Глава 14-3

Мимо промелькнуло кафе: "Отдохни вдвоем!" — красочная вывеска и витрина продолжали играть десятками разноцветных люминесцентных ламп, как бы созывая посетителей, и гости действительно заходили в него, только гости не из этого мира, а из того. Черные сгустки, извиваясь, гуляли по его помещениям — видимо, с интересом исследовали то, что они никогда не видели у себя, возможно, незваные гости и примеряли: стоит ли это оставить, или же лучше прямо сейчас уничтожить.

И так повсеместно. В магазинах, в ресторанах, в огромных офисах и в зданиях. Боже, может и у него в квартире.

Машина, жалобно взвизгнув шинами, быстро помчалась в ту сторону, куда надвигалась чернота, казалось Алексей старался побыстрее умчаться от нее, хотя разум прекрасно понимал: как бы он не стремился к этому, все равно она догонит его, она придет и заглотит целиком, без остатка. Скорее, еще скорее! Алексей гнал потаповский "УАЗ", он хотел прямо сейчас оказаться в квартире и продлить свое общение с сыном, по крайней мере, до подхода этих неприятных сгустков. Кто же они есть на самом деле? Кто? Что они приносят с собой? Разрушение с бедой или разрушение с облегчением? И вообще, будет ли разрушение, — ведь оно оставляет после себя останки и развалины, они же, эти сгустки ничего не оставят, все уничтожат.

"Вот я приезжаю, а моей квартиры нет, да и моего дома тоже", — тревога в душе капитана росла, становилась все невыносимей, когда он представлял, как окажется перед абсолютной пустотой. Ни перед чем! Что тогда с ним произойдет? Что тогда делать и что случится с ним и со всеми его желаниями и стремлениями? Сердце не сможет выдержать, однако оно все-таки выдержало убийство лучшего друга самым родным для него человеком. Значит, и сейчас все стерпит, непременно стерпит — ему просто некуда деваться.

Многое откладывалось между отцом и сыном, многое из того, что случилось бы между ними и что еще не успел сделать в своей жизни Алексей, многое призывали к отмщению и своему освобождению, а значит, капитан не имел права не стерпеть.

Вскоре машина, промчавшись, словно на крыльях, несколько кварталов, состоящих из достаточно добротных и красивых многоэтажных зданий, остановилась около его подъезда.

Везде царила тишина: страшная однообразность и пугающая тишина. Им как раз Васильев-старший, между прочим, и обрадовался. Как все-таки человек бывает непостоянен: то для него кажется такой ужасно пугающей обстановка полного уныния и тишины, то, наоборот, она представляется слишком родной и близкой, земной что ли, а то, что находит с севера, на самом деле является чужим, ненашим, и если оно придет, тогда не поздоровиться никому.

— — Пошли, — несколько грубо и бесцеремонно проговорил Алексей, он уже давно вышел из автомобиля и теперь стоял с трупом Михаила на плечах, достаточно грозно поглядывая на все еще сидящего сына. Тот отчуждено, будто не понимая, посмотрел на отца, затем попытался что-то сказать — его губы слегка дернулись в попытке произнести какую-то ключевую фразу, однако он ее так и не решился проговорить — забылся или просто эти слова оскорбили бы отца.

— — Долго я тебя ждать буду?

Сын поспешил выйти, за ним, за дверью подъезда скрылся и капитан. Он нес своего друга без видимого напряжения, легко, совершенно не чувствуя холодной тяжести его тела, не сгибаясь и не тяжело дыша, как тогда, когда ему пришлось тащить старика Колченогова. Возможно, сейчас Алексею помогали ненависть и страшное желание мести — они как бы придавали капитану сил, заставляя сердце бешено колотиться в груди в безуспешных попытках вырваться на волю. Но Васильев-старший пока сдерживал их, потому что прекрасно осознавал, что если ненависть и месть вырвутся из него, то они натворят тогда столько горя, сколько вообще способна излить из себя оскорбленная и изувеченная душа.

Алексей все время поторапливал впереди идущего Дмитрия. Тот поднимался по лестнице с большой неохотой — видимо, чувствовал, что может его ожидать там, в конце пути.

— — Ты в состоянии идти быстрее или мне тебе помочь?

Мрачное состояние отца заставляло его разговаривать с парнем несколько пренебрежительно, как он разговаривал всегда с ним, когда тот совершал очередной нехороший, неприличный поступок — это больше всего бесило отца. Однако Дмитрий не помнил прошлого, не знал кто шел за ним и даже не подозревал, что такое с ним когда-то случалось, но все же он шел: шел, несмотря на мысли, бешено крутящиеся, словно в поисках какого-нибудь выхода из создавшегося положения.

Пока он не находил, правда пару раз к нему что-то приходило, казалось действительно стоящее, и тогда парень останавливался, будто размышляя стоит идти дальше или нет. Стоит — и Дмитрий вдруг ощущал острую боль в ноге — это капитан, не сдержавшись, со всей силы пнул его. Парень не оглянулся, пошел дальше. Как он жалел сейчас, что у него не оказалось под рукой оружия. Вот так бы обернуться и всадить в его грудь лезвие ножа или прямо в упор расстрелять ненавистного человека, к которому, тем неменее, он испытывал массу противоречивых чувств. Ничего, к сожалению, нет под рукой. А значит, остается одно — хранить в себе самое искреннее чувство — злобу и ненависть.

