Глава 15-3

"Какой я кретин, осел, дурак. Теперь я знаю Дмитрия и лишь могу подозревать, сколько ей, бедняжке, пришлось выстрадать. И Марии еще хватило сил молчать и не рассказывать обо всем мне. А зря!"

Последняя фраза, наполненная упреком к жене, несколько его сконфузила, привела в растерянность. Вполне возможно, что идя на развод, она просто спасала его от … от собственного сына. Конечно, в их семье, как и во многих других, нередко случались ссоры, но.… Вот тут Алексей Васильев сильно ошибался, очень сильно. Истинная причина их развода являлась банальной и простой — пристрастие Марии к сильному полу, причем не постоянное, а каждый раз изменяющееся. В памяти всплыло последнее увлечение своей жены — руководитель одной достаточно респектабельной фирмы, он был человеком вполне богатым в отличие от него, человеком, о котором мечтают многие современные женщины.

"Не может такого быть", — яростно замотал головой Алексей.

— — Не было этого, — вдруг, сорвавшись, закричал он. Сразу забылось то, где он находится, что вообще капитан здесь делает и от кого он убегает, — впрочем, преследователи, точнее один преследователь — два других остались лежать около универмага "Здравствуй, хозяюшка!", давно уже отстал. Забыл офицер и о том, с какой целью и для чего он блуждает по пустынной столице.

Измученному, уставшему, ему открылось второе дыхание; прилив новых сил заставил его бежать еще быстрее, еще стремительней. Конечно, в этом помогли воспоминания о бывшей жене и вполне возможно злоба, неожиданно вспыхнувшая из-за них, так или иначе, но они помогли, заставили Алексея Васильева стать уверенней в своих силах и не просто уверенным — теперь капитан уже не сомневался в своей победе, да и враг не казался столь могущественным, как раньше.

Случай, произошедший на улице Марушевского, стал незначительным, каким-то глупым и тупым, на который нельзя особенно реагировать. Все-таки пока перевес действительно на стороне обычного маленького человечка, и этот маленький обычный человечек, как все человечки в мире, сильно обрадовался тому, что произошло; счастье первой удачи поглотило его, даже сознание, что все может быстро измениться и за одним-единственным успехом последуют многочисленные поражения, не пугало Алексея Васильева. Ну, что ж выходит, что пока она есть, можно радоваться как раз той самой последней радостью, от которой человечки становятся настоящими людьми.

Однако слишком рано было предаваться такому чувству, потому что не успел капитан по-настоящему вкусить его, как вдруг, словно из-под земли, перед ним выросло два каких-то странных существа. Оба лохматые, волосатые, ростом под два метра, словом создания не из нашего мира, впрочем, чем-то похожие на обезьян и в тоже время совершенно не обезьяны. Их лица представлялись смесью безобразия и уродства; но даже они выражали столь человеческие ненависть и злобу.

Откуда они взялись? У Алексея притупился страх — он просто устал бояться, его лицо хранило холодную сосредоточенность, непоколебимую стойкость. Ответ уже заранее плавал на поверхности, и его не стоило искать, тщательно рыская в темных глубинах неизвестности.

Те пульсирующие сгустки, этот ледяной ветер, наконец, два существа, стоявших рядом с ним, — все пришло из того потустороннего мира; они пришли, пройдя через приоткрытую дверь, которую забыли закрыть. Дверь! Дверь! Действительно дверь! Может, именно через нее приходит вся нечисть, и стоит только ее закрыть и…

Улыбка расплылась на губах Васильева. "Эврика", — так, наверное, кричал Архимед, погружая свое тело в емкость с водой.

"Эврика", — хотелось закричать ему — ведь по значимости он совершил открытие не меньшего размаха. Однако открытие ли это — старушка капитану говорила о каких-то дверях — он прекрасно помнил, правда, тогда Алексей пропустил все мимо ушей и не придал ее словам никакого значения. А вот теперь смысл их до него дошел.

"Где дверь?" — офицер вопросительно посмотрел на двух громил, нисколько не заботясь об их намерениях; его не интересовало, что они сейчас играючи расправятся с ним, его интересовало лишь одно — где это гребное место, куда ему необходимо прийти.

То, что произошло дальше, даже сам капитан не мог толком понять. Все случилось слишком быстро и стремительно, будто в десятые доли секунды; но именно их хватило, чтобы Алексей, не сбавляя шага, с огромным желанием продолжать жить, словно собираясь всей своей мощью и неутомимым стремлением протаранить стоящую живую отвратительную стену из двух существ и вырваться на свободу, вдруг резко отскочил в сторону, наклонился и в два прыжка, проскользнув через распростертые руки одной из твари, оказался за спиной последнего.

Вторая маленькая победа вновь одержана, однако обычный маленький человечек, наученный горьким опытом, не обрадовался, он, напротив, с некоторым содроганием ожидал новой опасности.

Алексей бежал дальше, а в голове крутилась беспокойная мысль, которая не могла не настораживать: он увидел этих существ впервые и соответственно не знал, даже не догадывался об их возможностях — вполне может получиться так, что они гораздо быстрее и стремительней его, а тогда все будет складываться гораздо хуже. Оставалось только надеяться. На что?!

Васильев ускорился, он выжимал из себя все силы, заставляя все сомнения, терзавшие его, остаться где-то позади, вместе с двумя мерзкими гадами. Однако чтобы удостовериться, что это именно так, Алексей не посмел — можно было потерять такое драгоценное время и оказаться в лапах преследователей. Дорогу он нарочно выбирал там, где потемнее, там, где можно скрыться от посторонних взглядов — по крайней мере, он так думал. Впрочем, не только такое желание гнало Васильева туда, его скорей всего направляло устойчивое и стойкое чувство страха или обычное чувство самосохранения, которое в конечном итоге сделало человека тем, кем он стал на самом деле. Наверное, они? Скорей всего они! Потому что именно подобные чувства совершают с людьми самые невероятные вещи, непостижимые разуму: они постепенно превращают их либо в смешные жалкие подобия, либо в бесчувственных, на все готовых негодяев, с непременным изображением дикого ужаса на физиономиях.

Ледяной ветер еще усилился, его потоки остервенело бросались на жалкого человечишку, пытаясь его остановить, однако, несмотря на все попытки, последний продолжал свой тяжелый и трудный путь — Алексей снова побеждал, может быть поэтому шумные завывания ветра сменились на протяжный, свистящий и долгий плачь — вполне возможно от бессилия, так обычно поступают, когда идут на последнюю крайность, но уже с неуверенностью, что что-то может все-таки получиться.

Капитан давно потерял счет времени, он сбился и не знал, сколько находится в пути. Он, как марафонец лишь надеялся, что до финиша остается с каждым метром все меньше и меньше, а еще его продолжали беспокоить те, кто находились в преследовании: и тот оперативник, оставшийся после расправы над своими товарищами в полном одиночестве, и, особенно, те мерзости, от которых Алексей с таким завидным изяществом ускользнул.

Позади, словно напоминая о себе, раздались выстрелы. Одновременно капитан осознал, что стреляют по нему и, будто поможет это, инстинктивно вжал голову в плечи. Вслед за выстрелами раздалось грозное рычание и приглушенная возня, лишь отдаленно напоминающая шум драки, затем прозвучал еще один выстрел, и вдруг все разом стихло.

"Это их очередная уловка", — решил про себя осторожный Васильев. Впрочем, он прислушался, казалось, ничего не было слышно, за исключением собственного тяжелого дыхания и дикого завывания ветра; последний своим чередованием свистящих звуков постоянно твердил: "Ушел-таки!"

"Фу, ты наваждение какое-то", — капитан тряхнул головой — на секунду все вроде бы исчезло, а затем ветер опять затвердил свою скороговорку.

"Хитришь, братец", — на бесстрастном лице расплылась улыбка, такая вымученная, что она с большим трудом напоминала последнюю.

Прошло минут пять, но ничего не происходило значимого, поэтому Васильев решил перейти на шаг. Все попытки услышать что-нибудь со стороны преследователей привели только к одному — там царила одна тишина. Тогда Алексей повернулся и попытался в густой кромешной темноте осмотреться — вроде ничего подозрительного, ни одного постороннего движения; капитан напрягся, потом расслабился, полностью уйдя в себя и накапливая эмоции, — действительно, ничего нет, все спокойно.

