Глава 13-1

ГЛАВА 13

Оставалось еще немного. Что ждало его впереди? Алексей не знал, да и если честно, совершенно об этом не задумывался. С все нарастающей тревогой капитан осматривал знакомую обстановку. Проселочная дорога тянулась вдоль неправильной и непрерывной линией, она как бы дышала какой-то непонятной и так притягивающей силой, которая захватывала его. Вокруг лес, утопающий в сумрачной тишине, длинные тени от его деревьев и кустарников перемещались вместе с автомобилем, чем особо не радовали одинокого путешественника, казалось, он едет по сказочной чащобе, где нашли себе пристанище злобные и дикие чудовища, не способные на сочувствие и сожаление. Как все изменилось в природе, — ведь раньше Алексей Васильев любил останавливаться здесь, чтобы насладиться тишиной и умиротворением после столичного шума и постоянной беготни. Сейчас такого желания не возникало, напротив, страшно хотелось поскорее отсюда уехать, куда-то туда, в таинственную неизвестность. Удивительно, она пока не пугала капитана, хотя, что может быть хуже ее, неизвестности, даже эта обстановка, давящая на его психику могла с собой принести гораздо меньше плохого, но что сделаешь так уж, видимо, устроен человек. Может, страха не было по той простой причине, что он еще не подозревал о том, что его ждет впереди, а, может, надежды на лучшее являлись тем, что заставляло капитан стремиться куда-то туда.

Из головы не выходили мысли о старике Колченогове, оставшемся в давно заброшенной деревушке и не пожелавшем ехать в столицу с внуком, они постоянно его доставали, в них имели место, как плохое, так и хорошее, причем первое он по возможности старался отгонять, а вот второе подбадривало его, заставляя радоваться и мечтать.

Между тем под колесами "УАЗа" побежала до боли знакомая дорога, именно до боли. Грязная, омерзительная, вызывающая одни лишь отрицательные эмоции и чувства, иногда слишком резкие, некрасивая, захламленная различным мусором, она казалась даже зимой не замерзала. Это была она.

— — Вот она, — тихо прошептал капитан, и весь внутренне напрягся. От напряжения все тело свело судорогой и стало быстро потеть, Алексей никак не мог пошевелиться, руки, вцепившиеся в рулевое колесо, не в состоянии были управлять машиной, они просто не слушались его. Единственно, что он продолжал делать — думать, однако даже сейчас все мысли совершенно не отличались какой-то разумностью или логикой, в них скорее ощущался настоящий страх и обычное желание спасти себя, спасти от бессмысленной опасности и смерти.

"Господи, я не могу двигаться, даже пошевелиться. Что со мной? Я ничего не понимаю! Может быть, это потому, что мы подъезжаем к колку".

Последнее обстоятельство еще больше испугало Алексея Васильева, и он, наконец, вышел из оцепенения, оно слетело, словно мимолетный мираж, словно ненавязчивая, но достаточно неприятная мысль, достававшая его своей ненавистной тревогой и нехорошими предчувствиями. Казалось, происходило невероятное и небывалое, однако именно страх спас капитана, увел его от извечного врага. Сколько раз этот враг, злой и черный — он был чернее даже самой черной черноты, старался поколебать Алексея, сломать его и, по возможности, обратить в свою веру. Ничего у него не получалось. Наверное, Васильев являлся крепким орешком, и поэтому он смог перебороть и себя, и своего врага, и в результате вышел победителем, по крайней мере, на время.

Оцепенение ушло, Васильев продолжал крутить "баранку" потаповской машины и отгонять все мысли о возможно плохом исходе. Постоянно в голове мелькало что-то вроде: "Что меня там ждет?" или: "Неужели придется испытать тоже, что и тогда?". Понятно, что речь он вел о месте, с которого и начались эти ужасные события. Так всегда случается, стоит только перед человеком замаячить перспективе чего-то опасного, как забывается практически все на свете. Беспокойство, чувство долга, опасность, стоящая возле самых близких людей, и помощь, которая требуется им, — все уходит на второй план, и перед тобой встает и беспокойство, и чувство долга, и ужас перед опасностью только за самого себя. Люди в подобных ситуациях желают лишь одного — поскорей убежать и спастись.

Естественно, Алексей являлся не исключением из общих правил. Матвей Степанович со всеми его вероятными проблемами исчез на время, напрочь забылась причина, ради которой он собственно и сорвался в Степановку. Алексей принялся внимательно вглядываться вдаль и на дорогу. Честно говоря, ожидание его сильно тяготило, да и усталость говорила о себе. Страшно хотелось, чтобы это место, в конце концов, появилось что ли.

Может, вон оно замаячило впереди. Если да, то необходимо сразу приготовиться к броску злобного зверюги. Нет, ошибся — не оно! Но почему? Почему его до сих пор не видно? Куда оно скрылось, куда спряталось? Неужели он его успел проехать, незаметно для самого себя проскочить. Хотя невозможно столь значимое место оставить позади.

Беспокойство усилилось — ведь по расчетам Алексея колок должен уже был быть, однако его даже на горизонте не проглядывалось. Васильев опустил взгляд на спидометр — он всегда перед началом пути запоминал цифры на нем, и поэтому мог вполне хорошо ориентироваться в расстоянии и во времени.

Все чаще и чаще стали капитана беспокоить миражи, он напрягался и, как только машина подъезжала к псевдоколку, тот таял или превращался в какой-нибудь причудливый предмет. Вот как приходилось ехать Алексею, для которого само место хоть и являлось страшным и ужасным, но страшнее и ужасней была неизвестность, именно та, к которой он так стремился поначалу. Чувство времени, как впрочем, и все остальное, притупилось, ощущения и эмоции перемешались, превратившись в одно целое, а потом, когда мимо промелькнула прогнившая покосившаяся табличка с надписью "Степановка", в голове и вовсе началась полная неразбериха.

Между тем потаповский "УАЗ", надрываясь и визжа, въезжал в опустевшую заброшенную деревеньку. Дома … дома … дома… Наполовину и полностью разрушенные, естественно разграбленные и оставленные в полном одиночестве, заросшие бурьяном и сорняком — извечный предмет российской трагедии. Горы мусора лишь дополняли жалкую и скупую картину, являвшуюся визитной карточкой Степановки. Вообще за последнее время, с того самого момента, когда Алексей с Михаилом были тут, здесь многое, что изменилось. Во-первых, запустение, оно чувствовалось буквально во всем, в каждой мелочи, в каждом предмете, причем по сравнению с недавним прошлым судьба преподнесла более печальные для глаз картины, действительно угнетавшие капитана. Во-вторых, тишина, казалось, что тише не может быть, однако и в ней что-то менялось, она стала еще спокойнее, еще невозмутимей — само желание нарушить ее безраздельное господство являлось настоящим кощунством, этаким грубым проступком, преступлением, нарушением установленных правил. Во всем что-то скрывалось, что-то жило, Алексей даже не сомневался в том, что в запустении и тишине скрывается некая таинственная сила., которая, что удивительно, и толкала мир к большему: к большему запустению и большой тишине. Но живая ли она — ведь жизнь — это благодать, однако не всегда она такова и постоянно есть место той таинственной силе, способной с собой принести, как и много положительного, так и много отрицательного. Со стороны это кажется гармонией между черным и белым, и человек как раз ищет ее в своих постоянных блужданиях по миру, но на самом деле здесь скрывается глубокое заблуждение.

