Глава 13-2

Трудно ли приходилось его семье? Конечно, причем очень! Но говорят же, человек такое существо, которое привыкает ко всему: к дремучим лесам, к непроходимым болотам, к настоящей первобытной реальности — здесь слабый не выживет.

Вот и приходилось беспокоиться Колченогову: "Как они, мои милые, дорогие, как они выдержат, как они справятся". Тогда у него все мысли были о семье, только о них, эти мысли его действительно беспокоили, они не давали ему спокойно спать, жить, работать, хотя, конечно, он и спал, и жил, и работал, да и его, такое страшное беспокойство, если честно, не имело никаких оснований. Прасковья Тимофеевна вполне справлялась с новыми заботами и проблемами, она даже помогала ему, что, в конце концов, и должно было быть.

Хорошие и приятные воспоминания, жаль, что их очень часто приходится отодвигать на второй план.

— — Нет, дед, — Алексей говорил уверено и твердо, — он как раз не сумасшедший, он самый нормальный человек — это и есть главная наша беда.

— — Может оно так и есть, но его слова нельзя назвать словами обычными, они меня одновременно притягивали и пугали. В результате ничего хорошего из такого положения дел не могло получиться, в конечном итоге так и произошло — можешь сам убедиться.

Самое страшное оказалось то, что это были последние слова Матвея Степановича, никогда не отличавшегося подобным красноречием, последние слова в жизни, он умирал, постепенно уходил в неизвестность, туда, где его не будут тревожить и беспокоить, где нет места ни одной добродетели, как и впрочем, ни одного порока, словом ничего. Старик умирал, чувствовал, как угасает вся его жизненная энергия, но стремление хоть не надолго отодвинуть свой конец заставило Колченогова бороться. И он боролся, правда, боролся не из-за того, что ему действительно так хотелось жить, а просто потому, что не хотелось умирать здесь, среди неприветливой темноты и мрачной недружелюбности. Мешали только они, лишь они одни препятствовали, а в остальном он мечтал о долгожданном покое.

"Неужели она пришла, — размышлял Матвей Степанович, — неужели! Никогда не думал, что вот именно так… Так неожиданно. Я думал, что все гораздо сложнее, обязательно с какой-нибудь значимостью, когда ты ощущаешь боль и перед тобой проносится твое прошлое. Все происходит в считанные мгновения: тебя начинает кружить, и ты уже находишься не на одном месте, тебя поднимает, и ты в черном лабиринте. Куда я лечу? Куда и зачем… На самом деле все совершенно не так. Я просто очень-очень сильно устал, и хочется обычного покоя".

Колченогов оттолкнулся от пня, устроился удобнее, приготовился.

"В который раз убеждаешься, что жизнь практически ничего не значит, ее можно купить и продать точно так же, как в нашем несчастном мире можно купить и продать абсолютно все. А может все-таки она кое-что значит — ведь люди живут ради себя, только вот смысл такой жизни сильно искажен. Все ради собственной выгоды, даже горе и беда других ради нее. Наверное, в этом и заключается весь настоящий смысл, наверное, это как раз то, к чему я шел восемьдесят лет, и не только я один. Становится очень страшно, действительно страшно, когда для того, чтобы что-нибудь понять, к чему-нибудь прийти, необходимо обязательно получить удар ножом, и обязательно в спину. Словом в последние мгновение все обязательно, может, потому, что жизнь есть туман, постоянная неизвестность, которые рассеиваются только перед смертью. Господи! Точно! Перед смертью — ведь сейчас я все вижу с необычной ясностью и четкостью, жаль лишь не надолго".

Колченогов поднял голову, внимательно посмотрел куда-то в темноту, словно он видел то, что не дано было увидеть его внуку, он видел в самом дальнем конце два образа, два совершенно близких лика, всегда идущих рядом друг с другом: первый, похожий на черную костлявую старуху, второй, светлый, успокаивающий страх и возрождающий надежду. Это были Она и Он, смерть и ангел, они пришли за ним и не за кем больше.

Матвей Степанович глубоко вздохнул, закрыл глаза и … вновь открыл их. Ангел и Смерть находились в двух-трех шагах от него.

— — Идите ко мне, — тихо прошептал старик и замолчал.

Замолчал навсегда.

Алексей об этом сразу понял, но почему-то не поверил: как так дед больше не будет разговаривать, он больше не вмешается в его жизнь с каким-нибудь полезным советом, он теперь никогда…

Конечно, поверить во все это было очень трудно, однако к тому, что Колченогов никогда не откроет глаз и никогда, как прежде, не посмотрит на него, к этому необходимо было привыкать.

К такому привыкать невозможно, такое вызывает страшное чувство потери близкого человека, которое приходить хоть и постепенно, но неотвратимо. В конце концов, открывается настоящее, оно заставляет раскрыть глаза и тогда сердце не выдерживает, на глазах наворачиваются слезы, слезы горечи и боли, слезы одиночества. Только сейчас Васильев осознал, что остался один, совершенно один в этом неприятном и недружелюбном месте.

— — А-а-а-а-а! — не сдержавшись, что есть силы, закричал капитан, его крик многоголосым эхом прокатился по всему пространству и, словно насмехаясь над ним, возвратился и неприятно защекотал слух Алексея.

Капитан тряхнул головой и уткнулся в тело Матвея Степановича. Долго ли он так просидел, ему было абсолютно безразлично, чувство времени для него притупилось, исчезло, жалости практически никакой, жалостью он за последнее время переболел, ее совсем не осталось, она испарилась, вытекла, как вытекает вся вода из дырявого сосуда. Огромной проблемой было опять наполнить его. Чем? Чем-нибудь таким, что не будет выливаться. А разве нечто подобное существует, что не выливалось бы? Нет, не существует! Так не проще ли заделать этот сосуд. Но такой сосуд невозможно заделать, потому что это и есть человеческая душа.

Тем неменее Алексей Васильев продолжал кричать, горе убивало его наповал, смерть старика Колченогова в нем многое, что изменяло, затем он сам собой затих, затих быстро — за какие-то считанные секунды он успокоился и насторожился. Все его существо напряглось, лицо стало необычайно строгим и серьезным, в голове также было не лучше — мысли путались, они все вертелись и кружились, и никто, исключительно никто не мог остановить этого круговорота.

"Как все же бывает просто, — размышлял капитан, — раз, и нет человека, раз, и нет еще одного, потом другого, третьего и так до бесконечности. Просто и одновременно так сложно — ведь к такому исходу люди идут через всю жизнь, иногда они переступают, даже во вред себе, через свои судьбы. Ради него, ради подобного исхода, нисколько не подозревая, что могут и заблуждаться, они бросают все самое хорошее, самое прекрасное и самое светлое. Собственно для чего? Для надежды, а она, как известно, всегда умирает последней. То, что она умрет, он, — Алексей посмотрел в лицо старика, его черты из-за темноты сложно было разглядеть, — да и я сегодня как раз и убедились. Я, наконец, понял: хорошее и плохое здесь идут рядом друг с другом, их пути не просто пересекаются, они накладываются, и от этого рвется веками установленный порядок, рвется вместе с человеческой жизнью, а вслед за тем наступает вечность".

Алексей осторожно поднялся, руки его безвольно висели, да и весь его вид напоминал вид утомленного, очень уставшего путника, взгляд был устремлен на мертвое тело, затем он медленно переместился и принялся осматривать то, что находилось вокруг, — безрезультатно. Дальнейшие его движения и действия казались запрограммированными и достаточно легко читались: капитан с холодным молчанием взвалил на себя отяжелевший, начинающий коченеть труп и так, согнувшись, понес его через поляну к машине. Что испытывал Алексей Васильев, когда нес старика? Боль потери или горечь одиночества, которые, впрочем, идут рядом друг с другом, или стремление поскорей отсюда убежать? Нет, не то, и не другое, а может, существовало еще что-нибудь, так или иначе, все было гораздо проще. Физическая тяжесть, заставляющая его тяжело дышать, а иногда и просто задыхаться, — из-за нее и возникало желание поскорей добраться до автомобиля, где он с огромным удовольствием избавится от тяжелой ноши.

