Глава 10

ГЛАВА 10

Оставшегося в квартире капитана охватили довольно противоречивые чувства: первое — как там сейчас Михаил и что может произойти в Отделе; второе — противоположное, поскорей бы майор добрался до своего места назначения, чтобы на кое-что пролить свет.

Ничего нет хуже ожидания. Алексей это прекрасно знал, более того, он больше всего не любил ждать. Сейчас же приходилось, причем капитан осознано пошел на такой шаг. А как же иначе? Как найти то, что ты чувствуешь, осязаешь, в некотором смысле осознаешь, но никогда не видишь, не знаешь и даже не представляешь, хотя вокруг столько улик и фактов, которые говорят о прямом доказательстве.

"Ребята, не надо, бросьте это …" — капитан вспомнил предупреждение Штольцера. О чем тот хотел сказать? О чем? О том, что он с Михаилом Потаповым находится в чьих-то черных списках. Но только вот в чьих? Если о первом Алексей хоть и смутно, но все-таки догадывался, то на второй вопрос не мог дать ответа, потому что вокруг было слишком все запутано, слишком изолировано и из того закрытого мирка ничто не уходит случайно.

Нервы и волнения сказывались — Алексей не заметил, как оказался на кухне, как в руке оказалась засохшая горбушка хлеба, как зубы вгрызлись в краюху, и лишь по острой боли в деснах Васильев догадался, что он делает. Обнаружил. Почувствовал, как кусок встал поперек горла. Следующим своим действием капитан отбросил его в сторону.

Да, офицер сам не знал и мучался безвестностью происходящего, однако это пустяки по сравнению со страхом за Михаила. Что с ним сейчас? Нашел ли он то, что искал? И вообще произойдет с ним то, чего бы Алексей не хотел, чтоб с Михаилом произошло? А если произойдет, как будет действовать его дружок? От таких мыслей капитан сходил с ума, терзался и с каждым часом эти терзания становились все мучительней и неприятней, казалось, теперь уж точно он никого не дождется. Господи, никогда!

Стук — стук — стук … Первые мгновения Алексею показалось, что стучит его сердце или бьется пульс в висках, впрочем, очень громко и призывно, словно обращая на что-то внимание. Алексей прислушался. Опять постучали, и только сейчас он понял, что это не отголоски нервного перенапряжения, когда начинаешь себя подозревать, а действительно стук в дверь, только очень тихий и осторожный, похожий на то, что кто-то скребется. Сердце застучало сильнее, кровь в висках своей пульсирующей болью стала мешать трезво думать, как назло вспотели ладони, ключ в руках показался противным, захотелось взять и забросить его куда подальше, однако Алексей поборол в себе такое желание, пока оставил на время в стороне.

Дверь открылась. На пороге стоял Потапов, его вид был хуже некуда. Господи, неужели? Все сомнения в Васильеве рождались на уровне догадок и переживаний, когда ничего не знаешь и только подозреваешь. Правда, в подобном стечении обстоятельств есть положительная сторона — надежда. Ты надеешься на лучшее и ждешь его прихода, тебе кажется, что еще немного и оно придет, станет помогать тебе, выведет куда-нибудь, однако у надежды, как у обычного человека, есть свои недостатки — непостоянство, призрачность, необоснованность — и они, в конце концов, душат, выводят человека на другой уровень — безнадежность.

— — Можно войти, — Михаил никогда не спрашивал разрешения — уж так у них повелось, но сейчас … Впрочем, ничего особенного здесь не было, просто капитан оставался стоять в проходе и мешал пройти.

Алексей внимательно посмотрел на Михаила. Тот помялся, отчего создалось впечатление полной растерянности друга. Вполне вероятно, что он хотел что-то сказать, но не решался, видимо, его мучило странное предчувствие. Постепенно оно передалось и Алексею, и уже тот начал сомневаться: хочет ли он знать то, что знает Потапов, или нет. Удивительное все-таки существо человек, неопределенное. Он боится знаний, которые приносят одновременно и отрицательные и положительные эмоции, хотя здесь ничего нет удивительного.

— — Случилось что-то в Отделе, — наконец, проговорил Алексей.

Михаил промолчал, он даже не повернулся на голос друга, а только посмотрел на часы, словно весь смысл загадки был скрыт именно в них, а, может, не смысл, может, время являлось главным виновником всего происходящего, может, оно своей несдержанностью и торопливостью сгубило все дело. Вполне вероятно! Тогда вполне вероятна стала и реакция майора на него. Здесь ему следовало встряхнуть головой и безнадежно махнуть рукой, но на это не хватало сил, потому что Михаил сразу поспешил в зал, где его ожидал мягкий диван и такой долгожданный отдых.

— — Ну, давай рассказывай, — просьба капитана оказалась неуместной. Вид Михаила говорил о том, что он никак не мог собрать свои мысли — они блуждали по его собственному сознанию, бесцельно слоняясь из угла в угол, поэтому привести их в порядок не представлялось возможным. Один Бог сейчас знал, что творилось с сознанием майора. Впрочем, не только Бог, но и Алексей догадывался о состоянии товарища.

Обильный пот, выступивший на шее и лбу, который Михаил не переставал вытереть рукавом пиджака, необычно бледный цвет лица с какими-то испуганными глазами, некрасиво взъерошенные волосы — все это говорило Васильеву о том, что с Михаилом явно что-то не так.

— — Ты был там? — капитан продолжал наносить по другу удары. А что поделаешь?

— — Нет, — Потапов даже не сказал, а простонал, обреченно мотнув головой, прядь слипшихся волос заслонила глаза, но Михаил не попытался их откинуть назад — ему было стыдно. За что? Алексей узнал через мгновение.

— — Нет, я туда не доехал, — в голосе майора чувствовался стыд, стыд за свою слабость, за то, что он вот такой слабый человечишка, который по-настоящему бессилен что-то изменить, хотя бы сделать так, чтобы с ним начали считаться. Да что там считаться, хотя бы время от времени обращать некоторое внимание, а здесь …

— — Понимаешь, — продолжал Михаил, — я не доехал до Отдела. Если честно, я не захотел дальше ехать. Того, что увидел, хватило все расставить по своим местам. Господи, что, в конце концов, с нами происходит? Что?! Мы все меняемся прямо-таки на глазах, не можем разобраться в самих себе и меняемся поэтому. Причем, кажется, меняют нас в худшую сторону, мы просто не в состоянии контролировать себя. Знаешь Ваську Томина? Ну, конечно, знаешь. Кто не знает этого добродушного и отзывчивого парня, кто не слышал о его истории с проституткой-лимитчицей, которую он приютил, или о деле Старого, когда он вступился за убитого бомжа и спас его от пьяного патруля. Так вот я его видел, как он с двумя оперативниками избивал старуху, та еле-еле на ногах стаяла. Потом видел Степаныча, тот со своими людьми грабил один супермаркет, и, пожалуй, там одним грабежом не обошлось.

Михаил замолчал, по его щеке сбежала слезинка. Он даже сам ее не заметил — слишком был поглощен своими мыслями. Она сбежала и, сорвавшись, полетела вниз. Как зачарованный смотрел на нее и ее полет Алексей, как в замедленной съемке преодолевала она свою высоту, где каждый сантиметр являлся чем-то вроде эпохального события, а границы между ними вековым промежутком, как молот по наковальне, как гром среди ясного неба, как взрыв мощной бомбы в момент тишины, так упала на пол маленькая слезинка, превратившись в мокрое пятнышко.

Господи, что это? Алексей не мог совладеть с собой, потрясение было слишком велико, все вокруг раскачивалось, уходило куда-то в сторону, смешиваясь с человеческой болью и горем. Получалось и вовсе неприглядная картина: смутно-глянцевая пелена, переливы которой казались лишь обманом зрения, и тревожно-предупреждающий звук, напоминающий состояние глубокого нокаута.

— — Как они ее били, — голос Михаила на полуслове сорвался, словно комок застрял в горле. Ему это не понравилось — видимо, не хотелось показывать другу свою слабость, он обхватил голову руками и принялся раскачиваться, наподобие тем людям, которые все свое время проводят в больнице для умалишенных.