— — Интересно, куда теперь идти? — предстал перед ним извечный вопрос — он только на мгновение отступил на второй план, когда капитан видел опасность, а сейчас вновь замаячил своей пугающей неразгаданостью. Еще капитана не покидало ощущение, что встречи с патрулем, и с теми двумя тварями увели его от истинного направления, хотя вполне возможно как раз именно они являлись прямым доказательством тому, что Алексей не ошибся в своем выборе.

Оказавшись в относительной безопасности, Васильев, наконец, немного успокоился, пришел в себя; ему страшно хотелось верить в то, что он не ошибся, и в этом он всячески старался убедить не только себя, но и окружающий мир, который постепенно умирал и совершенно не интересовался происходящим вокруг. Хотелось так же убедить себя в том, что все-таки у него есть план, и он созрел тогда, когда капитан выходил из квартиры добродушной старушки и пошел туда, куда совершенно не знал идти. В его голове кое-что было, правда скрытое под непроницаемой пеленой, но та постепенно развеивалась, и все прояснялось, становилось понятным, приобретало какой-то определенный смысл, который к чему-то приведет, что-то сделает и в результате что-то получится. Обман?! Ошибка?! Или, может быть, обычное наваждение?! Словом Алексей для своего же успокоения все придумал — ведь ничего не было: капитан выходил, покидая гостеприимную квартиру, с некоторой растерянностью, так как дальнейшие свои движения и действия он не видел, более того вокруг бродили одни сомнения и страшное желание никуда отсюда не уходить. Конечно, не было никакого плана, а лишь одна надежда на случайность.

Поможет ли она? Ответить на этот вопрос капитан не мог, просто все его внимание сосредоточилось на удивительной игре красок: темно-черные тона стали разбавляться светлыми, вскоре отчетливо, словно в предрассветном молочном тумане, стали вырисовываться различные очертания и силуэты. Да и на душе становилось спокойней, впрочем, вместе с успокоением пришла мучительная боль, заглушавшаяся чувством тревоги, — это болело тело от ран, нанесенных пульсирующими сгустками.

— — Неужели вырвался? — тихо проговорил Алексей, оглядываясь по сторонам и наблюдая, как мрачная темнота разбавляется, разлетается, млеет и становится все прозрачней и прозрачней.

В это не верилось, казалось, мираж играет с ним злую шутку и стоит только ущипнуть себя и все мгновенно исчезнет. Алексей ущипнул — мираж превратился в явь: действительно остались лишь островки пульсирующей черноты — совсем как расплывающиеся в далеком Лешкином детстве капли чернил на белоснежной скатерти. Здесь и ледяной ветер не казался таким злобным и сильным; его легкие порывы то безжалостно терзали пятна темноты, гоняя их из стороны в сторону, то разделяли напополам, а затем еще напополам и еще, пока они не растворялись совсем.

Впереди стояла небольшая церквушка, своими золотыми куполами буквально подпиравшая отяжелевшее, уставшее, но все еще наше небо. Таких стояло множество по окраинам российской столицы. Каждая из них мало, чем отличалась от других, сюда приходили излить свою душу и поведать о своих тайнах местные прихожане. Сюда пришел в надежде и Алексей Васильев, пришел туда, где царило полное одиночество, потому что церковь стояла здесь всеми брошенная и покинутая, среди безбрежного океана темноты, продолжая эту темноту сдерживать, напрягаясь до одури, до крайнего остервенения, но, все-таки приготовившись вести до конца, пожалуй, уже проигранную войну — войну, не имеющую перспективы.

"По крайней мере, можно передохнуть", — решил капитан, хотя крепкой уверенности, что так будет, не было никакой.

Тем неменее он двинулся к церкви, побуждаемый какими-то противоречивыми чувствами: с одной стороны — желание немного расслабиться, несмотря на свое негативное отношение к религии, с другой — обычное человеческое любопытство, рождаемое таким же обычным литературным стереотипом, что светлое и доброе должно непременно победить. Сейчас Алексея мало интересовало окружающая обстановка, перед ним стояло лишь одно, и он целенаправленно шел к нему, он даже закрыл глаза и не открывал их — видимо, сильно опасался, что если откроет, то непременно что-нибудь случится, что-нибудь плохое и ужасное, произойдет то, чего он больше всего боялся. На самом деле Васильев просто не хотел видеть то, что могло вполне произойти, его не сильно привлекали физиономии, перекошенные от злобы и страстного желания наказать этого настырного человечишку.

"А вообще стоило тогда спасаться от людей Кульчия-Кульгина и от тех страшных тварей, чтобы теперь вот так идти с закрытыми глазами и бояться увидеть, как какая-нибудь скотина лишает меня жизни. Стоило?"

Алексей стал задыхаться от переполнявшей его ярости на самого себя. Как так?! Как такая апатия нахлынула на него, как такое смогло получиться, что вдруг все захотелось бросить, позабыть. А Матвей Степанович, а Прасковья Тимофеевна, а сын с любимой женой, а лучший друг Михаил Потапов, как же они? Как же память о них — ведь она так и взывает к отмщению.

Капитан тряхнул головой, отгоняя неприятные и совершенно ненужные мысли. Вроде отпустило, он открыл глаза — до златоглавой церквушки осталось всего нечего, всего каких-то десять метров, всего один последний рывок.

"А зачем собственно безропотно дожиться своей судьбы, — все равно с ней никогда ничего хорошего не придет", — от такого сознания стало не по себе. Но вместе с этим опять пришло успокоение, взгляд просто радовался, рассматривая божью обитель. Как-то все получалось довольно неестественно: Васильев, только спасшийся от неминуемой смерти, испытал столько чувств: страшную апатию с неменее страшным нежеланием запечатлеть собственными глазами свою кончину, неудовлетворенную ярость по отношению к себе, а затем растерянность и, наконец, облегчение, успокоение духовной красотой — и все произошло в течение считанных секунд, быстро и незаметно, словно так и надо.

Значит, бороться необходимо: бороться за свою жизнь и не только за нее, бороться, как делает эта церковь, которая, отметая сомнения, решила встретить опасность при полном вооружении, не таясь, открыто и смело, и если будет необходимо, то она достойно погибнет, не подавшись обычной слабости, не показав и вида, что ей страшно и тяжело находится рядом с ужасом.

"И мне ведь страшно и тяжело, и мы с ней, как родные брат и сестра, ищем друг друга", — капитан улыбнулся как раз той самой вымученной улыбкой, совершенно отличающейся от человеческой, выражающей простую радость или обычное согласие. Так улыбаются люди, которые скрывают свое истинное несчастье; такие улыбки неприятны, они словно выражение одной-единственной боли, возникающей, когда живое отдирают от живого.

"Интересно, что там приготовлено для меня?" — мнение человека, избалованного всякого рода неожиданностями, каким и являлся Алексей. Такие люди всегда считают, что все происходит только для них, словом, все должно обязательно крутиться вокруг них, именно они центр мироздания. Конечно, слишком преувеличенное мнение, однако с ним необходимо считаться, потому что подобных человеческих качеств становится все меньше и меньше, они постепенно вымирали, как вымерли в свое время динозавры, а теперь такой участи оказалось подвержено человечество, правда последнее, как вполне возможно и первые, все еще цеплялось за свое существование.

Цеплялся и Алексей Васильев, в нем продолжала жить надежда на спасение, поэтому он даже в незначительных мелочах видел его. Единственно, чего страшно не хотелось так это того, чтобы она, его надежда не разлетелась, словно старый одуванчик при первом же дуновении легкого ветерка — он сбрасывает свои парашютики-семена потому, что так необходимо, потому, что таков закон природы продолжения жизни на земле — одно погибает — другое через него возрождается.

Господи, а подобного скоро может и не быть! Все исчезнет навсегда и лишь останется сплошная чернота. Не будут летать те самые причудливые парашютики-семена, не вырастут из них через год после зимних холодов первые подснежники, несся с собой новую жизнь и счастье, счастье и жизнь. Господи, скоро этого действительно не будет, все исчезнет: исчезнут подснежники и одуванчики, исчезнут вместе с ними еще сотни тысяч растений, исчезнет человечество.