Жили злоба и ненависть и в капитане. Правда, они были совсем другими, непохожими на сыновни. У того пустые, но не без причинные, возникающие потому, что этот человек ведет его куда-то, куда неизвестно, да и вообще не нравиться он ему — не нравиться своим поведением и настроением.

Вот и дверь Васильевой квартиры. Сколько раз здесь бывал Дмитрий, а раньше даже жил, однако сейчас он не знал, куда они пришли.

Еще несколько минут и сын и отец уже стояли в небольшой и уютной гостиной; на мгновение Алексею Васильеву представилось, что они тут стояли и десять лет тому назад, но тогда Дмитрий был еще маленьким несмышленышем, веселым и таким энергичным, да и сам он был скорее молодым, чем пожилым. Обычно они заходили сюда, в гостиную и включали телевизор посмотреть мультфильмы, затем мать и по совместительству жена заносила поднос с двумя чашками чая и одной — молока (для Димки, он сильно его любил), с огромным количеством свежих, еще теплых, дышащих материнской заботой и любовью пряников и с вкусным клубничным вареньем. Они садились и, отпуская по поводу друг друга массу незлобных колкостей, принимались за ужин. После мультфильмов отец шел в детскую проверять уроки, проверял Алексей с присущей себе строгостью: если что-то оказывалось не так, Дмитрий садился и искал свою ошибку без участия посторонней помощи. На поиски, порой, уходило достаточно много времени, и сын засиживался за ними до глубокой ночи, но ошибка почти всегда находилась — этому способствовала и жесткая непреклонность отца.

Являлось ли ошибкой то, что тогда делал Алексей Васильев? Может, его неправильное воспитание и привело к тому, что Дмитрий затаил нешуточную злобу на родного и близкого человека?

Вину свою капитан начинал чувствовать, он уже не корил Марию, не считал ее главной виновницей происходящего с их отпрыском и вполне заслужено относил себя к худшим представителям доблестного отцовства, которым остается только одно жалеть о том, что произошло, мечтать вернуть безвозвратно ушедшее время, чтобы хоть что-то изменить в своей жизни.

Алексей посмотрел на сына — а ведь, все могло получиться совсем не так. Совсем!

Сын сейчас бы поступил на первый курс какого-нибудь московского института, жена работала в какой-нибудь простенькой фирме, а он бы так и продолжал служить в своем Отделе.

Морок! Ахинея! Небывальщина! Капитан зло тряхнул головой, отгоняя надоедливые картины. Лучше бы другую — и на самом деле Алексею представилась достаточно знаменитая картина, где один грозный царь, который впрочем, и соответствовал такому своему названию, убивал своего сына; но воображение капитана пошло дальше: вот русский самодержавец занес над склоненной головой острый нож, его рука как всегда тверда и непоколебима, пальцы свободной руки сжаты в кулак так, что даже костяшки побелели, лицо холодно и решительно и с одного мгновения можно было определить, что оно привыкло быть таковым. А вот его сын, бедная жертва неудержимого царского гнева, его лицо бледно и наполнено диким ужасом, он дрожит от испуга и от сознания того, что с ним сейчас сделает собственный отец, и это, кстати, не нравится грозному царю, он желает достойной смерти своему отпрыску. "Умри, как полагается, не проявляй слабости, она меня страшно злит", — говорили его глаза.

Еще немного, еще одно мгновение и…

Дмитрий присел на краешек старого потертого дивана рядом с уже начинавшим разлагаться и потому неприятно пахнущим трупом своего прадеда. Естественно, теперешнее существо Васильева-младшего даже не подозревало, кем является для него Колченогов, да и он, впрочем, ничего не испытывал к нему, кроме неприязни и отвращения.

"Этот человек, наверное, некрофил?" — подумал Дмитрий, с некоторым раздражающим интересом разглядывая лежащего на диване старика. Для него обстановка стала приобретать некие комические черты.

"Животное", — с нескрываемой ненавистью про себя проговорил Алексей — видимо, ему не понравился любопытный взгляд сына.

Тело Потапова капитан положил на одно из двух кресел. Как они, Михаил и Матвей Степанович походили друг на друга, словно братья-близнецы, и это несмотря на существенное различие в их возрасте, может, сама смерть стирает внешние различия между людьми. На самом деле оно так и есть — люди, когда умирают и когда их душа покидает тело, всегда чем-то схожи. Как такое получается? Никто не сможет дать ответа, вместо него существует лишь путаница и страшное непонимание происходящего.

— -— Ты хоть представляешь, что натворил? — Алексею все-таки пришлось начать неприятный для себя и сына разговор, который мог завершиться большими неприятностями.

— — Нет, не представляю! А что именно? — парень действительно ничего толком не понимал; он терялся в догадках: для чего его привели в эту незнакомую квартиру и что от него собственно хотят, зачем этот человек, которого Дмитрий видел впервые, хотя память подсказывала ему, что раньше он его где-то встречал, заставил нести труп и теперь грубым тоном пытается объяснить, что он не прав.

