Глава 15-5

Вот как размышлял Алексей Васильев, бывший капитан милиции (впрочем, почему бывший). Вот как размышлял тот, у кого в чреве сидит мерзкий отвратительный змей-искуситель, с наслаждением терзавший и мучавший своего хозяина. Вот как размышлял человек, который поддался дикому паническому страху.

Однако существовал и другой Алексей Васильев; у того не было змея-искусителя, по крайней мере, он мог с ним расправиться, может, поэтому в офицере не ослабевало желание дойти до своего логического конца.

— — Что за ахинею я гоню? — проговорил капитан. — За такие мысли можно и схлопотать, да и не только схлопотать, но и прибить, — они не достойны мужчины, который должен непременно защищать своих близких, а если это ему не удалось сделать, то тогда отомстить, чтобы их души остались удовлетворенными. В противном случае, позор ляжет на того, кто не выполнит свой священный долг. Позор — именно его достоин сейчас я, именно поэтому ты, Алексей Васильев обязан сделать то, что может помочь оставшимся людям, но главное, что успокоит его самого.

Капитан умолк — видимо, для того, чтобы раз и навсегда распрощаться с омерзительным гадом — змеем-искусителем. На самом деле он копил злобу, дикую злобу.

— — Слышишь — ты! — вдруг закричал Алексей, сотрясая салон своей железной спутницы грозным звероподобным рыком, казалось, последняя капля упала в чашу, в чашу терпения, и оттуда, неудержимым потоком полилось, разрушая на своем пути все препятствия. Этот голос начинал давить на самого хозяина, и он принимался кричать еще громче.

— — Слышишь — ты! Потому что в тебе скрывается настоящая великая тайна, которую нельзя не бросить, не тем более опозорить, давая слово и не исполняя его. Ты своей слабостью нарушил самое святое, самое дорогое — память о погибших родственниках. Поэтому во имя них, во имя искупления огромной вины: иди и мсти.

Какими были отголоски, таковым был и сам голос, обращенный к себе. Пугающим, страшным для обычного восприятия, завораживающим и одновременно заставляющим столбенеть. Скорей бы он стих. И действительно, эхо постепенно стало стихать, угасать, вскоре снова наступила тишина, изредка нарушаемая диким завыванием ветра снаружи.

Проходили минуты, а Алексей Васильев-первый — ну, тот, что так жалел себя, видимо, протрясенный столь решительным настроем своего второго "я", только и делал, что просто сидел и, умным сосредоточенным взглядом высматривая что-то впереди в черной неизвестности, тянул время.

"Зачем выходить, чтобы умереть, умереть тогда, когда можно жить", — продолжал тянуть свое он.

— — Ну, иди же — не тяни кота за хвост, — это уже не вытерпел Алексей Васильев-второй. Злоба на себе по-прежнему в нем сохранялась, ужасно хотелось просто накостылять гребного нечестивца — но как такое сделаешь.

Лишь так и только так. Капитан резким движением перебросил левую руку с рулевого колеса к дверце и быстро, словно могло еще что-то измениться, открыл ее, затем выбросил свое тело, не желавшее покидать теплый уютный салон автомобиля, на улицу — со стороны подобное поведение Васильева выглядело достаточно комичным, казалось, он был неизлечимо болен какой-то страшной болезнью, когда человек не в состоянии управлять своими действиями, — однако все не так.

— — Мое поведение становится совершенно непредсказуемым, — проговорил офицер, оглядываясь по сторонам и понимая, как он боится того, к чему капитан так стремится. Взгляд постепенно переместился на газетный сверток, который Алексей сжимал в левой руке. Итак, он готов, правда осталась одна незначительная мелочь — незакрытая дверца. Раз — и она захлопнута, раз — и все пути отступления навсегда отрезаны, все мосты разрушены и ссажены. Впрочем, пускай, потому что сейчас нужен только один маршрут — маршрут вперед, путь к окончательной победе или окончательному поражению.

"Нужно идти — нужно идти — нужно идти", — стучала в голове лишь одна мысль, и от этого стука, громкого и настойчивого, убегали все страхи и глупые наваждения, которые беспощадно терзали его.

Алексей напоследок оглянулся на свою железную спутницу, словно прощаясь с ней, слегка кивнул головой и пошел. Сначала неуверенно, как-то боязливо, видимо, страх действительно присутствовал в нем — вдруг что-нибудь случится, например, затаившийся враг, пришедший из потустороннего мира, или … да мало ли что могло произойти здесь с человеком. Потом его шаги стали уверенней, решительней, и все неслучайно — Васильев просто не желал лишний раз показывать грозному и мрачному великану — тому колку, притаившемуся, подобно рыси, и приготовившемуся к смертельному прыжку, все свои слабости.

Алексей шел в нужном направлении, вот почему мощные порывы ветра, злобно урча и негодуя на то, что какой-то чужестранец вторгся в их владения, налетали на него и принимались терзать, бить, кидать из стороны в сторону бедное человеческое тело. Заметно похолодало. Но вместо того, чтобы плотнее закутаться в свой незабвенный пиджак, Алексей, напротив, растянул ворот и расправил его — холод сразу отступил, а ветер тем временем принялся беспощадно бить капитана по лицу и голой незащищенной шее, больно коля и обжигая маленькими колкими иголками, которые во множестве своем присутствовали вокруг.

— — Черт побери, как все-таки больно, — тихо проговорил и тут же испугался Васильев, видимо, страх, что его кто-нибудь услышит, не покидал его.

Однако ничего — все, как говорится, путем, и Алексей Васильев, крепко сжав зубы и держа в правой руке заветный сверток, подаренный добродушной старушкой, продолжал продираться вперед; он пытался не обращать никакого внимания на дикие остервенелые завывания того, кто никак не желал, чтобы человек дошел до своего конца. Постепенно они от собственного бессилия переходили в протяжный плач, или неожиданно от неудержимой ярости принимались все с новой нарастающей силой давить на капитана, и это все делал тот, кто до недавнего времени являлся самым сильным и могучим, кто не имел определенного рода. Неужели сейчас ветер настолько бессилен перед таким неказистым человечишкой.

— — У-у-у-и-и-и! — порывы грозного хозяина стали срываться на фальцет.

Алексея они несколько развеселили: "Ох, дорогой, и достанется же тебе от твоего господина, если ты все-таки не выполнишь его приказа, и я смогу добраться до колка".

— — А я смогу, — уже вслух проговорил он. Его упорство становилось просто нереальным, невозможным, казалось, теперь капитана никто не был в состоянии остановить.

Может поэтому, чувствуя это, ветер в своей последней попытке принялся швырять в одинокую, но непоколебимую фигуру Алексея Васильева мелкие камни, какой-то мусор, комья земли, переплетенные тонкими прожилками корешков и травинок. Он бросал, выбивался из сил, а капитан — обычный живой человек просто наклонил голову, и все…

"О, боже, что же это творится", — тогда как внешний мир Алексея жил своей жизнью, внутренний — жил своей, особой, противоречивой и многогранной.

Так свет проходит через стеклянную призму, он преломляется и выходит из нее под другим углом, уже разложенный на много разных цветов; каждый из них играет только свою определенную роль, и эта роль, порой, не могла не пугать, потому что становится непонятным: где правда, а где ложь, где добро, а где зло, где честь, а где явное бесчестье.