Открытие не из радостных. Впрочем, ничего нового здесь не было, да и Алексей мало уже чему удивлялся. Просто сейчас страшно хотелось вновь оказаться под защитой кого-нибудь, опять, пускай хоть на мгновение, вручить свою безопасность в чьи-то сильные крепкие руки, а после чуть-чуть передохнуть, забыв обо всем на свете: об опасности, которая преследует его по пятам, о страхе, который, будто подлый червь, постоянно закрадывается в его душу и грызет ее. Все-таки страшная вещь прибывать в расслабленном состоянии — оно доводит человека до крайней степени отчужденности и лености, он абсолютно ничего не ожидает, ему становится безразлично все, что случается вокруг, да и происходящее представляется в совершенно ином свете, притупляя чувство самосохранения и даже больше — делая его враждебным. И действительно, Алексей ощущал, что присутствие этого инстинкта надоедает и очень мешает ему … отдохнуть.

Поэтому скорей вперед, там, в церкви он может получить долгожданный отдых.

Откуда-то появились дополнительные силы, и капитан перешел на бег. Подстегивала его и надежда, возможно именно она ему помогала — и лишь потому, что он ее считал единственной подругой, которая спасет его, поддержит простыми словами утешения, не даст погаснуть маленькому огоньку, составляющему непременную основу человеческой сущности.

Нужно во что бы то ни стало спастись. Алексей Васильев видел перед собой то, что ему могло помочь, и он не желал проходить мимо этого места.

"Торопись, спеши", — внутренний голос направлял ноги в сторону церквушки. А зачем собственно он направлял? Помолиться — маловероятно, потому что к религии Васильев относился, мягко говоря, с иронией; тогда, может, найти то, что ему потребуется в его многотрудном предприятии, — скорее да, чем нет; а, может, просто посидеть, бесстрастно оглядывая новую для себя обстановку — вот настоящая истина.

Через минуту капитан оказался перед небольшим двориком, аккуратно огороженным невысоким забором, окрашенным в белый цвет и потому не шедшему в общую панораму. Когда-то дворик был ухоженным, с роскошными клумбами великолепных тюльпанов, астр, белых роз; теперь растения, словно испугавшись, склонились к земле, к той, которая давала столько хорошего.

Взгляд капитана постепенно переместился на вход церквушки: красивая инкрустация с позолотой, фигурки милых ангелов, упоенных духовной красотой, словом они скрывают за собой то, что так необходимо ему. С душевным трепетом, осматриваясь по сторонам, будто пока еще не веря, что это святое место сможет его оборонить от потустороннего зла — все же атеист остается атеистом, Алексей приблизился к дверям.

Едва Васильев переступил порог божьей обители, как остолбенел зачарованный и завороженный, — сразу захотелось все свои слова, сказанные ранее, взять назад. Материальная красота, на которую капитан, впрочем, восторженно смотрел, его мало интересовала — она лишь произведение искусства и только, а вот атмосфера, обволакивающая, мгновенно исцеляющая, она казалась реальной, может быть, созданная в противовес тем пульсирующим черным сгусткам.

Порой действительно, достаточно только несколько секунд, чтобы вдруг поверить, что Он все-таки существует, что Он на самом деле есть. Все же странна и удивительна наша жизнь, странна и удивительна до безобразия: вот живет обыкновенный человек на свете, у него обыкновенные занятия и увлечения, он живет и работает, живет и мучается, иногда радуется в предчувствии небольшой радости, иногда грустит из-за нее, потому что она слишком быстротечна и недолга и пробегает так стремительно, что человек не успевает по-настоящему полной грудью вдохнуть ее целительный воздух и ощутить всю ее прелесть, несказанное удовольствие, почувствовать прелестный аромат. Однако наступает момент, который в одно мгновение может все полностью изменить, и уже этот обыкновенный человек совсем не тот, не прежний, ни такой, каким он был всегда, — он поменялся, его поменяли, да и вообще поменяли весь мир, всю планету Земля.

Взгляд капитана остановился как раз на том месте, откуда на него смотрела могущественная сила из старинных русских икон. Алексей вдруг ощутил непонятное до сих пор единение, родство с красивыми ликами великих святых.

— — Неужели подобное возможно? — на лице Васильева впервые за последнее время отразилось чистое неподдельное восхищение, он не в состоянии был оторваться от такого великолепия.

Тот, кто незримо находился здесь, в атмосфере, на иконах теперь очутился рядом с ним и, как бы, едва познакомившись, перешли на "ты" — держаться на расстоянии теперь казалось бессмысленным, ненужным, да и вредным для общего дела. Сейчас необходимо срастись, объединиться в одно неделимое целое.

Человеческий грех и божье великолепие вдруг стали вместе. Когда такое могло случиться? Когда — неизвестно, однако произошло же! Произошло вопреки логики, реальной действительности и установившимся законам. Впрочем, подобное все-таки происходило — просто вспомнились слова добродушной старушки, да и, если хорошо поразмыслить, явление Иисуса Христа из того же разряда. Сын господний пришел в мир в обличье простого человека для того, чтобы в людском сознании посеять семена и чтобы они постоянно давали свои плоды.

Первые ростки этих семян стали прорастать в сознании Алексея только сейчас. Только сейчас капитан почувствовал тот мир, который в нем вызывал лишь приступ злой иронии и яростного нетерпения.

Господи, а это что такое?! Алексей вдруг уловил чей-то голос, он прислушался: мягкий, спокойный баритон медленно и степенно читал молитву — Васильев сразу представил себе батюшку, именно батюшку в том понимании, каковым он и должен был являться:: с широкой окладистой бородой, чистыми, именно кристально чистыми глазами, в длинной черной рясе — он стоит, читает по памяти молитву и размахивает кадилом. Капитан стал оглядываться по сторонам, стараясь рассмотреть старца. Неудачно.

Раз его нигде нет, то может прислушаться к тому, что поет он. Однако как не вслушивался Васильев, он никак не мог понять о чем говорилось в молитве — только отдельные слова ему были понятны. Сомнений не оставалось — мягкий спокойный баритон вел службу на старом церковно-славянском, словно предок пришел из далекого-далекого прошлого, чтобы заключить нерушимый союз. Союз между святой силой и обыкновенным человеком — капитаном Алексеем Васильевым, не самым лучшим представителем человечества, не самым мужественным и не самым умным, состоялся — и пускай он произошел как-то спонтанно, неожиданно, но он был тверже и надежней любого другого союза.

Оставалось понять — осознал ли это простой человек? Вполне, и его страшно беспокоило, что такой груз окажется не под силу, что он своей тяжестью раздавит капитана, и он уже никогда не дойдет до своей конечной цели. От такой перспективы Васильеву стало слишком грустно, в глазах царило большое волнение, а в сердце плакала настоящая тревога, но все же восторг окружающей обстановкой преобладал.

И снова Алексей стал прислушиваться, желая понять слова молитвы, возможно, своего далекого предка. Тщетно, ничего не разобрать. Капитан по-хозяйски прошелся. Красота, вокруг одна лишь красота! Действительно, красота!

— — И ее непременно необходимо сохранить, — Алексей чувствовал, как с каждым разом увеличивается ответственность, возложенная на него, опять впереди замаячила перспектива оказаться под тяжестью неразрешенных проблем, снова возникли сомнения: а сможет, в конце концов, он отомстить за испорченную жизнь сына, за смерть старика Колченогова, прошедшего все сто мучений ада и споткнувшегося на сто первом, за Прасковью Тимофеевну, удивительно добродушную и гостеприимную старушку, являвшуюся как бы полной противоположностью своему мужу. В отличие от Матвея Степановича красавица Прасковья вышла из семьи достаточно обеспеченной, не отказывающей себе не в чем. Отец девушки состоял в партии и занимал высокие посты в столичной чиновничьей иерархии; мать, не отставая от мужа, имела довольно крупную должность по комсомольской линии. Тем неменее они не препятствовали замужеству дочери, да и ее выбор в пользу простого сельского паренька их особо не беспокоил — все-таки они были сами выходцами из народа. В годы блокады в основном благодаря влиятельным родителям Прасковья с маленьким Ванькой на руках не умерла с голоду. Ванька в будущем станет двоюродным дядькой по материнской линии Алексею. Родители, несмотря на грозящую им опасность, помогали Прасковьи, даже когда Матвей в октябре сорок первого оказался в плену, а через три дня по чьему-то злобному навету был официально объявлен врагом народа, что для последнего после того, как ему удалось во второй своей попытке совершить побег, и после долгих скитаний посчастливилось выйти в расположение своих, стало настоящей неожиданностью. Вместо восторженных реплик и восхищенных взглядов — как никак, убегая, Матвей удавил двух немцев-охраников, боец Красной Армии очутился в небольшом холодном помещении с голыми стенами и скудной обстановкой, состоящей из двух табуретов, старого скрипучего стола и железного сейфа; ему задавали какие-то странные вопросы, а потом почему-то принялись жестоко избивать. После третьего такого допроса недоумевающий Колченогов решил-таки согласиться с мнением строгого следователя, в отутюженной гимнастерке, на которой красовались петлицы ЧК и с плотно сжатыми маленькими губками. Матвей дрожащей рукой, находясь на окровавленном полу, подписал непонятную бумажку и оказался … в штрафбате искупать свою несуществующую вину своей же кровью.