"Лес начинает постепенно захватывать то, что когда-то у него отобрали мы, люди", — Васильев размышлял с большим сожалением, впрочем, последнее скорее шло не оттого, что природа отвоевывала у цивилизации свои потерянные территории, а от страшного предчувствия, которое капитана невероятно докучало.

Теперь человека в Степановке не было — от такого вывода Алексея неприятно передернуло. Черт знает, что такое происходит вокруг! Хотя подобное за последнее время случается достаточно часто и повсюду. Кто, очень быстро став "цивилизованным" и "культурным", поспешил перебраться куда-нибудь в районный центр или город, словом поближе к легкой негрязной жизни и легкой "копейке"; кто по-прежнему оставался верным своему маленькому, заброшенному другими уголку, своей маленькой родине, но уже давным-давно лежал здесь неподалеку на кладбище.

Машина остановилась около дома Колченогова. Алексей вылез, захлопнул двери, постоял немного, озираясь по сторонам и втягивая в себя воздух, словно проверяя все ли в порядке. В воздухе чувствовалась горечь. Калитка открыта — старик Колченогов никогда не допускал такого безобразия, обычно это его просто злило и заставляло постоянно говорить о том, что рачительного и добропорядочного хозяина узнают именно по забору, поэтому в обязанности каждого живущего в его доме входит неукоснительно соблюдать закон "закрытой калитки". Сейчас же, мало того, что калитка было раскрыта настежь, она висела на одной петле. Мысли стали еще тягостнее, появилось много вопросов, ответы на которые можно найти только там, в доме.

Дом … дом … дом… Встревоженный, вспотевший, с дрожащим, прямо-таки вырывающимся наружу сердцем, оглядывающийся, словно загнанный затравленный зверь, капитан шел по двору. Шаги осторожные, боящиеся спугнуть или нарушить как раз ту самую законную тишину, царящую вокруг, взгляд нацеленный, готовый, если что-нибудь произойдет, к мгновенному действию. Пару раз Алексей останавливался и прислушивался. Действительно ничего!

Но почему?! Почему не слышно привычного и столь знакомого, присущего лишь деревне звука, почему, словно споря друг с другом, не кукарекают местные красавцы петухи, гордо и высокомерно поглядывая на свой куриный гарем, почему не бегает по убранному осеннему огороду, весело прихрюкивая, поросенок Васька — Колченоговы именно в такие погожие деньки выпускали кабана прогуляться немного на воле, почему не хрипит на прочной цепи в попытке достать гостя верный охранник этого дома. Впрочем, Шарика давно нет, его жестоко убили вместе с Прасковьей Тимофеевной. Так неужели и Ваську, и петухов с их многочисленным куриным семейством, да и все хозяйство постигла та же участь. Так неужели и старик Колченогов...

Страшная догадка, переросшая в крепкую уверенность, ожгла Алексея. Однако он не сильно-то торопился зайти в дом, может потому, что такая уверенность несколько пугала его. Васильев прошелся около сараев. Вроде ничего подозрительного. С тяжелым сердцем он решил заглянуть внутрь. Тоже ничего. Господи, как он устал от этого ничего, как оно его достало, довело. От одной лишь мысли хотелось завыть и убежать. Только куда — впрочем, и это не имело никакого значения, только бы просто бежать. Хотя стоп! Что такое? В небольших деревянных ящичках, приспособленных Матвеем Степановичем под кормушки, лежал корм, что-то вроде каши из отрубей, овощных очистков, большей частью картофельных и домашних остатков пищи. Еда надо сказать достаточно привлекательная для местной живности, но почему-то нетронутая, более того, она уже успела покрыться довольно-таки твердой коркой с плесенью.

"Черт побери, что же все-таки случилось здесь?" — вновь Васильева посетила тревожная мысль. Чтобы найти ответ, необходимо, в конце концов, зайти в дом — одному ему было известно, как он не желал этого делать. Однако пришлось.

Внутри царил настоящий погром, хаос, везде валялись разбросанные и порванные вещи, поломанная мебель, вернее, то, что от нее осталось; вон в стороне возле окошка сдвинутый с места, без дверцей и полочек, с вырванными ножками, будто раненый зверь, стоит, прислонившись к стене, любимый бабушкин шкаф, а вон в темном углу валяется разбитая лампадка, она уже никогда не будет гореть, освещая святая святых дома. Рядом с ней на полу лежала иконка, которую просто скинули, скинули циничным таким образом, но сил на дальнейшее ее осквернение у нападавших не хватило — видимо, помешали им эти красивые и чистые глаза Николы-угодника. Теперь они смотрели на Васильева, и тот немного успокоился, почувствовал необычайный прилив сил.

Капитан переступил через разбросанный хлам и оказался в своей некогда просторной, широкой, всегда залитой ярким солнечным светом и наполненной радостными детскими голосами комнате. Но теперь из счастливой и светлой она неожиданно превратилась в мрачную и грустную. С первого взгляда трудно было в ней разобрать какие-либо предметы, впрочем, предпринимать такую попытку не имело смысла, так как угрюмая картина человеческого бардака совершенно не радовала глаз. Алексей решительно шагнул вперед и сразу споткнулся, пришлось немного подождать, пока глаза привыкнут к темноте. Первое, что бросилось — это растерзанная вспоротая кровать, оставалось лишь гадать, что же здесь происходило, чья необузданная ярость тут гуляла, зачем и от чего, по какой причине. Везде пух и перья — подушки-то, чем помешали извергам, может, для общего колорита, создания впечатления. Колорит и некоторое впечатление они действительно придавали. Вон и фотография…

Неизвестно почему, но взгляд Васильева невольно упал именно на нее, именно он ее выбрал среди общей гармонии разбросанного, поломанного и забытого. Она его сильно заинтересовала. Алексей осторожно, словно боясь создать лишний шум, пробрался к фотокарточке, присел, смахнул с нее битое стекло, приблизил блике к лицу и … сразу узнал.