— — Как они над ней издевались, — с первого раза не получилось, тогда майор встряхнул головой, — смотреть было тошно, — наконец, получилось и он смог продолжить дальше, — я сам возненавидел их, да и самого себя за то, что мент. Впервые я понял, почему нас ненавидят.

— — Сейчас, Михаил, не в этом дело.

Без напоминаний Алексея Потапов прекрасно знал и понимал: такие слова не к месту, они подходят к тому, нормальному миру, но не к этому, новому.

— — Правильно. Просто, когда смотрел, в голову приходили странные образы, затем стал думать о жизни, о проклятой судьбе и … Знаешь, что страшно … не появилось у меня никакого желания выручить, помочь старухе. Что со мной? — подумал я тогда и не находил ответа. Просто не мог, а, может, просто не хотел, может, у меня что-то случилось, что-то произошло — в конце концов, в жизни всякое бывает. Например, страх. Тебя полностью с головой съедает страх — самый настоящий, неподдельный, живой, после которого действительно ничего не хочется делать.

— — Страх говоришь, — капитан улыбнулся странной улыбкой, — все мы чего-то боимся. Некоторые даже собственной тени. Но настоящий страх отличается от страха, когда ты боишься потеряться в жестокой драке, однако все-таки идешь в нее.

— — В ней не только можно лишиться зубов, но и головы.

Без всякого сомнения, поездка Михаилу не пошла на пользу, более того, она сделала его слишком удрученным и даже меркантильным, казалось, все то, что они пытались сделать до этого: бороться, жить и творить ради жизни, по большому счету не нужно, что все стремления, лишь пустая трата времени, а сами они жалки и бессильны что-либо предрешить и изменить. Поэтому Алексей должен был изменить не сколько мнение Михаила, а его самого, очистить майора от всякой скверны, которой он набрался на улице.

— — Насчет головы ты пока поспешил, — капитан старался говорить убедительно, однако поведение друга оставалось прежним, — мы ее непременно сохраним, можешь быть уверен. Да и в драке нас ждет успех, а иначе нельзя, — ведь, помнишь, наше дело правое, правда, с зубами придется расстаться, хотя не со всеми.

Васильев замолчал, по его лицу, снова усмехнувшемуся, пробежала лукавая тень, по всей видимости, он что-то задумал.

"Интересно, что на сей раз ему пришло в голову", — размышлял Михаил, наблюдая за ним.

Отвечать на этот вопрос Алексей пока не собирался, он по-прежнему молчал, загадочно улыбаясь, и такое его таинственное поведение устраивало его. А может, капитан не отвечал лишь потому, что просто ему не задавали подобного вопроса.

— — Что ты задумал? — в конце концов, не выдержал гнетущей тишины Потапов.

— — Пока еще ничего, — ответил Алексей, но его губы теперь не улыбались, а кривились в какой-то странной гримасе, от которой его другу стало не по себе — значит, действительно что-то надумал.

* * *

Под вечер Михаил ушел. Если честно, ему страшно не хотелось покидать товарища, но что поделаешь.

Оставшись один, капитан долго бродил по комнатам собственной квартиры, восстанавливая в памяти события угасающего дня: вот он в Отделе, в своем кабинете, вроде бы все как обычно и все-таки что-то не так, что-то изменилось; потом дом по проспекту Марушевского и странное убийство девушки, точь-в-точь похожей на ту, которую забрал подозрительный милицейский наряд, — неужели они специально привезли труп в дом, 17, квартиру 243; соблазнительную подругу убитой, словно злой ангел, предлагавшую жесткую продажную любовь ради … чего; Михаила Потапова с его взволнованным рассказом о Ваське Томине и Степаныче, делавшими то, чего он никак от них не ожидал. От таких воспоминаний на душе стало неспокойно, муторно, особенно беспокоил родной Отдел. Как там сейчас? Что случилось? И как такое вообще могло произойти?

Вопросов много, но как на них найти ответ, как разобраться в необъяснимом, как зацепиться за ниточку, которая приведет к разгадке. Сложно, очень сложно, однако что поделаешь, когда необходимо обязательно разобраться. Может, тогда прилечь, думать станет легче. Прилег. Так пролежал некоторое время; почему-то в голову ничего не шло, словно напрочь отрубило, казалось, голова совсем отказывалась работать, да и спать не хотелось. С другой стороны нельзя сказать, что мыслей не было никаких. Кое-что все-таки вертелось, правда, уловить их Васильев не мог, все время они ускользали. Как вдруг…

В первое мгновение капитан сначала даже не понял, где он находится, создавалось впечатление, что он вернулся в далекое-далекое прошлое, в беззаботное детство, когда вокруг царило веселье и ничто не могло его обидеть — отцовская и материнская любовь не позволяла бы это сделать. Мысли Алексея закружились, стало не по себе — неужели рехнулся, а что вполне возможно после таких испытаний нервная система и не выдержала, оказалось слабой на проверку.

А впрочем, нет! Ошибся? Конечно, ошибся. Это ведь сон. Господи! конечно, сон! Как хорошо, что на самом деле сон.

Ах, да, вот я. Алексей Васильев в маленьком худеньком мальчике узнал себя. Сколько ему тогда было? Двенадцать? Да, скорей всего столько, именно столько. Но почему тогда Леша находится в полной тишине. Почему?

Тут мозг капитана снова напрягся: что-то необычное — я и тишина. И действительно, сколько Алексей себя знал — он никогда в детстве не сидел в одиночестве: постоянно смех, друзья, шумные игры, словом самое настоящее воспитание улицы. Здесь же мальчишка один, без друзей и крикливой беготни, правда, слышен чей-то голос. Этот голос шел издалека, казалось, он выплывал из густого тумана и, словно приведение, приближался к нему. В тоже время в нем не было ничего такого мистического или слишком загадочного, он отличался своей мягкостью и душевной теплотой; так обычно говорят люди искрение, не знающие зла, просто-напросто не искушенные им. Его звуки одновременно успокаивали и заставляли успокаиваться других. Кого?! Ведь вокруг никого не было, разве только ноющей, постоянно беспокоящей боли, которая жила своей особой жизнью, как лицо одушевленное, имеющее право … Она-то и довольно-таки искусно расправляется с людьми: врастает в человека и начинает его терзать, терзать по особенному, с достаточным извращением и извращенной изысканностью. Так и с Алексеем. Страшные страдания, неимоверное напряжение и необъяснимые стечения обстоятельств — все это в нем, однако оно, все это, что находилось в нем, вдруг исчезает, проваливается, не оставляя после себя ничего.

Сразу становится хорошо, как-то приятно, легко и воздушно, будто с души сваливается огромный камень, до этого все время мешавший; мгновение — и наступает просветление, когда с магнитной ленты человеческой памяти стирается вся информация.

Маленький Леша огляделся по сторонам, правда, огляделся глазами старого умудренного житейским опытом мужа. Находился он в комнате, не имеющей ни конца, ни края, — это озадачило. Еще озадачил белый туман впереди, позади — стлался черный. Леша опустил взгляд Алексея Васильева: под ногами, то нежно лаская голые пятки, то наскакивая на них, плескалась какая-то грязно-белая субстанция: две материи, разные по природе, не похожие друг на друга, смешивались, а, может, переплетались, одновременно сливаясь и бурля. На самом деле они не сливались, хотя и бурлили, — капитан чувствовал легкое волнение, передающееся по ногам, словно их поглаживали. Наверное, это мерещится — ведь всякое случается, когда мозг нагружен. Леша вздохнул полной грудью и сразу почувствовал странный запах. Какой-то слишком приторный, сладко-противный, он, как и ощущения в ногах, настораживал.

А тем временем голос снова напомнил о себе, он приближался, и чем ближе он становился, тем уверенней начинал чувствовать себя Алексей. Вскоре из тумана сначала смутно, а затем все отчетливей, стало показываться приветливое лицо старушки. В первые секунды Леша отшатнулся, память старого капитана узнала ее. Вот только, где он видел этот образ? Вспомнил, наконец: когда они мчались по проспекту Марушевского к тому злосчастному дому, среди серого однообразия промелькнуло это лицо. И почему именно сейчас, да и тогда тоже оно запомнилось Алексею. Почему? — он не знал, вернее, знал — просто эта старушка в столичной сумятице одна, кто улыбалась и сохраняла добродушный и достаточно милый вид.