Обо всем этом Прасковьи стало известно через отца, она узнала чисто случайно и была несказанно удивленна, потрясена. Впрочем, открыто выказывать свое неудовольствие происходящим дочери строго-настрого запретил Тимофей Селиванов, поэтому молодая мама молчаливо разочаровалась в том, в чем видела единственную цель, во что беззаветно верили ее родители. Колченоговой пришлось лишь одно — ждать либо возращения мужа, либо его смерти, чтобы его кровь смыла черную печать предателя с нее и с маленького несмышленого ребенка.

Эти четыре года для нее оказались самыми сложными и тяжелыми, впрочем, были и те, кому жилось еще сложнее и тяжелее. Несмотря на такое положение, Прасковья Тимофеевна сохранила душевное тепло, она пронесла его, тщательно оберегая специально для любимого мужа и сына. Ко всему она относилась с доброй и милой улыбкой, для всех находила такие слова, какие сразу успокаивали собеседника. Сам Матвей Степанович удивлялся выдержке своей жены и однажды он признался внуку: если бы не бабушка, его вообще не хватило для жизни. Алексей согласился, хотя раньше постоянно видел в ней тихую кроткую овечку, на все заранее согласную, чтобы не случилось, всегда следовавшую за близким человеком и никогда не противоречащая ему.

"Порой я ее боюсь, потому что не знаю, — признавался старик Колченогов, рассказывая о том, что Прасковья никогда не срывалась, даже тогда, когда нельзя было не сорваться". Так думал он и ожидал, что вот-вот, но прошло уже больше пятидесяти лет, а его Тимофеевна все продолжала переносить молчаливо и спокойно. Такой она была всегда!

Единственно, когда Прасковья показывала свой характер, чем сильно злила своего мужа, это тем, что она вмешивалась в ссоры, непременно пытаясь помирить не поладившие стороны.

Его бабушка — святая, и никто не мог с ней сравниться, никто. Разве только та безымянная добродушно-загадочная старушка, приютившая его и спасшая от коварной неизвестности, отдав сверток — капитан засунул руку в карман и зачем-то с силой, до хруста в пальцах сжал его. Васильев представил эти два образа вместе. Интересно, если бы они встретились, то поладили друг с другом. Непременно поладили бы — он еще раз сжал сверток…

Алексей пригляделся: цвета, радостно блестя и переливаясь, играли не только в хрустале, но и по всему пространству небольшой церквушки.

"Это хорошо, что я думаю именно о них", — отметил про себя посетитель божьей обители — его чаша, опустевшая за последнее время, вновь стала постепенно наполняться силой и энергией. Еще немного и из нее они польются через края, готовые служить либо плохому, либо, напротив, хорошему.

— — Отдыхаешь душой и телом, сын мой, — раздался за спиной Алексея Васильева мягкий баритон.

Капитан не вздрогнул, он постоял немного в прежней позе и затем повернулся: перед ним стоял батюшка, именно батюшка и именно такой, каким его представлял себе он: с широкой окладистой бородой, с чистыми, кристально чистыми глазами, в которых скрывалось море грусти, одетый в длинную черную рясу и с улыбкой на мужественном лице. По виду было видно, как радовался священнослужитель приходу живого человека.

Батюшка оказался немолодым, правда и не старым мужчиной, в его руках чувствовалось столько силы, что он мог играючи переломать шею любому, однако она являлась благородной и предназначалась только для защиты — ведь и добро должно быть с кулаками; на его лице читалось сильная усталость, видимо ему приходилось за последнее время не раз напрягаться, стараясь, чтобы просто выжить. По словам, произнесенным им, капитан понял, что этот человек никогда не говорил неправду — ложь не могла омрачить его уста.

— — Здесь с тобой ничего не случится, по крайней мере, сейчас, — тем же мягким баритоном проговорил поп, наверное, заметил в глазах посетителя некоторое волнение, и положил руку на плечо Васильева, словно стараясь его немного подбодрить.

— — Не тронет, ведь ты находишься в святом месте, — голос приобрел решительные металлические нотки, он особенно выделил последние слова — и в первом своем монологе, и во втором, видимо, скрывая в них большой смысл или просто говоря только потому, что это являлось неотъемлемой частью его разговора — его привычкой.

"Для привычки что-то не похоже", — Алексей решил так чисто интуитивно. И действительно, то, что скрывалось в них, имело неизмеримо большее значение, чем то обычное, что входит в жизнь, постоянно повторяясь. Еще для нее, для привычки абсолютно не свойственна грусть или какие-то сомнения, человеческая боль или тяжелые переживания, и все это сейчас испытывал батюшка. Привычка до удивления бесстрастна и до неправдоподобности безразлична, она напоминает о себе всегда, независимо от того хочешь ты этого или нет, она никогда не спрашивает о твоем желании, она все делает по-своему.

Священнослужитель произносил слова так, будто именно они являлись единственной правдой и истиной, в которые он честно верил, хотя и прекрасно осознавал: в конце концов, всего этого может вскоре и не стать, все это может вскорости исчезнуть, как исчезает сейчас многое в мире, исчезнуть стремительно-быстро стоит только закрыть и открыть глаза. Впрочем, и его, обычного городского попа, и его небольшой церквушки, как и редкого за последнее время посетителя, уже не существует — они погибли, а все, что продолжает происходить вокруг, лишь агония, которая является подтверждением тому, что ничего не осталось.

Священник тяжело вздохнул, убрал руку с плеча капитана и тихо проговорил, но уже без тех решительных и металлических ноток.

— — Пока же ты, сын мой, здесь в полной безопасности. Тут ты под покровительством божественной силы и никто, сын мой, не причинит тебе горя и страдания.

— — Мне их причинили и в достаточном количестве, — Алексей все время смотрел в глаза человека в длинной черной рясе, как будто пытался угадать, что все-таки таится в нем.

— — В чем же твоя боль, сын мой?

— — Наверное, во мне самом.

— — В тебе, — Васильев так и не понял: спрашивал ли его собеседник или утверждал.

— — Да, отец.

Капитан Алексей Васильев, абсолютно не веривший в то, во что многие верили, и открыто, не уважая выбор других, презиравший вот такие роскошные духовные церемонии, вдруг произнес такое, отчего у него тогда, когда он жил в те времена своей скучной однообразной жизнью, возникло бы непременно страшное пренебрежение к самому себе. "Отец", — он даже забыл, когда в последний раз говорил подобные слова. "Отец", — оно шло откуда-то изнутри, не сдерживаясь и не останавливаясь, оно, словно открывшаяся истина или простое наказание за привычное человеческое неверие. "Отец", — капитан сразу вспомнил свою прошлую работу: нужную работу, необходимую работу, которую он одинаково любил и ненавидел. Любил за пользу, за то, что приходилось очищать мир от всякой мерзости; ненавидел потому, что по роду своей деятельности часто приходилось переступать через себя: обманывать, добираться до правды скользкими путями, играть чувствами и эмоциями. После каждого допроса и исполнения роли дотошного нюхоча Васильев приходил домой и тщательно отмывался от "грязи"; но на следующий день он снова шел в Отдел и вновь занимался тем, чем должен был заниматься.

Батюшка, говоривший очень редко, но все же если такое случалось, то делавший это искренне и честно, отдавая отчет за каждое произнесенное слово, сразу оценил поступок прихожанина. Он проникся расположением к нему, почувствовал некую близость, может они были родственниками, кровными братьями и оба прекрасно осознавали, что вполне возможно видят в лице друг друга последних представителей из рода человеческого.