В одно мгновение комната изменилась, заиграла всеми цветами, стала той, какой ее помнил Алексей Васильев: просторной, светлой, наполненной радостью. И запах! Его капитан почувствовал, как только он увидел эту фотографию. Незабываемый запах, ни с чем несравнимый, запах счастья, запах того, чего он за последнее время не знал. Интересно, что она старалась донести до него спустя десять лет.

— — Господи, — прошептал Алексей, внимательно вглядываясь в нее.

И вновь мрачна и грустная комната, без каких-либо воспоминаний и радости, их теперь заменил смертельный ужас и вполне реальное существо, точнее, нечто, оно присутствовало здесь. Величина ужаса была несоизмерима с тем, что приходилось испытывать Васильеву до этого, она просто не шла ни в какие сравнения, даже погром в колченоговском доме казался обычной детской шалостью, на которую не стоит обращать особого внимания, хотя все же необходимо взять на заметку.

Впрочем, сознание, что он не один, к капитану пришло не сразу, а постепенно, оно получало только то, что ему необходимо было знать в данный момент. Одновременно в нем открылась широкая дорога для злости, и последняя пользовалась этим — она умело и искусно оплетала сетями все существо Алексея, заставляла его жить по своим законам и правилам. Это необходимо остановить, и чем быстрее, тем лучше, — ведь сидеть просто так на корточках не имело никакого смысла. Кроме того, не за тем он сюда приехал, чтобы рассматривать какую-то фотографию и придаваться старым воспоминаниям. А ощущение, что рядом кто-то есть, только остается пустым ощущением — в конце концов, глаза же не видят чужого присутствия.

Алексей отбросил в сторону фотографию с крепкой уверенностью, что не стоит терять драгоценное время, рассматривая ее, лучше позаботиться о старике Колченогове. Но где он?

Капитан выпрямился и, выйдя из оцепенения, выбежал во двор; на его лице царила холодная сосредоточенность, а в голове, словно пленка в диапроекторе, стояла она, та, что привела его в такое неописуемое смущение. Что же касалось фотокарточки, то он помнил каждую деталь, каждую мельчайшую подробность. Теперь от его внимательного взгляда действительно ничто не уходило, он видел ее насквозь.

Вот все его родные и близкие, все живы — здоровы: Прасковья Тимофеевна, ее лицо, испещренное мелкими морщинками с добрыми глазами, как всегда притягательно, она в своем привычном платочке, аккуратно подвязанном поверх головы. Сын Дмитрий. Как он сильно изменился с тех пор. Изменился его внешний вид, его поведение, изменился он даже в сокровенном, в мыслях. А может, все-таки уже тогда в его сознании появились первые лжеростки, первые стремления и первые поползновения. Однако это была одна сторона, та, от которой вновь становится светлей и жизнерадостней; другая же — та, которая, напротив, все меняет, переиначивает и преподносит все в совершенно ином свете.

На лицах Дмитрия и Прасковьи Тимофеевны явственно виднелись следы или крови, или красных чернил, причем они были нанесены не поверх глянцевой поверхности фотокарточки, а казалось, что ими сначала выкрасили лица, потом же сфотографировали. Конечно, ничего подобного до этого и в помине не наблюдалось, более того, фотография являлась обычной черно-белой, таких в те годы делалось огромное количество, а цветная только появлялась и поэтому была большой редкостью. На этой же красный цвет. Как он туда попал? И, самое интересное, что он значит? Алексей принялся напрягать память в поисках какого-нибудь совпадения. Долго не пришлось думать, ответ лежал на поверхности: оба умерли для него. Только одна умерла наяву, по-настоящему, другой же умер в сердце отца, умер навсегда, как живой человек он перестал существовать и быть любим — и это приносило огромное страдание Васильеву.

Дальше — хуже. Те же красноватые оттенки, те же смутные расплывчатые очертания, только едва заметные, создававшие впечатления, что эти люди еще пока не умерли, но как раз готовы, чтобы ощутить холодные прикосновения жестокой старушки с косой.

Матвей Степанович. Это он стоит посреди огромной красочной площади, в одночасье ставшей грустной и хмурой, в окружении людей, случайно попавших в кадр фотоаппарата и своим взглядом выражавших один страх.

…Сердце стучало, желая выскочить, бешено колотилось, а двигатель, как назло не хотел заводиться, он лишь надсадно кряхтел, кашлял, не набирая оборотов, и Алексей начал чувствовать, как вместо страха и ужаса, в нем стала подниматься паника — неужели он останется здесь. От подобных мыслей, а больше от нерадостной перспективы вновь оказаться в колченоговском доме стало действительно не по себе. Сначала в ноги, затем в поясницу, потом все выше и выше проникал холод, он сковывал, любые движения становились настоящим мучением, в них чувствовалось что-то неживое — действительно страшно.

А как иначе: машина стоит посреди заброшенной деревушки, где нет ни одной живой души, где она сама является не живой, где он, замороженный, испуганный и обреченный.

— — Не хочу, не желаю, — закричал Алексей. Крик видимо испугал, причем очень сильно и автомобиль — двигатель, как-то не хотя, но все-таки завелся, затарахтел. Казалось, не существовало большой радости, чем та, что эта груда металла, наконец, завелась, она вместе с собой вдохнула жизнь и в человеческое сердце, и холод отступил.

Капитан, уезжая из Степановки, даже не оглянулся назад — теперь то, что Алексей так сильно и беззаветно любил, осталось навсегда забытым, забытым напрочь. Здесь ничего не поделаешь. Когда приходит беда, она перекрывает собой все хорошее, все приятные воспоминания остаются позади и, если не забываются в памяти, то наверняка к ним не возвращаются в действительности.

Степановка ушла в вечность. Автомобиль уносил Васильева далеко-далеко, прочь от несчастье и от смерти, от горя и от беды, однако чем дальше он уезжал, тем на душе не становилось спокойнее и уверенней. Капитан ехал не по своей территории, Алексей вел машину по владениям того существа, которое присутствовало в доме Колченоговых. Он огляделся по сторонам, вон подтверждение этому: там, откуда капитан только что уехал, и то, что укрылось в лесной чащобе, прибывало в страшной вакханалии. Небо заволокло черными-черными-черными тучами, они, толкая друг друга, подобно сказочным змеям, вырастали в фантастическую гигантоманию.

"Начинается", — мысль была верна, только что именно начинается Алексей Васильев мог лишь предполагать. Хорошо хоть предположения не тяготят фактами и обстоятельствами, можно облегченно вздохнуть, спокойно поразмышлять, постараться уберечь себя от вон той приближающейся гигантомании. Где же старик? Где Матвей Степанович? Грусть и печаль были в этих вопросах, личный интерес о собственном спасении отступил на второй план, страшно захотелось узнать, что случилось с Колченоговым. Ответа пока не находилось.