Сколько такого света пропустил через себя капитан, сколько раз, проходя через его сознание, он преломлялся и разлагался, заставляя человека приобретать то одни то другие свойства: то жалкие, себялюбивые, стремящиеся к постоянному спасению; то какие-то одухотворенные, нетронутые, возникающие лишь один-единственный раз в жизни, и от этого начинающие светиться, да так, что подобный свет своим неповторимым блеском и игрой десятков разнообразных красок пронизывал окружающую тьму, рассеивая ее и приводя в замешательство; то, напротив, жестокие, окрашенные в черные тона. А что именно сейчас преобладало в капитане? Что? По всей видимости, второе, и как Васильев радовался этому, радовался страшно, безумно, он наслаждался таким счастьем, и это придавало ему столько силы, что казалось: этот гигант-человек-богатырь взмахнет рукой и черный зверь, по следу которого офицер так долго шел, побежит он будет бежать без оглядки, прижав уши и хвост, подобно побитой худой собаке. Впрочем, нельзя его сравнивать с худой побитой собакой, потому что последняя вызывает только жалость и сильное желание помочь ей, помочь от души, но вот незадача: оно всегда остается таковым и постоянно ограничивается какой-то заколдованной запретной границей, мешавшей ему вырваться на свободу. Конечно, по отношению к черному зверю Алексей Васильев не испытывал никакой жалости, а лишь ненависть, отвращение и чувство гадливости жили в нем, неустанно стучась и вырываясь наружу.

Как все помогало — капитан испытывал необыкновенную легкость, на его губах играла улыбка, тем самым, расправляя хмурые морщины на лице.

"Я словно на крыльях, — вот какие мысли тревожили голову Алексея, — я, наконец, вырвался из давно опутывающих меня пут, из мерзкой надоедливой клетки. Я свободен, а значит, я счастлив. Счастливый же человек может все, он может совершить самое невероятное и необычное — ведь самое невероятное и необычное в этом мире совершалось только счастливым человеком, который лишь один способен, несмотря на грозящую ему опасность, взобраться на самую высокую вершину, лишь он один может вступить в неравное единоборство с десятью и победить, лишь он и только он способен полюбить так, как никто другой. И я сейчас один из подобных и я сейчас в состоянии совершить самое необыкновенное и сверхъестественное, что когда-нибудь случилось".

Мысль неожиданно прервалась и, будто изменяя свое русло, но, не меняя общего смысла, потекла в уже другом направлении.

— — Черт побери, — закричал капитан что есть силы, — я совершу самое необычное и сверхъестественное.

Это был настоящий вызов. И черный зверь, по следам которого он продолжал неустанно идти, просто не мог, не имел права не принять его. И он принял вызов Васильева, так как ветер, его верный слуга, собрав все свои последние силы, завыл, завыл, словно дикий и раненый зверь, и, как всякий раненый зверь, он, обозленный и доведенный до отчаяния, в своем гневе был страшен: все, что лежало вокруг замечалось им, подхватывалось и с каким-то остервенением бросалось в неуступчивого человека. Буквально за считанные секунды Васильев оказался атакован, просто закидан разнообразным хламом, который то и дело пролетал мимо его или врезался в него. А верный слуга грозного хозяина все злился и злился, все крепчал и крепчал, однако и невооруженным взглядом было прекрасно заметно, что эта злость являлась как бы крайней, последней. Еще чуть-чуть, еще немного и он иссякнет, постепенно угаснет.

— — Ну, где же ты? Где? — чувствуя слабость ветра, искал своего грозного соперника Алексей, ему начинало надоедать вести эту совершенно бесполезную войну без всяких правил и законов, войну с неизвестностью.

Природа, если последняя существовала, ветер и небольшой колок превратились в общую сплошную массу, неразличимую друг от друга, — впрочем, этого пока не видел капитан, они представлялись единым целым, одним живым существом, постоянно колеблющимся, словно движущимся, — достаточно омерзительная картина.

Взвиться бы сейчас ввысь, и оттуда посмотреть вниз, окинуть взглядом окрестности, увидеть то, что так необходимо. Однако ничего нельзя рассмотреть, все окутано мрачной черной пеленой вокруг царит лишь одна пустота, хотя нет — все-таки что-то есть. Конечно, на самом деле есть, и это что-то постоянно пульсирует, гуляет из стороны в сторону, подобно топкому болоту, с животной жадность втягивает в себя окружающие предметы и время от времени, будто играя, выплевывает в маленькое неказистое существо под названием Алексей Васильев. Но, несмотря на дикий ветер, несмотря на небольшой колок, скрывающийся в непроницаемой темноте, капитан медленно и неотвратимо продвигался вперед — он теперь знал куда именно ему идти, он не догадывался, а знал. К тому самому камню, к тому большому камню, стоящему неподалеку от колка и в своем одиночестве казавшемуся довольно могучей и колоритной фигурой.

Алексей Васильев приостановился, принялся оглядываться. Господи! неужели он действительно заметил, неужели тот смутный расплывчатый силуэт и есть валун, возвышающийся над окружающей местностью и как бы напоминающий, кто является здесь настоящим хозяином. Он со своего огромного роста, со свойственным только ему призрением взирал на кучи мусора, горы отходов и радовался, когда эти кучи и горы росли, превращая его быт в сплошной комфорт, или искренне негодовал, когда люди время от времени приезжали сюда на технике и пытались их убрать. Может поэтому это место, с одиноко стоящим камнем пользовалось недоброй славой, о нем ходило много разных небылиц настолько нелепых и, порой, неожиданных, что к ним невозможно было прислушиваться и брать в расчет. Тем неменее, то, что происходило на самом деле, являлось неоспоримым фактом: стоило только тем, кто приезжал сюда, чтобы хоть как-то навести порядок, прикоснуться к окружающей мрачной действительности, стоило лишь им приняться за работу так сразу что-нибудь случалось: то вдруг по каким-то невыясненным причинам погибал один из рабочих, причем таких смертей было достаточно, чтоб призадуматься: тут на самом деле что-то не так, — ведь, в конце концов, неслучайно то, что происходит вокруг; то по ночам неожиданно пропадали вещи, необходимые для работы. Люди бросались на их поиски, но не находили, зато через день или два они оказывались снова на своих местах, что опять же наводило на нерадостные размышления. Так или иначе, работы постепенно приостанавливались и люди начинали роптать, предлагая своим начальникам поскорей все свернуть и отправиться отсюда восвояси.

Конечно, подобное положение вещей не могло не радовать грозного хозяина, хотя несколько огорчали некоторые людишки, которые, пренебрегая его предупреждениями и вообще не обращая никакого внимания на происходящее, продолжали целеустремленно заниматься своими делами.

Ну, что ж тогда приходилось прибегать к крайним мерам, пресекая всякие попытки ничтожных людишек. Стали исчезать особо упорные; сначала по одиночке, а потом и целыми группами. Исчезнувших больше так и не находили.

Дни превратились в череду заставляющих дрожать от ужаса происшествий — теперь они происходили с потрясающей методичностью, что заставляло людей все бросать и поскорей убегать отсюда, так и не заканчивая начатой работы. Такое случалось несколько раз до тех пор, пока местное начальство, взвесив все "за" и "против" и окончательно разуверившись в то, что хоть что-то можно изменить в лучшую сторону, не плюнуло на это злополучное место и не положило все проекты и планы в дальний угол сейфа. Вот тогда-то люди и прекратили предпринимать попытки даже заглянуть сюда. Лишь изредка проезжал тут одинокий автомобиль, за рулем которого сидел неосведомленный водитель, впервые сюда попавший и сразу проникнувшийся страстным желанием убраться отсюда по добру по здорову.