— — Я хочу, святой отец, — заговорил Алексей, впервые упоминая о религии не привычно-насмешливо-грубым тоном неверия, а доверительно-спокойным тоном с оттенком грусти, — чтобы Вы освятили вот это.

Капитан протянул священнику сверток, вспоминая, как добродушная старушка слезно просила его беречь. Он его и берег, тщательно так, старательно: и тогда, когда убегал от людей Кульчия или Кульгина, и тогда, когда заходил в церковь с каким-то новым для себя чувством. Теперь Алексей как бы отдавал частичку своей души с надеждой, что священник сейчас улыбнется и скажет, что он знает что это такое и для чего он нужен. Однако подобного не случилось, человек в длинной черной рясе взял в руку сверток, удивился его тяжести и так же неожиданно, как появился, так и исчез.

Странно, на всем протяжении своего пути от дверей гостеприимной хозяйки до дверей святого храма Алексею Васильеву и в голову не пришло посмотреть, что же в этом свертке, его даже не беспокоило обычное для таких случаев любопытство. Может только потому, что очень не хотелось разочаровываться, а может, из-за того, что разум напоминал капитану, что еще рано, что еще не пришло время, и поэтому он не спешил рассмотреть скрывающуюся за газетной бумагой вещь, он сознательно отодвигал разгадку тайны на потом.

Священник же, напротив, мало интересовался содержимым свертка; для него был значим сам факт, что этот незнакомый человек, зашедший к нему случайно, попросил его сделать то, чем он, как настоящий батюшка, занимался раньше постоянно, а сейчас все реже и реже. Он устал, однако приход Алексея Васильева, зарядил его новой силой, энергией, способной несколько подкрепить самого себя для того, чтоб стать гораздо решительней в борьбе с неизвестным злом.

"Я кому-то нужен", — именно такая мысль билась в голове священника, когда тот совершал свою привычную работу. Одновременно, ему казалось, что пришедший вместе с просьбой хотел, чтобы содержимое увесистого свертка так и осталось неизвестным. Ну, что ж пусть будет так, а никак иначе!

Ждать капитану пришлось не долго. Через пять-шесть минут святой отец пришел и так же бережно, как до этого делал Алексей, передал последнему сверток. Вроде ничего не изменилось! Хотя нет — тепло, причем такое, словно его нагревали на огне и … стоп!.. продолжают нагревать. Сверток приятно щекотал ладони, вызывая приятную истому, — значит, поп постарался на славу, осветил на совесть — наверное, по нескольку раз повторял одну и туже процедуру, стараясь вложить и частичку своей души.

— — Спасибо! — это слово капитана относилось не сколько к священнику, сколько к его старательно-усидчивой службе. Васильев был действительно благодарен, и его благодарность являлась лучшей наградой тому, кто желал ее получить, а, получив ее, принялся трясти руку Алексея, просто наслаждаясь обычным, живым, человеческим общением.

Одиночество необходимо, однако оно выводит из себя; одиночество дает возможность посмотреть на собственные поступки как бы со стороны, совсем другим, просветленным взглядом, но именно он вскоре обнаруживает слишком много ошибок и недостатков в них; одиночество прекрасно, однако его красота вдруг превращается в сочетание самого ужасного, противного и мерзкого, причем сам человек становится результатом этого сочетания, а происходящее вокруг — в череду несчастий и бед.

Сейчас священник и милиционер разбавили общением друг с другом свои одиночества, они за какие-то жалкие минуты стали самыми близкими и родными, открыв глаза на то, что их окружало: перед батюшкой пронеслась вся его жизнь от малых лет, когда память только-только начала фотографировать и откладывать в свой архив моменты из прошлого, словом, оценив ее, святой отец согласился, что имел право, чтобы кого-то осуждать, кого-то направлять на путь истинный, а кого-то прощать.

— — Спасибо! — прошептал человек в черной длинной рясе. Это было произнесено так, словно перед Алексеем стоял не верный служитель божий, а настоящий живой человек с живыми чувствами и желаниями, со своими надеждами.

Васильев же, пока просто отдыхал. В такие моменты ничего не хочется делать, даже думать, стараясь найти выход из создавшегося положения — это действительно утомительно, да и очень надоедает, в такие моменты хочется куда-нибудь присесть, отрешиться от всего и послушать умного собеседника.

Вот и Алексей решил промолчать, хотя стоило ответить, к примеру, столь банальным: "Ой, да что Вы в самом деле. Благодарить должен я".

Вот именно так и должен был поступить капитан, ведь не кто-нибудь, а батюшка оказал ему услугу, освятив таинственный сверток, да и при этом не задал лишних глупых вопросов, на которые посетитель все равно бы не нашел ответа.

Они стояли долго: священник взволнованный и несколько обескураженный, каким он никогда не был. Ему казалось невероятным то, что его посетили, невероятным, хотя он сам учил своих прихожан тому, чему его учили еще в духовной семинарии, заставляя верить и не удивляться происходящим чудесам, и только сейчас он действительно поверил: поверил искренне и честно, точно так же, как впервые проникся этим незнакомец, зашедший к нему. Может быть, люди так и продолжали наслаждать счастливыми мгновениями, если бы снаружи, возвращая тем самым обоих к суровой реальности, не завыл ветер, его звук пронизывал, он казался ненасытным — вероятно он страдал от нестерпимого голода, а еще от злобы и ненависти. Черт возьми, похоже, он чувствовал, что в церквушке находятся живые, и такое положение вещей его совершенно не устраивало.

От подобного сознания и священник, и капитан милиции поежились и изобразили на своих лицах что-то вроде отвращения, смешанного со страхом и страстным желанием спрятаться, например, в самый отдаленный уголок божьего храма.

А рядом продолжал завывать и требовать смерти теперь уж полновластный хозяин из потустороннего ненашего мира, он требовал только одного человека, одного маленького ничтожного человечишку, который единственный, кто посмел противиться его воле и, даже больше, встать против него — того, кто играючи уничтожил все, что некогда населяло эту планету, того, кто устраивал смерчи, ураганы, бури, ради злой шутки срывал крыши и также ради веселья отбрасывал их на сотни метров в сторону, словно напоминая ничтожным существам: "Попробуйте-ка поставить их обратно", — того, кто за считанные секунды облетал всю Землю, постоянно вмешиваясь в то, что было наложено веками. И все это он — могучий и всесильный, великий и непобедимый, непредсказуемый и необычайно смелый, он — тот, которого все боятся и, порой, люто ненавидят, когда горизонт вдруг преображается, чернеет, впереди появляется огромное пылевое облако, нависающее над всем, что живет, движется и стоит. Еще мгновение и он обрушится со всей силой, присущей ему, на это, не оставляя никого на улицах, загоняя маленьких ничтожных людишек внутрь своих жилищ — ему ничего не стоит их разрушить и заставляя их жильцов прибывать в бессильной злобе. Он будет расти с каждым мгновением, от его игры будет содраться земля и, наконец, новый грозный хозяин достигнет своего апогея — он станет рвать, метать, соединяя воедино и ненависть со злобой, и грусть с одиночеством, и страх перед чем-то еще более сильным вместе с местью, возникающей только потому, что страх и грусть с одиночеством, слившись, давали свои первые плоды. Теперь же этот новый грозный хозяин использовал все свое умение лишь против одного человека, против Алексея Васильева.

— — Похоже, действительно пора, — внутренний голос подсказал капитану, что дальше необходимо делать. Алексей снова прислушался к остервенелому завыванию ветра снаружи и поежился — уф, а ведь страшновато.

Офицер посмотрел на священника, кивнул в знак благодарности головой, конечно, кроме нее, искренней и неподдельной, он как бы прощался, пускай очень сухо и даже где-то некрасиво, однако момент не располагал к иному — к горячему и сердечному прощанию.

— — Может все-таки останетесь, — тихо проговорил святой отец — откуда ему было знать зачем и куда спешил незнакомец. Алексей молчаливо отказался от заманчивого предложения. Затем четко, по-уставному повернулся и спокойной непринужденной походкой вышел вон. Было ли хоть какое-то сомнение по поводу того, что он делает? Абсолютно никакого! Да и вообще все это выглядело так, словно капитан совершал увеселительную прогулку, где с ним не только ничего не может случиться плохого, но, напротив, непременно произойдет много интересного и познавательного. Вот лишь незадача — холодная сосредоточенность и сдержанность совсем не подходили для таких прогулок, они скрывали сумрачное, угрюмое настроение — видимо, предчувствовали большую беду и последующие за ней несчастья. В Алексее шла ужасная война, сравнить которую было нельзя ни с какой другой, разве только первая мировая, вторая, возможно третья и все в одном слагаемом. Впрочем, душа Васильева являлась не единственной, пребывавшей в подобном состоянии. Вокруг так же стреляли, убивали, калечили, издеваясь над слабыми, вокруг нескончаемым потоком лилась кровь, повсюду валялись трупы, возле них кружили потерявшиеся человеческие души — прошлое поспешно отступало, а будущее победной поступью продвигалось вперед.