Лицо старушки остановилось неподалеку, оно своим задумчивым, несколько грустным взглядом с нескрываемым интересом стало рассматривать капитана. Сколько в ее задумчивом спокойствии скрывалось дивной внутренней красоты, казалось, ее чистая нетронутая прелесть являлась исходным материалом всего существа старушки. В свою очередь и Леша рассматривал незваную гостью: помимо внутренней красоты и чистой нетронутой прелести, в ней была этакая решительность, способность ему помочь. Да именно помочь, а никак иначе, — ведь жизнь Васильева сама представляла такой шанс. Шанс через сон! А что?! Если так получается, если нет другого способа найти выход, если нет возможности подсказать или подтолкнуть к тому, чтобы просто понять происходящее вокруг. Вот и получается, что жизнь, изворачиваясь, начинает работать на свое будущее; вот и получается, что старушка, словно боясь спугнуть свое счастье, подбадривает его, приговаривает: "Не бойся, не волнуйся — я с тобой рядом!"

Голос был удивительно нежным, ласковым, он действительно притягивал, появлялось желание к ней прижаться и рассказать о том, что тревожит. Как раз с такими намереньями и шагнул капитан к старушке; та также приблизилась к нему — видимо, ей захотелось что-то поведать Алексею. Теперь их разделяли считанные метры. Каждая мелочь, каждая подробность проглядывались в лице и в поведении гостьи (хотя, кто действительно являлся гостем, можно было поспорить).

— — Жди, Леша, жди!

Говорила вроде бы она и в тоже время не она, ее губы хранили царственное молчание, и звуки доносились как будто из-за ее спины, и поэтому они казались какими-то приглушенными, не похожими на первые, разделенные на отдельные слога и слова.

— — Жди, Леша, жди!

Последние фразы, словно провалились в неизвестность. Так же неожиданно, как и появилась, исчезла и сама старушка, она растаяла подобно утреннему туману, скопившемуся в расщелине огромной скалы, правда, после него практически всегда наступает прекрасная ясная погода, подобно странному ведению — предвестнику всего хорошего, собранному по крупицам из настоящего мира, подобно … Больше Алексей ничего не видел — на сегодня ту необходимую информацию, о которой он должен был знать, капитан узнал; остальная — может быть, тема следующего или последующих дней — и так до бесконечности, или до вероятного конца кого-нибудь, возможно, его самого.

Он проснулся — теперь Алексей это твердо знал. Вокруг прежняя, привычная обстановка, да и он сам уже не маленький двенадцатилетний мальчик, а взрослый мужчина, да и мир представляется вполне реальным, невыдуманным.

В окно через светонепроницаемые шторы просачивались солнечные лучи, освещая темные углы комнаты, — наступало утро. Приподнявшись, Васильев потянулся, по затекшим за ночь членам пробежала приятная истома, настроение улучшилось, чувство необычной радости и одухотворенности, небывалое за последнее время, поглотило его всего без остатка, хотелось даже летать — и все из-за сна, из-за обычной улыбки, правда, необычной старушки. За что только не брался капитан, все у него получалось, хотя, живя один, без семьи, Алексей и без того все делал сам. Свое хозяйство он вел по-холостяцки и за последние годы одиночества к такой жизни привык. Как ему было сложно, — знал лишь сам Васильев. А сложно действительно было — впрочем, никогда он этого не показывал, никогда не проклинал свою несчастную судьбу и никогда никаких слов горечи, боли или отчаяния не срывалось с его губ, как бы тяжело не приходилось. Все переносилось молчаливо и незаметно для других.

За час до завтрака Алексей Васильев переделал сотню мелких дел: приготовил суп, порядком опустошив содержимое своего холодильника — в дело пошли даже оставшиеся два помидора, успел постирать грязное тряпье и аккуратно развесить его в душевой комнате и на балконе, пропылесосить в прихожей и зале, тщательно проутюжить новую чистую рубаху, словом к восьми он был готов и при полном параде — вот только никакого желания идти на работу.

Что там сейчас? Именно такие мысли тревожили Алексея, когда он уже сидел за столом и пил свой привычно холодный чай с песочным печеньем. Вывод намечался совершенно очевидный, и капитан это прекрасно понимал: их с Потаповым с распростертыми объятиями не ждут, они в своем родном Отделе, где отдали лучшие годы и вложили столько кипучей энергии, теперь совершенно чужие, более того, ехать туда становилось опасным. Но, несмотря на многочисленные минусы, страшно хотелось узнать судьбу Матусевича.

"Скорей всего его отпустили", — гадал он.

Но все же … Догадки оставались лишь догадками, результатами непроверенных предположений и не могли заменить настоящие факты. Как бы там ни было, решение созрело сразу, практически моментально. Еще раз Алексей понял это, когда оглядывал себя в зеркало: вид достаточно решительный, взгляд сосредоточенный, без слабинки и сомнений, одежда без единого замечания, идеальна — пускай думают, что он нисколько их не боится, хотя страх все-таки присутствовал, он не мог не присутствовать.

"Ну, теперь можно", — Васильев улыбнулся, подбадривая скорее не себя, а оценивая свое отражение в зеркале; следующим был взгляд, обращенный к комнате, — глаза внимательно осмотрели все обстановку с каким-то характерным сожалением, словно прощаясь, — мало ли, что может случиться. От такого исхода Алексей скривился так, что на его лице собралось несколько глубоких морщин, поэтому, чтоб не передумать, он небрежно махнул рукой и спустился по лестнице вниз.

На улице стояла прекрасная погода. Солнце, будто отдохнув, после долгого безмолвия, светило во всю, листья деревьев, покачиваемые легким свежим ветерком, о чем-то тихо перешептывались друг с другом. От подобных метаморфоз жизнь казалась прекрасной, причудливой, и природа от этого по-настоящему веселилась, показывая людям свою необычную красоту, хотя люди, как, впрочем, и дома, еще спали спокойным безмятежным сном.

"Никого нет. Странно!" — Алексей Васильев огляделся по сторонам — действительно никого, словно все провалились сквозь землю.

"Я один!" — погода улыбнулась ему, и он в который раз за сегодняшний день ощутил себя самым счастливым человеком. А как же иначе, ведь капитану дали надежду, а она великая вещь.

Алексей даже не смотрел себе под ноги, он, широко шагая, направлялся к остановке. Все мысли о том, что могло произойти в Отделе, капитан старался гнать прочь — как говорится: будет день, будет и пища. Впрочем, потребность в безопасности сама собой тревожила его, болели старые незажившие раны в душе, и от этого прямо-таки становилось неспокойно.

"Может, лучше с Михаилом", — разумное предложение, но его отогнал Алексей и, видимо, отогнал слишком поздно.

Встреча с Потаповым произошла совершенно неожиданно, лицом к лицу, поэтому первые мгновения оба рассматривали друг друга с некоторой растерянностью, непониманием, словно виделись впервые.

— — Ты что здесь делаешь? — подозрение стало постепенно закрадываться в сознание Васильева, казалось, что сейчас произойдет что-то непоправимое, очень нехорошее.

Потапов замялся — подозрение усилилось, а вместе с ним возникло страшное беспокойство. Но что именно его беспокоило?

Видимо, эта чертова эпидемия добралась и до его лучшего друга.

— — Я собственно к тебе, — сознался Михаил, однако таким тоном, что капитан не поверил, засомневался — какая-то недоговоренность чувствовалась в его словах, что-то он скрывает, да и то обстоятельство, что квартира Потапова находится над ним, говорит о многом. Зачем, для того, чтобы попасть к нему домой, майору понадобилось выйти на улицу.

Алексей засветился нехорошей уверенностью, казалось, злой умысел он прямо-таки читал на лице товарища, и это не могло не печалить. Забеспокоился и сам Михаил — видимо, лицо капитана, как зеркало, отражало такое, что становилось действительно не по себе, поэтому уж лучше признаться, иначе на самом деле произойдет что-нибудь ужасное.

— — А если честно собрался в Отдел. Только один, не хотел подвергать тебя опасности.

