идет самая что ни на есть смерть, становился человеком, без сожаления на которого было нельзя смотреть, а может то не оно, может ее гримасу спутали с грозной гримасой человека, который, сам того не желая, стал тем, кого бояться вокруг. Бывает ли такое? Конечно, если учесть, что друзья принимали участие в большой игре, игре со своими правилами, с установленными нормами поведения, даже словами. Другое дело, что из-за этих слов случились некоторые довольно-таки неприятные моменты. Мы их почему-то называем тягостные минуты молчания. В них происходит очень много событий, за эту минуту можно сделать практически все: например, прокрутить в своих воспоминания всю свою грешную жизнь, оценить где ты был не прав, а где правда живет в тебе самом, понять, в конце концов, то, что и так вполне очевидно — они, он и майор остались совершенно одни и их крепкая дружба, дышащая одним воздухом и чувствовавшая одну и туже боль и радость, дышащая и чувствовавшая долгие-долгие годы, только она в состоянии спасти их. Снова, как и всегда, оскорбление, нанесенное одному, должно, причем непременно, оставить осадок у другого и пробудить к каким-то решительным действиям его.

Друзья смотрели друг на друга с некоторым непониманием. Что вообще, черт побери, происходит!? Что твориться на белом свете!? Мысли к обоим приходили разные, но их смысл был практически одинаков.

— — Нужно что-то делать, — только и смог выдохнуть Михаил. Видимо эти его слова прозвучали пророчески — что-то негромко и приглушенно щелкнуло, словно оборвалась нить, на которой собственно и был нанизан, подобно жемчужному колье, мировой порядок; в одно мгновение то, что она крепко связывала, перемешалось, все перевернулось с ног на голову, а жемчужные бусинки раскатились по полу, так что теперь уже их не собрать.

Труп Матвея Степановича сначала вздрогнул, затем медленно повернулся на бок и с холодной непроницаемой решительностью достал из кармана своих штанов карточку. Последнюю он протянул внуку. Больше Колченогов или тот призрак, который остался от него, не шевельнулся, даже не вздрогнул, он просто застыл с вытянутой вперед рукой и все! Его глаза оставались по-прежнему стеклянными, пустыми, разве только теперь в них светилось настоящее безумие — впечатление непередаваемое и неповторимое, никогда еще Алексей не видел подобного, да, пожалуй, и больше не увидит, хотя…

Постепенно до друзей стал доходить весь ужас создавшегося положения, они смотрели на вытянутую руку старика с карточкой и не видели ее, для них она просто не существовала, ее не было, но ведь то, за чем пару минут назад друзья наблюдали, на самом деле произошло. Вот теперь страх действительно казался матерьялен, даже на ощупь он представлялся каким-то скользким и противным, пальцы прикасаются к нему с некоторой брезгливостью. Очень хочется отдернуть руку, но этого сделать невозможно. Вместо этого они стали озираться по сторонам, словно ища то, что являлось действительной причиной такого поведения старика Колченогова, — может быть кроме них в квартире Васильева находился еще кто-нибудь, а может они просто-напросто позабыли, где находятся, может им квартира капитана представлялась каким-то совершенно чужим местом, за каждым углом которого притаился невидимый до поры до времени враг, готовый в любую минуту кинуться и растерзать.

Алексей попытался что-то сказать, но слова так и застыли, не сорвавшись с его губ, — видимо он, в конце концов, понял, что все-таки находиться у себя дома и что его дед Матвей Степанович, именно он и никто другой, протягивает ему какую-то бумагу.

— — А-а-а-а! — вырвалось и у Михаила Потапова, однако, кроме этого восклицания, ничего членораздельного и осмысленного майору произнести так и не удалось.

А впрочем, о каком смысле шла тут речь?! О каком? Смысл подразумевает под собой логику происходящего, хотя бы то, что может произойти, пускай даже маловероятное событие, но когда происходит то, что изначально не может произойти, то человек соответственно поступает также.

И Михаил, и Алексей продолжали прибывать в каком-то особо-замкнутом состоянии, столбняк не желал их покидать; как зачарованные смотрели они по сторонам, мысли подойти к нему и посмотреть какое все-таки послание желает передать Колченогов, казались совершенно дикими и абсурдными, совершенно неправдоподобными. Что это… такое? — было, наверное, единственным, что приходило в голову — человеческий разум продолжал не верить в то, что видели его глаза.

— — Господи, бывает же подобное, — видимо Михаил, долгое время собирался с этими словами, да и получились они у него вымученными и жалкими.

Прошептал он их и вновь замолчал, не в силах отвести взгляда от чарующей картины.

— — Да-а-а-ам, — что-то нечленораздельное проговорил Алексей, наверное, стараясь поддержать разговор с товарищем, но у него так ничего и не получилось.