"УАЗ" вырос, словно из-под земли, подобно сказочному ведению.

— — Уф, — вырвалось у Васильева, когда он осторожно прислонил тело к машине.

— — Так, — Алексей принялся оглядываться по сторонам, прислушиваться. Тишина первозданная, нетронутая, что в ней скрывается, что таится, какая беда, какое зло — ведь с этого места все и началось.

Алексей открыл дверцу, поднатужился, аккуратно положил Матвея Степановича на заднее сиденье. При тусклом свете лампочки, еле-еле освещавшей салон, капитан впервые смог более отчетливей рассмотреть лицо старика. На щеках многочисленные ссадины и царапины, кровоподтеки с запекшейся кровью, под правым глазом огромный синяк, распухший до таких размеров, что он просто его закрыл, на подбородке чуть ниже правого уголка губ свисал лохматый рваный кусок кожи — похоже, старика избивали ногами.

"Эх, старик, старик, что они с тобой сделали? Что?" — дверь, громко хлопнув, закрылась. Свет потух. Странно, но почему-то не хотелось отсюда уезжать, хотелось навсегда остаться здесь, поближе познакомиться с этим местом, даже, может быть, подружиться — действительно, что-то не в порядке становилось с головой Алексея. Больше всего донимали кровожадные ужасные желания, они, словно брошенные в землю зерна, быстро прорастали и сразу давали свои плоды, пока их было немного и заросли этих удивительно— отвратительных растений еще до конца не опутали Васильева; но, казалось, что чем дольше Алексей будет находиться здесь, сидеть на корточках, прислонившись к потаповской машине, тем меньше у него оставалось шансов вырваться отсюда. И действительно, с каждой секундой, с каждой минутой капитан начинал ощущать чувство близости к этому страшному месту, близости в плохом понимании такого слова, он вдруг с полной ясностью осознал, как его существо медленно, но неотвратимо приближается к определенной грани, после которой идет абсолютное подчинение, полная покорность.

"Господи, как я этого не хочу! О, нет, я просто желаю этого, желаю так, как не желал ни одну женщину на свете!"

Так думает и соответственно поступает уже нечеловек. То, что было раньше, жило и хоть как-то боролось, неожиданно сломалось, превратилось в ходячую оболочку, в обычную пешку, ставшей простой разменной фигурой в по-настоящему великой и жестокой игре. Сколько на свете таких простых пешек и сколько страстей и эмоций кружатся вокруг них с одной-единственной целью: уничтожить или разменять на более значимую фигуру.

Нет, Алексей Васильев, сидящий на корточках и исподлобья смотревший вдаль, вовсе не собирался становиться такой разменной пешкой, он не хотел этого…

… Капитан гнал машину, не разбирая дороги; жалости к ревущему куску металла не было никакой, не посещали его и назойливые мысли, что может случиться непредвиденное и автомобиль просто-напросто не выдержит предложенной гонки. И что тогда?! Конечно, о подобном исходе не хотелось и думать.

В салоне все ходило ходуном, дребезжало, звенело, когда "УАЗ", словно в голливудском боевике, подпрыгивал на ухабах, или, наоборот, на мгновение замирал, как в стоп-кадре, когда он почти целиком зарывался в глубокие ямы и выбоины. Именно тогда Алексей закрывал глаза, предоставляя рукам полную свободу, и снова перед ним всплывал образ Матвея Степановича, но только тот образ, который он привык видеть, — живой, но всегда хмурый, вдумчивый и серьезный. Естественно, так не продолжалось долго, капитан открывал глаза и снова видел всю ту же уныло-грустную панораму.

— — Когда же, когда, — тихо прошептал капитан, зачаровано смотря на уходящую вдаль узкую ленту дороги, создавалось впечатление, что она теперь никогда не прервется и ему вечно придется сидеть тут на надоевшем сиденье, крутить это надоевшее чертово колесо, и ждать. Ждать, когда же впереди замаячат первые огоньки столицы. Каким все-таки странным иногда бывает человек: в своих желаниях и стремлениях: Алексей уезжал из города с невероятным беспокойством на сердце, он с нетерпением ждал встречи со стариком Колченоговым и где-то подсознательно радовался тому, что, наконец, покинул эту ненавистную столицу. После встречи со Степановкой и потом после приезда в колок в его душе скопилось много отрицательной энергии, страшно хотелось как можно быстрее покинуть и деревню, и то злополучное ужасное место, где он нашел Матвея Степановича.

— — Скорей бы, скорей, — подгоняли капитана его собственные мысли, может, поэтому напряжение буквально сковывало все тело, руки сами собой совершали какие-то непонятные движения. Именно непонятные, потому что то, что творил Алексей в машине, походило на действительно лишенное всякого смысла действо. Только одно сейчас оправдывало его — нетерпение.

Кстати, оно возрастало с каждой секундой, едва воспоминания снова не возвращались назад, к тому самому месту, когда он бросился на помощь к Матвею Степановичу, прекрасно осознавая, что может оказаться на месте последнего, а вот на месте убийцы, по словам Колченогова, Кольки-шарамыги мог оказаться, как и он, так и кто-нибудь другой. Правда, кроме одной стороны, существовала и иная: на совершение этой поездки у Васильева были свои причины и, значит, ничто не могло сравниться с тем, что собственно и сделал капитан. Такому стремлению оставалось удивляться: как он вообще выжил, как он оказался в машине, не получив ни одной царапины, ни одной раны, как подобное произошло. Нет больше страха и ужаса, чем сознание того, что с тобой может произойти или уже произошло, причем то, что произошло, для человека почему-то воспринимается с огромным эмоциональным подъемом, чем то, что вполне может произойти.

Алексей Васильев ухватился за спасительную соломинку, он видел впереди только спасение, только надежду, хотя разум не соглашался и прямо говорил: лучшего лучше не жди, надейся лишь на мечту, которая остается лишь ею. И капитан с упрямой настойчивостью цеплялся за эту идею и начинал воплощать ее в реальность, казалось еще немного, еще чуть-чуть и он действительно уйдет от ужасной неотвратимости, и его стремления помогут ему спастись.

Вот она! Долгожданная развилка дорог. Сначала в виде крохотной, едва различимой точки, а потом все увеличивающаяся и увеличивающаяся в размерах. Что за ней его ждет? Неизвестность или легко прогнозируемое будущее. Впрочем, не важно, главное, прошлое осталось позади. Можно сказать: уф!

— — Уф! — протянул удовлетворенный Алексей Васильев.

Наконец-то, дождался, просто восхитительно — все это переполняло капитана и не могло не вырваться наружу. Машина остановилась у самой развилки, у покосившегося столбика, Алексей с нескрываемым облегчением огляделся по сторонам — одно приятное удовольствие, одно наслаждение. Но что это … хорошее настроение сразу пропало, словно его и не было вовсе. Столбик знакомый и будто бы машина не стоит на развилке, а на табличке — о, ужас! написано "Степановка". Васильев небрежно тряхнул головой, ничего не изменилось, вся та же злополучная табличка и забытая дорога, уходящая теперь уж действительно в неизвестность. Ужас! Капитан не знал, что ему делать, что предпринять.

А это еще что? Опять знакомая местность, опять развилка дорог и знакомая грунтовка, уходящая на юго-запад, туда, где находится огромный город. Интересно, где, в конце концов, он находится? Где?