И действительно, представлявшийся в душе многих, побывавших здесь, вселял не толь естественное отвращение (такое отвращение появляется обычно у любого человека, увидевшего что-нибудь плохое или омерзительное, он почти всегда воротит взгляд от подобной панорамы и нервно передергивается при мысли, что это плохое и омерзительное может прикоснуться к нему). Словом обыкновенное отвращение — впрочем, помимо нее еще возникал совершенно дикий ужас, который в определенные моменты вырастал в человеке до таких громадных размеров, что, казалось, он и являлся им самим. Господи, как неуютно сейчас себя чувствовал Алексей Васильев. Все его существо напряглось — напряжение ощущалось в каждой части тела капитана, каждая клеточка напоминала отдельный организм, живущий по своим законам, а в целом он весь представлялся связкой оголенных проводов …

Хотя нет! Прикоснись к ним и тебя затрясет, больно уколет. Ты постараешься оторвать руку и не сможешь этого сделать, потому что в искрах и горьком дыме ты увидишь смерть, пришедшую за тобой. А что станет со связкой оголенных проводов? Ничего! Все уйдет, а они так и останутся. Такого не могло произойти с Алексеем — он убьет, но и сам уйдет в небытие, окажется там, где ему предопределено быть.

Алексей резко тряхнул головой — это как раз наступил момент, когда он снова наполнился диким ужасом, все его существо теперь горело, прибывая в страшной агонии. Одновременно изнутри что-то порвалось и постепенно началось наполняться чем-то — ощущения и чувства стали неповторимыми, но лучше их бы не было. Создавалось впечатление, что стоит только сейчас прикоснуться к нему острым предметом и он, словно воздушный шар, проткнутый неосторожным движением, лопнет, разбрасывая вокруг себя инфекцию и заражая страшной болезнью других — правда, таковых поблизости не было.

— — А может, сделать именно так, — мысль сильно понравилась Васильеву. Пускай этот шар, сплетенный из страха и ужаса, лопнет, и он непременно станет свободным, словно птица или ветер. Он ничего не будет чувствовать, абсолютно ничего! Даже перестанет радоваться, просто понимать: что такое есть элементарное человеческое счастье, его смысл, да и вообще, что оно значит для людей. А ведь это конец жизни и начало дикого доисторического существования, в котором инстинкт станет играть главную роль в то время, когда все вдруг погибнет.

— — Мне как раз это и нужно, — тихо проворил капитан. Безэмоциональный, холодный расчет — вот, что сейчас его могло спасти.

— — И спасет!

Его продолжало переполнять — ощущения и чувства еще более обострились; стало не возможно терпеть, когда откуда-то из глубоких недр человеческого сознания принялось подниматься нечто невообразимое, нечто неподдающееся обычному пониманию. Вот оно поднялось, достало небольшую иголку, хотя на последнюю то, что находилось сейчас у страшного чудовища, не походило. Скорее это походило на какую-то часть тела, например, коготь. Впрочем, она и напоминала его; только достаточно необычный вид заставлял возникать некоторым сомнениям. Может, то был необычный отросток, назначение которого трудно было себе представить, а, может, он предназначен именно для такой цели, для того, чтобы поднести его к этому шару и … чтобы, в конце концов, произошел взрыв. Взрыв произошел, и он долгим эхом отразился внутри капитана. Более того, его отголоски пошли гулять по округе, смело, говоря, что то, что должно произойти, наконец-то произошло и что гнев и злоба, сидевшие до этого в нем, стали с неудержимой быстротой выплескиваться наружу. Видимо, эти отзвуки достигли и злой грозной силы, потому что ветер принялся постепенно стихать, словно разочаровавшись в произошедшем, и наступила удивительная тишина, ничем не нарушаемая, казалось, она только и ждала, чтоб что-нибудь случилось, а когда подобное произойдет, то сразу станет все ясно и понятно — кто-то обязательно проиграет и вести дальше ему борьбу станет делом совершенно бесполезным и бессмысленным.

Оставался, правда, открытым вопрос: кто выступал в роли проигравшего? Пока неизвестно, хотя Алексей Васильев вдруг ощутил огромную силу в себе, — теперь ему не составляло особого труда достать и схватить и своего главного и основного противника. Капитан уже предвкушал, как он в искреннем едином порыве, набросится на него и расправится с ним яростно и бес сожаления.

Однако сознание зла всегда отличается от сознания добра, но в них существует одно достаточно убедительное сходство: они наперекор разуму и логике продолжают делать свое дело, они, чувствуя свою слабость друг перед другом, с завидным упорством продолжают цепляться за спасительные соломинки, которые не каждый раз их спасали. Так и тот самый зверь, по следу которого продолжал упорно идти Алексей, немного подумав, снова прибегнул к услугам дикого свирепого ветра, а последний в свою очередь, разбрасывая различный хлам, принялся назойливо жужжать и надоедать капитану. Подозревал ли он, что все в скорости будет закончено, представлял ли он, как все это произойдет и каким все-таки будет его конец, чувствовал ли он ту силу, которая заставляла одинокого ничтожного человечишку идти туда, откуда еще совсем недавно, несколько дней тому назад офицер убегал с твердым убеждением, что больше сюда не вернется, — и никакая сила не сможет его закинуть в это проклятое богом место. Однако нашлось же что-то, и не просто нашлось, оно, словно магнитом заманила Васильева сюда и заставила добровольно исполнять то, что только ей нужно, лишь ей необходимо. Нужно и необходимо — подобное было нужно и необходимо капитану, потому что в нем присутствовало основное, что когда-либо жило в человеке — страстное и большое желание отомстить за убитых родственников, поквитаться за поруганную честь собственного сына. Вот они-то и толкали капитана навстречу смерти, делали его из жертвы в настоящего охотника, старого, опытного, понимающего толк в своем деле и поэтому безошибочно шедшего по следу черного зверя, неутомимо его преследуя.

— — Ну, черт побери, где же ты? — безуспешно искал своего врага Алексей, однако безуспешно не в том, что он не знал, что ему делать, а в том, что капитану просто страшно хотелось увидеть его и сразиться, сразиться один на один, без посторонних помощников и секундантов, которые будут находиться вроде бы в стороне, но в постоянной готовности нанести болезненный удар из-подтишка.

И действительно, где же ты черный зверь? Где ты прячешься и где находишься? Может, ты везде или просто поджидаешь удобного момента, чтобы наброситься подобно голодному хищнику. А может, он отступает, правда, это отступление больше походит на паническое бегство.

Тем неменее, Алексей Васильев, видя впереди смутный расплывчатый силуэт огромного валуна, продолжал идти к нему с достаточной легкостью, свободой, без видимого и особого напряжения, он расходовал меньше сил, внутренне чувствуя, как он постепенно настигает своего главного врага, — руки были крепко сжаты в кулаки в предчувствии окончательной развязки.

Хотел ли Васильев, чтобы она наступила именно сейчас. Пока нет, пока Алексей чего-то ждал, словно растягивал удовольствие и смаковал те мгновения, когда порывы ветра становились все слабее и слабее, а еще Васильев представлял с каким победоносным видом применит он свое таинственное оружие, завернутое аккуратно в газету и подаренное ему добродушной старушкой, что воскресила в его сердце уверенность в окончательной победе.

Интересно, с чего капитан взял, что то, что он держит в руке, является настоящим оружием? Если честно, он сам удивился подобному открытию, правда, о его назначении пока ему было действительно неизвестно.

Вот он, камень, к которому так стремился Алексей Васильев. Наверное, если бы капитан подошел к нему чуть раньше, то он испытал бы массу неприятных ощущений; сейчас же он не чувствовал ровным счетом ничего. Раньше офицеру этот огромный валун представлялся в виде грозного немилосердного идола, царствовавшего над этим мрачным государством. Он имел столько величественного великолепия, что, казалось, мог на раз-два поглотить его, а холодная молчаливая строгость вызывали легкую дрожь. Сейчас же Алексей огляделся по сторонам — вроде бы ничего необычного и подозрительного.