Васильев-младший смерил капитана тем самым взглядом, каким обычно выражают свое недоумение, он не отводил его, он смотрел прямо, требуя либо немедленного освобождения, либо пояснения к происходящему. Увы, его отец и не собирался этого делать, даже напротив, недоумение сына лишь больше разжигали ненависть к нему. В ответ, у того рождалось нечто, совершенно непохожее на простые человеческие чувства. Оно, это нечто, казалось, возникало вместе с внутренним голосом, вместе с черным древним зверем, поднимающимся из заповедных глубин сознания. Проснувшийся зверь обладал ужасной разрушительной силой, которая была его и в тоже время и не его, она возникала сама собой, порой против воли и человеческого желания — лишь бы кому-нибудь за что-нибудь, только неизвестно за что, отомстить, затем рассорить, а потом уничтожить, без жалости и бес сожаления, как поступают со скотом на бойне.

— — Коротка же у тебя память, — волна бешенства захлестнула и Алексея, вот только незадача — зверь отца был помощнее и покровожадней, чем у сына.

— — Мне и не нужна другая, меня устраивает такая, какая она есть.

— — Хорошо сказал, однако в конечном итоге твои оправдания уже не играют роли, — капитан сел на второе кресло — ему еще удавалось сохранять спокойствие.

— — Знаешь, я страшно сожалею, что тогда, там, на крыше лишь оглушил тебя. Пожалуй, я никогда так не жалел, как сейчас. Но ведь это не беда, ведь это можно исправить. Правда, Дмитрий?!

"Оказывается я Дмитрий! Да я Дмитрий, и это чистая правда", — парень даже улыбнулся своему открытию.

— — Такое случается очень редко, — не дождавшись ответа от сына, проговорил Васильев-старший, — когда родное чадо убивает лучшего друга отца, но если такое и происходит, то подобное событие становится значительным, и от него уже некуда не денешься.

— — Не денешься, говоришь? А я, например, прекрасно представляю себе такую картину, — парень сначала несколько удивился второму своему открытию, но затем его память предоставила ему возможность вспомнить некоторые события недавнего прошлого, — сын стреляет в друга отца — действительно прикольно, даже забавно и, главное, нет никакой жалости. Наконец в жизни появляется хоть что-то по-настоящему стоящее, а то меня, если честно, постоянно достает страшная однообразность, да и окружающие цвета порядком-таки осточертели — так и хочется уничтожить их и заменить чем-нибудь, чем потом можно насладиться, — вот это счастье. Для меня, по крайней мере!

— — Уничтожая других?

— — Да, именно в этом! А что собственно отличает твой мир от моего? Только одно: в твоем — тебе улыбаются, говорят многочисленные комплименты, а через мгновение за твоей же спиной представляют с каким наслаждением они разбивают тебе нос, голову, как выворачивают руки и ноги, ломая их, как мучают и издеваются, радостно придумывая все новые и новые изощренные пытки; в моем же все делают сразу, да и нападают первыми.

— — Что ты с успехом и сотворил.

— — Да! — Дмитрий кивнул в знак согласия головой — теперь он вспомнил все, — и кстати, нисколько не жалею об этом. Я просто не привык жалеть!

Перед Васильевым-младшим стояла цельная картина того, как все произошло, он вдруг заново пережил то, что пережил тогда, или может, парень испытал нечто иное, в совершенно другой интерпретации. Впрочем, так или иначе, все для него прояснилось, а для его отца стал понятен тот факт, что сожаления по поводу случившегося Дмитрий не испытывает совсем.

— — Скажу больше, — продолжал тем временем сын, — если бы сейчас здесь, на этом месте произошло что-то подобное, то я, поверь, не колеблясь, совершил бы то, что я совершил тогда на крыше.

"Ах, ты недоносок", — Алексея будто подхлестнули, он даже приподнялся — наверное, имел твердое намеренье броситься на Дмитрия, но в тоже мгновение передумал, затем смерил последнего испепеляющим взглядом, таким, что тому поневоле пришлось поежиться и замолчать, прекрасно понимая, что использовать дальше подобный тон становиться слишком опасно.

"И пускай", — мысленно улыбнулся сын и, пренебрегая состоянием отца, доведенного им самим до крайнего предела, продолжил своими словами наносить ему страшные болезненные уколы.

Хотите раздразнить быка, находящегося в загоне, в узком ограниченном пространстве? Достаньте красный платок и посмейте помахать перед его взором. Что страшно? А здесь действительно есть чему испугаться. По мере того, как ты действуешь на нервы быка, в нем начинает закипать настоящая ярость и злость. Он доходит до высшей степени бешенства тогда, когда сам человек думает, что он на высоте славы и в полной безопасности, на самом же деле перед лицом бушующего животного он лишь слабое творение природы, которое будет растерзано и растоптано едва гигант освободится. Вот что значит просто дразнить быка, ощущая свое господское величие перед неразумной скотиной.