Мгновение, и капитан снова у дороги с покосившей табличкой. Может, он как раз на том самом месте, где реальность имеет расплывчатые очертания, в которых ты одновременно находишься сначала в одном, а затем каким-то фантастическим образом переносишься в другой измерение, или же это место, где нет твердых границ между прошлым, настоящим и будущим.

Сумасшествие! А ведь когда-то все было совсем по иному: Степановка оставляла в воспоминаниях одно хорошее и прекрасное. Сколько времени провел капитан здесь, живя и чувствуя невероятную близость с местной природой, ее колорит и самобытность, здесь ты угадываешь все, чем она дышит. Именно постоянное общение Алексея с окружающим великолепием делало его умнее и взрослее своих сверстников, лес учил Васильева, помогал набираться опыта, жизненной энергии, что, естественно, не проходило для него бесследно. Даже наивные игры детства оставляли в нем уйму не только положительных эмоций, но и давали понятие о первом "можно" и первом "нельзя".

Тогда жизнь складывалась из целостных картин и впечатлений, впечатлений законченных, впечатлений с законченными выводами; для мальчишки они самые главные, они помогают слепить из куска сырой глины нужный образец. Глина уже давно затвердела, но время постоянно продолжало свою работу над совершенствованием облика Алексея, откалывая по маленькому кусочку, где это казалось ему необходимым.

"Истина находится где-то рядом", — это прекрасно осознавал капитан, только вот в каком все-таки направлении следует идти. Тем более, если учитывать, что оно, подобно призрачному миражу, исчезало, пропадало, чтобы снова вернуться. Алексей не мог разобраться и в своих чувствах: с одной стороны было ощущение близости, страшного влечения к родной деревне, ему хотелось поскорее броситься туда; но с другой — сколько ужаса скрывалось в Степановке — неслучайно весь горизонт, насколько хватал человеческий взгляд, покрывал темно-серый оттенок, он преобладал над другими цветами. Зловеще и вызывающе, более того, страшно! Это в одном направлении. Во втором, когда перед глазами предстала совершенно иная картина, и Васильев уже находился на развилке, а впереди его ждала одна неизвестность и густая темнота, он также стоял между двумя сторонами: надеждой, что будущее принесет с собой лишь лучшее, и реальностью, что на самом деле все не так хорошо.

Опять направления поменялись, и капитан снова находился около столба с указателем "Степановка"; но сейчас в нем не осталось никаких радостных воспоминаний, Алексей просто осознал, что в той затерянной среди бескрайних лесов деревушке нет ничего того, что было раньше для него прекрасным и хорошим, все это живет лишь в мечтах, а наяву оно навсегда умерло и перестало существовать.

"Вот что значит в один прекрасный осенний день получить извещение о смерти родного человека, — Васильев продолжал молча наблюдать за сгущающимися на горизонте тучами, — вот что выходит из-за какой-то мелочи — телеграммы, которая оказалась к тому же ложной, а может, как раз по этой причине все и произошло".

Вместе с такими размышлениями в памяти всплыл Отдел. Его родной, ставший чужим, обладающий необыкновенной силой, отталкивающий людей и одновременно живущий ужасом, именно живущий, так как в нем было что-то такое, что делало его одушевленным, что ли живым. Сколько воспоминаний связано с ним, сколько всего пережито, испытано: здесь и первые неудачи, без которых никак невозможно, и первые победы, пускай и незначительные, но они приносили огромную радость и непомерную гордость за себя, он прекрасно помнил с каким душевным трепетом и содроганием впервые переступил через порог этого величественного здания и с тех пор не проходило и дня, чтобы лейтенант, потом старший лейтенант и, наконец, капитан не начинал свое утро с такой традиции — заходил в Отдел с душевным трепетом и содроганием. Вся его жизнь ограничивалась этим зданием, все его силы и сама душа вкладывались в работу. Почему? Да потому, что столица, окружающие его люди и обстановка являлись совершенно незнакомыми, где-то даже чуждыми и неприятными, где-то смущающими и, напротив, раскрепощающими, где нельзя раскрепощаться, — все это сразу навалилось на бывшего провинциала, каковым и был Васильев, и единственным местом, где хоть как-то можно упорядочить свои мысли, успокоиться и просто позабыть некоторые неприятные моменты, становилась служба.

Алексей просидел еще немного в салоне, в голову лезли разные мысли. Впрочем, они лезли по мере того, как все менялось снаружи: сейчас машина находилась как бы на развилке, и ничего особенного на ум не приходило. Капитану казалось, будто он сам все надумал, создал свою игру, в которой существовали правила, по иронии, не устраивающие его самого. Но ведь такого не бывает! Конечно, нет, когда позади и впереди стоит страх, то с ним особо не поиграешь, от него нужно только бежать.

— — Прощай, — тихо, с некоторым сожалением в голосе проговорил Алексей. По иронии судьбы произошло так, что Степановку теперь уже навсегда покинули люди, она вновь, как многие десятки лет назад, оказалась одна, только с той разницей, что тогда царила прекрасная первозданная красота, не тронутая человеческим присутствием, а сейчас ее бросили, попользовались и бросили, оставив большое запустение, грязь и свое пренебрежение.

"Забыли, совсем забыли", — сокрушается брошенный и забытый всеми человек.

"Забыли, совсем забыли, даже вы", — страдала маленькая деревушка. Упрек касался Колченоговых — впрочем, для них жизнь прошла и теперь они не отвечали ни за что, они до конца отдали и свой долг, связывавший их с родным местом, и вообще все, что они имели здесь. Справедливо, если учесть, как встретил этот прелестный тихий уголок Матвея Степановича и его семью, тогда он почувствовал с женой некую доброту, исходящую от него, радость уединения от остального мира, который так доставал там, на большой земле, а еще реальную помощь от односельчан, живших совершенно не так, как там, на большой земле. Лес для них стал действительно "батюшкой", отцом родным, своеобразным богом, богом всемогущим и всеблагим, он заменял им все прелести и все трудности, необходимые, как ни крути, в обычной жизни, он поднял, в конце концов, на ноги детей Колченоговых, затем внуков, дал надежду им самим, уставшим и повидавшим на своем веку очень многое, в основном плохого и злого.

Теперь все ушли оттуда, последние ее обитатели, самые преданные и самые благородные, покинули Степановку, они ушли в мир иной, в страну полных противоположностей, туда, куда готовилась уйти и деревня, она медленно умирала, всеми забытая и покинутая. Вот она лежит в полном молчании, даже бездомные собаки убежали из нее в страхе и ужасе — так обычно вступают в новую эпоху. Какую? Неважно какую, главное, что все меняется: законы и права, правила и сама обстановка. Кто меняет? В чем-то люди, но в основном то, что является далеким от человеческого понимания; какие-то силы, которые недоступны в своих помыслах, в своем немыслимо-слепящем блеске, они принадлежат к тому, к чему ничто не принадлежит, они из ряда того, чего никогда не видели, но в чье существование искренне верят.

Так или иначе, однако, именно Алексей Васильев чувствовал упрек со стороны покинутой деревушки — ведь он вышел родом оттуда, а значит, как никто другой был виновен в том, что сейчас происходило, по крайней мере, он так думал и так ныло у него на душе. Что касаемо души, то за последнее время она жила отдельно от самого капитана, от его судьбы, от повседневного страха, который начинал постепенно превращаться в этакую монолитность, оттого, что теперь его преследовало, звало к себе. Впрочем, и Степановка поступала так же, она играла на самом слабом месте капитана, на его воспоминаниях, и душа, прекрасно осознавая, что ничем хорошим это не кончится, не стремилась туда, она даже предупреждала его, конечно, не на прямую, а посредством душевных терзаний и мучений, что говорило лишь о том, что Васильев был, прежде всего, обычным человеком с такими же обычными чувствами, качествами, как у других, у него в жилах текла обыкновенная кровь, в груди билось обыкновенное сердце, да и сам он состоял из живой человеческой плоти и поэтому неслучайно, что капитан прислушивался к своей душе. Вот почему, боясь ошибиться, Алексей испытывал нечто среднее между страшными сомнениями и мандражом; для него действительно наступали самые непредсказуемые и мучительные минуты, минуты, в которых нельзя было ошибаться. Ошибаться, прежде всего, в одном: он находился под воздействием событий, произошедших в колке, кроме того, продолжала давить обстановка, что царила там, а значит, Алексей Васильев смотрел на все через призму этих впечатлений — сердце подсказывало, что Степановка стала плохим местом, она словно заразилась оттого, что видел капитан в колке, теперь она могла забить, унизить с одной-единственной целью: чтобы никогда и никому не пришло в голову, что когда-то существовал на земле вполне приличный и довольно-таки хороший парень.