Вновь наступило тягостное молчание. В нем необходимо было что-то сделать, что-то решительное и правильное, например, забрать то, что протягивал старик Колченогов. Как сейчас они его ненавидели и одновременно боялись. Какая дикость и какое остервенение испытывали друзья к мертвому человеку, ставшему после своей гибели настоящим врагом. Они не понимали или не желали понимать, что это только оболочка Матвея Степановича, управляемая силой, силой, хотевшей раз и навсегда уничтожить двух жалких людишек, посмевших встать у нее на пути и сказать ей, не страшась наказания, — нет. Ей — великой и неповторимой!

Чем больше Потапов и Алексей находились в таком состоянии, тем все сильнее и сильнее появлялось у них желание поскорей убежать отсюда, но ноги как назло не слушались их, они казались какими-то ватными, неуправляемыми и непослушными. Что это такое? — вновь ожгла обоих, причем сразу и одновременно, страшная догадка. Что это такое? — они сидят тут и ничего не могут с собой сделать — просто приросли к своим местам, подходите к ним и делайте с ними все, что душе угодно. Но минуты шли, а вокруг ничего не случалось; постепенно к Алексею стало подступать страшное любопытство, оно змеем-искусителем жалило откуда-то изнутри, жалило очень больно, настырно, с неизменным постоянством, — теперь казалось, что именно оно заглушило страх.

"Это не случайно", — поразмыслил Алексей.

— — Ну, и черт с ней, — вслух проговорил Васильев и поднялся. Что капитан имел в виду, говоря "с ней", — неизвестно, также непонятным было, и о ком он вел речь, однако теперь тело его снова слушалось, и он мог поступать так, как того хотел.

Конечно, кроме любопытства в капитане оставался страх, причем этот страх переплетался с сознанием какой-то неопределенности: это происходит тогда, когда ты идешь вперед и даже знаешь, что с тобой случится, ты уже готов, ты настроен, разум защищает тебя от каждого необдуманного и неосторожного шага, при любом шорохе замирая в предчувствии страшной неизбежности, но в тебе живет подозрение — а получится ли, смогу ли я.

Вот она внешняя оболочка Матвея Степановича, с протянутой рукой и с зажатой в пальцах бумагой. Что скрывается за ней, какие намеренья, какие желания и стремления? Ведь чисто физическая смерть — это смерть в нашем понимании, в их понимании, Потапова и Васильева; но мог же Колченогов жить совсем другой жизнью, пускай отличной и непохожей, порой влача жалкое существование из-за того, что все делать, приходилось из-под палки, выступая в роли куклы с привязанными к каждому члену ниточками — за них дергаешь, и оболочка выполняет все движения, необходимые тому, кто дергает за них. Это то, что видно! А как насчет мыслей, обычных человеческих мыслей, ведь заставлять думать — одно дело, а вот непосредственно думать, думать самому — совершенно другое. Когда человек сам начинает размышлять только о том, как бы побольше напакостить и навредить, то он будет думать и сразу же делать подобное, совершая самые мерзкие поступки и заставляя задумываться теперь о них других, против которых они направлены. Он будет выполнять все, что ему прикажут и внушат — ведь он старый солдат, побывавший в немецком плену, испытавший все его ужасы, каждодневные потери своих товарищей, прошедший буквально все: и огонь, и воду, и медные трубы.

Тебе старик никогда не успокоиться! Запомни — никогда, по крайней мере, до тех пор, пока либо Оно, заставляющее тебя делать то, чего всю свою жизнь ты не позволял себе, либо твой внук с другом, первыми не заберутся на высокую гору, где вечность граничит с забвением, где любовь неожиданно заканчивается, правда она уже давно не в почете, и начинается то ли самая что ни на есть настоящая смерть, их смерть, то ли самая что ни на есть настоящая ненависть, их ненависть. И вот именно тогда, забравшись на вершину этой горы, восторжествует либо одно, либо другое: если заберется Оно и радостно вскинет руки, победоносно потрясая ими, то все останется так, как уже есть; если первыми вскарабкаются Алексей и Михаил, то…

… Вот он сидящий Матвей Степанович с протянутой вперед рукой. Они все-таки решились подойти к нему, готовые в любое мгновение, если что-нибудь случиться кинуться кто куда — лишь бы поскорей отсюда убежать, чтобы не видеть всего этого; они около него и старательно осматривают его тело, словно желают убедиться, что оно больше не будет в опровержении всяких законов, совершать то, чему они до сих пор, как люди здравомыслящие, не верили. Конечно, и сейчас во все верилось с огромным трудом, но, впрочем, от настоящего и действительного некуда было скрыться — все находилось рядом, являлось реальным и как бы не казалось необычным, на самом деле происходило. Может поэтому друзья и сами толком не знали чего в них больше: желания, смешанного с удивительным любопытством, схватить послание, передаваемое таким странным способом и убраться из квартиры по добру по здорову, или желания, по силе нисколько неуступающее первому, просто остаться здесь и посмотреть, что будет дальше. Одновременно с ними возникало и росло предчувствие, что в ближайшее время ничего не произойдет, да и вообще, все это сущая ерунда, которая не стоит особого внимания — просто закрой глаза и вновь их открой, и ничего не изменится.