Здесь после произнесенных слов другом Алексей залился веселым неудержимым смехом, он смеялся так, как не смеялся, наверное, никогда в жизни, смеялся оттого, что его самые страшные опасения не оправдались, смеялся и никак не мог остановиться, даже слезы выступили на глазах, слезы облегчения. Да Васильев радовался, радовался безмерно, и сквозь внезапно вспыхнувшее веселье тонули слова и фразы, которые он пытался сказать.

— — Ты в порядке? — нечто похожее на подозрение теперь возникло и у Михаила. Собственно ничего здесь страшного не было, просто чувство, что смеются над ним, поднимало в майоре сильную злость, хотелось что-нибудь сделать, что-нибудь такое, чтобы друг перестал хохотать.

— — Я … ничего … — задыхаясь, заговорил капитан, — просто я …

Алексей не договорил, даже последняя фраза потонула в захлебывающем смехе, создавалось впечатление, что его невозможно остановить, и именно потому, что смех освобождал Васильева, делал свободнее от злых мыслей и предрассудков.

Успокоился Алексей только в потаповском "УАЗе", причем он сам не заметил, как добрались до него. Однако даже в салоне капитан время от времени взрывался, и тогда его сумасшедшее веселье несколько смущало Михаила Потапова; тот сначала морщился, но терпел, — так взрослые смотрят на невинные шалости детей, делая некоторые поблажки им, а потом эти приступы товарища, в конце концов, стали его раздражать. Пару раз он хорошенько тряхнул машину, резко ее повернув, когда капитан заливался громким веселым смехом в очередной раз — тщетно, пару раз смерил друга недовольным взглядом, в котором было все и несколько больше, — безрезультатно, и лишь показавшееся здание Отдела прекратило истерику Алексея. На долго ли?!

Еще никогда друзья за все свои годы службы не чувствовали столько страха, страха всеобъемлющего и всеохватывающего, такого, которого вроде бы не бывает в действительности, однако реально он существует. Означает ли это, что страх прописался в Отделе.

"Вполне возможно", — решил Алексей, окончательно успокоившись и прекрасно осознавая, что им с Потаповым туда придется войти.

Машина остановилась. Друзья посмотрели на здание: многое, что изменилось за последнее время в облике ОВД, хотя по внешнему виду это и не скажешь, все оставалось прежним. Больше грандиозной мрачности и мрачной мощи прослеживалось в его пятиэтажном очертании, а, может, все потому, что люди сильно изменились и смотрели теперь они на одни и те же вещи другими глазами.

С отвращением и омерзением разглядывали Алексей и Михаил то, что некогда являлось для них родным и близким, "вторым домом" — это было место, где не хотелось особо задерживаться.

Друзья, испытуя достаточно противоречивые чувства, вышли из машины и направились к дверям Отдела. Что с ними будет, если они все-таки рискнут зайти туда? И вообще стоит или не стоит это делать? Расстояние до главного входа неумолимо сокращалось, и чем ближе до него оставалось, тем отпадало всякое желание заходить, тем ответы на интересующие два вопроса лежали на поверхности. Но … оба, причем одновременно протянули руки к дверной ручке и дверь со страшным скрипом, как им показалось, открылась. В нос сразу ударил спертый, ужасно зловонный запах, казалось, сюда впервые вошли после долгих-долгих лет запустения и полного одиночества, а ведь прошел всего лишь один день — уж воистину иногда двадцать четыре часа могут изменить многое, все повернуть в противоположную сторону.

— — Как там, — зачарованно проговорил Михаил, оглядывая, словно впервые, приемное помещение.

— — Да, — недовольно протянул Алексей, он сразу понял, о чем идет речь: о том колке, с которого и началась вся история. Стало неприятно, тошнотворный комок подкатился к горлу, Алексей ощутил его горьковато-кислый привкус и невольно скривился. И вместе с этим никаких мыслей. Хотя, нет! Что такое? Откуда-то из глубины души зародилась и начала расти тревога: "Он уже переселяется сюда, в город, в столицу". Неизвестно почему, но его сознание определило род этого нематериального, неосязаемого, однако реального существа. Он! Он! Он! Значит оно мужского рода, значит в нем преобладание мощи, силы и неудержимой безжалостности — закон вселенский, он постоянен и неизменен, его просто никто и никогда не сможет изменить.

В приемной было безлюдно, дежурный офицер, который сидел в специально отведенном для него месте, хмуро и зло проводил их взглядом, и нет им обычного приветствия, казалось, если бы старшего лейтенанта что-то или, теперь уж точно, кто-то не удерживал, он бы набросился на старых знакомых, набросился, как цепной пес, охраняющий покой и благополучие своего любимого хозяина.

Михаил Потапов смерил его пронзительным взглядом.

"Они нас боятся", — его мысль являлась результатом увиденного, значит, не все еще потеряно, значит еще есть пускай смутная, но все-таки надежда на удачу.

Друзья поднялись на второй этаж, медленно и осторожно пробрались в кабинет Васильева. Странно, по пути им никто не встретился, создавалось впечатление, будто все вокруг вымерло или, может, за ними наблюдают — получается: действительно боятся.

— — Гиблое место, — шепотом проговорил Потапов.

— — Ни единой живой души, — согласился с ним Васильев.

Дверь кабинета была приоткрытой, и явно не сквозняком. На полу валялись осколки разбитого стекла от таблички, а сама табличка с подписью "Капитан Васильев А. С." измазана красной краской … нет, это не краска, это … кровь!!!

"Кровь", — словно эхом отдалось в голове Алексея; догадка достаточно страшная, однако не такая неправдоподобная, как могло показаться на первый взгляд.

"Что поделаешь, мы в логове врага", — попытался успокоиться капитан.

— — Не трудно предположить, что творится внутри, — теперь уже Михаил высказал свое предположение.

Они зашли в кабинет. Первое, что оба увидели, был перевернутый письменный стол, невдалеке валялся полумягкий стул без двух ножек и везде лежали изорванные и помятые документы, выпотрошенные папки — не оставалось никаких сомнений здесь что-то искали, искали что-то важное, а, не найдя, излили на кабинете всю свою злобу и ярость, накопленные на Алексея. Досталось и фотографии матери Васильева: ее портрет валялся на полу, казалось, его не просто сбросили вместе со всеми бумагами, а намеренно кинули, жестоко так, цинично, стекло разбито на мелкие осколки и небрежно отброшены, видимо, ногой, в сторону, под конец кто-то опять же специально оставил на светлом улыбающемся лице свой отпечаток от армейского ботинка. Вот здесь Васильев не сдержался, страх сразу отступил на второй план — все-таки, когда человек взбешен, все меркнет перед этим диким состоянием. С перекошенным лицом капитан подбежал к портрету и, опустившись на колени, дрожащими руками поднял фотографию матери. Нет, они надругались не над карточкой, они своим вандализмом замахивались на гораздо большее, на самое священное, на неприкосновенное, что есть в жизни человеческой.

"Как так …" — у Алексея дрожали не только руки, но и лицо, перед глазами появилась мутная пелена, сквозь которую трудно было что-либо рассмотреть, но он уже ничего не видел, он просто не в состоянии смотреть на разбитый портрет.

Плакал ли Алексей? Нет, не плакал, однако переполнявшие его чувства делали капитана не в меру агрессивным, злым. Михаил же напротив все скрывал, и поэтому казался внешне спокойным, хотя на самом деле у него из головы не выходила табличка с фамилией друга, замазанная кровью.

Немая сцена продолжалась: Алексей на коленях, Михаил, стоя в дверях, молчал. Вдруг Васильев резко повернулся, его глаза сверкали каким-то недобрым огоньком, взгляд из-под нахмуренных бровей стал острым и пронзительным, да и сам капитан, злой и грозный, походил на потерявшего в этой жизни самое дорогое и ценное человека.

— — Знаешь, они мне уже надоели, — процедил сквозь зубы он, — ох, как надоели, — Алексей яростно мотнул головой и с вполне понятной решимостью погрозил воображаемым врагам кулаком, — дайте мне срок и вы пожалеете, непременно пожалеете, сволочи, клянусь всем, чем угодно.

— — И как все это будет выглядеть.

