Глава десятая

Глава десятая. Круг замыкается.

Дождь за окном. То дождь, то снег – природа сошла с ума… Прошло девять дней с тех пор, как она ушла… Я не поехал в аэропорт, хотя она звонила, приглашала, звонил даже он, он не только звонил, ещё и заходил, и мама говорила с ним на весьма повышенных тонах, закрывшись в кухне… С Софьей Павловной у нас теперь сложные отношения – я не могу сказать, что стал меньше любить её или она перестала меня понимать, но что-то определённо мелькнуло между нами, пролетело обречённой кометой, разделив нас пропастью, к сожалению, всё увеличивающейся с каждым днём… Я не видел отца с того скоротечного визита к Ане… Честно, я до сих пор не могу поверить, что он мой отец… Моя кровь, тот, которого я ждал каждый Новый Год, тот, кому писал письма на небо, тот, с кем мысленно советовался, спорил, беседовал, тот, кого считал своим учителем, наставником, да кем угодно, но не человеком во плоти, улыбающимся во все тридцать два зуба и живущим в квартире выше этажом. В Аниной квартире… Значит Снежная Королева – моя сестра? О, Боги, для чего дана любовь?!

Открылась и захлопнулась дверь, я вышел на звук. В коридоре Софья Павловна стояла, прижавшись спиной к двери, устремив свой взгляд в необъятные дали, открывающиеся лишь одному. Я подошёл, спокойно взял сумку, услышал шёпот в спину: «Там только тетради», кивнул головой, повесил сумку на ручку двери в кухню, вернулся к матери.

-          Ты в порядке?

-          Да, — долгая пауза, — Знаешь, а Черновы уехали…

-          Знаю.

-          Откуда? – осмысленный взгляд концентрируется на мне.

-          Они уезжали утром, я помогал с вещами…

-          Они в Москву. У Сергея квартира. Тоня вся светится от счастья, она помолодела лет на пять, а может и десять… Так баба Глаша рассказывает, я её на площадке встретила…

-          Обещаю, мы с тобой тоже уедем отсюда.

-          Ты уедешь.

-          А ты?

-          А я здесь останусь. Кто-то же должен за Есениным присматривать…

-          Если ты остаёшься, я тоже.

Не знаю, что на меня нашло: нас разделял шаг, ничтожность, расчерченная клеткой паркета, где каждая досточка – невысказанный в глаза упрёк, кровоточащий остов чувств, обид, желаний, грёз. Всё, что разделяет двоих, призванных быть единым целым, сосредоточилось для меня в этом квадрате желтоватого паркета, испорченного потёками грязной дождевой воды, и я… я сделал первый шаг, прижавшись телом к маме, как маленький ребёнок, ищущий заботы, ласки, тепла и неспособный предложить взамен ничего, кроме собственной любви. Она обняла меня так крепко, что мне послышался хруст ломающихся под давлением плеч, благо, это был просто звуковой обман… Так мы стояли очень долго, прижимаясь друг к другу, одни против всего света. Одни, единственные, оставшиеся, не разучившиеся любить, верить, ждать, мы снова были единым целым, как будто не было этих шестнадцати лет разлуки. В одном Чернов был прав: нет в этом мире ничего важнее любви, но также нет в этом мире никакой другой любви, кроме любви матери к сыну. Если задуматься, мальчик ищет в возлюбленной черты своей матери, девочка ищет в мальчике черты своего отца – всё взаимосвязано, любовь детей есть лишь особая форма родительской любви… Я понял это только сейчас, а ещё я понял, что Софье Павловне сейчас я нужен несравнимо больше, чем когда-либо и если были у меня ещё мысли покинуть дом этот тем или иным способом, они растворились без остатка в безграничной, бескрайней, бездонной, как океанская гладь, в которой тонет без следа даже Солнце, нежности. Нежности к единственно близкому и по-настоящему родному существу – к собственной матери… Я наконец-то понял, что даже если одинок, даже если болен душой, разбит на тысячи осколков, раздавлен тоской и щемящим чувством ностальгии, она одинока не меньше и если ей больно, то больно вдвойне, потому что её сердце болит за меня… А двух сердец, к сожалению, нам не дано…

-          Ты, наверное, голодный…

-          Нет.