— — Он чего-то ожидает, — подумал и вслух проговорил, словно о живом человеке, Васильев.

Он стал выжидать. Странное получается противоборство и довольно-таки любопытная картина: в центре стоят два существа (именно существа, потому что камень казался действительно одушевленным), они молчаливо разглядывают друг друга, а вокруг них, бушуя и злясь, будто пытаясь что-то изменить, сломать, кружилось третье — дикий ветер, и во всех этих трех существах, в их действия, в их стремлениях чувствовалось столько силы, необузданной энергии, что стоило им по-настоящему взорваться, как окружающий мир превратится в огненную фатосмогорию, феерическое представление, которое невозможно описать имеющимися человеческими приемами.

Так они стояли друг напротив друга: один — обычный человек, представитель того угасающего мира, постоянно взывающего о помощи, но так ее не получивший; другой — обыкновенный камень, который как бы являлся молчаливым свидетелем, равнодушно взиравшим на разыгрывающуюся трагедию и ожидавшим, что, в конце концов, получится; третий — свирепый ветер, кружившийся вокруг и готовый в любую секунду, в любое мгновение наброситься на капитана и растерзать его, превратить ни во что — он-то как раз и принадлежал к тому постороннему миру, что просочился в чужие владения, подобно осторожному вору, он-то в конечном итоге и стал тем, кем он планировал стать.

Алексей приподнял газетный сверток, повертел его в руках — видимо, пытался лучше рассмотреть, и снова бросил внимательный оценивающий взгляд на валун. Ветер, словно дрессированный зверь при виде своего строгого хозяина, принялся постепенно стихать.

— — Интересно, — удивился Васильев и еще выше поднял сверток. Ветер совсем стих — капитан улыбнулся и поспешил опустить подарок добродушной старушки. Мгновение — и порывы опять стали набирать свою прежнюю силу, показывая настоящую, неукротимую, просто яростную злобу.

С тех пор, как сверток попал в руки Алексея, и до того момента, как он остановился возле большого камня, его не переставало раздирать какое-то жадное, совершенно нездоровое любопытство, которое офицер на протяжении всего пути старался в себе заглушить, так как сильно оно ему мешало. Но как он не старался совершить задуманное, капитану никак не удавалось это сделать, и поэтому оно нет-нет да тревожило его, заставляя протягивать к драгоценному подарку руки и с противоречивыми ощущениями теребить его — наверное, страшно хотелось развернуть и посмотреть, что же там находится. Однако во время возникло другое более сильное желание оставить все в покое, и руки, будто по команде успокоились. Впрочем, Алексей, по-прежнему гложимый любопытством, прибывал в томительном ожидании; ему не терпелось развернуть сверток, однако внутренний голос подсказывал офицеру, что момент подходящий еще не наступил. Или все-таки наступил? Вернее наступал, наступал достаточно медленно, словно проверяя на прочность выдержку и нервы Алексея Васильева, наступал, любуясь постоянными человеческими терзаниями.

— — Что же там находится? — размышлял вслух капитан — он вновь, как минуту назад, приподнял газетный сверток, чтобы его внимательней разглядеть, и ветер принялся снова постепенно стихать, но на него теперь Васильев не обращал никакого внимания.

— — Что!? Старушка загадочна и он столь же загадочен, как и его хозяйка.

Неизвестно зачем капитан произнес эти слова? Видимо, Алексею просто страшно захотелось услышать живой человеческий голос, пускай даже свой, а может, он захотел выговориться, сказать то, что его так беспокоило.

— — Ах, человек, человек! Как ты беззащитен, сколько страстей и соблазнов кружится вокруг, и нет тебе возможности избавиться от них, уйти, убежать, скрыться. Они тебя будут преследовать везде, и, где бы ты не находился, они всегда окажутся рядом с тобой, пока ты либо не сломаешься, либо твердо и четко не скажешь: "Нет!" — и не отгонишь их от себя.

Решение созрело окончательное, и Алексей принялся яростно рвать бумагу на свертке. То, что находилось внутри, хранилось старушкой очень бережно, и об этом говорили аккуратно сложенные газетные листы, которых к тому же было достаточно много, и, может, поэтому капитан стал терять терпение — наверное, из-за того, что никак не получалось добраться до заветной цели.

— — Уф, — тяжело вздохнул Васильев, встряхивая головой для того, чтобы каким-нибудь образом упорядочить дикую несуразицу в своей голове. Вроде что-то наладилось, успокоилось. В руках Алексей Васильев держал странный предмет, лишь отдаленно напоминающий ключ; он повертел его, словно оценивая, и вслед за тем взгляд переместился на камень — ничего особенного. Пришлось опять посмотреть на содержимое газетного свертка и тихо, будто в раздумье, будто находясь в совершенно ином измерении и другой обстановке, которая располагала к противоположным мыслям и чувствам, проговорил:

— — Эта вещица удивительно похожа на ключ. А если есть ключ, то значит, существует и дверь, которая им закрывается или открывается. Ключ вот он, и теперь остается найти дверь. Сдается мне …

Алексей не успел закончить своей фразы, как, рассекая темное непроницаемое пространство и освещая капитана неяркими вспышками, сверкнула молния, а буквально через мгновение прогремел оглушительный гром. Господи, какой эффект получился, какие спецэффекты разыгрывались там, наверху! Строгий зритель не мог не проникнуться тем, что происходило вокруг; но Алексей не был обычным зрителем — он являлся самым главным и непосредственным участником великолепно-красивого действа. Красно-бордовое зарево, растворяя в себе темные тона, мрачно освещало местность, причем последние исчезали не сразу, не вслед за страшными раскатами грома, сотрясающими землю. Зарево появилось неожиданно в виде причудливого облака, а затем оно принялось набухать, увеличиваться в размерах, превращаться во что-то невообразимое, страшное, казалось сейчас еще чуть-чуть, еще немного и его, словно воздушный шар, разнесет в клочья, однако проходило время, а зарево продолжало увеличиваться в размерах. В конце концов, все стало представляться в кровавом свете.

При виде столь впечатляющей картины Алексей не смутился, он смотрел на нее равнодушными безразличными глазами, принимая происходящее как самоочевидный факт. Он даже не вздрогнул, когда где-то поблизости прозвучало такое до боли знакомое "угу". Но как оно изменилось: оно уже не казалась таким грозным и страшным — ухо Алексея уловило совершенно чужие звуки. Теперь они не были звероподобными, не наводили дрожь, они звучали испуганно, умоляюще; в них уже не слышалось того страстного желания кого-то испугать, привести в жуткое отчаяние, невольно предупреждая о приближающейся опасности, — в этом коротком эмоциональном возгласе сквозило искреннее удивление, непонимание и безысходность. Капитан услышал его достаточно четко, ясно, и он не мог не радовать Васильева.

Господи, неужели он смог победить непобедимое, неужели обычный человек совершил такое, неужели у него хватило сил, терпения? Как это ему удалось?

Вместо ответа пришла ярость, дикая необузданная злоба, они собой заслонили все остальное: и гордость победителя, и сознание собственной значимости.

— — Мне никогда не удастся понять, — крикнул Васильев, и от этого ему стало еще тяжелее, хотя внутри себя он чувствовал настолько огромную силу, что ему не составляло особого труда одним взмахом перевернуть всю планету Земля.