— — Очень просто. Говорят, клин клином вышибают, поэтому раз наши общие товарищи решили потягаться, я, конечно же, приму вызов: на один их выпад я отвечу своим, таким же.

— — Месть не лучший выход, она, по себе знаю, туманит мозги, мешает трезво мыслить, человек становится невыносимым в своих стремлениях, и от этого нет ничего хорошего, напротив, настоящая месть ставит его в один ряд с теми, кого он пытается уничтожить и низвергнуть.

На такие слова нечем возразить. Васильев заходил по кабинету, не обращая внимания на теперь бесполезные, разбросанные по полу бумаги, его нервное возбуждение не давало ему собраться с мыслями. Что делать?

— — Ладно, хватить, — пожалуй, единственное, что пришло на ум к Алексею — и хорошо, что капитан не подался магии злой мести, — пошли лучше проведаем нашего старого знакомого — в конце концов, мы за ним сюда приехали.

— — Конечно!

"По крайней мере, эта идея лучше, чем его мстительный бред", — так майор мог только размышлять про себя.

Опять длинный и безлюдный коридор и путь, кажущийся вечностью. Понимали ли друзья, что их ждало впереди?! И Михаил, и Алексей с предельной ясностью осознавали то, что их ожидало, а иначе не могло быть и речи. Здесь как на листе чистой белой бумаги вырисовывались самые мелкие детали, самые тончайшие подробности, складывающиеся в одно целое. Господи, а что собственно, кроме ловушки, было впереди? Невероятно, но факт, казалось, их намеренно заманивают ближе к камерам.

Будто воры в богатом доме, словно убийцы, охотившиеся за своей жертвой, именно так они шли по своему некогда родному Отделу. Как такое произошло, что каждый шорох, каждый неосторожно оброненный звук тревожил друзей, заставлял их вздрагивать; как мог вид дверей с табличкой "майор Потапов М. В." сразу восстановить в памяти обстановку кабинета и то, что там, возможно, происходило — наверняка, мрачная ужасающая картина; как случилось, что двум милиционерам приходилось осторожно красться вдоль стен коридора, внимательно следя друг за другом, чтобы ненароком куда-нибудь не туда наступить, не за то взяться, неудачно поскользнуться. Трудно найти объяснение, да, впрочем, и никто не пытается их отыскать. Зачем?!

Словом, в этот день им казалось, что они особенно неуклюжи и неповоротливы, хотя не имело никакого смысла прятаться — за ними и так следили, их и так передавали от одного внимательного наблюдателя к другому, но, видимо, человек устроен подобным образом: он тщательно корпеет над вещами, которые заранее обречены на провал.

А путь, состоящий в обычное время какие-то жалкие минуты, все продолжался: то длинные коридоры, своим безмолвием и тусклым светом угнетавшие друзей, то лестничные пролеты, утопающие в полной темноте, то … и так бесконечно-бесконечно долго, пока они не вышли в подземное царство Отдела, к его решетчатым дверям — именно здесь следовало искать Матусевича.

КВЗ. Камеры временно задержанных с мрачными рядами тяжелых железных дверей, в сумраке напоминавших мрачные темницы средневековых крепостей, приготовивших для своих незваных гостей много различных неприятностей. От одного врага к другому, от одной крайности к другой, словом они превращались в загнанных, обреченных, в тех, за кем охотились и за кого еще пока давали приличные чаевые, причем очень хорошие чаевые. Кому?! Да всем, всем, кто знал друзей, кто впервые встречался с ними или каким-то образом были связаны с Алексеем и Михаилом.

Так неужели здесь, в этом следственном изоляторе все и закончится. Возможно, если учесть какая необычная тишина царит вокруг: ни привычного гомона задержанных, пытавшихся оспорить свои законные права, ни грохота, закрывающихся железных дверей, с обязательной порцией отборного мата, в конце концов, даже никого не было, словно все вымерли, бросили свою работу, не удосужившись прикрыть за собой калитку внешнего ограждения.

"Несомненно, ловушка", — Алексей со своими мыслями был согласен. Однако нужно!

— — Похоже, всех амнистировали, — грустно усмехнулся Михаил Потапов.

— — Может быть, и его?

Такая догадка имела большую вероятность, но как раз именно догадка отличается от достоверности одной мелочью — невероятными и непроверенными предположениями. Конечно, они и заставляют человека нервничать, вздрагивать от малейших шорохов, звуков; в подобные мгновения в сознании творится что-то непонятное, ужасное, оно становится ареной битвы между страхом и любопытством, своеобразным барометром окружающей обстановки, улавливающим любые изменения настроения.

Низкий, сумрачного вида потолок с обвалившейся штукатуркой, который практически не освещался лампами дневного света, закрытые камеры с такими же закрытыми и пустыми пространствами, и постоянное ощущение, что за тобой кто-то наблюдает, — вот лишь то немногое, что преследовало их. Причем ощущение присутствия чужого блуждающего взгляда появилось не тогда, когда они вошли на территорию следственного изолятора, а именно когда переступили через ограждение. Казалось, страх захватывал друзей с новой силой; если около входных дверей его чувство глушило все остальные человеческие эмоции — в такие моменты сила страха действительно пугала, то здесь он стал каким-то ноющим, постоянно беспокоящим, словно зубная боль.

— — Готовимся к самому худшему, — тихо прошептал Алексей, как раз кидая точно такие же беспокойные взгляды по сторонам.

Первые несколько камер оказались пустыми, третья — вообще, прикрытая. В ней, оба знали, сидел один подследственный — человек без явных признаков рецидивиста, не похожий на отъявленного убийцу-маньяка, но все-таки подозреваемого в убийстве шестерых молодых женщин — это только известных. Алексей помнил его располагающее к открытому общению, приятной наружности лицо. Зачем такому насильно затаскивать всяких девиц, они сами с превеликим удовольствием запрыгнут к нему в постель. Мог ли он убить шестерых красавиц? Дело шло к осуждению маньяка, так как нашлись свидетели его преступлений. Теперь же его не было.

"Значит, убивал, а, впрочем …" — впрочем, Васильеву сейчас было наплевать: виноват тот молодой человек, который сидел в этой камере, или нет. Мрачно! Страшно! Неуютно! Противно! И все разом и все вокруг. Четвертая, пятая, шестая — опять пустые. Седьмая! Самое примечательное место изолятора. Сколько в нем произошло замечательных историй, одновременно интересных и пугающих — что поделаешь, такая жизнь в Отделе. Например, одна из них …

— — Мне кажется, что его здесь нет, — Михаил высказал свое предположение скорее не из идейных соображений, а просто потому, что хотелось поскорей отсюда уйти.

За последнее время он кое в чем стал разбираться — жизнь заставляла его; он, словно вжился в тот образ и постепенно начинал даже мыслить именно так, как мыслил как раз тот образ.

Нет, Колька-шарамыга здесь, вон в той крайней камере. Алексей, как собака, наконец, взявшая след, почувствовал своего врага. "Он там", — беспокоила его навязчивая мысль. "Он там", — желание становилось по-настоящему сильным. "Он там", — даже ноги были уверены, ведя своего хозяина к последней камере. "Он …". Конечно, он — человек, убивший двух женщин (хотя, может быть, одну), человек с ехидной улыбкой победителя, когда его увозил Штольцер, человек без имени, потерявшийся много-много лет тому назад и вернувшийся с другой миссией, правда, с какой оставалось пока неизвестным.

Алексей и Михаил осторожно подошли к ней. Расположенная в самом дальнем углу, неосвещенная, казалось, свет от ламп натыкался на какую-то непроницаемую границу, она своим грозным и громоздким видом словно нависала над окружающими предметами, она ждала, и в своем ожидании становилось по-настоящему недружелюбной, страшной, может, приготовившейся к смертоносному прыжку на очередную жертву — видимо, проголодалась. За ее стенами хранилась их тайна. Тайна — человек с ехидной улыбкой, убившей двух молодых женщин (может быть, и одну). И эту тайну желали раскрыть они.