— — Черт побери, — громко выругался Васильев и сильно ударил по рулевому колесу руками, словно именно машина была виновата во всех его злоключениях, — да, что со мной происходит, в конце концов? Что? Неужели такое вообще возможно.

Капитан быстро вытер со лба пот, тяжело вздохнул — спокойно размышлять не получалось по той простой причине, что в голове все перемешалось и найти настоящую истину или хотя бы что-то подобное не представлялось возможным. Впрочем, нет необходимости придумывать что-то новое и не нужно мучить себя в бесплодных поисках, все и так понятно. Впереди должен показаться тот самый колок! С него все и началось, в нем они нашли труп молодой девушки, которую Алексей посчитал убийцей Прасковьи Тимофеевны, и в нем он непременно найдет и Матвея Степановича. Непременно!

Именно туда сейчас ехал Алексей, и его нисколько не смущало то обстоятельство, что по пути в Степановку он не встретил его, может, проскочил незаметно для самого себя. Теперь капитан был уверен: на обратной дороге он его встретит непременно, и поэтому Алексей внимательно вглядывался вперед в надежде на долгожданную встречу; но одновременно с ней, сколько переживаний и душевных терзаний пришлось перенести ему, об этом знал лишь он один. Пока Алексей ехал, он чувствовал страх, чувствовал, как накапливается у него внутри страшный осадок и, что самое ужасное, капитан никак не мог выбросить его из себя, он только продолжал постепенно увеличиваться и расти.

Вдалеке смутно замаячили голые верхушки. Сердце учащено забилось, адреналин неприятно защекотал нервы в предчувствии того, что может произойти. Оставалось совсем немного, совсем чуть-чуть, но это немного и это чуть-чуть почему-то вылилось в целую бесконечность, лишь только голые верхушки медленно и постепенно приближались, открывая некоторые подробности. Уж лучше их не видеть! Однако судьба имела другое мнение на такой счет: она и привела машину с Алексеем к колку, она же, возможно, и изменила время встречи, когда капитан ехал в Степановку. Зачем? Может для того, чтобы нанести сильный удар в слабое место Васильева, или просто, чтобы Алексей лишний раз повидал свою некогда красивую родную деревню, вспомнил о прошлом, о далеком детстве, набрался сил, или все-таки раскрыл глаза на очевидную истину, увидел то, что есть на самом деле — ведь не случайно ему попалась эта злосчастная фотография.

Машина остановилась, двигатель заглох, а Алексей по-прежнему сидел внутри салона и, словно зачарованный, потрясенный представившейся картиной путник, смотрел вдаль, казалось, что он попал не туда, куда хотел. Желания выйти из "УАЗа" не было, кроме того, капитан с ужасом осознал, что не может, да и не в состояние покинуть потаповский автомобиль. А все потому, что, выйдя, он непременно окажется в плену ненавистного колка, станет его неотъемлемой частью, одним целым.

"Собственно, что мне там делать, — успокаивал себя Васильев, оправдывая следующие свои действия: сейчас он заведет машину и поспешит отсюда поскорее уехать, — если старик и там, то ему уже наверняка ничем не поможешь".

Не поможешь ничем! Алексей Васильев открыл дверцу и вышел, решительно захлопнул ее и, чтобы не возникло никаких искушений, сделал два шага в сторону. Огляделся. Интересно, о чем думает, если конечно он способен на это, этот полуживой полумертвый гигант, что он хранит в себе, какие сокровенные тайны, черные и грязные, одновременно охватывающие все и вся, прячет в своих глубинах он. Обо всем пока колок настойчиво молчал.

Медленно шел капитан вперед, удаляясь от машины. Чем дальше он уходил от нее, тем страшнее становилось ему, с каждым шагом приходилось сосредотачиваться, усиливать внимание. Конечно, такое поведение не проходило бесследно, да и сколько вообще можно себя так мучить, постоянно изнашивать — здесь и никакие нервы не выдержат, будут мерещиться разные страхи, мерзости, прячущиеся бесформенные чудовища, именно бесформенные, потому что они не имеют своего облика, они просто имеют одно и тоже название — зло. Что станет с ним, с капитаном Алексеем Васильевым, если они получат приказ. Его растерзают, растаскают по меленьким кусочкам, затем их потеряют и забудут даже самые приблизительные места, где все произошло. Но проходило время и ничего не случалось, будто они или оно, наблюдая как бы со стороны, просто хотели узнать, чем же все закончится.

Не против был узнать, чем все закончится, и капитан Алексей Васильев, ему даже становилось интересно ощущать это странное чувство ожидания того, что его ждало впереди. Страх, конечно же, был, но то ли Алексей устал от него, устал от постоянного его присутствия, то ли он просто заставил себя побороть его, так или иначе в нем больше жило любопытство… Вот оно и толкало Алексея вперед, и капитан все шел и шел, даже не вдумываясь куда, он просто искал Матвея Степановича, хотя и сам не знал, где он может находиться. Именно сейчас в его сознании, кроме страха и любопытства ничего не осталось, лишь программа, которая была до удивления проста и которую заложили вместо всех остальных человеческих чувств и эмоций. "Идти и дойти!" — как в механических игрушках-трансформерах, исполняющих один-единственный приказ, несмотря ни на какие препятствия и сложности впереди. "Идти и дойти!" — как лозунг оголтелых сумасшедших фанатиков, не имеющих никаких человеческих ценностей, но имеющих единственный идеал, ради которого низвергаются первые. "Идти и дойти!" — и Алексей Васильев шел, чтобы дойти, тщательно прислушиваясь к каждому шороху, к каждому незначительному звуку.

Ага! Все-таки Васильев не являлся запрограммированным роботом, он тщательно прислушался, искал глазами тень, хоть отдаленно напоминающую человека. Странно, мыслей, что Колченогова все-таки здесь нет, не возникало, приходила совсем другая, противоположная: "Он тут, моя интуиция не должна меня подвести, он обязательно будет тут".

Вот и то место, где они с Потаповым нашли труп молодой девушки, и откуда ее бездыханное тело нагло украл какой-то наряд лжемилиции. Сердце Васильева застучало сильнее в предчувствии наступления значимого события, ему даже начали мерещиться по сторонам темные сгустки, казавшиеся очертаниями человеческой фигуры. К сожалению, он ошибался, как только капитан подходил ближе, мираж мгновенно рассеивался, таял, не подтверждая надежды или опасения Васильева. Впрочем, может, это было к счастью — подсознательно Алексей хотел именно такого исхода: чтобы он не нашел старика ни здесь, ни где-нибудь в другом месте. Однако интуиция имела иной взгляд на данную проблему.