Алексей закрыл глаза и снова их открыл. Матвей Степанович по-прежнему сидел в неуклюжей позе, с зажатым в пальцах посланием — все-таки выдуманная одним чудаковатым писателем повесть еще не подошла к своему завершению, она таит в себе много таен, скрытых под покровом тумана настолько непроницаемого, что даже сам горе-сочинитель ничего не видит в нем.

Терзать себя не имело никакого смысла. Михаил после долгого и мучительного раздумья протянул руку, постоял несколько секунд в таком положении — в наступившей тишине, когда даже посторонние звуки стихают и воздух кажется застывшим, было заметно, как дрожат его руки и как тяжело прерывисто он дышит. На мгновение Потапов и Колченогов стали похожими друг на друга: Матвей Степанович, сидящий, и Михаил, стоящий, но обои с вытянутыми вперед руками, разница состояла лишь в том, что первый передавал, а второй старался взять. Наконец, майор вырвал из пальцев мертвого! старика послание и…ничего не произошло.

Обстановка несколько разрядилась, даже Васильев невольно улыбнулся — слишком комично выглядел его друг, когда вырывал бумагу.

— — Что там? — продолжая улыбаться, спросил капитан, видимо желание узнать, что написано на ней было столь велико, что Алексей уже не мог себя сдерживать.

Майор дрожащими руками развернул в четверосложенное послание и перед их изумленными взорами встало нечто такое ужасно-неправдоподобное, похожее на самые ужасные картины самых страшных трагедий в мировой истории: вонь и гарь фашистских крематориев, где человеческая боль столь привычна, сколь очевидна, жестокая реальность средневековых расправ в захваченных селениях и городах, с криками обворованных, убиваемых и насилуемых, мрачные сцены в темные времена святой инквизиции, с молчаливым горем тех, кто оказался невиновным на суде, который вели настоящие преступники тогдашней вакханалии. Неужели так все действительно плохо? Алексей заглянул через плечо товарища и сразу, с некоторым разочарованием отошел. Переданное послание ему показалось довольно обыденным. "Вы теперь наверняка мертвецы. Можете готовиться к смерти!" — вот что говорилось в нем. Также отреагировал и Потапов, хотя у него поначалу возникло что-то вроде замешательства, но оно прошло довольно-таки быстро, оставив после себя что-то вроде сарказма по поводу своего поведения — тоже нашел чему удивляться здесь — это мое, неотъемлемое, ставшее частью моих горя и бед. А еще умные люди говорят, что к ним не привыкают. Исключительная ложь! Когда человек, живущий в постоянной тревоге и опасности за себя и окружающих, вдруг попадает в совсем иную непохожую жизнь, полную радости и счастья, он, естественно, начинает приспосабливаться к ней, но время от времени его сознание возвращается к прошлому и, вздрагивая от нехороших воспоминаний, ему становится понятно, что чего-то действительно не хватает.

— — Ты гляди, мы оказывается, уже мертвы, — протянул Потапов, на его губах играла невозмутимая улыбка, а клочок бумаги в его руках ходил веером, словно в комнате стояла нестерпимая духота. Конечно, волнение присутствовало в Михаиле, только оно было каким-то приглушенным, несильным, да и майор сам заглушал его своими движениями и улыбкой. Со стороны подобное поведение выглядело совершенно некрасивым — чем больше стараешься что-то скрыть, тем лучше это заметно постороннему взгляду. Хорошо, что Алексей не обратил особого внимания на игру своего друга, или, может быть, он просто не подал вида, то есть поступил как настоящий товарищ, или, может, он сейчас был занят совершенно другими делами, например, его, преследовало какое-то странное чувство незавершенности, ему казалось, будто бы то, что написано в послании, на самом деле таит в себе очень много смысла, хотя и без глупости и излишней опрометчивости тут не обошлось. Оставалось лишь найти, где здесь глупость, а где спрятан глубокий смысл.

"Поспешили, господа хорошие, с этой бумажкой", — Алексей также улыбнулся без волнения и напряжения, словно он и его товарищ не стояли около сильно потертого кресла, на котором сидело страшное Оно, то, что теперь представляло Матвея Степановича Колченогова.

Улыбка сама собой исчезла с губ Алексея Васильева; капитану было очень жаль старика, даже после смерти неимеющего покоя, да и вообще, была ли она, эта смерть, может, то, что друзья подразумевали под подобным словом, и то, что скрывалось под ним раньше, так и осталось там, в далеком прошлом. Это же не смерть, а хорошая игра, фарс или скорей всего начало другой жизни. Если последнее, тогда уж лучше пускай ничего не будет, иначе Колченогов станет их врагом, врагом страшным и непримиримым.