Может, кто-то и скажет: "Где он?". Но сразу же забудет, потому что кто он такой, — ведь он просто человек, человек, каких сотни тысяч на белом свете.

Столбик с табличкой исчез, и капитан вновь оказался на знакомой развилке, неподалеку от столицы. Не успел Алексей уйти от одной неприятности, как попал в другую, не успел он отгородиться от назойливых мыслей и воспоминаний, как вдруг стало приходить иное, еще более ужасное и противное, и это другое с новой силой и азартом принялось старательно, не скрывая своей злобы, душить его, словно это и было единственным смыслом. А как же иначе, неизвестность будущего заставляла задуматься над тем, что его могло ждать впереди. Выводы, надо сказать, представлялись неутешительными: для всего мира, который начинался со столицы, с ее недостатками и мелкими пакостями, выросшими в одно мгновение до гигантских размеров, он стал врагом, зловещим и непредсказуемым, тем, с кем нельзя договориться, потому что он практически всегда ведет двойную игру, боясь выйти за рамки ее правил. Мало кто понимает, но именно такая игра очень часто переходит в войну. Неужели именно она его будет ждать.

Алексей зачарованно посмотрел вдаль, надеясь там, за горизонтом разглядеть то, что его ждало. Ждало в огромном мегаполисе, однако он снова находился у столбика, а впереди за лесным массивом стояла многострадальная Степановка. Теперь перед Васильевым встала иная проблема, та, что его с нетерпением ждала впереди, та, что не позволяла свернуть, поехать по другой дороге, пускай даже дальней. Его, где бы он не находился, всегда будет преследовать это ужасное зловещее место, оно будет находиться даже там, где его не ожидаешь встретить или увидеть, оно навсегда останется таким же ужасным и зловещим.

"А ведь, — размышлял капитан, — тот колок на самом деле не существует, его придумал я сам и он живет у меня в сознании, он олицетворяет собой самое плохое, что только можно себе представить. Мне интересно одно: почему он заинтересовался именно нами, именно мною и Михаилом, Матвеем Степановичем и бабушкой. Почему? А может, я все-таки сильно преувеличиваю и кроме нас существует и другие, кто испытал нечто подобное. Вполне возможно".

Тяжелый вдох и не менее тяжелый выдох посетил капитана.

— — Уже нет двоих, — с невероятной грустью проговорил Васильев, — осталось столько же, хотя почему нет двоих, а Мария с сыном. Где они? Ведь их тоже нет, они ушли от меня, покинули, оставили в полном одиночестве.

Капитан развернул автомобиль и поехал по старой дороге. Еще мгновение, и вот уже машина мчится от знакомой развилке в столицу.

— — Все ближе и ближе, — прошептал Алексей, крепко сжимая зубы. И действительно, что его ждет впереди. Понимал ли капитан, какой огромной опасности подвергал себя — ведь еще неизвестно, что ждет его, то ли прежний страх, то ли неминуемая гибель. Впрочем, сейчас Васильева беспокоила лишь одна мысль — поскорей добраться до своей квартиры и хотя бы немного отдохнуть, все остальное его совершенно не интересовало.

За такими размышлениями капитан вновь заметил, что находится на другом участке дороги между Степановкой и злополучным колком.

Странно, перспектива вновь оказаться в деревне нисколько не пугала капитана, еще более странным было то, что он даже хотел этой встречи, хотел так сильно, что все остальные желания просто меркли и поэтому Алексей выжимал из потаповского "УАЗа" все возможное и невозможное, стремительно мчась по узкой проселочной дороге. Мимо мелькали деревья, кустарники, большие и малые, однако по мере того, как он приближался к заветной цели, панорама несколько менялась: деревья стали попадаться реже, кустарник гнутый и засохший, словно страшная болезнь прошлась здесь, изрядно наследив. Однако это мало интересовало капитана, заветная цель его путешествия продолжала маячить впереди и все мысли сводились лишь к ней одной. Но вдруг что-то произошло: все мысли неожиданно пропали, а Алексея сковал страх, страх безграничный, тогда он попытался поскорее проскочить недружелюбное место. Куда там! Не успел капитан осуществить задуманное, то есть выжать до отказа акселератор газа, как с недоумением и некоторым удивлением стал замечать, будто бы вся природа настроена против него. Деревья и большие кусты, росшие на обочине лесной дороги, подобно сказочным чудовищам протягивали свои длинные сучковатые ветви к машине, пытаясь достать ее, чтобы остановить. Что было бы, если Алексей, пускай ради праздного интереса, рискнул бы остановиться и выйти из салона? Он просто был бы растерзан, разорван, непременно растаскан по кускам.

И все же из всей однородной и совсем недобро настроенной массы хоть и изредка, но все-таки выглядывали замученные, внешне некрасивые и корявые деревца, они такими казались только на первый взгляд. Если хорошенько приглядеться, то в них, несмотря на злобное окружение, преобладала какая-то спокойная и добрая величественность. Ну, как здесь, глядя на них, не успокоиться, не привести в порядок пошатнувшиеся нервы.

"Все! Стоп! Я готов!" — сознание, что в мире не так все плохо, что есть еще такие светлые пятна, не покидало Алексея Васильева, он с каждой последующей минутой убеждался в этом, особенно тогда, когда вдалеке показался печально знакомый колок. Настроение в связи с увиденным совершенно не ухудшилось, напротив, оно стало намного лучше, даже не помогали его испортить воспоминания, которые всплывали в памяти одновременно с появлением ужасного места.

Между тем капитан напрягся — впрочем, так и должно быть при приближении чего-то действительно опасного, могущего создать большие проблемы, да и не только их. Господи, Алексей абсолютно запутался; в своем приподнятом настроении он не мог разораться, где здесь у него хорошее, а где плохое, для него все перемешалось, границы между очевидным и призрачным исчезли, и теперь трудно было отличить реальность от вымысла. Вот желание совершить преступление ради мести. Что в нем больше: плохого или хорошего. Вроде больше плохого, но существует же и положительная сторона этого желания. Черт возьми, в плохом есть хорошее — путаница абсолютная. Так, в конце концов, что больше в мести?..

И снова дорога на столицу. Приближаясь к этому огромному мегаполису, капитан не представлял, что его ожидает впереди: все или нечего…

А впереди уже совсем близко маячило это злополучное место. Как же хотелось Васильеву остановиться и придать огню его, стереть с лица земли, уничтожить и окончательно освободить мир от еще одного ужаса. Правда, в голову не приходило, какие последствия могут последовать вслед за тем. Страшно себе представить.

Но, похоже, кроме первого желания существовало и другое, может, и не такое сильное, однако достаточное, чтобы стать таковым. Это было желание проскочить через то, что действительно являлось опасным, через то, что могло его лишить навсегда самого дорогого — жизни.