Поляна действительно оказалась пустой. Капитан облегченно вздохнул и тряхнул головой.

— — Можно возвращаться, — долг был выполнен, но … только наполовину.

Алексей снова тряхнул головой и пошел в сторону, как ему казалось, огромного валуна. Образ валуна всплыл в памяти капитана довольно неожиданно, он стал следующим после твердой уверенности в том, что на поляне никого нет, хотя может быть это обычная человеческая настойчивость, и тогда камень, пусть даже таких огромных размеров, — лишь повод. Вполне вероятно и очень возможно.

Сначала стон, а потом едва различимые смутные контуры лежащего тела, услышал и затем увидел Алексей. Стон, человеческий стон — значит тот, кто лежал на земле, еще пока жив.

Капитан остановился и прислушался — странный какой-то стон, необычный. Обычно люди страдают либо от бесполезно прожитой жизни, когда ничего не оставлено позади себя, либо тогда, когда им больно, а еще страшно; это же было нечто иное, то, что сковывает тело — и того, кто страдает, и того, кто находится рядом. Впрочем, есть и второе. От чего человек страдает? Скорее от тех, кто преждевременно его кинул, и подобным поступком нанес смертоносный удар в самое сердце, или от нечайно оброненного злого слова, от которого нельзя ждать добра. Естественно, об этом совершенно не думал Алексей. Зачем, когда ты впереди видишь еле различимые очертания человеческого тела и слышишь его стон.

Васильев осторожно подошел ближе к лежащему. Человек находился в неудобном положении: правая рука, вывернутая, лежала под полусогнувшимся телом, причем, видимо, оно так находилось достаточно долго — просто бедолага оставил всякие бесполезные попытки покинуть это гнусное место; вот он приподнялся, перенес центр тяжести на руки и одна из них, не выдержав напряжения, подвернулась. В незавидном положении оказалась и голова — со спины не было видно, но она представляла собой жалкое зрелище: вся измазанная грязью, местами успевшей засохнуть, отчего копны волос превратились во что-то по-настоящему необычное и бесформенное, с многочисленными царапинами, ранами и кровоподтеками, своей краснотой привлекающее внимание; оно лежало на земле, вернее, только лоб упирался о небольшой бугорок, а все остальное, что составляло его неотъемлемую часть, как бы прятались от соприкосновения с землей. Пару раз пострадавший пытался перевернуться на другой бок и принять удобное положение, но, видимо, всякие движения и повороты доставляли ему сильную боль. Даже больше, чем обычную боль!

Капитан внимательно вгляделся в лежащую фигуру человека, сердце застучало еще быстрее, хотя и до этого в наступившей тишине Алексей прекрасно слышал, как оно бьется, отдаваясь эхом в ушах, в голове, даже в окружающем его пространстве. Нет никаких сомнений, Матвей Степанович, его дедушка, отец его матери, словом тот, кто раньше жил в Степановке.

Вот и все: чего так сильно опасался Васильев, в конце концов, случилось, и в который раз офицер убедился в своей ставшей феноменальной интуиции. Напряжение, которое постоянно его держало в железных тисках, сразу само собой спало, да и сам Алексей, опознав человека, мгновенно сник, опустился.

Васильев медленно встал на корточки, еще до конца не веря в то, что видел. Опять посмотрел на лежащего Колченогова, на глазах невольно навернулись слезы, и капитан больше от собственной беспомощности, чем от жестокой действительности, машинально покачал головой.

"Господи, что со мной?" — с неподдельным ужасом думал Васильев. Все, что с ним происходило, все, что его окружало, представлялось в каком-то мутно-нереальном свете, он даже стал бояться собственной интуиции, как опасается неисправимый трус своей тени.

Лицо Матвея Степановича действительно напоминало лицо покойника. Бледное с кровоподтеками и засохшей кровью в местах царапин и ссадин, но в тоже время еще живое, потому что выражение невыносимых страданий и страшной боли отражались на нем с постоянной сменой человеческих эмоций, присущих только тем, кто еще в состоянии дышать и чувствовать. Порой в них вплетался гнев, скорее от своего бессилия и отчаяния, что он ничего не может изменить и ему остается только одно — ждать приближающейся смерти.

Страшно! Жалко! Именно страх и жалость сейчас испытывал Алексей Васильев, смотря на лежащего старика, он пренебрегал всякой опасностью — а ведь могло произойти все, что угодно, опасностью, грозящей ему и уже сгубившей Матвея Степановича; но не это поражало капитана, заставляя вздрагивать и одновременно злиться, подобно огромному океану в ненастную погоду, а поражало его то, как смотрели на него глаза Колченогова. Алексей никогда в жизни не видел таких глаз: они смотрели на внука прямо, пристально, совершенно не моргая, и не вздрагивая, как всегда, и в тоже время без всякого смысла, они были пусты и бесцветны и, казалось, всем своим видом напоминали взгляд сумасшедшего. Старик смотрел без той своей знаменитой колченоговской внимательности и привычной серьезной сосредоточенности.

Медленно опустился Васильев на колени, замерзшей рукой с дрожащими пальцами дотронулся до плеча старика и сразу ее отдернул. Никакой реакции в ответ. Алексей снова взялся за плечо и сначала едва-едва, словно боясь потревожить деда и причинить ему лишнюю боль, а потом все сильнее и сильнее принялся тормошить Матвея Степановича. Снова безрезультатно. Глаза Колченогова по-прежнему смотрели куда-то в даль, в неизвестность, создавалось впечатление, что ему глубоко безразлично, куда вести наблюдение; слабое одрябшее тело, хоть и продолжало хранить в себе жизнь — грудная клетка еле заметно поднималась и опускалась, словно окаменело, словом все существо Колченогова молчало, он может, находился в своем мире, медленно блуждал по самым отдаленным закоулкам своего сознания. Видимо, от такого хождения в голову приходили разные мысли, уводившие его в сторону и заставлявшие его думать о вещах потусторонних, а может, быстро пробегали старые воспоминания о прошлом. Говорят, именно в эти моменты перед человеком проносится вся его жизнь со всеми ее подробностями, словно быстро перематывающаяся пленка на видеокассете, еще говорят, что, когда подобное происходит, все вокруг, будто исчезает, уходит на второй план.