Капитан внимательно посмотрел в пустые остекленевшие глаза деда; он даже забыл их закрыть, когда тот умер или все-таки закрыл?.. Господи! как много таких или-или! Похоже, прежней силы и энергии в Матвее Степановиче не чувствовалось — его лицо за последние двенадцать — тринадцать часов приобрело мертвую белизну, и оно не собиралось пока изменяться — жизнь для старика осталась далеко-далеко позади.

— — Ну, что дальше будем делать? — наконец нашелся и Михаил Потапов, он задавал вопрос лишь потому, что его необходимо было задать, чтобы хоть как-то прервать затянувшееся молчание. Наверное, майор сильно надеялся, что, начав разговор, его друг непременно подхватит его, но, увы! — последний и не собирался этого делать, он просто не желал говорить, не находя нужных слов, а может, подобные лишние фразы мешали ему думать — всякое в жизни случается. Поэтому вновь Михаилу пришлось брать инициативу в свои руки.

— — Во-первых, — начал он, — не мешало нам подготовить наши стволы, конечно, против живых мертвецов они мало пригодны, однако мне кажется, что такая предосторожность не будет лишняя. Может где-нибудь и пригодятся! Во-вторых, Алексей, необходимо сегодня или лучше завтра с утра заскочить в Отдел и попытаться забрать дело Матусевича — думается, что там есть что-то очень интересное.

Васильев продолжал упорно молчать.

— — Потом… в конце концов, — на мгновение Михаил запнулся, — нужно куда-то пристроить… Матвея Степановича… не оставлять в самом деле его тут!

— — Никуда я его отсюда не уберу, — тихо, сквозь зубы проговорил Алексей и опустил голову. Говорил он спокойно, выделяя каждое слово, чеканя их, словно от того, как они будут произнесены, зависело очень многое, практически все.

— — Оставляй, — видимо что-то грозное почувствовал в голосе друга Михаил, раз так быстро согласился.

— — Теперь насчет оружия. Согласен, им можно пользоваться, и им в нашем мире можно убивать — пока, по крайней мере. Вот только смысла в таком ходе я абсолютно не вижу. Пистолеты, автоматы нужны лишь на войне…

— — Мы как раз на ней и находимся.

— — Не надо меня перебивать, — Алексей Васильев вновь сказал это таким тоном, что Михаил сразу замолчал, хотя, ох, как хотелось ответить грубостью и неучтивостью на грубость и неучтивость капитана.

— — Если честно, не на войне мы находимся, мы сейчас живем в ином новом миропорядке, где законы другие и правила существуют отдельно от тех, которыми мы привыкли пользоваться, и вмешаться в них со своими, значит, подписать себе смертный приговор. Поэтому оружие нам не нужно и оно нам даже вредно.

Капитан, в который раз посмотрел на труп Колченогова, посмотрел с огромным сожалением, но речь повел о совершено другом.

— — Что же касается тех документов, то ты возможно прав, а может, и нет. Почему нет?! Да потому, что сделать это будет очень и очень сложно. Я вспоминаю последнее наше с тобой посещение Отдела, и мне становиться не по себе. Как нас там встретили? И вообще как нам потом удалось спастись?

— — Кто не рискует, тот не пьет шампанское, — осторожно, чтобы его слова не разозлили друга, проговорил Михаил, подталкивая Васильева к решительным действиям.

— — Думаю все-таки попытаемся, непременно попытаемся, тем более эти документы слишком важны для нас и не только…

Последовавшее за тем минутное замешательство являлось лишь средством того, что капитан о чем-то задумался; мысли просто захлестнули его и слова сами собой застыли на языке, однако он не собирался их оставлять при себе, да и особого желания по такому поводу не было, напротив, то, что возникало в голове, хотелось сделать достоянием и товарища.

— — Знаешь, — сразу же поспешил рассказать Алексей, — у меня есть желание прочитать эти документы, прочитать внимательно, кое-что понять, выбрать из всего самое необходимое, может тогда и решится наша трудная задача, которую мы никак не в состоянии решить, может тогда что-то и проясниться, выйдет на поверхность и сыграет нам на руку. Это мне действительно хочется. Нет, даже не хочется, я просто жажду подобного исхода, жажду так, как никто иной, как обессиленный измученный путник после многодневного скитания по знойной пустыне.

Михаил попытался что-то сказать, но видимо передумал и промолчал. А что собственно он мог сказать, ведь майор также хотел расставить все точки над и.