Колька-шарамыга беспокойно ходил взад-вперед, никак не находя себе места, время от времени он останавливался или садился на нары и тогда, именно тогда камера содрогалась от его ужасных нечеловеческих криков. Странно, и почему друзья не слышали их раньше. Затем Лжематусевич замирал, и тогда он напоминал обычного человека, которого незаслуженно обидели. Через секунду или две все повторялось снова, с той лишь разницей, что теперь крики становились еще громче и продолжительней, а минуты молчания — более длинными и угрожающими. Что же произошло? Что случилось? Сам Николай за прошедшую ночь сильно изменился: похудел, осунулся, лицо побледнело, резче стали выделяться скулы, руки тряслись, мочки ушей сначала краснели, а потом по мере раздражения принимали некрасивый синеватый оттенок, отчего Алексею Васильеву стало невольно жаль этого парня.

Михаил же равнодушно относился к мучениям Кольки-шарамыги, правда, и от его взгляда не ушли те изменения, что случились с ним. Их причина — тема известная самому Матусевичу, однако желания поделиться с другими об этом у него не было никакого.

— — Ну! Пошли что ли?! Нам, кажется, нечего тут делать, — сказал Михаил Потапов, впрочем, думали об уходе оба.

Возвращались они назад гораздо быстрее. Страх напрочь исчез, оставив все чувства пустыми и бесхозными, — люди просто-напросто устали бояться; так происходит, когда действительно надоедает постоянно ощущать себя в роли загнанного зверька. Как ни странно, взамен ничто не пришло, ощущения по-прежнему оставались совершенно пустыми, странными и тупыми. С другой стороны эта пустота, подобно паучьим сетям, опутывала разум Алексея и мешала ему трезво оценивать обстановку.

"Черт побери, ничего не понимаю, абсолютно ничего! Вокруг, как будто пусто или, может, нас нарочно водят за нос, вблизи да около — видимо, не хотят показывать истину, — капитан опустил голову, рассматривая под ногами пол, словно в поисках чего-то потерянного. — А собственно кто эту истину поведает нам? Кто?! Кому подобное нужно? Что они за это получат? Вот именно что ничего, зато потерять могут многое — свою жизнь".

Кстати, о жизни. Друзья остановились около кабинета с ярко красной табличкой "Архив"; Алексей, словно зачарованный, посмотрел на нее, на минуту задержал свой взгляд: "А что если …"

— — Что ты еще задумал, — Михаил Потапов проговорил свои слова без каких-либо эмоций — тихо и спокойно, похоже, его чувства и ощущения были бесстрастны, да и голос теперь не дрожал, как обычно.

Капитан рывком открыл двери и бросился к шкафам с документацией. Обстановка в комнате такая же удручающая, как и в кабинете Алексея: все разбросано там, где можно разбросать, все разбито там, где можно разбить, все грязно настолько, насколько возможно это сделать, словом человеческая злость и ярость были действительно сильны раз они дошли и сюда. Только зачем? Что они искали?

А кто собственно сказал, что они искали, может, то обычный взрыв, который достиг и архива, может, то обычные чувства, переполнявшие людскую суть.

Папки с личными делами являлись целью Васильева, он искал долго, но упорно; прочитанные безжалостно скидывались на пол или в сторону, словно уже ненужные, никчемные, давно сброшенные со счетов жизни — они уходили в небытие, в неизвестность, в сплошную грязь вместе с человеческими судьбами, описанными в них.

Все время, пока товарищ занимался поисками каких-то бумаг, Михаил с некоторым интересом наблюдал за действиями капитана — недоумения и любопытства не было, как и страха, — он устал их проявлять.

Ну! Наконец-то! Нашел! В руках капитан держал новенькую папочку с инвентарным номером 666 и проламинированным ярлычком с фамилией "Матусевич К. П." — и когда они успели собрать такое количество компромата на Кольку-шарамыгу.

Алексей подошел к майору, торопливо листая личное дело.

— — Вот! Гляди! — выдохнул он.

Посмотрев, ахнул и Потапов. В месте, на которое указал капитан, честно и правдиво, с приложениями показаний свидетелей и личным признанием, с письменными документами экспертизы и выводами следственной группы рассказывались совершенные деяния Кольки-шарамыги, все то, что совершил он за свою неполноценную жизнь. Правда, упоминалось в деле и другое: "Константин Петрович Матусевич погиб при невыясненных обстоятельствах, его труп нашли на перекрестке улиц Гагарина и Октябрьских событий рядом с трупом изуродованной гражданки Семеновой Ольги Александровны. Оба скончались от многочисленных ранений, нанесенных друг другу при половом контакте, который происходил здесь же на перекрестке дорог".

— — Черт побери, — Михаилу пришлось невольно удивиться, хотя он дал себе слово, что ни при каких условиях не будет не удивляться и не любопытничать.

— — Смотри еще, — Алексей нагнулся и подобрал с пола первую попавшуюся папку. По иронии судьбы на ней красовался ярлычок с фамилией "Штольцер Н. С.". Он снова пролистал документ и остановился на интересующем его месте, быстро пробежал глазами по тексту, немного задумался.

— — Смотри, — капитан протянул личное дело Потапову.

"Николай Степанович Штольцер погиб при невыясненных обстоятельствах, его труп найден в парке отдыха на проспекте Марушевского". "Недалеко от нашего дома", — оценил про себя Михаил, встряхивая головой, словно отгоняя ненужные мысли. "Смерть наступила от болевого шока вследствие отрыва всех четырех конечностей. По показаниям пострадавших свидетелей Штольцер Николай Степанович вместе со старшим сержантом милиции Соврасенко Игорем Семеновичем и старшим сержантом милиции Игуниным Михаилом Михайловичем прогуливались по парку в состоянии алкогольного и наркотического опьянения — вскрытие гражданина Штольцера установило наличие в крови алкоголя и неустановленного наркотического вещества. На одной из скамеек парка они обнаружили гражданку Слепневу Марию Геннадьевну, занимавшуюся …".

Потапов не стал дочитывать, ему и так было понятно, что произошло дальше. Ужасное же для него являлось другое: то, что с такой точностью и правдоподобностью, с такой предельной достоверностью описывались судьбы людей, вернее, их смерти. А, может …

— — А наши дела там есть, — скорее повествовательно и утвердительно, чем вопросительно, сказал Михаил.

Оба, словно по команде, повернули головы в сторону стеллажей с личными делами, оба прекрасно знали примерно в каком месте они находятся, и потому особой сложности не составляло их найти. Но стоило ли?!

— — Их там нет, — с твердой уверенностью проговорил Васильев.

— — С чего ты взял?

— — Их забрали.

— — Но кто?

Васильев промолчал, впрочем, Потапов и без того хорошо осознавал: откуда он знает; еще в молчании капитана скрывалось что-то странное, а, может, и нет, и это несколько заинтересовало Михаила. Действительно, кроме разумного, логичного подхода, в его размышлениях скрывалась интуиция. Так думал майор. С другой стороны — в мыслях друга не было ничего необычного, даже интуиции, на которую он в последнее время привык полагаться.

"Хорошо! — тем временем оценивал сложившуюся ситуацию Алексей Васильев. — Допустим наши дела здесь. Допустим, мы их найдем и, конечно же, прочитаем. Но что тогда? Легче или хуже нам станет — возможен любой вариант, хотя лично я придерживаюсь последнего. Это первое. Во-вторых, узнав свою … захочется ли нам дальше продолжать нашу меленькую войну. Сомневаюсь!!!".

— — Их забрали, — более уверенным голосом проговорил он, прямо посмотрев на товарища.

— — Тогда давай отсюда выбираться.

И снова длинный-длинный коридор с открытыми и полузакрытыми дверями кабинетов, и тишиной. Теперь она не настораживала, она казалась предметом окружающей обстановки, необходимой вещью в таинственном интерьере.

— — Скажи, Алексей, — Михаил, конечно, выбрал не самое подходящее время и не самое подходящее место, но что сделаешь, если у человека любопытство иногда преобладает над осторожностью и даже над страхом, если именно в нем скрывается, как и самый большой его недостаток, так и его достоинство, — откуда у тебя все это?

— — Не знаю, — сухо ответил тот.

Чем-то задел такой ответ Михаила: с одной стороны в нем ничего не было необычного; с другой же голос капитана говорил скорее не о нежелании общаться, а об открытом пренебрежении. От последних слов Алексея майор раскраснелся, засопел, какая-то грозная гримаса исказила его лицо, оно сразу стало некрасивым, животным что ли — вот только какой породы и вида — неизвестно.