На втором плане сейчас был и Алексей Васильев для Матвея Степановича. Вот только капитан этого совершенно не понимал. Старик дышал, взгляд устремлен вдаль, и значит, Колченогов оставался в сознании, на кисти руки прощупывался пульс, но почему он оставался без всяких движений и не реагировал на присутствие внука. Подобное обстоятельство не могло не тревожить капитана, и оно тревожило, причем очень сильно. С другой стороны тревога нарастала из-за того, что продолжать оставаться здесь не составляло для Алексея особой радости, более того, он начинал чувствовать, как сгустки отрицательной энергии стали постепенно одолевать его, и дальнейшее нахождение в этом месте было не безопасным. Страшно захотелось услышать живой человеческий голос, чтобы он, в конце концов, разрезал царящую тишину, заставил его несколько успокоиться, поверить в свои силы.

— — Дед, — громко закричал Васильев, наклоняясь над его ухом и сильно тормоша старика, — дед, что ты в самом деле молчишь, скажи хоть что-нибудь… Черт возьми, что случилось? Как ты оказался здесь? Как?!

Старик оставался безмолвным.

— — Неужели ты сдался, ты тот, кто учил меня быть до конца твердым, с открытыми глазами переносить все тяжести и невзгоды нашей жизни, тот, кто всегда оставался верен себе, тот, кто поступал так, как учил других. Неужели, дед, все так изменилось. Неужели это правда. Вспомни! Вспомни войну, вернее, все твои войны. Вспомни! Сколько тяжести и жестокости пришлось тогда пережить. Наверняка гораздо больше, чем сейчас, чем маленький неказистый эпизод в твоей жизни.

После таких слов Матвей Степанович пришел в себя, в сознании стали всплывать далекие воспоминания из прошлого, наполовину грустные, наполовину веселые, но одинаково необходимые для обоих, хорошо запоминающиеся и возвращающиеся лишь тогда, когда либо человек находится в самом удручающем состоянии, как сейчас, либо, когда он начинает чувствовать, как настольгия с все возрастающей силой захватывает его. А может, старик просто увидел, кто перед ним стоит, вспомнил детство и отрочество своего внука, которого собственно и воспитал; память воскресила неширокие степановские улочки, немного грязные и в тоже время неповторимо пахнущие распустившейся черемухой, вишней и сиренью, а еще наступающей свежестью весны. Колченогов от таких мыслей, вдохнувших в него жизнь, превозмогая боль, повернул лицо к Алексею, внимательно оглядел капитана с ног до головы, словно желая убедиться, что стоящий перед ним есть действительно его внук и тихо-тихо, еле шевеля непослушными разбитыми губами, проговорил:

— — Вот и все, Лешка, вот и все!

Голос у старика казался жалким, очень жалким, но с другой стороны присутствовали нотки, в которых Матвей Степанович пытался прибавить немного твердости, уверенности, правда, выглядело это как-то неестественно, и больше походило на безуспешные попытки младенца совершить какой-нибудь взрослый поступок. Первый раз слышал Васильев, чтобы Колченогов так говорил, первый раз! Даже, несмотря на то, что он ждал, что, в конце концов, произойдет именно так, как и произошло на самом деле, голос Матвея Степановича оказался полной неожиданностью. А что он ждал? Прежней мощи и непоколебимой силы, с непременным, металлическим и обязательно дребезжащим отзвуком, отдающимся в ушах, в голове, словом во всем существе человека, порой давя не только на самые слабые его места, но и воздействуя на сильные.

Через мгновение капитан почувствовал на своем плече руку, вздрогнул, искоса посмотрел на нее и определил — Колченогова.

— — Знаешь, Лешка, ты оказался прав, — Матвей Степанович говорил все тем же слабым голосом, он постоянно останавливался на каждом слове, с усилием выдыхал их, затем снова набирал в грудь воздух и продолжал свою торопливо-медленную речь, — ты оказался прав, когда вел себя странно. Видишь, сейчас я так же виду себя, вон, где очутился, даже сам не знаю, как такое произошло.

Старик закашлялся, сплюнул красноватым сгустком и, посмотрев на внука с некоторым сожалением, вновь обратился к нему.

— — Единственно, что могу сказать: в нашем мире действительно что-то происходит, что-то очень плохое, ужасное, такого я не припомню и на войне, там такого не случалось. А сейчас!.. Сейчас … не пойму, что происходит, а если и приходят кое-какие мысли, то, честно говоря, не хочется во все это верить, хочется поскорее все выбросить из головы.

Матвей Степанович сделал небольшую паузу и продолжил:

— — Когда произошла та беда с твоей бабкой, когда ты неожиданно ни с того ни с сего бросил меня, я проклял все на свете, я ничего не понимал, да и не желал понимать. Я не доверял твоим словам, что, мол, от того, как ты поскорее уедешь из Степановки, зависит нечто важное¸ я посчитал, что ты просто хочешь убежать из деревни, и это меня взбесило. Понимаешь, тогда я готов был тебя растерзать, уничтожить, однако не хватило сил — смерть моей старухи выела из меня весь гнев и дух. А как хотелось вот этими руками тебя придушить. Ну, да ладно это осталось в прошлом, хотя нет-нет, да вспоминаются все те мысли, вся та злость, что душили меня тогда. С твоим отъездом я стал одинок, и скажу одно: одиночество самое жуткое, что может произойти с человеком. Повторяю, самое жуткое! И я благодарен судьбе — ты здесь, ты со мной, а значит, я могу умереть спокойно.

Рука старика, лежавшая на плече Алексея, бессильно упала на землю, Матвей Степанович зашелся в припадке неестественного глубокого кашля, который он никак не мог остановить.

— — Мне пришлось изменить свое мнение, — голос Колченогова на этот раз звучал еще слабее и неуверенней, в нем чувствовалось, что он собрал все оставшиеся силы, которые были в нем и которые позволяли старику жить.

— — А началось все вчера утром, когда я вышел во двор, чтобы управиться по хозяйству. Около хаты стояла машина. Сначала мне в голову пришла мысль, что приехал ты. Вот я его ужо — решил тогда, но, получше приглядевшись, понял: "УАЗ" был чужим, хоть и принадлежал милиции. Людей, приехавших на нем, нигде поблизости не оказалось — видимо, они разошлись по своим делам. Я тебе постоянно рассказывал, что в нашей деревне пару раз останавливались довольно-таки подозрительные личности, однажды милиция даже накрыла здесь двух рецидивистов, кстати, живший с нами по соседству через два дома, поэтому я не придал этому обстоятельству большого значения. Прошел, по крайней мере, час, а гости и не собирались уезжать. Что там? — поинтересовался я и на свой страх и риск заглянул в машину. На заднем сиденье лежала свернутая бумага. Естественно, что она принадлежала тому, кому принадлежала и машина, но не знаю, что на меня тогда нашло, меня, словно затмило, я будто бы стал совершенно другим, захотелось посмотреть на эту бумажку, и пусть она будет проклята. Вообщем я ее развернул и прочитал. Не стану рассказывать, что со мной затем произошло, не буду и гадать, кто ее написал. Скажу только то, что такое послание не мог написать человек. Да, не мог!