Машина рычала и рвала, теперь она находилась в пределах этого страшного злополучного места и с каким-то огромным непомерным трудом принялась буквально продираться по грязной неудобной дороге, казалось, окружающая обстановка сама не желала, чтобы автомобиль находился здесь. И, наконец, случилось то, чего Алексей одновременно ожидал и боялся; он вдруг с сердечным содроганием услышал, как неожиданно мотор запнулся, захлебнулся, пару раз кашлянул, будто стараясь выровнять обороты, но безуспешно, и стал сдаваться.

— — Ну, давай же, — мысленно попросил машину капитан, переходя на пониженную передачу, и в панике, вернее, с все нарастающим этим чувством начал выжимать акселератор газа.

И вновь безрезультатно. Машина, как живой организм, задыхалась, она никак не могла найти в себе силы успокоиться, а значит, продолжать двигаться. "УАЗ" остановился, и это обстоятельство приносило в душу Васильева страх.

"О, господи не дай!" — взмолился Алексей, окончательно придаваясь панике, однако автомобиль, казалось, действительно издевался, или просто открыто смеялся, или намерено старался не слышать его, он неуловимо катился к собственной гибели. Страшное напряжение!

От подобной неудачи капитан весь вспотел, на лбу выступили мелкие капли пота и он начал нервно перебирать пальцами. Еще через пару мгновений эти же пальцы вцепились в рулевое колесо — и не существовало такой силы, которая в состоянии была бы их расцепить, даже та, что царила и распространялась по всему миру, не могла сделать это. Алексей Васильев почувствовал, что не желает сидеть в таком неудобном положении и бояться, бояться всем сердцем, всей душой за свою жизнь и особенно судьбу. Но что здесь сделаешь.

— — Родной мой, пожалуйста, чего это тебе стоит? Чего? — шептал капитан, в голову лезли всякие ужасные воспоминания, например, последняя встреча с колком, смерть старика Колченогова. Что его ждало впереди? Что с ним могло произойти сейчас — оставалось лишь догадываться. Словом, все время с того самого момента, когда капитан впервые посетил колок, его только и делали, что постоянно предупреждали, намекали: не лезь не в свои дела, которые тебя не касаются. Тогда, да и сейчас он не слушал никого. Что теперь его ожидает?

Ничего! Автомобиль, словно понял сокровенные тревожные мысли хозяина, чихнув, стал уверенно набирать обороты и увозить последнего от страшной неизбежности.

— — О, господи не дай! — капитан с сердечным содроганием смотрел на вырисовавшиеся впереди, смутные и еле различимые очертания столицы. Смутные, хмурые городские огни одновременно обнадеживали и пугали своей неизвестностью. Что теперь его ждет на этом участке пути? Что его ожидает там, в огромном мегаполисе?

Алексей закрыл глаза, захотелось представить будущее — не получилось, открыл, уже ожидая увидеть изменение обстановки, но машина неслась по такой же знакомой проселочной дороге, а вдали различались первые силуэты высотных зданий, тонувших в ярком искусственном свете. Вот он мир, вот она реальность, пускай немного запутанная и неясная, но все-таки существующая. В этом безбрежном мире затерялся и его мирок, со своими мечтами и размышлениями, надеждами и заблуждениями, сплетенными в сложную паутину жизни, мирок одного-единственного человека — капитана Алексея Васильева. Сейчас он был наполнен болью, горечью и ненасытным стремлением к жестокой мести, а в самом человеке жило что-то отвратительное, бесформенное, казалось, не могущее нормально существовать и в тоже время существующее. А может, и это заблуждение, может, вместо их душу согревала радость возвращения, невероятное облегчение, какое случается при приближении действительно родных и близких мест.

Столица! Автомобиль стремительно мчится по широкой, хорошо освещенной улице; мимо мелькают знакомые названия, от чтения которых Алексей ощущает благостное удовлетворение оттого, что он все-таки вырвался оттуда, кроме него приходят и противоречивые чувства полного безразличия и ненависти, они своим присутствием просто сводят с ума — все же брошенное зерно раздора и зла уже дает свои первые плоды. Страшно наблюдать за тем, что вокруг происходило, ужасны казались последствия взросших ягод смерти. Содрогание, обида и полная неясность — вот лишь то немногое, что составляло единое целое с капитаном, что, подобно мгновениям проносилось и тут же по кругу возвращалось назад. Совсем как в жизни, совсем как многие тысячелетия назад, когда здесь вместо огромного города существовала первозданная дикость, еще не различавшая ни добра, ни зла, она жила для того, чтобы выжить в окружающем мире, она, казалось, вновь возвращалась на прежние свои позиции, она страстно желала этого и пока все у нее прекрасно получалось.

Черт возьми, как она устала. Сколько времени прошло с тех пор, когда в один прекрасный день в ее царство пришел человек и упорядочил смысл всего сущего — в результате появилось плохое и хорошее. Поначалу создавалось впечатление, что на этом все и закончится, однако человеку понравилось здесь, и он решил остановиться, и она с огромным удивлением обнаружила, как последний принялся строить на ее территории свои жилища. Дальше хуже: дикость вдруг стала осознавать, что она не так уж страшна, что бывает и страшнее, она поняла, что существуют вещи по дикости и переполняемой злобе гораздо большие, чем ее существо. Разве подобное возможно? Вполне! Если учесть, что ей приписывают совершенно иные качества в русском языке. Совершенно иные! С тех пор прошло много времени и много воды утекло, человечество постоянно шатало из одной крайности в другую, но никогда оно не было так близко к одной из них, как сейчас. Люди теперь широким шагом шли туда, в сторону утопающей во тьме неизвестности; они даже не подозревали, что их ждет впереди, да, если честно, их совсем это не интересовало, для них жизнь просто меркла и оставалась лишь единственная цель, к которой они все стремились. Но была ли она, эта цель? Посмотри в лицо, а потом в глаза людям, и ты все сразу поймешь.

Алексей Васильев понимал, более того, он являлся, чуть ли не единственным свидетелем крушения всех человеческих надежд и мечтаний, ему почему-то казалось, что сейчас земля просто-напросто не выдержит и разверзнется, и все эти постройки с ее жителями, вся многолетняя история с ее драмами и комедиями, запутанными хитросплетениями, все традиции и современные нравы с долгим и протяжным криком полетит в черную-черную бездну. И не будет им возможности остановиться, задержаться, зацепиться за что-нибудь, они не спасутся и не продлят хоть на несколько мгновений свою жизнь. Интересно сколько таких мгновений отведено ему? Капитан, не хотя, посмотрел на часы, посмотрел с грустью и даже с некоторой обидой, словно они отсчитывали последние секунды, после которых непременно что-то должно произойти.

За размышлениями Алексей не заметил, как автомобиль свернул на знакомую улицу. Еще немного, буквально несколько сот метров и будет поворот направо, дорога приведет капитана на площадку с северной стороны заканчивавшейся по столичным меркам пышной растительностью. Правда, такова она была летом, тогда же местная молодежь и их совсем небезобидные выходки так же расцветали до такой степени, что жителям окрестных домов становилось небезопасным здесь находиться в ночное время суток. Там была их территория, территория, где царят законы и правила разбитной братвы. Ближе к зиме активность местных парней и девчат несколько снижалась, но, конечно¸ не сейчас.

Капитан вылез из машины, огляделся по сторонам. Когда-то здесь текла жизнь, отличная от центра столицы, все казалось гораздо проще и обыденней. Впрочем, порой окраина пыталась замахнуться на подвиги своей старшей сестренки, однако эти попытки представлялись слишком жалкими и неказистыми по сравнению с грандиозными подвигами центра. И только теперь наступил такой момент, когда звуки и законы столичного бомонда стали звуками и законами столичных трущоб; неизменными лишь остались прежние одноцветность и обыденность, хотя и они слегка наполнились совсем иным колоритом. Ох, и какой он был нехороший!