Интересно, что такое есть Человек? Человек именно в том понимании, в котором он существует сейчас, — ведь сам он велик, велик в своих неудержимых стремлениях, мечтах, желаниях; когда он чего-то хочет его невозможно остановить или просто приказать делать что-то другое, заставить исполнять чужую волю и чужие желания. Невозможно и нельзя найти подобной силы, способной изменить человека. Если ты этого не понял, то обязательно расплатишься, находясь не рядом с Алексеем Васильевым, а там, в пустынной столице, окутанной толстыми сетями непроницаемой темноты. Сейчас ты в городе никто, хотя еще пытаешься усиленно и скрупулезно доказать обратное самому себе и окружающим, но такого не удастся сделать, не удастся, потому что вокруг обитает сила гораздо мощнее, чем твоя. Да и впрочем, слишком поздно ты спохватился, решился включиться в борьбу, сражаясь до последнего.

И все-таки люди удивительные существа. Стоит только нам побороть в себе страх перед чем-либо, преодолеть жуткие страсти и пройти все испытания, постоянно преследующие нас, не сломавшись и не потеряв личного достоинства, то тогда бы не было существа более сильного и могучего, более великого и непобедимого.

— — И это мы, — тихо проговорил капитан, зачаровано смотря на валун.

Человек может быть и прекрасным, и добрым, и красивым, и одухотворенным, однако одновременно в нем скрываются и самые жестокие и злые качества — и все из-за того времени, когда вдруг из обезьяны перед миром предстало двуногое человекоподобное, еще ничего непонимающее и незнающее, инстинктом чувствующее, что в его нутре начинает жить другое существо, но так не смогшее отделаться навсегда от своих животных наклонностей, а последние вкупе с разумом получают ужасные вещи.

Человечество в одно и тоже время творило восхитительную и неподражаемую Венеру Милосскую и тут же безжалостно убивало и уничтожало, создавало в великих муках Святую Троицу и мгновенно превращало в руины монастыри и храмы, играло невинных добродетелей, прекрасно осознавая, что в них скрывается совершеннейшее зло — зло, которое не знает ни конца ни края. Вот что такое человек!

Именно подобные мысли сейчас тревожили Алексея. Они представлялись грандиозными, немелочными, а разве может возникать что-нибудь другое, когда решается судьба всего мира, когда на одну-единственную карту, на один-единственный ход и кон поставлено абсолютно все. Капитан перевел дух, собрался с мыслями, но на самом деле он больше не намерен был ни говорить, ни о чем-то думать, — теперь все зависело только от действий и только от них. Впрочем, возникал вопрос: от каких именно. Вот и застыл Васильев, не находя на него ответа, он просто молчаливо вглядывался в расплывчатые очертания огромного камня-валуна и крепко, что есть силы, сжимал пальцами заветный подарок.

— — Дальше что? — единственное, что мог выдавить из себя офицер. Затем он его немного повертел в руках, то приближая, то удаляя от большого камня-валуна, и каким-то внутренним чутьем Алексей Васильев почувствовал, как он, до сих пор молчавший, задрожал, содрогнулся всем своим могучим телом, а затем, словно прося пощады, прося того, чтобы человек, стоявший возле него, не совершил самого страшного и самого противного проступка, не проник бы в потаенные глубины великана, не разрушил бы все то, чем раньше жил он, чем существовал и промышлял. Он весь сжался, отчего превратился в маленькое невзрачное существо.

В первые мгновения Алексею действительно стало жалко эту огромную провинившуюся неодушевленность, правда, такие мимолетные чувства как пришли, так и ушли, не оставив никакого следа, и на их место, громко возвещая о своем приходе, пришли другие, наполненные ненавистью и жаждой мщения. Память о близких и родных постоянно напоминала ему о том, кто повинен в их смерти, она тараторила, не переставая, она требовала праведного суда, а если последнего не могло состояться, состояться по всем правилам и законам его времени, то решение должен был принять сам человек. Поскорей бы он принимал!

Алексей медленно, растягивая удовольствие, поднял руку, в которой он крепко сжимал жалкое подобие ключа, поднес его к камню-валуну и, словно нож, с радостью всадил его в потаенное место — небольшую выемку, находящуюся где-то на уровне груди и немного левее.

Что тут произошло! Что случилось! Трудно описать простыми словами: сначала поднялся невообразимый шум — ветер, который постоянно кружился вокруг Васильева, теперь казался писком малюсенького мышонка перед грозным рыком царя зверей; сотни тысяч визжащих и кричащих звуков разрывали барабанную перепонку, превращая ее в рваную страшную рану, — капитана почувствовал, как с ушей, потекли две тонкие струйки крови, не помогало даже то, что офицер открыл рот — впрочем, получилось это как-то неестественно, просто мышцы сами собой расслабились и … Шум продолжал расти, и кровь уже лилась не тонкими струйками, а бурными потоками, будто там внутри Алексея сидел кто-то и, хитро улыбаясь, качал небольшой насос.

— — Господи, как больно, — тихо прошептал капитан, ощущая, как вся одежда становится мокрой.

Шум был несравним ни с чем, казалось, что сам дьявол собрал всех грешников в одном месте в аду и начал их медленно поджаривать на огне, после чего они сошлись именно в таком иступленном крике. Алексей же Васильев своим едва приметным движением с ключом как раз освободил его и он, подобно хищному оголодавшему зверю, принялся поедать тишину, превращая ее в рваные лохмотья. Хап-хрям-хап-хрям — несмотря на невообразимый шум, царивший вокруг, слышалось то там, то здесь. И во всем этом чувствовался настоящий предел отвращения, брезгливости, и уже не барабанные перепонки, а вывернутые наизнанку нервы, принялись с все нарастающей силой беспокоить капитана.

Взгляд невольно упал в ту сторону, где находился страшный колок, теперь же густела черная всепоглощающая темнота. Именно оттуда вдруг появилось маленькое светящееся неземным светом пятнышко, очень быстро растущее в размерах. Это пятнышко по мере своего увеличения, словно пылесос, втягивало в себя все то, что находилось вокруг. Во-первых, саму невозмутимую черноту, что состояла из постоянно пульсирующих сгустков, больно кусающихся, — от их укусов нестерпимо ныли шея, лицо и руки, но что они по сравнению с тем, что сейчас происходило. Во-вторых,, постепенно стал стихать душераздирающий крик, он так же улетал куда-то туда, в неизвестную бездну, но все-таки нет-нет да возрождал в душе капитана отвращение, хотя не было никакого ужаса или страха, которые бы заставили офицера сотрясаться от них — ведь столько в этих криках таилось молчаливой боли и, если хорошо прислушаться, мольбы, столько неотомщенного унижения и оскорбления, что невозможно было оставить все свои переживания в стороне, невозможно было упустить и то, что небольшая искорка могла разжечь на старом пепелище новый пожар.

Пожар на самом деле вспыхнул, и через мгновение весь Алексей Васильев горел. Ощущения стали гораздо сильнее, отчетливей, казалось, что его душа сейчас вознесется над окружающим миром, и оттуда ей представится потрясающий вид. Более того, капитан почувствовал в себе огромную силу, его самолюбие тешилось мыслью, что все, что теперь происходит внизу, сотворил именно он, и за это, если честно, можно отдать свою жизнь — жизнь вон той физиологической оболочки, стоящей, вцепившись, возле камня-валуна.

Странно, у обычного нормального человека всегда возникает страстное желание спасти свою драгоценную жизнь, сохранить ее во что бы то ни стало, даже иногда ценой предательства или нехороших поступков. Может, поэтому Алексей крепко уцепился за большой камень, к слову сказать, не зря.