Матвей Степанович предпринял еще одну попытку лечь удобнее. На этот раз успешную, однако, по тому, как он плотно сжал губы и как на глазах выступили слезы, сразу стало понятным, сколько мучительной боли доставили ему подобные движения.

— — Я воевал, — старик постепенно затрагивал другую тему, о которой он постоянно почему-то умалчивал или старался обходить стороной, будто неприятную для него, — побывал в плену и повидал много бед, несчастий и испытаний на своем веку, и когда наступил Великий день Победы, Час возвращения на Родину, мечта, что все непременно будет хорошо, ни на секунду не покидала меня. Сильно же я тогда ошибался и заблуждался, и как больно было узнать, что в мире как раз все не так, как хотелось бы. Совершенно не так! Эта боль, честно говоря, тяготила меня, она не переставала преследовать меня, не отступая ни на шаг, страшно хотелось ее забыть. Вот и пришлось переехать в Степановку. И здесь казалось, что все обустроится, станет лучше, и действительно, это так и произошло, пока однажды не приехал ты с Михаилом… Помоги мне повернуться.

С помощью Алексея Матвей Степанович перевернулся на спину, и вновь боль и тяжело переносимые мучения, и снова еле сдержанный стон и губы, скривившиеся в неприятной гримасе. Старик незаметным движением смахнул непрошенную слезинку, по пути попытавшись пригладить слипшиеся волосы. Дальше по сценарию он должен был заговорить, что, впрочем, Колченогов и поспешил сделать. Интересно, куда исчезла его немногословность, которой он всегда отличался, отвечая односложно, но достаточно емко, словом в Матвее Степановиче многое, что изменилось за последнее время. Изменился и голос его: из хриплого, порой надоедливого баритона, обычно достававшего своим скучным нравоучением и наставлением на путь истинный он превратился в тот, который сначала приводит в полное недоумение, а потом заставляет по-настоящему задуматься, задуматься о не самом разговоре и не о том, о чем идет речь, порой делавшая совершенно неожиданные повороты, а скорей всего сосредоточиться на тоне Матвея Степановича, на его манере вести этот диалог.

Алексей почувствовал, как что-то очень теплое разлилось внутри, пришли неповторимые ощущения, казалось, в первое мгновение все сворачивалось, а в следующее — разворачивалось, словно от звучания хорошей музыки. Она обладает потрясающим эффектом: ты с каждым новым аккордом, с каждым новым словом песни не перестаешь восхищаться, широко улыбаясь веселой добродушной улыбкой, та в свою очередь постепенно исчезает и тогда на твоем лице и на твоем лбу появляется несколько неглубоких морщинок, наводящих посторонних людей на некоторые размышления. Нечто подобное сейчас происходило и с Васильевым. Вот только восхищения никакого не было, вместо него присутствовало что-то иное, что-то противоположное и, естественно, не слишком хорошее, словом… Словом очень сложно подобрать необходимые слова, которые бы в полном объеме выразили весь смысл переживаний капитана — неужели русский язык такой скудный.

— — То, что я прочитал в бумаге, — я никогда и нигде не слышал и, тем более, не видел, — взгляд Колченогова блуждал в темноте, создавалось впечатление, что он просто скрывал свои чувства от внука.

— — И что же там было написано? — голос Алексея сильно дрожал.

— — Написано, говоришь. — Матвей Степанович как-то зло усмехнулся, видимо, еще до конца не веря тому, что прочитали его собственные глаза. — Можно ли вообще употреблять это слово сейчас? Впрочем, подходящего сразу и не найдешь, и найдешь ли когда-нибудь еще. Мне кажется, нет!

— — Что было написано там? — Васильев заговорил после того, как старик замолчал. Сложно сказать, отчего так долго не раскрывал он настоящей истины — наверное, из-за того, что в его голове просто не помещалось увиденное. Для него с привитым советской идеологией пониманием сознание отвергало жестокую реальность происходящего, даже с учетом того, что ему самому приходилось участвовать в качестве главного действующего лица, а, может, потому, что Колченогов сомневался, да сомневался в своем внуке. У старика возникало много вопросов, на которые он, как ни старался, не мог найти подходящего ответа, — ведь как так получилось, что Алексей все узнал и оказался именно здесь, мало того, как капитан в такой кромешной темноте, когда за три-четыре шага ничего не видно, умудрился найти его. Как подобное могло случиться? Остается одно, такое произошло бы, если внук собственноручно написал это послание или каким-нибудь другим образом был связан с его написанием.

"Господи, я схожу с ума", — ужаснулся своим мыслям Матвей Степанович, теперь он начинал обвинять Алексея. Необходимо хоть что-нибудь предпринять.

— — В ней кровью кто-то написал, что тебе угрожает смертельная опасность, — старик, наконец, сделал выбор, сказав так, — а еще, что ты находишься в этом трижды проклятом месте и что тебе нужна, просто необходима, как воздух, помощь. Вот я и не сдержался и оказался тут, но ведь по-другому и не могло быть, если бы так случилось, и я остался в Степановке, то потом всю оставшуюся жизнь презирал бы себя и постоянно укорял. Нет, я бы не смог просто жить!

— — Как ты сюда добрался?

— — На том самом "УАЗе", что стоял около дома. Я оставил его здесь неподалеку, в стороне от дороги.

— — Но там его нет!

— — Конечно, нет. Его забрали назад. Кто?! Помнишь, я тебе рассказывал об одном очень нехорошем человеке, его подозревали сразу в нескольких убийствах, и однажды он исчез. Все считали, что он погиб в болоте, — и, господи прости, все обрадовались этому. Однако сегодня я его снова увидел.

Сердце Васильева бешено застучало: "Неужели…"

— — Да, — словно чувствуя беспокойство внука, заговорил старик, — я видел именно его, именно Кольку-шарамыгу.

Алексею будто отвешали сильную звонкую оплеуху, даже, несмотря на то, что он был готов к этому имени и, если честно, он ожидал только его, для него слова Колченогова оказались совершенно неожиданными, пришлось встряхнуть головой, чтобы отогнать неприятные мысли, и посмотреть на Матвея Степановича. Господи, что это был за взгляд, что скрывалось в нем, сколько ужаса и…

"Похоже, он не верит мне, совсем не верит, — мысли старика текли именно в таком направлении. — Конечно, а почему должно быть иначе? Ведь я ему часто про него рассказывал, часто напоминал, может, я стремился, противопоставляя его ему, воспитать так, чтобы он не стал таким, как Колька-шарамыга".