Понимал ли капитан, что люди оттуда, из городского центра, называемые элитой, когда-то тогда в прошлой жизни, свысока смотревшие на такие места-пустоты, в настоящее время стали еще больше презирать их, считать второстепенными, темными и оторванными от великолепной цивилизации. Теперь отношения между людьми прорисовывались более отчетливей: в таком случае окраина являлась местом намного опасным, чем ее старший брат. Отчего? Да оттого, что здешние жители знали друг друга в лицо и в своей прошлое жизни практически каждое утро поздравляли соседей с очередным наступившим днем. Разве это сравнится с милым, но таким себялюбивым столичным центром, где бывало живешь с человеком в одном доме не один десяток лет и не то, что фамилии или имени, а даже в лицо не знаешь его. Ты встречаешься с ним, например, в магазине или на улице и проходишь мимо, совершенно не подозревая, что живешь с ним рядом. На окраине здесь все по-другому: Алексей, да и впрочем, и все остальные знали кто есть кто, они узнавали друг друга по привычкам и по образу жизни, и именно по ним легко угадывались местные знаменитости, которые очень часто попадали на язычки добродушных соседских старушек. То ли это бесшабашный весельчак и юморист, любимец окрестных девчат Николай Иваненко, то ли немного грубый и на первый взгляд жесткий в обращении, однако, совершенно приличный и нормальный, хотя из-за первого качества все сторонились этого нелюдимого дядьку с некрасивым прозвищем Косарь, то ли местную красавицу Катюшу Ныркину, которая своими экстравагантными нарядами сводила с ума не одного парня и вызывала постоянные кривотолки по поводу своего неприличного поведения со стороны стареющих замужних теток.

Всякое случалось во дворе. С годами оно не забывалось, а лишь накладывалось друг на друга, одно событие на другое, и время от времени вспоминалось на скамеечках, словно нарочно находящихся около подъезда…

Алексей вспомнил эпизод, он пришел к нему в голову как-то неожиданно и на первый взгляд не имел никакого особого значения, но он раскрывал все, что его связывало с домом и чем жили его жители.

У подъезда сидело три женщины, внешне ни чем не приметные, такие сидят для того, чтобы просто сидеть и сплетничать. Одна из них проговорила:

— — Вон Васька пошел, сын Ирки, что работает в продовольственном на углу.

— — Что-то не припомню! Кто такой? — спрашивала удивленная собеседница, хотя она прекрасно знала, кто такой этот неизвестный Васька и какая история была с ним связана, — просто для того, чтобы продолжить разговор, хитрая женщина пошла на небольшой обман.

— — Ну, тот, что прошлым летом пытался ухаживать за курвой Катькой Ныркиной.

— — Ах, да, хороший парень, вежливый такой и обходительный. Не в пример этой девахи.

— — Так вот его избили!

— — Как так?

— — Приехали на какой-то иностранной машине, высыпали оттуда все такие лысые и в кожаных пиджаках и отдубасили сына Ирки…

И такое продолжалось целыми днями, неустанно и постоянно, меняя только тему и направление, но всегда оставляя свой смысл, без которого невозможен наш русский человек.

Машину капитан не стал закрывать. Зачем? Ведь царящая вокруг тишина лишь способствовала тому, что ее никто не тронет, даже не прикоснется.

"Уж лучше бы кричали, спокойней бы было, да и правдоподобней, по крайней мере, можно все просчитать до мелочей и что-нибудь предпринять в ответ".

И только тут Алексей заметил то, что поразило его до глубины души, и заставило понять из какой ужасной бездны ему удалось вырваться, вырваться просто чудом. С северо-востока, оттуда, откуда Алексей только что приехал, поднималась и росла огромная, черная туча, она своими размерами заслоняла весь горизонт и, казалось, растворяла в густой черно-серой материи все, что создавал неустанным трудом человек, особенно доставалось столичным многоэтажкам, они сначала, словно попав во что-то аморфное, принимались терять свои очертания, создавалось впечатление, что от них откалывают небольшие кусочки, а затем они и вовсе превращаются в такое же густое, черно-серое, аморфное состояние. Представившийся вид вызывал противоречивые чувства, даже некоторый страх; сознание капитана нарисовало такую картину: вот он засыпает и вдруг оказывается в плену аморфного пятиэтажного дома или, того хуже, превращается ни во что, в этакую молекулу, которых будет очень много, они будут плыть и толкать друг друга, и за всем этим Васильев будет наблюдать как бы со стороны, приходя в неописуемый ужас оттого, что он видит и что от него осталось. Перспектива не казалась столь невероятной, тем более, сознание могло зеркально отобразить как раз те события, которые в действительности и произошли бы.

— — Интересно, что здесь будет завтра? — скорее с некоторым сожалением, чем, действительно интересуясь, проговорил Васильев.

"Лучше и не думать, а, сколько оставшихся в трезвом уме и при твердой памяти и не покинувших родной город", — следующая мысль позабавила тем, что куда-то ехать и куда-то бежать не имело никакого смысла, — эта страшная сила достала бы тебя, где бы ты не находился. Вопрос только во времени: рано или поздно.

"Наверное, и эти люди с таким же сердечным трепетом и страхом смотрят сейчас на надвигающиеся тучи".

— — Да, — капитан сокрушенно покачал головой, затем открыл заднюю дверцу "УАЗа" и вновь, как и тогда, в том злополучном колке, с которого все и началось, невыносимо защемило сердце. Матвей Степанович или скорее то, что когда-то было им, лежал все в той же позе, только возможно от быстрой езды, да и от извечной проблемы — русской дороги, от ее ухабов и ям упала с сиденья левая рука, обнажив на шее косую, глубокую рану с запекшейся кровью. Оставалось удивляться, как старик продолжал жить такое продолжительное время.

Наклонившись, капитан обвил руками холодный труп Колченогова возле поясницы, весь напрягся, тяжело вздохнул, словно то, что он собирался сделать, невероятно удручало его, — а собственно как же иначе, и взвалил деда себе на плечи. По сравнению с первым разом, когда он нес его из колка к машине, на этот раз труп показался потяжелевшим, набравшим в весе. Что такое?!

Может, тогда ему помогал страх, этакое неповторимое ощущение, постоянно подстегивающее, заставляющее торопиться и поэтому именно оно сослужило ему такую милую и приятную услугу — помогло спастись от царства недружелюбных злобных теней. А если бы не было его, то, что произошло тогда? Трудно представить себе и одновременно достаточно просто и легко.

Подъем по лестнице для Васильева и вовсе показался совершенно невозможным делом. Хотя Матвею Степановичу давно уже перевалило за восемьдесят, и для других людей такой почтенный возраст представлялся, пожалуй, предельным, но старик был достаточно тяжел и могуч для своих лет. Видимо, живя в лесу и получая все от него в достатке, ни в чем себе не отказывая, как порой приходилось делать многим другим жителям нашей огромной страны, он мог постоянно держать себя в форме. Конечно, не так, чтобы можно сказать, что Колченогов злоупотреблял вкусной и здоровой пищей, да и его нельзя было назвать человеком упитанным или очень толстым, просто сама жизнь вместе с колоритной местной природой сделала из него человека сильного, его фигура стало более плотной и кряжистой. Впрочем, до какого здесь жира, до какого лишнего веса, когда сам лес-батюшка не даст так расслабиться, он просто не позволит совершить подобной роскоши: где по преступной халатности отдыхающих вдруг загорится лес и начинаешь судорожно размышлять, не достанет ли безжалостная стихия твоего родного очага, или вдруг шкодница-лиса поворует цыплячий выводок или голодный волк заглянет в загон к овцам. Всякое случалось, но подобного еще никогда не приходилось переживать Колченогову.