-          Ладно, хватит обниматься. Весь макияж мне испортил: посмотри, на кого я похожа!

Я поднял глаза: лицо напоминало маску Арлекина или Пьеро, тушь потекла и оставила на перламутре лица затейливые следы, узоры, каким-то невероятным образом вытянулись и концы губ, напомнив мне вечно смеющегося человека Гюго. Я невольно улыбнулся и ответил: «На маму». Она рассмеялась в ответ каким-то неестественным смехом, лишь подчёркивающим глубину её печали… Я снова было прижался к ней, но Софья Павловна решительно оттолкнула меня, сославшись на желание хотя бы снять пальто, мне ничего не оставалось, как отстраниться от неё и даже помочь раздеться. Потом мамочка отправилась на кухню, Есенин, урча и держа хвост трубой, отправился за ней, я же вернулся в Убежище. Зачем? Спросите что-нибудь полегче. Я сел на диван, откинувшись на поднятую спинку, для вида взял первую попавшуюся книжицу со стола и стал ждать. Долго ждать не пришлось: дверь отворилась мягко, деликатно, в проёме показалось столь знакомое и любимое мной лицо.

-          Ты здесь? Я ужин приготовила. Будешь?

-          Да конечно, сейчас приду.

Софья Павловна уже хотела уходить, но вдруг остановилась на пороге, пристально вглядываясь во что-то рядом со мной. Проследив за её взглядом, я понял, что объектом, вызвавшим её любопытство, стала книга, которую я держал в руках.

-          Никогда не чувствовала в тебе тягу к религии…

-          Ты о чём?

-          О книге, что держишь в руках. Давай быстрее – всё остынет, — и ушла.

Когда за Софьей Павловной закрылась дверь, я отложил книгу на диван обложкой вверх. На чёрной глянцевой бумаге грязновато-жёлтым, с оттенками рыжего, цветом был выведен крест… Рука невольно потянулась к книге, я взял Писание и открыл на произвольной странице, в глаза бросилась фраза: «Возлюби ближнего своего яко самого себя и да воздастся тебе сторицей»… Ближе Софьи Павловны у меня никого не было, поэтому я отложил книгу и с глупой улыбкой во весь рот отбыл к ужину.

Вот и всё. И больше ни строчки. Странно, потерянно, стыдливо белеет практически чистый тетрадный лист… Немного грустно и хочется продолжения праздника, но гости уже разошлись по домам, оркестр умолк, всё что осталось – горьковатое послевкусие от не слишком удачных коктейлей, полупустая посуда на столе, пятна на скатерти – обратная сторона веселья… И холод. Вечный холод. Я – курьер, мальчик на побегушках – кто-то справедливо заметит, что в твои-то годы можно бы и… Можно бы что? Остепениться, остановиться, занять положенное место в очереди на смерть и не высовываться, пока не скажут? Я так не могу. Пусть, я мальчик на побегушках, пусть. Главное, что я бегу, двигаюсь, не стою на месте, значит, не могу замёрзнуть, а на ваших лицах толстой коркой лёд. Воспоминаний ли, разбитых надежд, изувеченной веры, неважно. Вы – застывшие статуи Лота, шесть миллиардов соляных статуй, а я свободен! Ну, а кроме того, если я замёрзну, кто будет доставлять вам свежую прессу, чтобы было с чем пить кофе по утрам, доставлять счастье в конвертах адресатам, ещё имеющим хотя бы небольшой шанс согреться?..

Как ни жаль признавать, это конец повести. Что бы там ни говорила возмущённая орда критиков. Сюжет сыроват, герои выведены схематично, время не то, да и не было такого никогда. На все доводы-выпады отвечу одним словом: «Да!». Да, ничего из приведённой выше рукописи не происходило в реальности. Вашей реальности. Но кто сказал, что ваша реальность – эталон мироздания, единственная и неповторимая, почему вы не допускаете даже мысли о том, что вы не одни в этом огромном, необъятном океане Времени и Пространства? Почему? Потому что вы боитесь. Боитесь увидеть своё отражение в зеркале, взглянуть ему в глаза и принять его, вы боитесь, что отражение окажется лучше вас… Вы боитесь проиграть…

А впрочем, я всего лишь курьер. И, кто знает, может быть, мы ещё встретимся…