Капитан вновь оказался в чужой темноте. Злой ветер обрадовано стал кружиться, а те самые пульсирующие сгустки черноты вдруг остервенело набросились на него.

— — Это ничего. Это даже очень хорошо! — принялся подбадривать себя Алексей, поглубже пряча газетный сверток и ощущая ладонью приятную теплоту, исходящую от него.

— — Это ничего! Это хорошо! — последовал повтор скорей для того, чтобы себя подбодрить, привести в порядок, так как где-то там внутри его существа продолжался какой-то сумбур, непонятная вакханалия: наступало то одно, а другое отступало, то неожиданно менялось все местами. Сначала отходило относящееся к светлым тонам, которые люди почему-то называют добром, и тогда Васильеву становилось очень плохо, подкатывался к горлу тошнотворный комок, и перед ним открывалась вся безнадежность того, что он хотел сделать, — впереди маячила пустота и страх. Потом резко все изменялось — добро (ведь и Алексей сам его так называл, хотя никак не мог указать, где находится та грань, доходя до которой, заканчивается оно и начинается другое оно — зло) делает фланговый маневр, оказывается в тылу противника и предпринимает смелую атаку. Вот тогда существо капитана поднимается на такую недосягаемую высоту, что он с нескрываемым удивлением взирает вниз и с таким же удивлением вспоминает, что совсем недавно он был там, подвергаясь реальной опасности. Затем все повторялось по схожему сценарию.

"Уж лучше так", — решил про себя Алексей. Лицо у него по-прежнему хранило мрачную сосредоточенность, а внутри блуждал страх от сознания, что можно всегда блуждать в этой пугающей темноте. Подобная перспектива совершенно не прельщала. Захотелось закричать, и чтобы его крик отчаяния кто-нибудь услышал, но при таком сильном ветре он лишь смешается с грозными завываниями и только. Страшное разочарование охватило Алексея.

Мысли путались с чувствами. Самые плохие ожидания не оправдывались, по крайней мере, пока. Однако ведь все могло быстро измениться: окружающая атмосфера продолжала стремиться во что бы то ни стало остановить ничтожного человечишку. Впрочем, ноги выполняли то, что им было заложено природой, причем они шли туда, куда необходимо было идти, они направлялись к разгадке.

Алексей обернулся — увы, никакой церквушки с ее доброжелательным настоятелем, они скрылись в черном сумраке, точнее он их поглотил, — и снова капитан остался в полном одиночестве. Стало грустно, нестерпимо захотелось, чтоб кто-нибудь разбавил его, оказался рядом. К сожалению, бесполезно.

Ладони нащупали в кармане газетный сверток, его теплота Алексея несколько взбодрила, добавила немного сил, может, поэтому и шаг стал тверже, да и решительности прибавилось. И действительно, сейчас на вершине оказалось добро, а зло поспешно отступало; на мгновение поле, где происходила ожесточенная битва, осталась за ней: за светлыми человеческими чувствовали и за стремлением спастись. Васильев задышал свободнее. Вместе с тем поднялось и настроение. "Я могу с ним соперничать", — открыл он для себя такое, отчего и одиночество не стало столь страшным, и душа наполнилась каким-то веселым удальством, этаким ухарством, и взгляд теперь не боялся блуждать вокруг не в поисках, но с любопытством.

Человек — существо сильное; если отстраниться от пределов разума и его запретов, то он будет всегда гордо, с высоко поднятой головой, преисполненный справедливости и чести, идти вперед, расставляя все по своим местам. И никто не посмеет остановить настоящего хозяина, никто не сможет продиктовать ему свои требования и условия, лишь один он сам творец общего счастья и блага.

— — Теперь наступать будем мы, пришел наш черед, а ты станешь ретироваться, — капитан проговорил эти слова нарочно громко, с твердой уверенностью. Они относились к тому, кто его непременно услышит.

Ветер сразу перестал бешено ругаться, укусы маленьких пульсирующих сгустков стали незначительными, зато кожа принялась нестерпимо ныть и болеть. Господи, а ведь это хорошо, ведь это жизнь! Улыбка пробежала по губам Алексея Васильева.

Наконец-то свершилось! Теперь и сейчас, прямо на этом месте, отныне и во веки веков — да будет так всегда.

Тем не менее не все будет гладко, такого просто не может быть, а иначе как-то нелогично получается: переступил через определенную грань и сразу стало невероятно легко, свободно — море показалось по колено. А ведь он только переступил! Так что получается он победитель?

Капитан действительно шел победителем, он не боялся, он даже не опасался своих врагов, для него они исчезли, улетучились, остались позади, словом их не было, ну а если они появятся, то особых проблем они не доставят, потому что их слабость столь очевидна, сколь очевидна она была раньше у него самого. Алексей прекрасно осознавал, что из всех, кто его еще может остановить, способна только Она — та могущественная сила, лишь она и никто больше: ни куча омерзительных чудовищ, противных самому существованию Вселенной, ни дикий порывистый ветер с постоянно пульсирующими сгустками — они уже уничтожили многое на этой земле и, видимо, еще многое уничтожат, однако, пропустив, ускользнувшего капитана, им будет достаточно сложно достать последнего. Сейчас стремление и желание обычного офицера являлись серьезным препятствием для стремлений и желаний тех самых человеческих существ вроде старика Штольцера, или молоденького участкового сержанта, или Васьки Томина. Он, Алексей Васильев очень хотел выполнить то, о чем его просили близкие и родные. Может, они говорили об этом не напрямую — наверное, потому, что времена не те, а когда они, наконец, пришли, то тогда оказалось слишком поздно, чтобы хоть о чем-то попросить его; но капитан ведь и так все знал, словно их души, сговорившись, вселились в него, удесятеряя силы. Они нашептывали ему страшную правду, и вскоре ею прониклось все существо — каждая клеточка, каждый нерв человеческий взывал к отмщению.

Перед мысленным взглядом Алексея пронеслись смутные расплывчатые образы. Что-то в них было печальным, что-то напоминало о смерти, но неизменно мысли, проносившиеся в его голове, подобно маленьким взрывам вызывали коренные изменения в сознании Васильева.

Новые порывы грозного хозяина — ветра принялись снова больно хлестать капитана по щекам, однако он теперь представлялся каким-то детским, несильным. Улыбка пробежала по губам Алексея.

— — Слабеешь, братец, — обидно для того произнес он.

Будто оскорбленный, ветер загудел с еще большей силой, он напрягался до изнеможения, до страшного остервенения, бросая на маленького человечишку плотные материальные порции воздуха, казалось, как в те добрые прошлые времена, когда осенний ветерок, злясь, кружил в дикой неистовой пляске опавшими листьями и разбросанным мусором. Тогда люди старались спрятаться, быстрее убежать, чтобы не попасть под дождь, который непременно зарядит этак через минут пять-десять. Со стороны кажется все очень смешным, со стороны люди прячутся друг от друга, они не смотрят в глаза и что-то нашептывают себе под нос, видимо ругаются.

Как тогда, так и сейчас кто успел, тот разбежался, прячась от своей судьбы. Васильев остался совершенно один, как остается в полном одиночестве человек, любуясь осенним ненастьем, он наслаждается прекрасными мгновениями, широко и открыто улыбается, ему приятно присутствие легкого волнения и ощущения долгожданной свободы.

Радость не покидала и капитана. Злоба грозного хозяина только веселила его, так как он ничего не мог сделать, Алексею она, напротив, добавляла некоторую силу, она как бы подпитывала его, доставляя и удовольствие, и обычное удовлетворение.

Ветер, огорчившись очередной своей неудачи, стих.