Только второй этаж, лифт как всегда не работает, а труп, остывший и непослушный, медленно съезжает с плеч. Приходилось останавливаться, слегка подбрасывать безжизненное тело и подседать под него — ну, когда же, наконец, появится знакомая дверь его квартиры. Тело опять принялось съезжать, и опять приходилось останавливаться, переводить дыхание и, вновь собравшись с силами, продолжать подъем.

Вот и она, такая долгожданная и родная. Алексей с силой пнул ногой в дверь квартиры, но она не поддалась, она была закрыта. Странно, ведь капитан прекрасно помнил, что когда он выбегал, то не закрывал их на ключ, он просто прикрыл. Потом на улице около подъезда его словно озарило — с Матвеем Степановичем случилось что-то очень плохое. Естественно, двери сразу отступили на второй план, на них просто-напросто не оставалось времени.

Сейчас же Васильев стоял перед закрытой дверью в полном недоумении и затравленно озирался по сторонам, как будто ища человека, который посмел подшутить над ним подобным образом. Первый кандидат — это Михаил, но, учитывая сильный, порой необузданный характер и обидчивую, достаточно злопамятную натуру майора, он сразу отбросил такую мысль.

— — Тогда кто же? — тихо проговорил Алексей, тщательно перебирая в памяти всех соседей, хотя, беря в расчет последние события и то, что становилось с людьми в их результате, капитан и этот вариант отверг.

— — Впрочем, может быть, из-за вредности они закрыли или, возможно, в квартире кто-то есть. А если все-таки на самом деле всем все до одного места? Тогда кто же? Не могли, в конце концов, они закрыться сами по себе … а действительно могли же — в теперешнем мире все возможно. Черт его возьми!

Алексей Васильев с дикой необузданной злобой еще раз толкнул ногой дверь, казалось, именно она являлась страшным врагом, от которого все и началось, от которого все изменилось в его прежнем мире.

— — Черт возьми, тебя, — чувства заставили капитана вести себя несдержанно, достаточно грубо и поэтому его голос прозвучал довольно-таки громко.

Попытки найти в каком-нибудь кармане ключ от квартиры не дали никаких результатов, они только поднимали в Алексее нечто плохое, заставляющее постоянно нервничать, приходить в какое-то неистовое возбуждение, злобу.

Пришлось капитану для начала уложить рядом со злополучной дверью тело старика, затем он принялся ходить из одного конца лестничной площадки в другой, причем звуки его тяжелых шагов гулко отдавались вверх и вниз по пролетам, наполняя их пустынное пространство завораживающими шорохами, казалось, что Васильев находился в каком-то средневековом замке. Время от времени капитан останавливался и полностью уходил в себя. Что ему приходило на ум? Сложно понять, даже он сам порой путался в собственных мыслях, не в силах их выстроить в строгий логичный порядок. Именно в такие мгновения капитан стоял с лицом, очень умным, сосредоточенным и величественным, создавалось впечатление, что оно принадлежит человеку, не способному совершить какую-нибудь необдуманную глупость или оплошность.

— — Алексей, где ты пропадал? — Васильев за спиной услышал знакомый голос, и насторожился — ведь всякое могло за время его отсутствия произойти с майором.

Потапов стоял как ни в чем ни бывало, словно между ними и не случилось той обидной ссоры, он широко улыбался и с каким-то неподдельным интересом осматривал друга. Так быстро позабыть то, что случилось между ними, Михаил не мог; с ним действительно происходило что-то непонятное — ведь обычно он отличался слишком буйным и неуступчивым характером, он очень редко шел на подобные компромиссы либо вообще на них не шел, а здесь…

Алексей Васильев еще сильнее насторожился, его несколько смутило такое поведение старого товарища и он решил, что тут не обошлось без вмешательства той потусторонней силы.

Между тем и Михаила смутил совершенно нетоварный вид капитана: грязная с засохшими комками грязи куртка, порванные брюки, где-то случайно или в жестокой драке разбитая губа, опухшая, с черно-кроваво-глубокой раной. Интересно, как он отреагирует, если заметит прислоненный к двери труп Матвея Степановича. Долго не пришлось ждать. Лицо сразу побледнело, потом пошло ядовито-багровыми пятнами, словно майор проглотил что-то несъедобное и невкусное; вопрос, который он готовил, чтоб задать еще до того, как он увидел мертвого Колченогова, застрял в горле, потому что, во-первых, он был ни к месту, а во-вторых, зачем его задавать, коль ответ и так известен.

— — Как раз там я и шлялся, — тихо, боясь в слух упоминать, где он действительно находился, сказал Алексей и исподлобья посмотрел на майора, его голос дрожал, что было несвойственно для него, но что вполне объяснялось сложившейся обстановкой. А что был за взгляд, обращенный в сторону друга? Какой это был взгляд? Так капитан никогда не смотрел, никогда и лишь сейчас его глаза внимательно и сосредоточенно осматривали Потапова — он ему не верил.

Видимо причина такого тяжелого взгляда, скрывавшего большое недоверие и огромный интерес к тому, что может произойти, заключалась в отсутствии Алексея дома и в мысли, что за это время с другом могло случиться много неприятных вещей. О тайных подозрениях Васильева Потапов сразу догадался — слишком выразительно смотрел на него капитан, ему стало как-то неудобно, может, от сознания своей вины в недавней ссоре, либо оттого, что тем или иным действием заставил сомневаться в себе. Ну, и как теперь переубедить друга?

Между тем Алексей продолжал придерживаться своего особого мнения и его очень трудно было переубедить в обратном.

— — Что случилось? — Михаил прикладывал все силы, работая как раз в том направлении, чтобы заставить друга изменить свое мнение. Он действительно чувствовал некоторую вину за то, что в результате произошло с Васильевым, ему постоянно казалось, что последняя ссора была той каплей, после которой и случилась эта беда, страшная беда.

— — Обычное дело, — капитан в который раз смерил майора своим внимательным и тяжелым взглядом, но сейчас он попытался улыбнуться, хотя улыбка и получилась какая-то натянутая, в ней не наблюдалось привычно радости и учтивой притягательности, словом того, что и отличает ее от горестной гримасы, скорей в ней читалась одна усталость, а еще страшное и тяжелое бремя потери очень близкого человека. Вообщем улыбка вышла некрасивая и мерзкая, отвратительная и гадкая, хотя так обычно не должно быть, но все же, так обычно случается. Неприятно, что ни говори, видеть своего лучшего друга в таком состоянии, не доставляет оно особой радости, одни лишь недобрые предчувствия и страхи, по-настоящему вызывающие самые гнусные желания. И снова они! Как им удается проникнуть в мысли, по чьей такой злобной воле они посмели потревожить Михаила. Он закрыл глаза, пытаясь успокоиться и отогнать их от себя подальше — вроде бы получилось.

Тем временем Васильев, наблюдая за Потаповым, размышлял об ином. Во-первых, ему в голову пришло сравнение, в котором с одной стороны находился он, а с другой — Михаил. Во-вторых, капитан вновь испытал то, что ему пришлось пережить там, в колке, когда все его существо находилось просто на взводе, да и весь он, начиная с одежды и заканчивая каждой клеточкой своего организма, был пропитан страхом, настоящим страхом и ужасом. В-третьих, офицер попытался соединить первое и второе в единое целое и, соединив, он вдруг почувствовал к самому себе уважение и даже гордость, что именно он, Алексей Васильев прошел через все эти испытания и, пройдя их, в конце концов, стал тем, кем он стал, кем он хотел стать и кем он, впрочем, и был, — простым обыкновенным парнем со своими жизненными принципами и идеалами.

— — Знаешь, Михаил, нет теперь Степановки, нет и моего старика Матвея Степановича — вот как порой жестоко распоряжается нами судьба. И самое ужасное, что даже жалости по такому поводу никакой нет, совершенно никакой, словно ты ничего не оставил хорошего в своей памяти о родном месте и человеке, который тебя воспитал и дал путевку в жизнь.