— — Сам посуди, — продолжал Васильев-младший, и для наглядности поднялся с дивана — видимо соседство с начинавшим уже разлагаться трупом старика Колченогова ему порядком надоело.

— — Как поступить, когда на тебя несется человек с совсем недобрыми намерениями по отношению к тебе. Ведь ты в той своей жизни, да и он, — Дмитрий слегка кивнул головой в сторону Потапова, — сами без разговоров стреляли в подобных ситуациях. Так в чем виноват я?

Парень особое ударение сделал на выражение "в той своей жизни", словно выделяя его, отодвигая в ушедшее прошлое, ушедшее безвозвратно, навсегда, оно уже никогда не вернется и не окажется рядом с ними.

— — Это совершенно другое, — в словах сына было что-то логичное, что действительно Дмитрия оправдывало.

— — Как совершенно иное то, что случилось там, на крыше. Правда, па-па!

Зря! Ох, и зря произнес сын последнюю фразу с язвительной иронией. Зря, потому что именно она являлась последней гранью между тем, что его еще сдерживало, и тем, что являлось бескрайним и безбрежным морем самого плохого, по крайней мере, плохого по отношению к Васильеву-младшему. Теперь Алексей оказался в этом море, его волны, словно бешенные, терзали тело капитана, и он не в состоянии был бороться с ними.

Вдруг в руках Васильева-отца очутился его табельный ПМ, а в его сузившихся глазах встал образ стоящего около окна молодого человека.

Все происходило, как в замедленной съемке: взгляд капитана блуждал туда-сюда и останавливался на одной точке на теле парня, внимательно обследуя ее, затем он снова перемещался вверх-вниз и замирал на месте, словно обдумывая что-то, и все его мысли, которые в мгновение проносились в этих сузившихся глазах, прочитал Дмитрий. Они не сулили ничего хорошего ему, они говорили о страшном злодействе, готовящемся произойти, они советовали сыну спасаться пока не поздно, однако все уже было решено и драгоценное время, безвозвратно потерянное, отмеряло последние минуты его жизни.

— — Ты что? — голос парня дрожал, он вдруг сильно испугался решительного отцовского вида и направленного на него пистолета.

— — Ничего, просто я действительно сожалею о том, чего не сделал там на крыше.

Тяжелый вздох только подтвердил истину слов капитана. Впрочем, не все так было плохо — сын находился в его руках, а значит, привести приговор в исполнении можно в любую минуту. Вот только кое-какая неуверенность присутствовала в Алексее, он колебался, но не по причине того, что предстояло ему сделать — ведь как никак решиться на убийство родного человека не так уж и легко, а по причине срока, когда совершить задуманное, либо прямо сейчас, либо пока повременить. Так что выбрать?

Алексей долго не сомневался: рука с табельным ПМ медленно поднялась и указательный палец также в замедленном режиме нажал на спусковой крючок. Прозвучал выстрел. На мгновение парень так и остался стоять около окна; испуганное выражение осталось на его лице, как остается улыбка в момент вспышки фотоаппарата; еще через пару секунд труп Дмитрия Васильева-Нехорошева уже лежал на полу.

Вот и все кончено! Несколько грамм металла хватило, чтобы скинуть с сердца огромный, с острыми краями, постоянно причиняющий невыносимую боль камень. Всего лишь одного движения указательного пальца оказалось достаточно, чтобы стало так легко и свободно.

"Стой спокойно. Я тебя породил, я тебя и порешу", — именно эти великие слова из великого романа великого человека-патриота пришли на память капитану.

— — Лучше так, чем бы он продолжал жить, отравляя воздух вокруг себя, — согласился с мыслями и с тем, что он сделал, отец убитого сына. Взгляд его упал на пистолет, ставший теперь совершенно бесполезным и ненужным, более того он опостылел ему, надоел, стал таким противным после содеянного. Прочь отсюда! Алексей отбросил оружие в сторону и обратил свое внимание на безжизненное тело Дмитрия.

— — Господи! Что я наделал? — проговорил капитан тихо, хотя и спокойно, в его внешности и голосе чувствовалась удивительная холодная сосредоточенность, словно он говорил о том, о чем даже не думал.

— — Зачем? С какой целью? — продолжал упрекать себя Васильев. Он поднялся и подошел к убитому парню, казалось, что тот просто прилег немного отдохнуть, расслабиться. Вот Дмитрий сейчас отдохнет и поднимется с новыми силами, улыбнется и скажет, весь радостно-счастливый, искрящийся: "Классно мы все разыграли. Правда, батя?" Но Дмитрий больше не поднимется, он не скажет таких долгожданных и заветных слов своему отцу, он не порадует его своим благодушным настроением.

— — Может так и надо, — капитан рассматривал лежащее тело, — может, то, что совершил я, являлось непременной необходимостью — ведь дальше так продолжаться просто не могло — он не был уже тем человеком, тем несмышленым мальчишкой, который всех любил и которого все обожали, он постепенно превращался в злого гения, доставлявшего сплошные неприятности одним своим существованием. А собственно кем стал я? И как далеко ушел от своего сына?!