Светящаяся дыра продолжала увеличиваться, вскоре она достигла таких размеров и притяжение стало настолько сильным, что капитан начинало заметно сдвигать с места. Он напрягся, приготовился к самому худшему и крепче схватился.

— — Так нужно сместиться вон туда, — проговорил Алексей Васильев, посмотрев чуть-чуть левее камня.

И действительно, за ним можно было находиться в некоторой относительной безопасности — сама каменная громада могла гарантировать ее. Алексей поспешил спрятаться.

Светящаяся дыра все увеличивалась, она, словно голодная прорва, живущая по принципу аппетит приходит во время еды, пожирала все с небывалым проворством и быстротой. Зачарованно наблюдал капитан, как исчезали в ее ненасытном чреве окружающие предметы: вот подхваченная страшной силой, прогнившая коряга пронеслась мимо офицера, едва не задев его, — она, будто бумеранг, просвистела и исчезла уже навсегда; а вон прокатил облепленный комками грязи кустарник, его резкие движения сразу выделили его силуэт в темноте. В последний раз Васильев увидел кустарник тогда, когда он стремительно вкатывался в пасть прожорливого чудовища. Дальше больше: со всех сторон, словно сговорившись, принялось лететь все, что находилось поблизости. Вскоре это стало походить на что-то невообразимое, ужасное. Капитан почувствовал, как его обдало жутким холодом, казалось, температура изменилась за считанные секунды. Не успел он ощутить, как заледенели конечности, как температура снова изменилась, и через мгновение капитана обдало горячим паром — вокруг стояла нестерпимая жара, а он сам был прижат к огромному камню-валуну, который раскалился до предела.

— — Сейчас я изжарюсь, — почему-то спокойно, без видимого беспокойства проговорил Алексей Васильев.

Однако этого не произошло — видимо, для него был уготовлен совершенно другой конец, например, оказаться там, в светящемся горниле. С каким бы огромным удовольствием сожрала она еще одну живую человеческую душу, сожрала, не подавившись и не заметив, кто залетел в нее — одним больше одним меньше, какая собственно разница. Наверное, ее мучил нестерпимый голод, но на самом деле он был безразличен ей, точно так же, как глубоко ненавистны казались радость и обычное счастье черному зверю, по следам которого, с завидным упорством шел Алексей Васильев. А где, интересно, он сам? Спрятался, ушел или же это его очередная уловка, чтобы остановить своего преследователя. Если последнее, то достаточно эффективная, впечатляющая. Впрочем, сейчас не существовало той силы, способной наконец-то остановить его, простого человека, поставившего себе главную цель в жизни.

— — Врешь — не возьмешь, — похоже сам уже не веря, а, подбадривая себя, проговорил капитан, невольно отворачиваясь от потрясающего светопреставления.

А сила притяжения увеличивалась с каждой секундой, с каждым новым мгновением увеличивалось количество предметов, проносившихся мимо него и уже "врешь — не возьмешь" прозвучало бы во второй раз не с такой уверенностью, а с сомнением.

"Успокоиться, только успокоиться", — мысленно приводил в порядок свои нервы офицер, и, в конце концов, это ему удалось. Успокоился! Напротив, с той стороны злобное чудовище продолжало яриться и то, что поднимало в нем подобную ярость, каким-то непостижимым образом придавало ему сил, и оно, впитывая ее в себя, использовало по назначению, то есть против Алексея Васильева. Вот только незадача — она не доходила до своего адресата, а уносилась в дыру.

Что сделать? Что предпринять? Зверь находился на перепутье, в тяжелом раздумье, но время шло, и вместе с ним таяли его возможности — а это еще больше раздражало грозного властелина. Как же он хотел изничтожить Алексея, превратить его ни во что; в нем даже не замечалось привычного стремления, которым он жил раньше — унизить маленького человечишку, втоптать его в грязь; в нем преобладало лишь одно желание — во что бы то ни стало остановить капитана Васильева. Однако ему пока мешала эта огромная светящаяся дыра.

"Неужели конец", — забеспокоился не на шутку тот, кто никогда не беспокоился, а наводил беспокойство на других.

"Неужели конец", — возникали некоторые сомнения и у Алексея, он, вроде бы сохраняя спокойствие, посмотрел туда, где светящаяся прорва прожорливо поедала все, что только попадало ей на пути.

— — Сдается мне — я не смогу справиться, — голос казался обреченным, теперь уже действительно обреченным. Почему-то Алексею было невдомек, что происходящее перед ним являлось не очередным явлением, случившимся по указанию его главного врага, а тем, что пришло для того, чтобы, наконец, принести равновесие в мир Алексея. Капитан вдруг вспомнил самые незначительные эпизоды из своей прошлой жизни: Дмитрию тогда было года четыре, они с Марией устроили что-то вроде небольшого семейного сабантуя в выходной день. Он разлил себе и жене по стопочке водке, а сыну — в стакан газированной воды; как они смеялись, смеялись дружно, заразительно, весело, когда Дмитрий по примеру родителей, подражая им, выдыхал и затем опрокидывал в рот весь стакан с напитком. А вот Алексей за привычным своим делом — он допрашивает невзрачного паренька лет двадцати — двадцати пяти — капитан даже не помнил, что именно совершил этот несчастный бедолага (впрочем, таковым он ему казался сейчас, тогда же тот являлся отвратительным негодяем). Васильев задавал ему вопросы, парень отвечал. А вот он в окружении своих бабушки и дедушки и ему всего лишь десять лет: Матвей Степанович, как обычно управляется по хозяйству — чинит завалившийся забор; Проскофья Темофеевна чем-то занимается в доме — видимо, готовит обед, а он сам возится с деловым интересом около старика Колченогова.

Мгновение — и все это исчезло. И вновь Алексей оказался среди бушующих страстей, среди летающей всякой всячины и посреди всего этого огромная светящаяся дыра.

"Неужели прошлое для меня навсегда закрыто, — с горечью обреченного подумал Васильев, — неужели я не почувствую обыкновенной радости от обыкновенных человеческих мелочей, неужели я не найду больше пути, чтобы выбраться отсюда, неужели остается одно-единственное, как, подчинившись судьбе-злодейке, разжать пальцы, выйти из-за камня и …"

Алексей расслабился, по телу его сразу разлилось такое равнодушие и лень, что цена жизни для него стала чем-то второстепенным, она опустилась на последнее место, и капитан бы уже не отдал за нее ничего. Почему?! Да потому что зачем жить в таком ужасе, потому что жить в нем было невозможно и просто нельзя.

"Ну, зачем она мне?" — размышлял Васильев, и от подобных мыслей пальцы сами собой разжимались, и ноги сами собой стремились отойти от камня-валуна. А его проповедь тем временем текла своим чередом.

"Мерзкая! Гадкая! Отвратительная! Ну, зачем, спрашивается, она мне, если уже ты вывален в грязи и нет никакой возможности ее отмыть? А собственно зачем? Зачем ее пытаться сохранить — ведь в моем мире она пошлет мне одни испытания и не потому, что суть мира такова, но и потому, что для человека иного способа существования, как подчиняться и исполнять чужие приказы нет, — ему ничего другого не дано. А все-таки может …"

С чего Алексей Васильев принялся размышлять о подобном? Неизвестно, однако, теперь серое вещество капитана заработало в другом направлении. ( Так случается, когда размеренный бег небольшой и стремительной речушки вдруг останавливает воздвигнутая плотина. Некоторое время река продолжает течь так же спокойно и размерено, заполняя все свободное пространство за плотиной, но вот ей становится тесно, она наваливается всей своей силой на препятствие, ищет самое слабое место в плотине и, наконец, пробивая себе путь, вырывается на свободу.)