Алексей замолчал, со стороны казалось, что капитан просто-напросто боялся сказать что-нибудь не то, сказать слишком очевидную истину, действительно ужасную по своей сути.

— — Я, в конце концов, пришел к тому, — Васильев теперь говорил, тщательно обдумывая каждое слово и каждую фразу, — к чему шел, пускай неосознанно, но все же шел. Я остался один, совсем один, как одинокое дерево среди вырубленной рощи, как колючий и недружелюбный куст саксаула среди знойной азиатской пустыни. Исчез мой последний родной человек, который связывал меня с этим миром, ради которого оставалось еще жить. Что сейчас делать? Как быть? Знаешь, создается такое впечатление, что ты умираешь, уходишь в небытие, а вокруг тишина и ничего практически не видно и не слышно. Разве только время от времени доносится чей-то плач. Слышишь ты его или нет? Я слышу — это душа моя!

Дальше слова Алексея нельзя было даже отнести к разряду загадочным, они просто не относились к ним, да и вообще в них мало угадывалось хоть какого-то определенного смысла или логики, они большей частью напоминали бред сумасшедшего.

— — Плутает моя душа в потемках, — тем временем продолжал говорить капитана, — ищет что-то и тихо-тихо плачет, всхлипывает, не найдя того, что скрасило бы ее одиночество. А скажи ты мне, Михаил, способна ли она найти то, что ей необходимо, получиться ли у нее? Ответа не жду, потому что он и так очевиден, потому что выходов из создавшегося положения остается все меньше и меньше. Наступит, в конце концов, такой момент, когда их станет только два: туда, где есть жизнь, ИХНЯЯ жизнь и туда, где тебя ждет смерть. Вполне понятно, в какую сторону мы пойдем.

— — И в какую же? — все-таки некоторые подозрения появились и у Потапова.

— — Это каждому решать, что ему делать, это его личное дело, — здесь капитан ответил не уклончиво, а, напротив, так, как считал нужным, и именно такой ответ расставлял все по своим местам, подчеркивал и определял принадлежность Васильева. Признайся Алексей в одном, в том, что он лучше бы выбрал смерть жалкому существованию на уже другой земле, то Потапов бы просто не поверил ему.

— — Впрочем, я сейчас пока не собираюсь делать выбор, я намерен по-прежнему бороться.

— — Ну, хорошо, — майор начинал понимать, куда клонит его друг, — допустим, мы выиграем. А дальше что?! Дальше что будем делать? Подобно древним путешественникам окажемся посреди сплошной разрухи, где ничего нет, где все погибло в страшной войне, превратилось в небытие, а то, что осталось и спаслось, едва дышит, продолжая медленно умирать. Нельзя забывать и об другой проблеме — усталости. Я устал, устал от лишней мишуры, грязи, которые заполнили собой все в округе, порой возникает желание послать все к такой-то матери. А не получается! Не получается по той простой причине, что негде спрятаться, тебя везде, где бы ты не находился, достанут. Тогда действительно остается только одно — бороться, только продолжать эту борьбу одному очень сложно, практически невозможно.

Михаил сделал небольшую паузу и через мгновение сказал то, к чему шел твердым и уверенным шагом:

— — Вот только если вдвоем.

— — Вдвоем говоришь, — Алексей на мгновение задумался — видимо, прокручивал в голове кое-какие варианты, — нет, не поможет. Все наши попытки будут тщетны, для того, чтобы все получилось, необходимы силы и способности, а их у нас, к сожалению, мало. Мы не сможем, как ты сказал, всю мишуру и грязь собрать воедино, потом все это зацементировать, забетонировать и закинуть куда-нибудь туда, откуда уже никто их не достанет и не воспользуется ими в своих целях, и все потому, что поначалу, когда все можно было исправить, мы просто не понимали в какую историю вляпались, мы даже не подозревали всю величину последствий, которые последуют, последуют обязательно. А ведь вспомни, все произошло с самой незначительной мелочи, мы с тобой, может быть, по инерции зацепились за нее и нас закружило в бешеном водовороте событий. Сейчас очень сложно выбраться из него, тебя несет по течению и с каждым новым оборотом ты все ближе и ближе к страшной развязке. Что в ней будет? Ответ очевиден и прост.

Васильев перевел задумчивый взгляд на лежавший у двери труп Матвея Степановича — конечно, можно было догадаться, к чему клонит он.

— — По-твоему, зачем бороться с течением и стремиться к спасительному берегу, лучше отдаться стремительному водовороту, принимая правила и обычаи сегодняшнего мира, — подчиниться ему, несмотря на то, что они не по душе тебе.

Это Потапов высказал свое мнение, он был не согласен, более того, он был против слов Алексея, и он пытался несколько взбодрить своего друга, открывая ему глаза на очевидные истины.

— — Неужели у тебя еще остались сомнения по тому, что мы живем уже достаточно давно по принципу: лай не лай, а хвостом виляй. Вот мы и виляем. Знаешь, Михаил, виляем почти все, безропотно подчиняемся, мы даже подчиняемся тогда, когда, играя в повседневную обыденность, с обязательным злорадным оскалом нас ведут на бойню, и мы ведь идем, продолжая надеяться: это не туда, ну а если все-таки туда, то в последний момент нас пожалеют. Только изредка мы возмущаемся или вообще не возмущаемся, потому что так и до конца не понимаем, где скрывается истина, но и в том и другом случае мы продолжаем вилять хвостом. Сейчас эта пугающая покорность выражается в длинной веренице людей, стоящих в очереди и безропотно отдающих то, что было самое ценное когда-либо у них — свою бессмертную душу. Кстати, очередь становится все короче и короче, а людей, вернее, нелюдей с пустыми глазами все больше и больше, и наплевать, что они продлевают свою жизнь лишь на короткое время. Смерть настигает их, приходя совершенно неожиданно. Почему? Да потому, что, продавая свою душу, они надеются, что тем самым заключают контракт со злом. На деле оказывается совсем иначе — зло никогда не выполняет своих обязательств, оно и подписывает его лишь с одной-единственной целью — обмануть.

— — А те, кто не стоит в очереди? — Михаил заранее знал ответ на свой вопрос, просто майор прервал речь друга для того, что это необходимо было сделать, для того, чтобы Алексей слишком далеко не уходил от настоящей действительности.

— — Они погибают быстрее, но не значит, что такая смерть гораздо болезненней или страшней для человеческого существа.

Капитан как бы слегка задумался, снова посмотрел на прислоненное к стенке тело Колченогова, снова обдумывая, какая она будет на самом деле смерть, его смерть. Странно, к тому, что должно произойти с ним, Алексей Васильев относился с удивительным спокойствием, он был готов к смерти, он даже настроился на нее. Правда, имели место кое-какие моменты, когда капитан с невероятно крепкой уверенностью называл ее всем, только не тем, чем она являлась на самом деле — впрочем, не было ничего удивительного в том, что так происходило.

— — Конечно, происходящее с ними с некоторой натяжкой походит на смерть. Если бы пришла она, то это бы являлось вершиной счастья, а так что-то вроде забвения, личного забвения, забвения человеческой памяти, сердца, разума, и только то, что находится внутри нас, что-то теплое, постоянно пульсирующее помогает и одновременно подбадривает для того, чтобы продолжать жить. Это и есть душа, именно она, та, которую они продают как раз в той самой длинной очереди, помогает человеку остаться прежним и спасает его от новых мучений. Более того, в страшных и тяжелых испытаниях она постоянно рождает прекрасные и великие чувства, словно в противовес настоящей действительности. Так создается мировое равновесие, необходимое в любые времена. Когда же чего-то становится больше, и оно пытается вытеснить противника, то наступает то, что называется по-разному, но что объединяется в одном понятии — война, революция, распад, раскол, разруха и вакханалия.