С большим сожалением осмотрел Алексей комнату. С большим, — потому что на старом потертом диване, на новом кресле и на полу возле окна лежали его самые родные и близкие люди, и они лежали именно в его квартире, вдруг ставшей зловещим склепом для мертвых.

— — В жизни ничего не происходит случайно, правда сынок!

Алексей резко тряхнул головой, повернулся, и тема Дмитрия Алексеевича Васильева-Нехорошева с этих самых пор оказалась навсегда закрытой, она умерла, как умер сын для отца.

Так всегда случается: иногда не по своей воле, иногда по своей, а иногда по воле неизвестно кого, но, так или иначе, все события неизменно происходят. Впрочем, ничего хорошего из этого не получается, так как человек, который, пройдя через всю свою сознательную жизнь, постоянно готовится к чему-нибудь, и, когда такой момент, наконец, наступает, то он неожиданно осознает, что цепь, связывавшая его с окружающим миром, разорвана, и он пропал, пропал навсегда, ибо эта цепь и есть самая настоящая жизнь.

Капитан пошел на кухню — страшный голод единственно, что сейчас его волновало. В холодильнике Васильев нашел кусок копченного говяжьего мяса, головку репчатого лука и полбуханки ржаного хлеба — почему-то все холостяки имели привычку хранить его здесь. Кроме того, на столе он обнаружил чашку любимого холодного чая, а в шкафу — кулек песочного печенье. Все это он стал уплетать за обе щеки с каким-то остервенением, однако голод и не собирался отступать, напротив, он напоминал о себе все сильнее и сильнее, его даже контролировать становилось тяжело.

— — Я начинаю постепенно звереть, — тихо сам себе проговорил Васильев, внимательно разглядывая обглоданную кость. Странно, что мысли посещают его только о еде, когда в соседней комнате лежат три трупа, однако именно они доводили капитана до подобного состояния, и именно из всех этих спутанных, но одинаковых размышлений ему так и не удалось выстроить стройный ряд. Более того, в их сумбур пришла еще одна, вроде бы необычная, хотя и простая; в нем неожиданно родилось то далекое нечто, страшным эхом повторившимся в его сознании, и от такого содрогания Алексея даже сконфузило, перед ним так отчетливо и ясно встала полная картина происходящего: длинный полутемный коридор, наполненный пугающей тишиной и таинственностью; они вдвоем, Михаил и он, находящиеся около открытой двери в архив, затем они же, только теперь стоящие вокруг повсеместного хаоса и неразберихи из поломанной мебели и разбросанной документации, еще через мгновение убегающий молодой человек, совсем не его сын, а какой-то посторонний и чужой, и, наконец, он, наклонившийся над трупом лучшего друга, грустный, с неподдельной скорбью, читающейся в его взгляде, эта же скорбь, присутствующая в капитане, при чтении послания Потапова, сложенного вчетверо, на стандартном листе бумаги.

Вот оно! Васильев быстрым движением руки достал из кармана брюк листок, вновь его развернул и пробежал глазами его содержимое.

— — Значит, он что-то знал, — еле пошевелил жирными губами Алексей. Сразу мысли о жестоком голоде и о еде, которой можно уталить его, куда-то исчезли, впрочем, капитан и не обратил особого внимания на это.

— — Загляни в себя и, уверовав, найди ответы на все вопросы, — ноги легко носили Васильева по кухне, пальцы непроизвольно сжимали стандартный лист, и чувство, что впереди начинает что-то проясняться, отгоняя темные тучи непонимания и загадок, постепенно укоренялось в нем. Такое чувство действительно приносило ни с чем несравнимое облегчение, очищение, свободу, оно стало его неотъемлемой частью, важной необходимостью во всем его существовании и смыслом.

Видеть смысл в обычном шкафу, в обычном современном шкафу, где хранятся вещи, — не это ли совершеннейшая дикость. Однако именно он сейчас казался для Алексея единственным выходом из создавшегося положения, точнее его содержимое вселяло в него устойчивую надежду на благоприятный исход.

"Шкаф, шкаф, шкаф", — билось, пульсировало в его голове, будто надоедливая муха в безуспешной попытке прорваться через прозрачную преграду, оно билось со страшной силой, с энергией безумства, превращая тело человека в зомбированое существо.

Да, шкаф! В нем Михаил хранил самые важные и дорогие сердцу вещи. Он всегда отличался несколько необычным образом мышления, даже сейчас капитан помнил фразу друга: "Что есть у тебя дорогое, храни на самом видном и в тоже время в самом необычном месте". Майор придерживался этого правила, и все напоминания того, что с ним когда-то происходило, все то плохое и хорошее, он держал на самом видном и в тоже время в самом необычном месте, не доверяя его содержимое никому. Но видимо как раз настал такой момент, когда Михаил Потапов должен был и обязан был довериться хоть кому-нибудь.

Все! Вперед, к двери, вперед, в квартиру Михаила, вперед, к разгадке. Однако стоило ему притронуться к дверной ручке, как его словно ударило током, будто пролизывало — дверь — предмет из его мира, подсказывала Алексею о грозящей опасности, которая наверняка находится по ту сторону.