Впрочем, и Алексею не понравился вопрос друга. Злоба, даже ярость постепенно росли, мало того, кто-то, а, может, что-то очень тихо нашептывали ему: "Ударь его! Ударь!" — создавалось впечатление приближения неотвратимого — ссоры. Но!..

Но восторжествовал разум — все-таки так дальше не могло продолжаться, иначе дело зайдет слишком далеко, и только именно в разуме Михаил и Алексей должны были быть сильными, только им они как раз и отличались от своих сослуживцев, только тем, что могли вовремя остановиться, не дать чувствам, а особенно эмоциям перебороть себя. А если бы не получилось у них? Что тогда? Представить не составляло большого труда, представление давали личные дела из архива: вот они лежат посреди какой-нибудь столичной улицы с перерезанными глотками — это их злоба и ярость против друг друга, словом, печальная трагическая картина, и все из-за неуправляемых эмоций. Только сейчас Потапов и Васильев с огромным ужасом ощутили, какая посетила их страшная и необъяснимая злоба. Оставалось гадать: откуда она? Конечно же, неизвестно! Может, поэтому во взглядах друзей сквозило настоящее недоумение, потрясение всем происходящим; чувства, когда обоим захотелось вспылить, и желание наговорить разных оскорблений и гадостей действительно пугали, и они настойчиво пытались от них избавиться.

Трудно себе представить, но ведь такого не могло бы быть, если бы … А что собственно: если бы? Если бы не оказалось той злосчастной телеграммы, сильно расстроившей Алексея, или если бы машина Потапова не заглохла посреди проселочной дороги — даже сейчас оба чувствовали очень неприятный привкус, оставшийся от того места, или если бы не предложение Колченогова заночевать на берегу Тихого, то тогда все бы так и осталось в полном порядке, так и текло бы все размеренно и непринужденно. Навряд ли! То, что сейчас происходило в столице, происходило независимо от пришедших телеграмм, застрявших машин и беспокойных ночей, да и вообще помимо чьей-либо воли; оно происходило лишь потому, что должно было произойти, лишь из-за того, что все к этому шло, шло уверенным шагом.

Такая жизнь — напрашивался один-единственный вывод.

— — Такая жизнь! — Алексей проговорил не то, чтобы громко, и не то, чтобы тихо. Затем он еще захотел что-нибудь сказать, но так и не успел договорить, как вдруг со всех сторон засвистело, зашумело, откуда-то закричало, вызывая обитателей Отдела. Царившую до этого тишину неожиданно пронзили сотни непонятно откуда взявшихся звуков, таких противных и отвратительных, что невольно пришлось зажмуриться и закрыть руками уши.

Простояли друзья в оцепенении недолго: сначала шагом, а потом бегом Алексей и Михаил по полутемным коридорам и узким лестничным площадкам стали пробираться к выходу. Там, где они были минуту назад, уже сновал с добрый десяток людей в знакомой униформе — спасавшимся даже издалека было заметно, какими неестественными и вымуштрованными движениями отличались те. Как запрограммированные, разбуженные такими ужасными сигналами, получившие команду на уничтожение незваных гостей, бывшие сослуживцы Потапова и Васильева теперь имели одну задачу на всех.

Сомнений не оставалось: охотятся на них, а значит необходимо побыстрей отсюда выбраться. Побыстрее, не значит неосмотрительно, поэтому Алексей и Михаил действовали предельно осторожно: как только из вида исчезли снующие повсюду служащие, друзья относительно благополучно преодолели лестничный пролет — впереди предстояло пересечь достаточно длинный и широкий коридор с множеством кабинетов, частью закрытых, частью нет, и подсобных помещений. Первые десять метров преодолены, справа распахнутая дверь кладовки, а позади слышатся чьи-то торопливые шаги — их преследователи спускались по лестнице.

Делать нечего, нужно спасаться. Кладовая оказалась маленьким узким помещением с ровными двухметровыми расстояниями по высоте, длине и ширине и небольшим оконцем посередине, через которое также доносились звуки, не доставлявшие им особого оптимизма.

"Такая жизнь начинает постепенно входить в привычку", — подумал Васильев, прикрывая за собой двери и прислушиваясь к приближающимся звукам погони.

Шум стучащих по мраморному полу каблуков поравнялся с кладовой и затем стал удаляться, пока не стих окончательно. Капитан осторожно открыл двери и вышел, за ним вышел и майор, и … лицом к лицу встретились с Васькой Томиным и Генкой Слепнем. Первый, Василий Томин, вполне симпатичный и обаятельный молодой человек, которого всегда уважали за добродушие и сострадание, иногда излишние для такого времени, в котором он жил, и для такого места, где он работал. Истории со старым бомжом и голодной проституткой-лимитчицей были хорошо известны в Отделе; теперь он не казался таким, вернее, внешность оставалась той же, а вот глаза сверкали недобрым огоньком, как-то остро и вызывающе, словом не похоже на него. Второй, Геннадий Слепень уже немолодой лейтенант с очень длинными руками и такими же длинными тонкими пальцами, что делало его похожим на маленькую обезьянку, с проницательными умными глазами, делавшими его хозяина на первый взгляд человеком рассудительным и вдумчивым, на самом деле Геннадий в Отделе пользовался недоброй славой. Он, как бы являлся полной противоположностью Томину. Его все сторонились и даже немного боялись, между сослуживцами о нем ходили страшные истории, которые, несмотря на свою неправдоподобность, тем неменее не являлись лживыми и придуманными, они имели все основания, чтобы им доверять. Задержанные и подследственные, к примеру, этого злого и довольно глупого офицера ненавидели, и то ли в насмешку, то ли намерено прозвали Наказаньем Божьим — конечно, не без основания было придумано ему такое прозвище.

Теперь наказанье Божье предстало перед Михаилом и Алексеем. Но Божье ли?! Плечи Томина и Слепня прикрывали доступ лучам электрического света, и поэтому их лица, особенно последнего находились в сумраке, из-под насупленных густых бровей чувствовался тяжелый взгляд. Только сейчас, спустя годы, друзья ощутили его на себе и, в конце концов, поняли, почему многие не выдерживали, ломались, признавались даже в том, чего они никогда не делали, выходили из его кабинета с тенью душевного опустошения, потерянности — Слепень словно завораживал, как удав кролика перед тем, как съесть его, зло околдовывал, казалось, сам не желая того заставлял столбенеть

Впрочем, у всякого человека есть свои недостатки: Томин и Слепень стояли и просто смотрели на них, смотрели с интересом, злобой, а, может, и без того и другого, может, просто смотрели, именно просто, без каких-либо чувств и эмоций, просто как хищник на добычу, как убийца на жертву, именно потому, что им было совершенно безразлично кого убивать.

Михаил Потапов спохватился первым: он сначала толкнул капитана, затем врубился между Томиным и Слепнем, сильными ударами руки разбросал их по сторонам и, увлекая за собой друга, побежал по коридору. Теперь прятаться не имело никакого смысла, зачем красться, подобно ворам, только для того, чтобы их не заметили, теперь им оставалось лишь одно — спасаться, и они спасались.

Вот и дежурка, но почему-то пустая, не наблюдалось в ней того офицера, который проводил их хмурым и злым взглядом, — видимо, вышел по делам, хотя собственно какие могли быть дела в этом мрачном здании. Сейчас ее обежать и они окажутся у входных дверей. А дальше, господи, неужели свобода!

Свобода?! Похоже, друзья-товарищи еще рано поверили в нее: позади них, впереди и немного справа, где находилось административное крыло Отдела, с различными службами по рассмотрению всевозможных жалоб, к входным дверям, крича, гудя, неслись люди. Кого тут только не было: служащие, одетые в чем попало — в прошлом аккуратные, изысканные, умеющие хорошо себя представить, показать, кого-то удивляя, а кого-то при необходимости очаровывая; омоновцы, люди одинаково физически крепкие и глупые в сегодняшнем стремлении достать своих главных и, может быть, самых злейших врагов; местная интеллигенция — офицеры уголовного розыска, следователи, эксперты-криминалисты — в их поведении ничего не просматривалось нормального, этически полезного. Они — адская толпа, по-настоящему разъяренная, вооруженная, чем попало, казалась страшна в своем исступлении, крепкой решимости и нацеленности.

