Глава седьмая

Глава седьмая. Я и Анна.

Никогда не думал, что путь длиной в один этаж, один пролёт, тридцать три ступеньки, может оказаться настолько долгим. Чувствовал себя старым странным астматиком, задумавшим остаться в анналах истории при помощи восхождения на Эверест… Едва-едва передвигая ноги, прижимая кашемир к сердцу как священную реликвию, поднимаюсь. Ступень за ступенью, ступень за ступенью. Кто-то включил музыку. Несколькими этажами выше или ниже — звук очень странная вещь: он обволакивает тебя, как туман или одеяло ночью, и уже невозможно достоверно определить его источник, да и не хочется тратить на это время. По крупному счёту, это не важно. Совсем не важно. Для меня в эту конкретную минуту нет ничего важнее тонкого свёртка, хранящего тепло своей хозяйки, в руках и лестницы, уносящей меня в бесконечное пространство, туда, где свет, тёплый свет слегка желтоватого цвета, цвета топлёного золота… Молочный свет… Молочный, мягкий… Нежный… И мне не хочется, чтобы лестница кончалась, но… Другая половина меня стремится поскорее оказаться у искомой двери… Только для того, чтобы отдать пальто и уйти. Только для этого. Больше ничего. И никакого чая, никаких пирожных, никаких разговоров. И входить не буду! Зачем? Я просто отдам пальто, развернусь и…

Квартира 45. Её квартира. Что ж так предательски дрожит тянущаяся к кнопке звонка рука? И почему пропадает голос? Я начинаю потеть… Это уж совсем некстати — девушка всё-таки. Звоню. Тянутся томительные секунды ожидания, наконец, открывается дверь, но за нею…

За дверью стоял, улыбаясь во все тридцать два зуба голливудской улыбкой, опрятный мужчина средних лет. Он был невысокого роста, не отличался классической красотой (той, канонам которой, должен соответствовать любой положительный герой, той, которой нас с детства кормят огромными столовыми ложками в музеях и парках культуры, той, за которой стремятся угнаться глупые и ничего не смыслящие в настоящей красоте люди), но чувствовалась в нём какая-то скрытая сила, мудрость… В чём это выражалось я не могу объяснить: может быть, что-то было в его взгляде, хоть это и прозвучит банально, может быть особенной была улыбка — наши люди, люди советской закалки, так улыбаться не умеют — ни к чему это. Наши улыбки — анютины глазки или ландыши — они незаметны каждому прохожему, но тот, кто сможет остановиться и присмотреться, сполна насладится их неброской, элегантной нежностью и тонким изысканным ароматом. Одним словом, мы не любим кричать. Не по-нашему это, не по-русски. А его улыбка кричала, вопила: «Хрен вам всем! Не дождётесь! У меня всё отлично!». Если продолжать цветочную тему, она напоминала орхидею: яркую, резкую, недолговечную… Недолговечную… Он протянул мне руку.

— Давай знакомиться. Я — Анатолий Егорович, а ты? — голос был хриплый, низкий, в лицо пахнуло сигаретным дымом. Я невольно отшатнулся — дома никто не курил. Он сделал вид, что не заметил, и продолжал стоять с протянутой рукой, опершись о косяк. Я, совладав с собой, пожал ему руку. Рукопожатие было быстрое, сильное. Мужское, в полном смысле этого слова. Тогда я понял, что меня в нём насторожило и привлекло одновременно: он держался со мной на равных, словно нас не разделяли года, словно мы знали друг друга всю жизнь, словно были одной семьёй.

— Я Олег Переяславович Пронько. Мне бы Аню увидеть.

— Без проблем. Подожди секунду. Проходи пока.

— Я, пожалуй, здесь постою.

— Ты хочешь меня обидеть?

— Нет.

— Тогда заходи, Олег Переяславович. Будь как дома.