Алексей Васильев продолжал смотреть на Матвея Степановича, вернее, он смотрел туда, где лежал старик, но видел не его, ни самого родного и близкого человека, а нечто другое, новое и одновременно старое, еще непознанное, но неотвратимо надвигающееся черной тучей, такой грозной и могучей, какой невозможно себе представить — впрочем, как представить то, что, надвигаясь, захватывает все сущее и живое, все доброе и красивое, а взамен оставляет лишь отрицательные эмоции и отвратительные впечатления, или то, что ими может стать в любой момент времени. Алексей видел смерть, смерть, пришедшую за стариком Колченоговым. Являлось ли это озарением, как раз той минутой, в течение которой начинаешь забывать обо всем и начинаешь возвышаться над всем, что тебя окружает. Сложно сказать.

— — Я о нем тебе часто рассказывал, — Колченогов предпринял удачную попытку привлечь внимание капитана, хоть не надолго отвлечь его от тяжелых дум и мрачных размышлений, старик и сам не заметил, как снова повторял то, что говорил минутой раньше. — Этот человек тот самый, кто покалечил жизнь многим людям и однажды изнасиловал одну хорошенькую девушку. Его никто и никогда не уважал, его все боялись и страшно ненавидели. Понимаешь, искренне ненавидели! Потом Колька куда-то исчез, и все в Степановке считали, что он погиб в наших бескрайних болотах, мол, напился до беспамятства и зашел в самую топь. О нем все позабыли, а видишь, как получилось на самом деле, сегодня он напомнил о себе, напомнил для того, чтобы отомстить всем нам, всем тем, кто с ним жил, кто его отверг и не принял. Похоже, убийство твоей бабки его рук дело, а теперь, видимо, настала и моя очередь.

Матвей Степанович закряхтел, стараясь перевернуться, он уже не скрывал своей боли, своего жалкого состояния. Зачем? Старик чувствовал: осталось совсем немного, нужно успеть все сказать, и он говорил и говорил, с трудом шевеля опухшими губами. Наверное, лишь с одной целью дать то, что возможно будет необходимо для внука.

— — Знаешь, в некотором смысле я его хорошо понимаю, — Колченогов теперь смотрел на Васильева, — сам подумай: приезжаешь ты в деревню, туда, где остались самые плохие твои воспоминания и куда ты намерен вернуться только для мести, и вдруг видишь такую картину: вокруг разбитые и покинутые дома, в них когда-то жили те, кто глубоко ненавистен тебе, но их сейчас нет, и где их искать неизвестно; вокруг пустота и страшная тишина — я сам к ней никогда не мог привыкнуть, а еще не мог привыкнуть к запустению нашей деревни. Не жаль ли тебе будет? Нет, не оттого, что в мире все не вечно и все рано или поздно приходит к конечному результату, а оттого, что тебе просто не удалось насладиться местью в полном объеме. Так и Колька, он пришел, увидел, что опоздал и что, кроме меня, никого не осталось, и выместил все накопленную злость на единственном жителе Степановки.

— — Так это сделал он? — страшная догадка ожгла Алексея.

— — Да.

Матвей Степанович уже сидел, прислонившись спиной к старому гнилому пню и раскидав по сторонам уставшие отяжелевшие ноги.

— — Да, Колька ждал меня тут, он стоял как раз возле этого пня и поджидал меня, он поджидал, чтобы выместить свою злобу, которая в нем накопилась на своих односельчан, он копил ее на всех, а в результате получилось только на одного. Страшен был его взгляд, ужасен, я его не выдержал, отвернулся. Тогда я чувствовал себя перед ним жалким отбросом, никому не нужной вещью, просто пылью, его взгляд испепелял, в нем было столько укора и ярости, столько нескрываемой ненависти, что хотелось провалиться сквозь землю. Естественно этого не произошло, да и не могло произойти, потому что подобный исход являлся слишком простым выходом из создавшегося положения. Раньше я думал, что жизнь во всем: и в молчании, и в удивлении, и в жестокости, даже в самом себе, однако о некоторых вещах я не имел никакого представления. Слава Богу, он мне, наконец, раскрыл глаза.

— — Что он тебе сказал?

— — О чем-то совершенно непонятном, загадочном, он упоминал о каких-то темных силах, которые якобы жаждут смерти, не только моей или твоей, но и его. Еще Колька говорил, что его Господин — чепуха абсолютная, в конце концов, завоюет весь мир. Уже сейчас он будто бы опустошает человеческие души, а потом он их низвергнет и уничтожит. Это все, что я понял из его слов, дальше пошла абракадабра. Разве что…

Колченогов запнулся, взгляд сразу убежал в даль, стал блуждать по кромешной темноте, скрывая истинные намеренья.

— — Что "разве что"?!

— — Разве что в своей околесице он пару раз упоминал твою фамилию.

И вновь молчание.

— — И что дальше, — по тону капитана было заметно, что он начинает терять терпение.

— — Повторяю, я ничего не понял, однако по тому, как его глаза заблестели, как они забегали, как он сам занервничал и заволновался, я сделал один вывод… Впрочем, какой именно ты прекрасно знаешь или, по крайней мере, догадываешься.

— — Вполне.

— — Вот значит и все!

После таких слов человек обычно задумывается о своей прожитой жизни, о нелегкой судьбе. Обычно в подобные минуты тишина длится совсем не долго, каких-то пару секунд, мгновений, но, сколько теплоты и одновременно мрачной суровости проносится за это время перед ним, сколько всего — и это лишь в одной-единственной истории одинокой человеческой души. Вот она еще очень молодая с высокими искренними порывами отправляется на фронт, вот она, спустя два года, с некоторым сомнением и без всякого трепета, убила немца, совсем юного мальчишку в одной из рукопашных схваток на узких улочках древнего Кенесберга — до сих пор она помнила жалкое умоляющее лицо врага, вот она с появившимися твердыми грубыми наростами и язвами вернулась с войны, мечтая о прекрасной счастливой жизни, о том, что, наконец, все изменится к лучшему и больше никогда-ниогда не придет плохое, никогда человека так целеустремленно не будет преследовать смерть, как это происходило последние года три-четыре. Словом она сейчас вспоминала о многом, например, об одном дне, к которому шла с того самого момента, когда Матвей Степанович в 1945 году вновь вернулся к нормальной мирной жизни, и когда она, разочаровавшись в прежних своих идеалах, переехала в Степановку. Идеалы вновь вернулись вдали от цивилизации.