Небольшое отступление

Небольшое отступление от правил — Сон Евгения Борисовича Лаптина. Решён в сюрреалистических тонах (впрочем, чего ещё можно ожидать от сна).

Ветер больно бил по лицу, бил наотмашь, как разъярённая женщина, как юнец с неосторожно задетой гордостью… В ветре слышались голоса, тонкие голоса, они перешёптывались между собой, заставляя вслушиваться, словно бы не обращая внимания на меня, как будто меня и нет. А меня, и вправду нет. Здесь. Я просто слышу этот ветер, а сам спокойно сплю под оранжевым Солнцем, ярко-оранжевым Солнцем, как на детских рисунках… Вот на Солнце набегает странная лиловая туча, вот она закрывает небо… Не оставляет ни одного просвета… И я падаю в это небо. Я падаю в небо. Я капля дождя. Того дождя, который самым первым почувствовал притяжение Земли… Я всего лишь первая капля… Нас очень много, мы заливаем землю, превращая её в жидкое отражение неба, мы купаемся в этом небе, нам хорошо, а я смотрю на звёзды и улыбаюсь им… А они мне… Вот какая штука… Вдруг взлетаю. Становлюсь одной из звёзд, сгораю, горю, пою, кричу… Как же это больно — источать свет. Кто-то устал — покрылся мраком, исчез… Умер? Нет, звезда не может умереть. Даже если звезда засыпает, её свет целую Вечность скитается по необъятным просторам Вселенной и лишь потом превращается в холод — основное состояние космоса… Я звезда… Звезде легко… Звезде сладостно, но звезды — тяжёлые гроздья на тонкой лозе небес. Однажды приходит время возвращаться на землю… И я возвращаюсь, мой свет виден миллионам глаз… Влюблённая парочка наблюдает за моим падением, зардевшись алым, словно нежный бутон розы, девушка загадывает желание… Если бы она знала, что от звёзд ничего не зависит… Если бы она только знала… А зачем ей знать? Зачем жить, если в окружающем мире нет тайны, надежды на чудо, сказки? Мы — маленькие дети, умещающиеся на мизинце Вселенной, можем ли мы тешить себя иллюзиями о конечности мира, об абсолютном знании, о венценосности нашего семейства? А девочка… Что может загадывать влюблённая юность? В юности нам всегда кажется, что мир бесконечен, что смерть, если и постучится в наши двери, то будет это не скоро, может быть даже никогда, что любимые нами люди останутся навечно с нами, что Солнце обязательно встанет на востоке и никогда не сядет на Севере… Увы, чем старше становишься, тем меньше веры остаётся в глазах и сердце. И небо уже не улыбается, смотрит лишь с нежным укором на твоё падение в пропасть. На моё падение. Я встречаюсь с Землёй. Снова. Боль. Слишком яркой вспышкой. Тьма. Если одно зерно не умрёт, оно останется гнить в почве, и поле останется пустым, если же одно зёрнышко растворится в бесконечно влюблённой земле, взойдут на поле хлеба тяжёлые, солнцем налитые, целительным, животворящим Солнцем… Но не хлеб я. Просто цветок.

Невзрачный, непритязательный. Вы проходите мимо и даже не замечаете меня. А я тянусь к вам, тянусь к небу, лишь для того, чтобы стать прелой листвой под вашими ногами… Зачем мне Солнце, зачем мне Небо, зачем мне Ветер, если всё это — бессмысленный театр всеми забытого актёра?..