Так и сейчас — благоразумие проложило себе дорогу, и Алексей еще крепче ухватился за камень-валун.

— — Нет, врешь — не возьмешь, — капитан сильно злился на свою слабость и на то, что он ее проявил. Одновременно ему захотелось рассмеяться, показывая всю беспомощность и тщетность своих усилий, с которыми зловещая прорва пыталась засосать живого человека.

— — Куда тебе со мной тягаться, — продолжал ярить самого себя Алексей; в его голосе, несмотря на некоторое напряжение, чувствовалось столько невероятной легкости, что казалось ему ничего не стоит взять и победить черного зверя, по следам которого постоянно шел он, не догадываясь даже, что изредка, время от времени и сам становился настоящей добычей, преследуемой кровожадным хищником. Пока Васильев еще видел в светящейся дыре одного из многочисленных сторонников его грозного противника, а значит своего очередного врага, вставшего неопределимой преградой на пути капитана, — впрочем, то, что предстало перед ним в образе этакой прорвы, пожирающей все без разбора, и являлось его врагом. Единственно, что упускал Алексей, так это то обстоятельство, которое он совершенно не брал в расчет и пропускал мимо, — дыра была таковой и для черного зверя — она с такой же легкостью, с какой могла расправиться с человеком, разделалась бы и с ним.

— — Сейчас немного подожду и начну действовать, — капитан, тем временем, продолжал успокаивать себя, прекрасно понимая и осознавая, — нет в нем силы, чтобы окончательно воплотить все свои мечты и желания в действительность, чтобы то, к чему Васильев шел, вдруг в одно мгновение предстало перед ним во всей своей истинной красоте, и, не расплываясь в очертаниях и контурах, а четко выделяя каждую линию, каждую грань, миниатюрно вырисовывая каждый образ и фигуру. Но где это, где сила? Ее просто не было: мечты и желания, которым суждено было сбыться, пока только и оставались мечтами и желаниями, а те образы, так подробно представленные капитаном в своем сознании, наяву существовали очень далеко, и к ним, чтобы добраться, необходимо преодолеть многочисленные препятствия: продраться через густые дебри, перелезть через большие, непреступные скалы.

А с той стороны сгорал в своем неуемном бешенстве дикий зверь, та самая непознанная черная сила, которая сейчас, словно смертельно раненое животное, пыталось отомстить своему обидчику за нанесенную рану. Как она мечтала наброситься на капитана, разрывая одежду на нем, однако этого никак ей не удавалось сделать, и Алексей начинал чувствовать себя победителем — эдакое прекрасное, воздушное, легкое, поднимающее его над окружающим чувство, слегка, правда, тревожное, заставляющее концентрироваться, но тем неменее достаточное, чтобы придать немного уверенности.

Одежда на Васильеве трепыхалась, казалось, капитан находился на борту какого-то судна во время страшного урагана, а тот, злодей, только и поджидал удобного момента, чтобы раз и навсегда разделаться с упрямым мореходом. Впрочем, кое-что морскому скитальцу все-таки удалось сделать — он заставил принять участие умудренного опытом моряка в дикой разнузданной пляске бушующей природы.

Именно в таких плясках человек узнает, что есть свирепая неукротимая сила, именно в такие моменты он начинает понимать все величие жестокости и немилосердия по отношению к себе со стороны стихии.

— — Но то, в чем я, не является обычным природным явлением. Это нечто больше, это потустороннее, это гораздо страшнее и ужасней, — тихо проговорил Алексей.

— — А еще природа безразлична как к слабым, так и к сильным, а Оно, напротив, к слабому жестока и немилосердна, к сильнейшему же применяет весь свой богатый арсенал хитрых уловок, и при этом со стороны выглядит настолько жалкой, насколько безжалостной у нее получается быть с первыми …

Не успел докончить свой монолог Васильев, как очередной порыв ветра вырвал его из-за камня-валуна, вырвал, словно легкую пушинку, хотя Алексей упирался, всеми способами цеплялся за ускользающую жизнь, и, бросая капитана из стороны в сторону, понес к огромной светящейся дыре, которая подобно гигантскому пылесосу вбирала в себя все инородное: и ту скверну, что потревожило равновесие, и сам мир, точнее то, из чего он состоял. Как только пальцы Васильева соскочили с большого камня-валуна, он в каком-то последнем неистовом желании попытался покрепче ухватиться за него, но получилось совсем не так, как того хотел офицер: руки, описав замысловатую траекторию, успели вцепиться в торчащий из выемки ключ и дернуть его на себя, однако пальцы так и не смогли удержать жалкое подобие ключа и он, отлетев в сторону, сразу затерялся в беспорядочно передвигающемся мусоре и хламе.

— — А-а-а-а! — закричал Алексей Васильев, и было непонятно: то ли он завопил от ужаса в предчувствии скорой смерти и неизвестности, которые с большим нетерпением поджидали его в этой голодной уродливой глотке, то ли от того, что по своей неосторожности выскочил-таки ключ, и его мечта отомстить за погибших близких и родных теперь улетела вместе с ним в дыру. Она никогда уже не исполниться, никогда не воплотится в реальность, а навсегда останется его мечтой, безжалостно брошенной в грязь забвения.

— — А-а-а-а! — продолжал кричать капитан, и чем ближе он подлетал к зловещему, желтовато-красному пятну, тем его крик становился все громче и громче, казалось, в нем было столько неутомимого страстного желания не попасть туда, столько здорового стремления уцепиться за что-нибудь надежное, крепкое, что Алексей принялся искать взглядом их. Но все безрезультатно! Как бы капитан не осматривался вокруг себя, стараясь спасти свою жизнь, на пути ничего не встречалось. Только проносившийся рядом хлам и мусор, больно бивший его по лицу.

Впрочем, Васильев увидел совершенно другое: простирающуюся до горизонта свалку в прежнем своем виде, с кучами отходов, горами битого строительного материала, кое-где просматривались разлитые лужи каких-то химикатов и просто воды, и посреди всей этой отвратительной картины знакомая, злополучная дорога, как всегда утопающая в грязи.

"Как всегда в прежнем своем состоянии", — стремительно промелькнула мысль.

— — Черт возьми, я ее вижу, — перестав кричать, вдруг сильно удивился Алексей, — я ее вижу, и куда, в конце концов, делась темнота, куда она исчезла. Господи! она исчезла!!!

Теперь капитан принялся оглядываться по сторонам, но не для того, чтобы найти свое долгожданное спасение, а скорей из-за того, чтобы увидеть те самые пульсирующие сгустки, однако их нигде не было. Алексею захотелось даже крикнуть: "Ну, где же Вы?" — наверняка безрезультатно, потому что не получил бы ответа, потому что то, что существовало раньше, осталось навсегда в прошлом и в страшных воспоминаниях.

— — Все возвращается на круги своя, — Васильев не знал радоваться ему или пока повременить, — еще многое, что может произойти: вдруг прямо сейчас все изменится, повернется в совершенно другую сторону.

Капитан выбросил из головы такие неприятные мысли, и решил посмотреть туда, где впереди маячила светящаяся дыра. Через мгновение он был неприятно удивлен и одновременно сильно потрясен: оказывается эта голодная прорва располагалась не где-то там, на горизонте, а наверху, и теперь Васильев поднимался.

В голове царила настоящая путаница, Алексей ровным счетом ничего не понимал и начинал осознавать, что еще немного, и он просто сойдет с ума. Неудивительно, ведь офицер видел приближающуюся смерть.