Нельзя попадать в ее объятия. Что делать? Секунды шли, такие важные драгоценные секунды, а друзья просто стояли в полном замешательстве и смотрели на приближающуюся возбужденную толпу. Впрочем, решение у них уже созрело, правда, лишь одно.

— — Двинули, — громко крикнул Михаил Потапов и опять потянул за собой Алексея. К входной двери друзья подбежали первые — они на крыльце. Но прямо на них неслись те, кто находился на улице, помимо служащих Отдела здесь были и обычные прохожие; до них оставались считанные метры, более того, капитан с майором прекрасно различали их бескровные лица, пустые, совершенно равнодушные и бессмысленные глаза. Попади к ним, и от тебя ничего не останется.

— — Я их отвлеку, — Потапов одним прыжком перепрыгнул через лестничные перила и кинулся к стоянке оштрафованных автомобилей. Впрочем, кроме последней на довольно обширной территории Отдела располагалась и спортивная площадка, на которой личный состав сдавал зачеты в период проверок, в остальное время он был только для того, чтобы быть. Еще здесь были хозяйственные постройки разного назначения: кладовки, гаражи, столярки, но самое основное, что и привлекало майора, тут находились большие ворота — путь к свободе.

— — Эй, я тут, — закричал он едва отбежал от дверей.

— — А-а-а! Убегать! — заревела приближающая толпа, казалось, этот крик майора возбудил еще больше, мало того, возмутил ее: сразу закачались головы, изрыгая гортанные проклятия, возмущено и быстрее завертелись палки, дубинки и просто арматурины в предчувствии скорой расправы над незваным гостем.

Позабыв об Алексее, убегающем в противоположную сторону, толпа изменила направление и бросилась вслед за обидчиком. Через минуту сначала Михаил, а потом и все остальные, включая и тех, кто выбежал из здания Отдела, скрылись из вида.

Путь к спасению открыт, теперь ничто не помешает капитану добраться до машины, разве только те, кто может повстречаться по дороге.

"Как они подвержены эмоциям", — мысль проскользнула неожиданно, и она не могла не удивлять. Но с другой стороны она спасала, только кого.

Беспокойство росло, заполняло собой все существо Алексея, и как-то становилось нехорошо от сознания того, что может произойти с ним. Что могло произойти? Оставалось лишь предполагать, а чтобы не случилось самого страшного, — только надеяться.

Подходя к машине, Васильев вдруг своими дрожащими пальцами нащупал под пиджаком твердую обложку папки с личным дело Матусевича Константина Петровича. Как она оказалась у него, ведь он ее бросил на пол, когда вместо нее подобрал папку Штольцера, прекрасно понимая, что ее нельзя оставлять при себе — слишком опасно и еще, по всей видимости, именно за ней сейчас охотятся эти обезумевшие толпы бывших служащих Отдела и обычные прохожие.

"УАЗ". Алексей огляделся по сторонам, и почему машину не тронули — оставалось действительно странным, ведь, так или иначе, друзья бы непременно встретились около автомобиля. Может, не знали, что она Потапова? Навряд ли, ее все прекрасно знали. Словом в Отделе происходили непонятные вещи: если первоначальную тишину в здании, еще можно было хоть как-то объяснить, то поведение толпы после крика Михаила, ее всплеск эмоций, когда она бросилась за ним, казались по-настоящему невероятным делом.

Алексей опять огляделся — никого, открыл дверь — дубликат ключей всегда находился у капитана, мгновение, и двигатель привычно затарахтел на холостых оборотах, вместе с ним закружились и мысли: похоже, за папкой они охотятся больше, чем за ним.

"Интересно, что в ней?" — страшно захотелось осмотреть ее более тщательней, может, на этот раз он найдет что-нибудь интересное, однако выбежавшие из здания люди и картина, представившаяся там, на улице после того, как он достал папку с личным делом Матусевича, отбила у него всякое желание, пока ее изучать. Продолжая смотреть на входные двери и разыгрывающееся около них представление, капитан принялся машинально и торопливо, словно человек, впавший в настоящую панику, искать место в автомобиле, куда бы положить драгоценную вещь.

— — Пожалуй, сюда, — решил, в конце концов, Алексей Васильев, спрятав ее под сиденье. Если не идеальное, то вполне укромнее место, прежде чем найти придется попотеть и потратить кое-какое время.

Спрятав, капитан отряхнулся, словно боясь, что его заметят, и, именно отряхиваясь, он совершал какой-то магический обряд, делавший его незаметным для других. Толпа скрылась в неизвестном направлении, она прошла мимо потаповского "УАЗа", даже не обратив внимания на сидевшего в нем Алексея, создавалось впечатление, что люди просто-напросто не видели его. Как так? Оставалось опять же гадать.

Но гадать Васильев совсем не хотел, да и желания никакого не было, он включил скорость, в который раз огляделся по сторонам, словно выискивая нечто интересное для себя, и медленно направил машину по асфальтированной дорожке. Справа от нее рос небольшой, но довольно уютный палисад с маленькими миниатюрными скамеечками; здесь часто проводил свое свободное от работы время, как правило, в обеденные часы Алексей. Случалось, что капитан брал с собой какое-нибудь дело сюда и тщательно на свежем воздухе изучал его.

Палисад имел любопытную конфигурацию: метров с восемьдесят — девяносто он как бы являлся продолжением здания ОВД, составлял с ним одно целое, дальше он вместе с широкой асфальтированной дорожкой поворачивал влево и тянулся еще метров сто. Место здесь было укромное, никому неприметное, да и деревьев росло больше, может, поэтому в самые жаркие летние дни тут царила необычная прохлада, а горячий стоячий воздух превращался в легкий свежий ветерок, приятно ласкавший разгоряченные от полуденного зноя щеки. Впрочем, сейчас на такую особенность этого места было наплевать Алексею, его интересовало другое обстоятельство: то, что палисад почти вплотную подходил к воротам, к которым побежал Михаил, преследуемый разъяренной толпой.

Невдалеке, справа и немного впереди капитан заметил двух прохожих, вполне обычных, таких, которые сотнями тысяч ходят, по крайней мере, ходили по столице. Они неторопливой походкой шли по своим делам, и в тоже время в них было что-то не так, что-то изменилось в них за последнее время. Вроде бы и одежда, и манеры, и сама походка оставались теми же, а вот прежней озабоченности и любопытства нет — в их глазах и на их лицах сквозило лишь одно отвлеченной равнодушие.

Капитан весь напрягся, вцепился в рулевое колесо, взгляд постоянно блуждал по сторонам в поисках друга, о плохом, что могло произойти с Михаилом не хотелось думать. Впрочем, присутствовал и страх, он как-то неприятно довлел, подсказывая: зачем тебе лишние хлопоты, плюнь на честь и достоинство, плюнь на Потапова, все равно он не достоин тебя, даже, несмотря на то, что он пренебрег опасностью и дал ему возможность спастись, вызвав ярость взбесившейся толпы на себя. Так, в конце концов, что победит в Васильеве?

Ответа ждать долго не пришлось. Алексей вдавил педаль газа до полика и буквально в считанные секунды поравнялся с Михаилом. Тот, перемахнув через ворота и не оглядываясь назад, убегал вверх по улице.

— — Мишка, давай, — закричал капитан, немного притормаживая и свободной рукой открывая дверцу машины.

Потапов сходу плюхнулся на сиденье, "УАЗ" жалобно взвизгнул и стал увозить Михаила и Алексея подальше от страшного места, где не только бывшие сослуживцы, размахивающие различными предметами, словно оружием, но и обычные прохожие, бесцельно проходившие мимо, готовы были их растерзать.

— — Я думал ты уедешь один, без меня, — признался, тяжело дыша майор.

Алексей смерил его внимательным взглядом, но ничего не сказал — они и без слов друг друга поняли, а еще осознали, какие страшные чувства и желания посетили их.

"Он догадывался, что я могу уехать, забыв о нем, и тем неменее отвлек толпу на себя", — Алексей решил про себя, что больше никогда не будет сомневаться в друге.