— — Думай, думай, братец, может, к чему-нибудь придешь, — подзадоривал его Алексей, капитан переключил все свое внимание с дороги на общение с грозным хозяином — офицер продолжал доверять своим ногам. Васильев верил: они его обязательно куда-нибудь приведут, в этом он нисколько не сомневался, у него даже возникла крепкая уверенность, что все будет хорошо.

— — Что-то ты задерживаешься, дорогой мой, — это Васильев напомнил своему противнику о его обязанностях. Он, как бы оскорбляя грозного хозяина, заставлял его совершить следующий ход поспешно, необдуманно.

Однако тот пока молчал. Сколько таких затянувшихся перемирий за последние несколько тысячелетий, по крайней мере, пока существует человечество. Иногда они продолжались целыми столетиями — видимо, противники в подобные моменты находили дела поважней, а решение их не требовало отлагательств — приходилось откладывать несыгранную партию, а когда, наконец, наступало время, когда все вопросы оказывались решенными, или вообще ничего не было решено, или решено только наполовину, когда наступала достаточно сильная необходимость, и когда было действительно нужно, — они принимались за отложенную партию.

"Это походит на шахматы", — подумал Васильев, наверное, потому, что их история корнями уходит глубоко в прошлое, и неизвестно, кто первым ее создал. Может быть, черное и белое, как и фигуры на доске, как и квадраты на поле, так и сама жизнь, — суть борьбы, постоянной и никогда не заканчивающейся. Никогда! Правила в ней те же — ведь без них не обойтись, правда, существует одно незначительное исключение — игра заканчивается не объявлением мата, а лишь тогда, когда у какой-нибудь стороны на шахматном поле не останется ни одной фигуры.

Сейчас на доске преобладал именно черный цвет. Черный давил, черный преобладал, однако, непонятно как получилось, несмотря на отсутствие практически всех основных фигур, какая-то пешка смогла-таки добраться до конца и превратиться в настоящего ферзя.

Да, он ферзь — капитан чувствовал в себе огромную силу, непоколебимую уверенность, и поэтому он не имел никаких сомнений, что сможет добраться до победного конца.

Господи, подумать только: жалкая ничтожная пешка, оставшаяся в полном одиночестве среди окружающих ее врагов, не пала духом — она, напротив, всей своей мощью неукротимого характера, твердостью и большой верой в лучшее продолжала вести игру, одерживая одну за другой маленькие победы. Как так случилось, что она сделала то, что было не под силу другим. Ведь когда черные поставили шах, а потом и мат белому королю, то они уничтожили не просто шахматную фигуру, а уничтожили сам мировой порядок, равновесие, сняв его с доски. Если раньше, именно матом все заканчивалось, чтобы затем начать новую партию, то сейчас белый король, снятый с доски, нарушил привычный порядок, изменил упорядоченный ход, и никто теперь на мог остановить такого безобразия — просто не было такой силы. Обрадовались этому черные, однако, похоже, преждевременно. Тогда, когда казалось все кончено и они победители, и, как победители, они имеют право на все: на осуждение и на решение кидать на плаху ради собственного удовольствия сотни тысяч живых жизней, на унижение и на низвержение человеческих судеб, и когда они действительно стали осуждать, унижать и убивать, вдруг появилась она. Сначала совсем неприметная, обычная — много ли таких на белом свете, а потом неожиданно, дойдя до конца шахматной доски, она вдруг стала ферзем и с ней так просто теперь не расправишься, как они привыкли расправляться с обыкновенными пешками.

Черный король забеспокоился, он принялся спешно искать выход из создавшегося положения: посылать своих воинов и слуг на усмирения и низвержения невесть откуда появившейся напасти, но ничего у него не получилось. Черный король с нескрываемым ужасом начал замечать, что его противник преображается, становится сильней, и в этой своей силе он выглядел достаточно впечатляюще, казалось, подобное не могло настораживать и даже пугать, может, поэтому он, черный король впервые за свое существование испытал страх. И действительно, он опасался, искренне боялся эту неказистую фигурку, он боялся, что, в конце концов, останется один без своей великой армии: без слонов — Наполеона и Калигулы, без коней — Гитлера и Сталина, без ферзя — Дьявола, останется в полном одиночестве перед тем, видеть которого ему будет невыносимо больно.

А ветер снова завел свою заунывную песню, именно заунывную, потому что злиться он был не в состоянии. Грозный хозяин и одновременно слуга черного короля мог только ругаться и, ругаясь, мечтать завести Алексея куда-нибудь подальше и, мечтая, лишь неотступно следовать за ним. Почему?! Ведь он всего-то ничтожный человечишка и ему, исполину природы ничего не стоит его раздавить. Так почему происходит обратное? Может, ответ настолько прост, насколько и понятен: он этого не сделал — прозевал, и в результате вышло именно так — пешка вдруг стала ферзем. Вот теперь действительно не получится запереть этого человека вместе с его мечтами и стремлениями, теперь он только будет мешать ему делать самые мерзкие и отвратительные дела тем, что он станет постоянно маячить впереди, напоминая о своем присутствии, и никогда не останется позади, где-то там, в прошлом, откуда нет ни пути, ни хода, а есть только постоянные терзания и мучения, переживания и душевные муки, несравнимые ни с чем.

Песня перешла в пронзительный писк — наверное, ветер просто не знал, что ему предпринять.

— — Зато я знаю, — весело бросил в пространство Алексей голосом, в котором чувствовалось и пренебрежение и издевательство.

— — У-у-у-э-и-и-и… — перешел на фальцет ветер — видимо, он такой наглости не видел не от кого, и приступ бессильной злобы просто душил его. Сразу захотелось ему вернуть прошлое, чтобы этого маленького человечишку превратить во что-нибудь беззащитное, например, в слабую птаху: сначала поиздеваться над ней, натешиться вдоволь, а затем запереть в клетку и заставить петь, петь ради хозяйского удовольствия.

— — Но даже самая жалкая птаха где-то в глубине души имеет свое я, — капитан с удивительной легкостью прочитывал все мысли грозного хозяина и одновременно слуги черного короля. Он даже несколько опешил: как так?..

— — У-у-у-и-и-и… — заверещал ветрюга — уже никакой речи не было о сдержанности, ему было совершенно наплевать, что в каждом живом существе живет непримиримая гордость, только в одних она развивается очень медленно, подобно маленькому зернышку, брошенному в землю. Его ростки пробиваются не сразу, а постепенно, и, если честно, не все: кто-то окажется слабым и погибнет. В других же гордость заложена с самого рождения и в достаточных количествах, чтобы проявить ее прямо сейчас.

— — Не злись, братец, бесполезно, — Алексею не хотелось довести до белого каления грозного хозяина. Капитан говорил лишь потому, что нужно было говорить, тем самым разбавляя свое одиночество.

— — Человек так устроен, — продолжал он, — когда снаружи, то есть в мире появляется какая-нибудь несправедливость или что-то не устраивающее его, то, словно в противовес, в его душе возникает чувство, противоположное тому, что ему мешает жить.

Ветер стал успокаиваться. Видимо, гордость имелась и в его арсенале, однако желание непременно посадить этого человечишку в клетку в нем по-прежнему оставалось — просто момент пока неподходящий, именно так размышлял он.

— — Понимаешь, братец, долго придется ждать. Я не дам тебе такой возможности.

Вот действительно удовлетворение, удовлетворение очередной победой. Алексей ей радовался несказанно, как малое дитя, получившее в подарок долгожданную игрушку; а еще он испытывал свою значимость и необходимость, которые его так переполняли, что на бесстрастном равнодушном лице нет-нет да помелькали тени внутреннего счастья. Вот сейчас бы увидела Мария. Опять она! Господи, почему он никак не мог забыть о ней — мысли постоянно возвращались к ее прекрасному образу. Это становилось нехорошей привычкой. Почему нехорошей?!

Физика — наука о материальных законах в жизни любого предмета, но есть физика человеческой жизни, где одноименные отталкиваются, а разноименные, напротив, — притягиваются. Это испытал на себе Васильев. Когда встречались Он и Она с противоположными характерами, тогда они редко расходились; совершенно иное происходило с людьми одинакового склада: их случайные встречи завершались либо печалью, либо неувядаемым чувством грусти, либо еще чем-нибудь, что могло привести к окончательному разрыву и твердой уверенности не совершать больше подобных ошибок. Правда случались и исключения, однако именно они подтверждают закономерность.

Так, пожалуй, было у Алексея с Марией: встретились две души, два противоположных взгляда на жизнь, две разноименных половинки. Они соединились, думали, что все получится, получится как никогда хорошо.