Капитан задумался — а что собственно там сейчас, кто там? И снова, как и прежде, в офицере проснулось уснувшее было чувство осторожности — а ведь тогда, в прошлой своей жизни оно постоянно ходило за ним, являлось неотъемлемой часть его и сразу напоминало о себе, иногда спасая, но в основном выставляя настоящим дураком. Васильев медленно убрал руку от дверной ручки и посмотрел в глазок. На лестничной площадке стояло трое, одетых в милицейскую униформу. Стояли они спиной, двое из них курили, пуская кольца табачного дыма, а один медленно прохаживался перед соседскими дверьми, он время от времени останавливался и, словно ища что-то, принимался оглядываться по сторонам. В такие моменты Алексей замечал его абсолютно пустой бессмысленный взгляд, а, присмотревшись, он сразу узнал его: морщинистое, с отвисающей кожей под подбородком и на щеках и видом отчаянного пропойцы лицо, оно придавало всей картине какое-то трагическое выражение; глаза, совсем неизменившиеся с той поры, когда их хозяин забирал отсюда схваченного друзьями Матусевича, они были все такими же влажными, наверное, от переполнявшего его безумства, на желтовато-серых белках выделялись вздувшиеся кровеносные сосуды, причудливой сеточкой выступавших на них, а в зрачках царила знакомая пустота и бессмысленность. Господи, неужели этим чудовищем является самый добродушный человек в Отделе, самый опытный и уважаемый, неужели это Андрей Степанович Штольцер.

Вот второй вдруг развернулся и небрежно бросил окурок себе прямо под ноги — зачем нужно было поворачиваться, чтобы кинуть еще недокуренную сигарету, оставалось загадкой, впрочем, взгляд, смотревший куда-то в неизвестность, являлся не меньшей загадкой, чем поведение офицера милиции. В этом человеке Алексей узнал Ваську Томина. Как раз того, которого видел Михаил Потапов на одной из московских улиц в момент, когда он вместе с двумя оперативниками безжалостно избивали беззащитную старушку, еле державшуюся на ногах. Они избивали, а мимо них, не обращая внимания, будто так и должно быть, словно то, что происходило рядом, являлось в порядке вещей, проходили люди, они шли даже не по своим делам, они торопились не для того, чтобы просто куда-то успеть, им вообще ничего не нужно было, им было на все наплевать и они молчали. Последние штрихи капитан сам придумал, но то, что они происходили в действительности, Алексей нисколько не сомневался, в нем даже создавалось такое впечатление, что им все напрочь опостылело, сильно надоело, надоело до совершенной крайности, когда то, что присутствовало в их жизни раньше: работа, пускай, которая не приносит морального удовлетворения; семья, в которой складывается не все так удачно, как хотелось бы; небольшие порции счастья, складывающегося как раз из двух первых, достаточно приелись, хотя и стали неотъемлемой частью, и от подобной привычки страшно хотелось избавиться. Люди действительно избавились оттого, что шло рядом с ними в той прошлой жизни, и в результате получился этот Василий Томин, который координально отличался от того, жившего раньше. В нем, теперешнем с трудом узнавался отзывчивый, всегда и всем помогавший, незлопамятный человек.

Последний из этой троицы отошел к противоположной двери, где жила бабушка-божий одуванчик, зло ее пнул и, повернувшись вполоборота, бросил свой окурок в Васильеву. Знакомый профиль! "Интересно, где я его видел? Ах, да", — размышлял капитан, внимательно разглядывая парня.

В стоящем напротив его двери человеке, он узнал сержанта, участкового, слишком молодого, чтобы быть им, но тем неменее именно он первым из представителей правоохранительных органов пришел тогда на место преступления, в квартиру молодой и довольно симпатичной, но страшно одинокой девушки. Видимо и с ним что-то случилось после того, как друзья его оставили один на один с обозленной толпой. Действительно, страшно становиться от сознания, что трое, будучи вроде бы неплохими ребятами, вдруг поменяли свои прошлые качества на противоположные, а, поменяв, неожиданно оказались не перед нормальной жизнью, а перед жалким существованием.

— — Так, — проговорил Алексей Васильев как можно тише — план начинал созревать сам по себе, и он являлся единственно верным при создавшемся положении.

И вновь капитан в зале среди разыгранной трагедии в исполнении восковых фигур, они продолжали оставаться в таких же положениях, в каких их собственно и оставили. На мгновение Алексей здесь задержался, чтобы в который раз окинуть взглядом то, что для него являлось домом. Ему хотелось запомнить его запахи и оставить в памяти все воспоминания, хранимые в каждом предмете; глаза невольно опустились на пол рядом с окном, затем переместились на потертый старый диван и, наконец, задержались на кресле.

— — Эх, — как-то обреченно вздохнул капитан и махнул рукой.

А что собственно хотел он? Хотел, чтобы прямо сейчас они поднялись и то ли пожурили его, то ли похвалили, а может, вообще промолчали, ничего не сказав, словом они поднимутся, и будут жить. Хотел, но видимо желание только остаются желаниями, которые достаточно сложно превратиться во что-то другое и все скоро останется так, как оно и есть сейчас.