— — Ты я вижу, согласен, — теперь Васильев смотрел только на друга, — а если согласен, то должен понять и то, из-за чего собственно подобное желание у меня возникло. Когда позади тебя ссажены все мосты, когда ты теряешь родных: сначала бабушка, теперь вот дед, куда-то удалились жена с сыном, я даже не знаю, куда именно они ушли, в какую сторону.

Его глаза блестели, но не от ярости или гнева, а от боли, утраты и страшных переживаний. На мгновение капитану стало стыдно от такой своей слабости, и потому он отошел от Михаила, высоко подняв голову, отчего кадык быстро-быстро заходил вверх-вниз. В горле стоял комок и он никак не желал исчезать, Алексей попытался проглотить его, но снова ничего не вышло, даже напротив, капитан почувствовал какой-то отвратительно-приторный привкус.

— — Знаешь? Нет, не знаешь! — это он уже говорил с непомерной грустью в голосе, словно в подтверждение взгляд постепенно переместился на Матвея Степановича. — Старик ведь был мне больше чем отец моей матери, он был моим духовным наставником, воспитателем, который, несмотря на свою грубость и порой жестокость, а может и благодаря ним, сделал из меня то, кем я сегодня и являюсь. Как ему я доверял — больше, нежели кому-нибудь другому, и ведь он понимал меня — больше чем кто-то иной, именно понимал, наверное, потому, что в свою бытность испытал достаточно, чтобы понять.

— — Он воевал, а это о многом говорит, — напомнил другу Потапов.

— — Он для меня, — продолжал гнуть свое Алексей, тяжело вздыхая, — он для меня не знаю, кем был, не могу ответить, да и в русском языке не найдется такого слова, чтобы коротко и ясно высказать, кем он являлся. Вспомнить хотя бы как он поддерживал меня при моем разводе с Марией: посадил на табурет, грубо оборвал, а затем тихо и спокойно, доходчиво и просто все разложил по полочкам. Представь себе жизнь, расставленную по порядку — с одной стороны смешно, а с другой — грустно, как только ты это сделал, то тебе сразу все становиться понятным. Сразу, знаешь, легко на сердце, как-то умиротворенно и твоя трагедия кажется уже не такой ужасной, как поначалу.

Васильев замолчал, а потом вдруг, словно что-то вспомнил и добавил:

— — И вот после этого всего, что он для меня сделал, ты предлагаешь его тело куда-нибудь выбросить, чтобы оно не воняло!

Атмосфера снова стала накаляться, причем у Алексея, прекрасно понимавшего, что Михаил не говорил об этом, самого невольно вырвалось подобное, и из-за того, что такое произошло, ему действительно стало не по себе, однако, как говорят, слово не воробей выпрыгнет, не поймаешь. Странно, Михаил отреагировал по иному, совершенно по иному, видимо майор, очень хорошо понимал состояние друга.

— — Хорошо пускай остается здесь.

На самом деле Михаила Потапова занимали другие мысли: когда Алексей заговорил о семье, о своей семье, то его вдруг что-то больно-больно кольнуло — вспомнилось свое. Честно признаться, с семейной жизнью у майора так же ничего не вышло, словом она не получилась у него совсем. Вину в произошедшем он возлагал только на себя, хотя причина была достаточно банальна и повсеместна — не сошлись характерами, вообще-то, то, что случилось, случается всегда и везде. Растование прошло тяжело для обоих, правда его жена горевала всего два месяца, затем, по рассказам посторонних, она нашла себе очередного ухажера и скоро забыла бывшего мужа. Михаил, словно в отместку, проводил все свободное время в обществе женщин легкого поведения — в конце концов, именно они и заставили позабыть его о своей оскорбленной любви.

Но не смоли доступные и раскрепощенные дамы изменить самого Потапова. Как и раньше, в понимании майора семейная жизнь являлась монолитом, этакой горой, скалой, неприступным хребтом, где должна находиться цветущая долина, а не пустынная голая местность, где смех и радость, как самодастаточный факт человеческого существования, который нельзя заменить ложной игрой — сразу все станет понятным и ясным. Когда же всего этого нет, то нет ничего, все мигом меркнет, опускается мрачная пелена — и больной, недвижимо лежащий на кровати, уже не поднимется и не почувствует себя Новым, вновь родившимся человеком.

Уступчивость Потапова отвела грозу несколько в сторону.

"Как у меня такое вырвалось?" — тем временем размышлял Алексей и на его переносице собирались глубокие складки. Капитан укорял себя и укорял за те фразы, что он произнес минутами двумя-тремя раньше, произнес необдуманно, тогда, когда обстоятельства, напротив, больше всего требовали размышлять. Последнее слово действительно ни к чему не могло привести. Впрочем, привело бы! Обязательно привело к раздору и очередной ссоре друг с другом. Однако, слава богу, все обошлось, Михаил Потапов не взял все сказанное близко к сердцу.