— — Так стоп! — чуть ли не выкрикнул капитан. Ему очень хотелось все привести в порядок — а собственно, какая разница, что делается у человека в голове, когда он подходит к своему жизненному концу. Пройдет секунда, две, может, три, и эти проблемы для него станут незначительными, ненастоящими что ли, они даже внимания никакого не привлекут.

Алексей Васильев тряхнул головой, и стало действительно легко: никаких мыслей, даже эмоций и ощущений — все просто и на удивление хорошо; но вот капитан почувствовал, именно почувствовал, как чувствовал до этого. К нему пришло всего одно чувство, которое так ясно и понятно, так доходчиво и просто объяснило, вернее, дало понять капитану, что уже не стоит сопротивляться и противиться судьбе; оно открыло перед ним безрадостную картину всей безрезультативности за что-то бороться, даже за такое дорогое и ценное, как собственная жизнь, и, может быть, от такой безысходности или, может, от внутреннего содрогания при виде того, что должно его поглотить, и неизвестности, ждавшей капитана там, подобно голодному хищнику, у Васильева вырвалось долгое и протяжное, грустное и плаксивое:

— — Не-ет!

Сколько оно включало в себя тупой надежды на чудо, глупой бессознательной обреченности, которая все-таки сможет превратиться во что-то благоразумное, и, в конце концов, найдет один-единственный верный выход из создавшегося положения. Алексей пока надеялся, надеялся, хотя прекрасно осознавал и видел, как складывается все на самом деле. Возможно, этим своим криком Васильев и пытался найти его, обнаружить, но время таяло и ничего не происходило; лишь эхо собственного крика, распространившееся вокруг многочисленными звуками, говорило о страшной, просто жуткой тревоге капитана, его напряжении. И действительно, офицер ощущал себя скованный цепями, зажатый со всех сторон врагом, униженный, оскорбленный и доведенный до крайнего предела.

— — Не-ет! — продолжала кричать в нем радоваться своей победе судьба-злодейка, или та некогда грозная и могучая сила, смогшая все-таки, улучив момент, схватить и утащить его с собой, утащить далеко-далеко туда, где нет свободы, нет жизни, где вообще ничего нет, где человек не имеет даже права влачить жалкое существование мерзкого раба, готового всему и всем подчиняться и все и вся беспрекословно исполнять. Единственно, на что имел право капитан Алексей Васильев так это на крик: на крик, потому что больно, на крик, потому что у офицера кроме него ничего больше не осталось, на крик, который имел сплошную безысходность в океане равнодушия и смерти.

— — Зачем мне это, — с некоторым сожалением проговорил Алексей, прекрасно понимая, что он добровольно за чье-то постороннее благополучие отдавал себя в руки неизвестной стихии. Вот сейчас она с огромным удовольствием сожрет его и от Васильева ничего не останется: ни памяти, ни доброго слова, ни его самого. Никто не сможет после всего происходящего сказать: "Да это был настоящий человек, человек с большой буквы, человек, которого захватила вечность, но которая так и не смогла его предать забвению".

Как бы капитан хотел, чтобы о нем сказали именно так — ведь его жертва стоит таких слов, такой оценки.

Алексей вновь посмотрел туда, где светящаяся дыра, стремительно уменьшавшаяся в размерах, маячила своими габаритами, одновременно угрожая и приветствуя.

— — Как она близка и, впрочем, как долго все продолжается — поскорей бы закончилось, — итак, существование бывшего капитана милиции столичного ОВД подходило к концу, и он чувствовал это, даже крик стих — наверное, Алексею просто захотелось встретить смерть с некоторым достоинством и пренебрежением к своему врагу.

— — Сейчас я исчезну, — взгляд был обращен к земле, к тому, что имело жалкий отвратительный вид, но что вызывало настольгию. Для него изгаженный клочок земли казался самым прекрасным и красивым на целом свете, он являлся его родиной, от которой он бы никогда не отказался и которую он бы не предал за все золото мира.

Господи, как он его любил, что в нем поднималось при виде такой панорамы — нельзя описать простыми словами, как, впрочем, невозможно было описать обычными словосочетаниями то, что сейчас происходило с самим капитаном. Правда, зачем? Зачем рассказывать о человеческой смерти, в ней все равно нет ничего завораживающего, сверхъестественного, она приходит всегда неожиданно, даже тогда, когда ее вроде бы ждешь с минуту на минуту, и все заканчивается: человек уходит в неизвестность, жизнь, тянущаяся непрерывной длинной лентой, вдруг обрывается и все замирает на месте.

— — Сейчас я исчезну, — Алексей ощущал, что вскоре для него все остановится, а его самого не станет, — так просто и легко, словно и не живой человек вовсе, словно мертвый неодушевленный или давно умерший предмет, как какая-нибудь коряга или куст, облепленный грязью.

И он исчез, стал частью неизвестности, покрытой грубым забвением. Больше не будет того, кто носил обычное русское имя Алексей с такой же обычной фамилией Васильев, и больше никто, проходя мимо человека, имеющего его, не остановится, чтобы помянуть добрым словом и доброй памятью его однофамильца.

Через мгновение над истерзанной землей, наконец, воцарилась долгожданная тишина. Как она сейчас была нужна ей, необходима для передышки, чтоб расслабиться, немного передохнуть, слегка привести себя в порядок, подставить, в конце концов, свою остывшую замерзшую оболочку под яркие солнечные лучи и почувствовать их спасительное влияние. А как приятно просто посмотреть на открывавшуюся первозданную красоту земли, именно первозданную, потому что то, что произошло, можно назвать вторым ее рождением. Вид открывался потрясающий, природа стояла нетронутой и девственной, она была своей, родной и, значит, самой близкой, самой прекрасной, доставлявшей огромное удовлетворение и удовольствие.

Сейчас земля отдыхала и с нее, как с разгоряченного скакуна, пробежавшего не одну сотню верст, исходил пар, но не зловонный, как раньше на свалке, а приятный, душистый, и в такой момент ей даже было невдомек, что рядом могло находиться зло. А ведь находилось …

Огромное, какое-то бесформенное, безобразное существо достаточно легко взобралось на невысокий холмик, находящийся невдалеке от того злополучного места — колка с многочисленными голыми и высохшими деревьями, кустарниками, и принялось оттуда внимательно-сосредоточенно смотреть вперед, казалось, оно что-то выискивало взглядом, упорно всматриваясь в даль, что-то желало понять. Наконец, то, что так долго чудовище искало, им было найдено, и бесформенное существо, раскрыло что-то отдаленно напоминающее рот и отвратительно-громко засмеялось, наполняя мир новым, коварным и злым звуком. Сразу же все поменялось: пар, поднимающийся от земли, утратил свои душистые приятные запахи, он стал прежний — пропахший тухлятиной, с привкусом, заставляющим кружиться голову; общая панорама, вроде бы неизменившаяся, перестала быть красивой и приносить эстетическое удовлетворение. Она ужасала, и поэтому хотелось поскорей отсюда убежать.

А существо продолжало смеяться, правда, смеялось оно неестественно, на каждом вдохе и выдохе задыхаясь и вздрагивая всем своим огромным телом, качая головой и кривя рот, отчего чудовище становилось еще уродливей и безобразней. В тоже время его смех был неживой, леденящий, и природа не могла не почувствовать это: она вдруг задрожала, заволновалась, стала понимать, что грядет новая беда, грядет смерть, вновь идет самое ужасное и страшное в лице бесформенного существа.

Между тем существо так же неожиданно, как и начало, перестало хохотать. В последний раз окинув прощальным взглядом колок, большой камень-валун, стоящий в некотором удалении от первого, оно повернулось и медленно, сознавая свое величие и силу, гордо неся то, что скорей всего у него называлось головой, пошло по направлению к столице.