Внимание капитана снова сосредоточилось на сыне. Холодным бесстрастным взглядом пробежал Алексей по телу Дмитрия. Да, он не желал умирать, однако тот, кто его породил, решил за него: жить ли ему или нет.

— — Простите Вы меня, простите и прощайте! Еще извините за то, что даже по человечески не могу похоронить вас.

С этими словами Васильев низко-низко, истинно по-русски, открыто, обнажая тем самым свое сердце, поклонился тем, с кем ему пришлось столько пройти в жизни. Все: и этот поклон, и эти наивные и в тоже время глубокие слова, отражавшие истинное настроение капитана, являлись напоминанием давно ушедшего прошлого, как бы последним его отголоском тех воспоминаний, которые и согревали и одновременно вызывали приступы бурной радости. Между тем Алексей, совершая такие красивые действия, абсолютно не понимал, что он делает, он даже удивился: откуда это у него, вполне возможно из подсознания, еще сохранявшего какую-то память и ощущения и еще стремившегося спасти Васильева, оставить его прежним; однако последний был уже совсем другим, чтобы попытаться его изменить, — спокойствие и безразличие казались в нем достаточно основательными, и глазами он смотрел на трупы близких людей, как смотрят на окружающую обыденность, не испытывая и не выплескивая наружу никаких эмоций. Подобный взгляд словно опровергал то, что совершал человек, он будто говорил: не берите в расчет и не обращайте внимания на него, все равно все произойдет так, как того желаю я, вернее случиться то, чего вполне возможно не может случиться, да вообще душевные порывы среди окружающих спокойствия и безразличия на самом деле лишь настоящий обман самого себя, истинное безумие, утверждающее сначала одно и тут же ее опровергающее, а взамен ставящее другое лишь с целью, чтобы потом опять его низвергнуть. Впрочем, Алексея Васильева мало интересовали эти три трупа, теперь единственно, что осталось в его жизни — это то, что его ожидало впереди. И пускай, в основном плохое, сплетенное в трудно распутанный клубок чего-то такого, чего капитан не мог представить даже в самом страшном сне. Если же он все-таки и представлял, то просто не придавал этому никакого значения, и все из-за того, что восприятие его было восприятием человека из того прошлого мира.

Васильев с некоторой задумчивостью посмотрел на двери балкона, именно там находится то, что его ждет впереди.

— — А собственно, что ждет? — офицер слегка прищурил глаза, словно примеряя и оценивая свое будущее.

"Неужели, конец", — мысль-ответ скорее не испугала, а лишь доставила несколько неприятных секунд, они поначалу Алексея смутили, но потом взбесили, сильно разъярили, и в следующее мгновение он ощутил резкую боль на костяшках пальцев правой руки — кулак обрушился на не в чем неповинную дверь. Впрочем, может и не конец, может, как раз все только и начинается; вот сейчас капитан простится с последним близким местом на этом свете и окажется там, где у него больше не будет ничего, кроме него самого, а еще кроме выбора между смертью и другой смертью — смертью, которая не имеет ничего общего с той, от которой умирают миллионы людей.

Что его действительно ждет там впереди? Что?

Узнать очень сложно, практически нельзя, здесь невозможно пользоваться обычными арифметическими уравнениями, ища неизвестную "х" или мечтая вычислить вероятность того, что, в конце концов, произойдет, тут необходим только окончательный ответ и то, что в результате получиться. К сожалению, такого окончательного ответа Алексей не имел. Оставалось поэтому только идти вперед.

"А все-таки можно попытаться все просчитать", — взгляд полой надежды был обращен именно туда, он мечтал увидеть спасение, что-то такое, что могло ему помочь в решении сложной загадки. Господи, везде все сложно, везде путь к решению лежит через очень умный механизм рассуждений и логических последовательностей, а что тогда делать обычному человеку, судьба которого по чьей-то жестокой воле уготовила ему долю искателя.

"Абсолютная ахинея", — капитан зло тряхнул головой, словом подобные умозаключения его порядком достали, ему страшно хотелось простоты, ибо только она могла внести в его план стройность и понятливость.

В этом построенном им плане главное было сделать самый первый шаг, самый нужный и необходимый. И капитан сделал его: он с твердой решимостью толкнул дверь с уже разбитым ветровым стеклом и оказался на балконе. Какую огромную тяжесть вынес с собой из квартиры Алексей, как до неузноваимости изменилась его походка. Походка человека, несущего громоздкую поклажу или страдающего по безвозвратно утраченному и родному. Но ни первого, ни второго в Васильеве не было, на его лице по-прежнему царили холодное спокойствие и удивительное хладнокровие, и они тем самым заглушали то, чем жила душа.

А она, бедняжка, словно находилась в оковах, куда ее предусмотрительно запрятало сознание капитана, может, поэтому она поначалу молчала, а затем, неожиданно преобразившись, поняв, что собирается сделать ее хозяин, вдруг закричала, принялась рваться и проситься на волю, стала жаждать самой настоящей правды.