Каждый размышлял о своем, о низменном и высоком, о том, что что-то приходит, а что-то бесследно исчезает, совершенно и напрочь. В этих мыслях чувствовалась холодная и злая решительность, странным образом походившая на страх; были в них места, когда проклиналась сама жизнь и не за то, что она подкидывала всякого рода неприятности, а за то, что она просто была, и когда припоминались интересные подробности последних дней.

— — Господи, а ведь все это происходит в нашем мире, в нашем, — вдруг проговорил Васильев, снова осознавая весь ужас теперешнего положения, — все это постепенно превращается в нашу повседневность. Повседневность!!! Черт побери, если раньше мы в том мире, каким бы плохим он не был, боролись с преступниками, то есть вроде бы со злом, то сейчас, напротив, все перевернулось с ног на голову — теперь будут бороться со всем хорошим.

И действительно, новые законы и правила, установленные новыми временами, теперь смело и бодро шагали по столичным улицам, быстро перебегая через дорогу на другой тротуар, по которому ходили вроде бы обычные люди с двумя руками и с двумя ногами, с такими привычными прическами и в вполне обыкновенной одежде. Вокруг, казалось, ничего не изменилось и похоже ничего не могло измениться — мир постоянен, независимо от того, какие времена и законы живут в нем, правда все-таки есть одна изюминка, укоренившаяся и выросшая до достаточных размеров. Эта изюминка многое таила в себе и она, несмотря на свои габариты, плохо различалась окружающими людьми.

— — Что будем дальше делать? — вопрос был самым важным на сегодняшний момент, может, поэтому он звучал не первый раз и может, Михаил задавал его не сколько другу, а сколько себе самому.

Алексей же после таких слов заволновался, забеспокоился, глаза стали быстро-быстро бегать по сторонам, губы по несколько раз вздрагивали в попытке что-нибудь сказать, но, видимо передумав, вновь плотно сжимались, и тогда капитан казался человеком совершенно спокойным, даже каким-то равнодушным и флегматичным.

— — Нужно ехать, — наконец нашелся он и тут же скрылся в одной из комнат. Через пару минут Васильев вышел из нее в чистой плохо отглаженной футболке и джинсах, осмотрел себя в зеркало и остался недоволен — где это видано, чтобы он так выходил на улицу, — но, черт побери! — какая может быть ухоженность, когда ты выходишь туда, где люди не обратят на твою одежду никакого внимания. "Так даже лучше", — кивнул головой Алексей, однако вид у него был не таким удовлетворенным, да и вообще, во всех его движениях чувствовалась некоторая неуверенность, как будто все его начинания заранее обречены.

""Может не стоит", — мысль испугала и еще больше убедила его, что ехать все-таки нельзя. Вот теперь вид Васильева отталкивал друга. Михаил посмотрел на Алексея так, словно они впервые друг с другом встретились, и при этой первой встрече майор сотворил такое, чего обычно не делают, встретившись впервые. Это было первое мнение. Второе, заставило Потапова сильно тряхнуть головой, отгоняя назойливые мысли, однако они упорно продолжали лезть в него, — неужели он готовится к смерти, а может, он просто чувствует ее приближение — есть же такие люди. Но таким никогда не был Васильев, он вообще старался обходить стороной подобные темы, а когда кто-то нет-нет да заводил речь о всяких там талисманах, оберегах, о предчувствии человеком самого неизбежного в его жизни, он просто злился и резко все отрезал — для него это казалось совершеннейшей чепухой.

Однако все меняется, в том числе и отношение к самым постоянным вещам, к вещам, которые и важны, как сама сущность существования, и одновременно глупы, как детская наивность в серьезных делах. Если раньше Алексей Васильев там, где нужно уварачиваться, не уварачивался, а где следовало прятаться, практически никогда не прятался, он всегда шел вперед до конца — ведь в нем говорила кровь его деда, Матвея Степановича Колченогова, и удивительно, во скольких бы переделках не побывал капитан, ему постоянно везло.

Но сейчас все было по иному, совсем не так — Алексей, не веривший ни в какие суеверия, более того призиравший их, вдруг поверил, он неожиданно для всех приготовился к самому неотвратимому в своей жизни.

— — Пошли? — капитан спросил у друга как-то уж очень неуверенно, с большой опаской, и Михаил сразу понял все — слова Васильева он расценил так, что последний задавал свой вопрос с надеждой, что Потапов откажется.

— — Зачем? — если надо так надо!

— — Зачем?! Да хотя бы… — сказал и тут же запнулся Алексей — а, что если удастся переубедить ему друга, то тогда придется все-таки ехать — ну уж нет! Вообще-то смысла в такой поездке не было никакой, была только ее тщетность и ненужность, совершеннейшая бесполезность. Что могло случиться окажись они там? Ни так уж сложно себе представить. Тогда действительно зачем?