Перед моим взором проносятся лица, события, невыполнимые обещания, запахи… Аза, мама, Юля — триединое божество, моя Троица, мой маленький, защищённый от галактического хаоса мир… Юля умела улыбаться. Так, как никто в мире. От этой улыбки становилось тепло, сладостно, тихо. Так человек затихает, успокаивается при взгляде на плавно впадающую в небо реку… Её улыбка была рекой, а я усталым путником, зверем, жадно припавшим к этому источнику. Мы познакомились летом семьдесят второго. Стояла страшная жара. Она была в белом, свободно развевающемся платье, которое, однако, лишь подчёркивало некую воздушность, невесомость образа, хрупкость рук, целомудренность губ и взгляда. Не хватало только покрова сестры милосердия. Воображение тут же выкинуло коленце, и я стал…

… повергнутым в яростном сражении воином с рассечённым лицом и седой прядью вьющейся по правому плечу. Её лицо, тихий голос: «Потерпи, потерпи, сокол, сейчас легче будет…», заботливые руки, сноровисто промывающие рану, выбрасывая грязную марлю в специально отведённый тазик со спиртовым раствором (для дезинфекции). Стальной холод иглы, пронзающая каждую клетку тела боль, моя рука, судорожно комкающая простынь, сдавленный (сквозь зубы) крик-хрип, одинокая слеза в углу единственно уцелевшего глаза…

— Вы не выходите? — непринуждённо спросила она.

— Выхожу. Даже если мне придётся потом возвращаться пешком, по колено в грязи, через нашпигованный бандитами и злыми собаками переулок. За вами хоть в Ад!

— Вы смешной. Меня зовут Юля.

— Меня Женя. А вы никогда не были сестрой милосердия?

— Нет, — смутившись ответила Юля, — но всегда мечтала… Наша остановка!

Шуршащий спинами и пакетами, многоликий поток представителей человеческого рода вынес нас прочь из салона под стальной козырёк автобусной остановки и схлынул. Странным образом мы остались вдвоём и, ни слова не говоря, направили наши стопы в одном направлении. Мы молча шли. Асфальт пел под её тонкими каблучками и плевался, покорно стелясь под моими разбитыми кедами. Так продолжалось целую вечность. Мы просто шли. Молчали и шли. Смотрели в одну сторону. И шли. Молчали каждый о своём, а, может быть, об одном и том же. И шли. Наверное, это и была любовь…

Позже я узнал, что она учится на последнем курсе Медицинской Академии им. Сеченова. Параллельно работает сиделкой в доме престарелых. Недавно похоронила мать. Делит комнатку в общежитии с рыжеволосой бунтаркой Олей, пишущей собственные стихи, играющей (слишком громко сказано) на гитаре и, за неимением иных слушателей, терзающей продуктами творчества слишком тактичную, чтобы отказаться, соседку. Я присоединился к этой весёлой компании через два месяца после нашей первой встречи на дне рождения каких-то общих знакомых. Память ни к чёрту: помню Юлю, помню Олю, а знакомых — нет. Даже на лицо. Покажи мне кто-нибудь их в толпе — не узнаю, пройду мимо. Впрочем, думаю, что они поступят примерно также. Жизнь раскидала нас, оставила мне только Юлю. И забрала её некоторое время назад… Мир рухнул.