И действительно, первое время все получалось, оба жили, дополняя друг друга, и наслаждались обычной любовью. Но потом вдруг что-то случилось, произошло: Алексей стал вживаться в характер своей жены, а Мария в характер — мужа, — и обоим это не понравилось: Алексею — уж не в меру огромная любвеобильность своей спутницы; Марии — некоторая мягкотелость своего спутника — насколько решительно вел себя Васильев на работе, настолько он казался слаб в отношении к женщинам. В результате и вышло все не так, в результате получилось нечто ужасное, противное, мерзкое, впрочем, казавшееся вполне правдоподобным, так как такое происходило повсеместно.

— — Сказка никогда не станет реальностью, — тихо, с нескрываемой обидой в голосе проговорил капитан.

Прошлое вновь перенеслось в настоящее. Вот Алексей увидел себя и Марию в ЗАГСе; оба счастливы и радостны, у обоих действительно самый важный в жизни день, по крайней мере, у него точно. Тогда они даже не догадывались, что ожидает их в будущем! Они абсолютно не предвидели какое огромное зло порождают, пересекая свои судьбы! Они и не знали, когда у входа в роддом пьяный от счастья и от выпитой водки Алексей держал в руках маленький, закутанный в одеяло комочек под названием Дмитрий Алексеевич, что вырастит из него! Хотя нет! — именно в тот момент в голову капитана пришла мысль: а что будет с его сыном. Тогда он подумал о чем-то хорошем, правда, в действительности все вышло гораздо хуже.

— — Если бы я знал, то…

Алексей Васильев бы никогда не допустил этой свадьбы, он сделал бы все возможное, чтобы она не произошла. Впрочем, какая-то глупость — разве можно было предположить в настоящем, что то, что произошло на самом деле в будущем, все-таки может произойти. Конечно, нет! Да, и предположив, молодой влюбленный не придал бы такому обстоятельству большого значения, он решил бы, что им с Марией удастся преодолеть все невзгоды и препятствия, какие бы не вставали на их жизненном пути, словом то, что произошло в тот памятный субботний день, являлось их судьбой, от которой очень тяжело было убежать.

А ветер давно стих. Капитан продолжал идти по темным сумрачным улицам в поисках того, чего он и сам еще не знал, и внутри его царило непонятное оживление: хотелось засмеяться как раз тем самым смехом, когда человек вдруг с отчетливой ясностью осознает, что, несмотря на длинный пройденный путь, все только начинается. С одной стороны — позади осталось все самое плохое, а впереди, напротив, все самое хорошее; с другой — то, что виделось там, на горизонте, не имело четких очертаний, возникали сомнения по поводу будущего, и оно вполне могло закончиться кровавой драмой, развязкой, где победитель лишь один.

Словно в подтверждение тому, что действительно не все так легко и спокойно, что непременно будет победитель и соответственно побежденный, издалека, разрывая наступившую тишину, послышался звук, один всего лишь звук, сразу услышанный человеком. Этот звук собой напоминал звук обычного свистка.

— — Так, — тихо проговорил капитан, — вот именно сейчас все и начнется. Теперь и только теперь все решится. Если вверх возьмет черный король, то … Стоп!

От неожиданно пришедшей мысли Алексей замер на месте, сразу же он принялся тщательно искать вокруг доказательства, которые бы опровергли то, что ему пришло в голову. Не нашел! Тогда Васильев стал размышлять — конечным результатом всех его умозаключений должно было быть опровержение. Но с какой бы стороны он не подходил, какой бы способ не принимал, все одно — нелогично!

— — Черт знает, что получается. Выходит, что жертвы с обеих сторон окажутся огромными, однако у белых цена назначена несравнимо большая, они вынуждены будут искать выход, а его ведь нет, потому что их жертвы это в свою очередь есть жертвы черных.

В следующее мгновение произошло такое, что капитан за всю свою сознательную жизнь не видел, никогда не слышал от старых умудренных опытом людей, ни разу не читал ни в одной художественной или документальной книге, ни даже не просчитывал в своих самых худших планах — все это меркло перед тем, что произошло прямо сейчас. Русский язык велик и могуч, но и из его столь богатого лексикона, невозможно найти слова, которые бы в полной мере отразили случившееся, однако даже, если бы оно и было, то тогда не нашлось бы человека, смогшего его найти и применить по назначению.

Вот поэтому, дорогой читатель, я как автор сделаю небольшое отступление и скажу, что не буду стараться найти подобного словосочетания, не буду их искать в самых потаенных, порой неожиданных местах нашего языка, не буду, не могу, да и не хочу.

Пожалуй, во всем мире нашлось только одно, что не только объяснило причину, но и описало бы все, творящееся вокруг. И это одно было та самая могучая и жестокая сила, которая и породило то, что не могло не ужасать и не приводить в искрений трепет, то, что при одном лишь взгляде заставляло удивляться и трясти головой, отгоняя неприятные мысли, а затем щипать себя, видимо, стараясь вернуться в действительность. А ведь на самом деле действительность никуда не уходила, она всегда присутствовала рядом с человеческим сознанием, постоянно напоминала о себе, правда, иногда они не могли понять друг друга и тогда потеря для обоих казалась неизбежной — реальность куда-то исчезала и все окружающие предметы имели неправдоподобно расплывчатые контуры, где уже достаточно сложно было найти границы разумного.

Впереди Алексею представились быстро сменяющие друг друга образа, они приходили из далекого прошлого, но в них ощущался привкус настоящего. Сначала он увидел римского папу, облаченного в дорогие парчовые одеяния, лицо его старо и бесстрастно, голос холоден, и он этим голосом призывает к священному крестовому походу на Иерусалим для освобождения Гроба Господнего — все бы ничего, да окружающие его люди почему-то не слушали своего духовного наставника, а внимательно смотрели на капитана — он даже почувствовал их теплоту, сквозь время к нему проникли их настроение, заботы, которыми они жили, казалось: сделай шаг и ты переступишь через исторический предел. Голос папы зазвучал чуть-чуть громче, и Васильева словно обожгло, тело задрожало мелкой дрожью, потому что тот, кто призывал к великому походу, вдруг растворился и на его месте оказалось нечто, правда, похожее на человека, однако в тоже время вовсе и не человек, оно стало медленно расплываться, окутывая толпу и вот уже кое-кто из народа стоит с решительным выражением на лице, закованные в панцирь и с оружием, а кое-кто…

Словно продолжая предыдущую картину, постепенно превратившуюся в полный абсурд, немного правее и впереди стал вырисовываться следующий образ: сырое подземелье, стены сложены из грубого неотесанного камня, и страх, смешанный с невероятной болью — монах с глубоким косым шрамом на щеке и маленькими поросячьими глазками, близко посаженными друг к другу, с каким-то садистским удовольствием обрабатывал тщедушного старика, лежащего на каменном столе. Монах-инквизитор склонился над распростертым телом и о чем-то спросил еретика. В ответ послышался страшный хрип — человек в длинной черной рясе и с большим крестом на груди улыбнулся и принялся медленно, видимо, смакуя то, что делал, крутить небольшое колесо с ручками, послышался хруст костей и невероятный душераздирающий крик старика. Монах с улыбкой же покачал головой, затем нагнулся и достал что-то из-под стола — что именно Алексей не видел, но через мгновение крик повторился, крик, который мог свести с ума любого — и он уже давно свел этого инквизитора.

— — Это очень больно, очень, — монах причмокивал от удовольствия, его маленькие поросячьи глазки были совершенно пусты, и именно от такого взгляда капитану стало действительно не по себе, тем более что последний был обращен к нему.

Слева, будто красочная люминесценция, загорелся еще один образ: древний Рим, амфитеатр, предстающий во всей своей дивной красоте, на арене два голых по пояс гладиатора в каком-то диком, истинно варварском исступлении убивают друг друга, а вокруг кричат благородные патриции, они безумны в своем наслаждении при виде чужих мучений, они радостно вопят каждый со своего места, призывая двух гладиаторов растерзать друг друга, уничтожить…

Господи, оказывается на арене бьются не два мускулистых война, а на арене находится он сам, и обезумевшая толпа праздно одетых римлян требует смерти именно его. Алексей огляделся по сторонам — из главного входа на него мчался голодный хищник, капитан закрыл глаза и …