Алексей не находил нужных подходящих слов, которыми он привык тут в городе пользоваться, подобно умному интеллигентному человеку, умеющему искусно говорить. Его "хотя бы" остановилось у непроницаемой преграды, за которой начинался иной язык, даже не иностранный, потому что в нем, как впрочем, и в русском, не находились слова, объяснявшие бы смысл наступившей жизни. Мир постепенно переходил к нему и Алексей не мог в этом мире разговаривать на своем языке.

Капитану почему-то вспомнилось очень далекое прошлое, вспомнился веселый балагур Пашка Кремов, именно от него все девчонки в округе были без ума. Пашка казался, на самом деле, совершенно невзрачным парнем, неказистым, сухоньким таким, с большими выпуклыми глазами и бескровными губами; он учился в училище МВД нешатко-невалко, перебивался с "двойки" на "тройку", словом неизвестно, что интересного в нем находили представительницы прекрасного пола.

Оказывается, все имело вполне объяснимые причины: Кремов умел говорить, говорить высокопарно и пафосно о таких вещах, о которых он либо совсем не знал, либо имел далекое представление о чем идет речь, поэтому, несмотря на природную глупость и неказистость, но, имея хорошо подвешенный язык, он всегда среди женщин, да не только среди них, слыл за удивительно привлекательного собеседника. Вот и формировалось первое впечатление о нем, как о человеке умном, симпатичном и толковом, хотя в Пашке ничего такого и в помине не было, просто он действительно мог поставить себя на людях с самой лучшей стороны — этаким весельчаком-красавцем. Поначалу даже Алексей, уяснив изюминку Кремова, попытался играть по его правилам, однако у него так не получалось, видимо все проблемы складывались из-за человеческих способностей: Пашка, например, просто находясь в кругу своих товарищей, когда речь заходила о чем-то, о чем Кремов мало что понимал, последний почти всегда находил, что ответить, со стороны казалось, — так должно быть, хотя все и подозревали обратное, но Пашка искусно уходил от всех каверзно поставленных вопросов. Алексей же, наоборот, со своими стараниями быть лучшим, неизменно оставался в проигрыше, порой из-за этого случались слишком смешные ситуации, правда для него самого они таковыми не являлись, — ну не мог вчерашний деревенский парень быть неестественным, не мог быть, а вот городской Павел Кремов видел в непонятных для себя вещах что-то очевидное, может это и есть главный принцип российской столицы или любого другого крупного города. Видимо, Васильев вскоре понял не только всю тщетность своих усилий, но до него, наконец, дошло — себя ты не переделаешь, какой ты есть таким ты навсегда и останешься. Все же остальное слишком противно и мерзко, в частности, для души, однако наркотик, каковым являлся конечный пункт — а именно, обратить на себя внимание, действовал достаточно сильно. Как бы он не сокрушался, не укорял самого себя и не бился, с каждым разом Алексей поступал так, как не хотел поступать. В конце концов, ненависть к себе захватывала его, одновременно он начинал ругать Пашку, даже тогда, когда последнего уже давно не было на горизонте его жизни, и от этого становилось еще хуже. Удивительно, в такие моменты капитан обладал каким-то магнетизмом, притягивающим к нему людей; наверное, точно так же, как Кремов привлекал к себе своей неугомонной болтовней, он оказал некоторое благоприятное впечатление на одну миловидную особу, — так Алексей Васильев познакомился с Марией, которая не страдала от мужского невнимания и, следовательно, была не последней женщиной в округе. Правда ее поначалу несколько смущала способность Алексея передавать ей свое настроение: он грустил, угрюмо и молчаливо посматривая по сторонам, и она тут же становилась грустной и молчаливой, он вдруг ни с того ни с сего придавался безмятежному веселью и она улыбалась всему на свете, она становилась счастливой.

Сейчас же капитан решил приготовиться к смерти, к тому, к чему, в конце концов, каждый придет, только вот когда? Умирать страсть, как не хотелось, однако если ко всему так относиться, верить лишь в самое худшее, тогда проще поднять руки вверх и ждать ее прихода или надеяться, что она, может быть, не придет, оставит тебя в полном покое. Вот бы превратиться в маленького-маленького незаметного человечка, чтобы тебя никто, исключительно никто не потревожил, не испугал и не сделал ничего плохого, потом бы спрятаться вон в том местечке — Васильев долго сверлил взглядом точку между оконными пролетами, видимо, в надежде сотворить что-нибудь стоящее, и больше никогда не видеть этот страшный и достаточно назойливый мир. Спрятаться и полностью уйти в себя, прокрутить старую хронику своего прошлого, начиная с событий, в корне переворачивающих судьбу, и кончая такими мелочами, о каких вообще не следовало вспоминать, — с одной стороны они казались невероятными, с другой — вполне обычными, порой даже слишком простыми.