Тот день я не смогу забыть никогда. Она вышла за сигаретами. Она всегда курила. Курила с утра. И пила кофе. Многие женщины пьют по утрам кофе, зябко поёживась в простывшей кухне с ещё не заклееными на зиму окнами, стряхивая с ресниц и плеч остатки прожитых снов, жизней, миров… Многие, но Юля не могла без этого жить. Она обожала меня, не чаяла души в нашей дочери, она отдавала всю себя нам, в ответ не требуя ничего, кроме «пяти минут одиночества» — так она называла свой ежедневный ритуал. Сигарета и кофе. Затяжка. Глоток. Затяжка. Глоток. Тонкий, едва ощутимый звон фарфоровой кружки об идеально круглую поверхность блюдца. Взгляд, жадно впитывающий мельчайшие детали заоконной жизни: вот детский мячик упал в лужу, сотней радужных брызг осевшую на ни в чём не повинный асфальт, пронеслась машина, визгливо сжигая покрышки (куда можно так спешить? Зачем? Мир прекрасен, мир за окнами машин, домов, склепов оглушительно прекрасен! За ним можно наблюдать Вечность, и эта Вечность пролетит как один день, но на большой скорости он превращается в смазанное пятно, неспособное вызвать ничего кроме равнодушно-презрительной полуулыбки на лице. Так зачем спешить? Нет ответа), о чём-то далёком, зовущем пропели утренние птицы (она так и не научилась отличать жаворонка от синицы или соловья — ей было не важно название, имя, если хотите, её интересовала музыка, музыка, как таковая — не механическое извлечение различных звуков, но образы, воспоминания, настроения, что затрагивает мелодия глубоко в сердце, пока звучит), им ответил старый, покрывшийся реками морщин, клён (под этим клёном мы устроили своё официальное знакомство. Мы уже подали заявление в ЗАГС и гуляли по «скверику Любви» — так местные прозвали центральный парк культуры и отдыха. Юлька неожиданно сказала: «А я ведь тебя совершенно не знаю…». «Зачем же дело стало?», — моментально нашёлся я, — «Давай познакомимся. Я Евгений Борисович Лаптин. По профессии писатель. Ничего ещё, правда, не написавший…» «Я Юлия Владимировна Трошина. В замужестве Лаптина. По профессии врач, но отрезанные уши тебе пришивать не буду!» «Уши себе Ван Гог отрезал», — просмеявшись ответил я, — «Я не буду. Писателям не положено». «Ну, вот и познакомились», — нежно проворковала она и прижалась спиной к какому-то дереву. Позже оказалось, к клёну. Этот клён тогда был в самой гуще парка. Мы вырезали на нём свои инициалы и поклялись в вечной любви. Позже парк отдали под застройку большую часть рощи вырезали, а клён остался. Оказавшись прямо под окнами нашего нового дома. Последнего дома).

В тот день у неё, как назло, закончились сигареты и она, накинув на плечи мою куртку, выбежала под холодный осенний дождь, бросив на прощание: «Я быстро. Закройся». Это были её последние слова. В следующий раз я увидел Юлю, Юленьку, Юлечку только на промёрзшем оцинкованном столе с развороченным семитонным, безжалостным монстром лицом. Её тело на блестящей поверхности металла выглядело, как игрушка, на которой выместил злость обиженный кем-то (не дали конфетку, не купили игрушку) малыш: обломки костей торчали из раздавленных, полуоторванных конечностей, держащихся на тонких тесёмочках жил, запёкшаяся кровь оставляла невыразимые, непереводимые ни на один язык мира, но понятные каждому письмена на любимом мною лице… Меня утешали чужие люди, кто-то брал за руку, кто-то утирал невесть откуда взявшиеся слёзы, кто-то шептал на ухо, что она не мучилась, что смерть была мгновенной, что она даже не успела ничего почувствовать… Я никак не реагировал на увещевания. Я вообще ни на что не реагировал. «Она умерла. Они все умирают», — крутилось в моей голове, закольцованной, бесконечной, испорченной пластинкой, — «Мама, Аза, Юля… Когда же моя очередь? Скольких ещё Ты хочешь забрать у меня, прежде чем даровать упокоение на небе и земле?!» Но тирады мои оставались без ответа. Они всегда остаются без ответа. Не потому, что там никого нет. Просто Бог — младенец. Вечный Младенец. А Младенцы не умеют говорить. Они умеют творить и играть. Мы игрушки. Шесть миллиардов оловянных солдатиков. Я знаю только то, что ничего не знаю. Платон. Или Аристотель. Всегда их путал. Не важно. Важно, что поиски смысла в творящемся безумии обречены на провал, ибо единственный смысл происходящего с нами — это отсутствие малейшего смысла. Шесть миллиардов оловянных солдатиков падают в вечно голодное пламя небытия, влекомые фантомом несуществующих бумажных балерин. И Младенец смеётся…