— — Во что ты хозяин превращаешься? Остановись, посмотри на себя. Ты только что убил своего сына, ты хладнокровно застрелил его, ты…

Разъяренная душа теперь просто рвалась наружу, казалось, даже тяжелые оковы сознания были не в состоянии удержать ее.

— — Умолкни глупая совесть — ведь ты совершено ничего не понимаешь в жизни. Око за око, зуб за зуб — вот реальная истина настоящей действительности.

Это сознание не желало проиграть своей неуступчивой сопернице, оно искренне призирало ее и видело в его поведении страшный крах своего хозяина.

— — Не могу! Не могу такое слышать. Какое богохульство, какой ужас. Почему бы нам, как и раньше, не жить вместе, дополняя друг друга.

Теперь душа шла на компромисс, но интересно, пойдет ли на него человеческое сознание.

— — Даже и не думай, да вообще забудь об этом. А знаешь почему? Да потому, что именно ваш союз вместе с ней привел к тому, что сейчас происходит вокруг.

Сознание было настроенным исключительно против предложения соперницы. Только победа и последующая капитуляция души — вот к чему стремилось оно.

— — Но почему?

Не сдавалась душа.

— — Ты все равно не поймешь.

Ответ сознания походил скорее на злую и подлую усмешку, от которой соперница забилась в бессильном плаче, продолжая все-таки вырываться из тяжелых оков, но теперь делая это с какой-то обреченностью.

— — Ты хочешь, чтобы его, Алексея, нашего хозяина заметили, затем стали уважать и, наконец, бояться? — Предприняла последнюю попытку вразумить своего противника она.

— — Да, ты совершенно права, милая моя!

Это была победа сознания, и оно сейчас вновь превратилось в море спокойствия и в океан хладнокровия.

— — Похоже, ты добилось своего.

— — Спасибо, я знаю и без посторонних замечаний.

Стремительно, как мечта и страсть, и в тоже время медленно, словно нехотя и ненавидя эти мечту и страсть, словом быстро-неторопливо, будто специально, чтобы окружающие заметили их, — так спорили душа и сознание друг с другом. Вот действительная основа, суть человеческая, ее глубина неизвестна, поскольку сам человек сомневается, противоречит себе, и это несмотря на твердый сосредоточенный вид последнего.

А почему он сомневается и противоречит? Да потому, что он стоит перед выбором, на перепутье жизненных дорог, и не может выбрать по какой ему идти. Кроме того, эти гребные дороги еще необходимо найти: они призрачны, как мираж, и подобно миражу они тают, стоит о них подумать, их негде нет, сколько не вглядывайся. Правда существуют и другие пути, достаточно известные. По ним проходили многие в надежде спасти себя, но результат оставался постоянным — все заканчивали смертью под звуки льющейся крови, мелодия которой являлась естественной музыкой сопровождения на этом пути. Никому не удавалось еще найти ту самую верную тропинку, проходившую мимо ужасной кровавой картины. Все погибали в дикой фатосмогории хаоса, жалея о том, что судьба дает лишь одну попытку, только один-единственный шанс на миллион. Воспользоваться им затруднительно, как затруднительно выиграть в лотерею, где ты должен угадать шестизначное число из того набора цифр, что тебе предложит компьютер. Но все-таки, может быть, Алексею удастся это сделать?!

Так что слава или мрачная неизвестность? Что именно?! Найдет ли он ту тропинку, которая выведет его к спасительной разгадке, или ему придется остаться одним из тех, кто воспользовался предложенным судьбой вариантом, и так и сгинуть в вечности, не найдя ответа на мучавшие его вопросы.

Неизвестно почему, но капитана тянуло вперед, он не видел перед собой ничего, погруженный в совершенную темноту — сумрак полного одиночества и мрак собственного невежества, но интуиция подсказывала ему, что подобная дорога — истинный выход из создавшегося положения. Впрочем, только на нее теперь и приходилось рассчитывать, так как логика рассуждений и математическая вероятность уже не имели той силы, которой они обладали в прошлом, однако именно они, продолжавшие жить по старым законам и правилам, и вызывали некоторые сомнения, и такие, какие возникают у людей с мужественными решительными чертами лиц.

Конечно, вместе с сомнениями обязательно приходит и страх, опасение ошибиться в своем выборе. Тогда, может, прислушаться к себе? Что скажут ему его ощущения? О чем нашепчут?

Однако все тихо, безмятежно спокойно. Как бы сейчас Алексею пригодилось его сверхчутье обнаруживать то, что для любого являлось совершенно непостижимым, недосягаемым, словно близкий и желаемый локоть для зубов, как Васильев мечтал вернуть себе то состояние, когда он вдруг почувствовал, что нужно срочно ехать туда, в таинственный колок, как он старался вернуть в памяти момент, в котором ощущения подсказывали — со стариком Колченоговым не все в порядке. Увы, к сожалению, все попытки, как не старался капитан, ни к чему не привели.

А может, ответ чересчур простой, и он лежит на поверхности, а сам путь находится где-то рядом, стоит только оглядеться по сторонам. Вроде ничего значительного, он по-прежнему стоит на балконе. Да, на балконе. Черт подери, на балконе!