Воспоминания чередовались, менялись друг другом, они были честны, в них не было ни капли вымысла и лжи и в тоже время они являлись неотъемлемой частью его. Как все-таки хорошо, когда ты знаешь, что темные, непроницаемые ночи в жизни уходят и им на смену приходят ясные, веселые деньки, с приятным розовым восходом, ласкающим своей нежностью уставшего от суровой темноты — так бывало всегда: плохое сменяется хорошим, чтобы затем наоборот, это хорошее уступило место плохому.

— — Значит, — тихо прошептал Алексей Васильев и его плотно сжатые губы растянулись в широкой улыбке, — значит не все еще потеряно.

И действительно, из всех своих воспоминаний капитан пришел к одному, к тому, что его страх непременно сменится на какое-нибудь другое более благородное чувство. Оно смениться непременно! — стоит только подождать и через час, через день, через месяц, через… обязательно что-нибудь поменяется. Может быть, как раз через это "через" они не могли пройти, не хватало сил, а больше элементарного терпения. Конечно, то, что там вдали ничего кроме темной неизвестности не маячило, несколько Алексея смущало, а как же иначе, когда не видно света в конце туннеля.

Капитан по-прежнему, не моргая, смотрел в промежуток между оконными проемами, смотрел до тех пор, пока не потемнело в глазах, но он, словно чего-то боясь или находясь в коком-то тупом оцепенении, не отрывал своего завороженного взгляда.

Так что же делать, в конце концов? Сидеть на одном месте и ожидать, что что-то само собой изменится к лучшему — чистой воды вымысел, да и не в правилах друзей было поступать так. Нестись в Отдел, пытаться добиться правды — затея достаточно опасная и скорее ни к чему разумному не приведет. Конечно, пускай даже если им удастся проникнуть туда, что казалось совершенно невероятным делом, пускай в этом бардаке, который сейчас происходит в Отделе, они в архиве найдут интересующее их личное дело Матусевича и унесут его оттуда, пускай у них все это получится — но что важного они обнаружат в тех документах: родился-крестился-женился, сухую цепочку событий, складывающуюся в жизнь, привычки и недостатки, увлечения и достоинства — вот и все. А из этого что-то интересное выбрать будет достаточно проблематично, практически невозможно.

Личное дело Матусевича может увлечь как судьба одного человека, его можно прочитать как захватывающую повесть, и как любое произведение подобного рода из него мало, что соберешь толкового — слишком много скупой реальности, иногда выдуманной.

Так что же ехать или нет? Алексей оторвал взгляд от той точки, которую он так тщательно исследовал, и внимательно посмотрел на Михаила. Казалось, для обоих, чтобы решиться на что-то, не хватает совсем немного, какого-то последнего усилия в борьбе с самим собой, напора что ли.

— — Так часто бывает, — вдруг задумчиво проговорил Потапов. Дальше он завел речь о вещах, понимание которых было уделом не каждого или просто об этом думали многие, однако немногие рисковали говорить об этом.

— — И в основном происходит с людьми, неимеющими достаточного терпения. Они думают, что им остается дойти до той заветной цели, где сразу все исполнится, где они получают долгожданную славу, почет и уважение, совсем немного, стоит только шагнуть и ты там и у тебя появляется возможность возвыситься над своим Я — господи! а кому такого не хочется: получить то, что не каждый может получить. Как все-таки мы страшно ошибаемся в себе.

Михаил, сам того не замечая, постепенно перешел с общего обращения, с обращения на "Вы" на личное, на "Ты". Он говорил не о каких-то посторонних людях и даже не о том, что так в принципе может случиться, а о том, что именно сейчас имело место то, что происходило с ними, словом говорил о них и, в частности, о себе.

— — В конце концов, ты совершаешь этот шаг, — продолжал между тем он. — И что же?! А собственно ничего, все остается по-прежнему, без изменений. Ты начинаешь бросаться из одной крайности в другую, паниковать и кричать, искать какие-то нелогичные выводы…

— — Что по твоему необходимо?

— — Нужно ехать, — выдавил Потапов и отвел свой взгляд в сторону, он прекрасно знал, что Алексей ужасно не хотел отсюда уходить и по большому счету он ожидал, что такого же мнения придерживается и его друг, — вышло совсем иначе.

Алексей Васильев сначала очень внимательно посмотрел на товарища, потом окинул довольно-таки странным взглядом свою квартиру, казалось капитан прощался с ней, на мгновение он задержался на трупе Матвея Степановича — ничего нового в виде старика не было, была лишь жалость к самому себе за то, что так все получилось, и страшная обреченность, кроме того, был страх и еще с десяток подобных мерзопакостных чувств и ощущений.

"Черт побери, всех и вся", — мысленно выругался Васильев, не забыв добавить пару крепких матерных выражений, на ходу же бросил:

— — Поехали! — и сам решительно двинулся к выходу.