Он скрылся в глубине коридора, а я, пожав плечами, шагнул за порог, не забыв прикрыть за собой дверь. Тут же, как по мановению волшебной палочки, появилась Аня. Она была просто обворожительна. Чёрное, облегающее платье едва прикрывало стройные икры, нить жемчуга многократно обвивала нежную, высокую шейку и поблёскивала драконьим оком в ложбинке меж двух половинок уже вполне оформившегося бюста Венеры… Портрет дополняли вьющиеся по обеим сторонам лица локоны, переплетённые яркой шёлковой лентой, и туфли на пятисантиметровых «шпильках»… Это было очарование во плоти. Не успевшая раскаяться блудница, маленький чертёнок, зазывающий всех и каждого в мир настоящих удовольствий и невообразимого наслаждения. Плата за вход — душа. Но она, поистине, значила так мало по сравнению с русалочьим взглядом этой плутовки…

— Привет, — смог выдавить я из себя после слегка затянувшейся паузы.

— Привет. Проходи. У меня сегодня праздник.

— Может, я не вовремя?

— Брось. Ты всегда вовремя.

— Ты забыла… — протягиваю ей пальто.

— Спасибо! А я обыскалась. Нигде нет…. Давай к столу.

— Извини, но…

— Никаких но! Иначе ты мне больше не друг!

— Сдаюсь.

— Давно бы так.

Она берёт меня под руку и выводит в зал. Он не был предусмотрен проектом здания, но… Освободилось сразу три комнаты и… В итоге все остались в выигрыше.

Застолье в самом разгаре. Люди пьют, чавкают, пытаются разговаривать с набитым ртом, кто-то орёт во весь голос «Как по Питерской…», голос пьяный, слова путаются, смысл из них исчезает абсолютно, но человек продолжает петь, подтягивается ещё несколько голосов и через пару минут все сидящие за столом поют одно и то же, их голоса сливаются в одно кошмарное крещендо, у меня начинает болеть голова, я до крови закусываю губы, стараясь не потерять сознание и всё-таки, не совладав с собой, падаю как подкошенный на уютный палас…

С Ванькой мы встречались редко после того дня рождения. Наше общение ограничивалось «Привет-Пока» на лестничной площадке. Было грустно, но… Ничего поделать было нельзя: что-то ушло из наших отношений, что-то, что связывало, что-то, что заставляло улыбаться при виде друг друга. Может быть, ушла дружба. Незаметно, как уходит всё, что ценно… Потерялась в сутолоке дней, отстала от оголтелого табора жизни, как всегда, уходящего в небо, для каждого своё. Растворилась в серости безбрежного океана ошибок, рутины, улыбок, фальши, который мы гордо именуем жизнь… Но почему-то он пришёл ко мне, именно ко мне, за пару дней до… Это значит, что он простил меня? А может быть он искал что-то во мне и не нашёл… Вопрос, что?

В тот день он не показался мне странным. Всё было как всегда. Мы пили чай, рассказывали анекдоты, перемывали кости общим знакомым, писали стихи и читали их друг другу… Только перед самым уходом он вдруг, как оглашённый выбежал в коридор. Я рванулся за ним.

Он включил свет, и что-то искал на комоде.

— Почему ты не включаешь свет в прихожей?

— Не люблю. И ты прекрасно это знаешь. Я существо тёмное. Белое мне не к лицу.

— Брось. Я оставил здесь свёрток, — сказал он, указывая трясущимся пальцем на комод (он был явно в состоянии крайнего нервного возбуждения, я никогда не видел его таким), — Где он?!

— Не знаю…

— Не знает! Он не знает!!! Ну и чёрт с тобой!!!

Чернов рванул на себя входную дверь, но она не открылась. Он рванул ещё раз — тот же результат. Тогда он начал плакать, биться головой, руками, ногами. Не выдержав, я отпер дверь. Чернов вышел, утёр слёзы рукой. И уже более спокойным голосом, глядя мне в глаза, сказал: «Найди свёрток. Во имя нашей дружбы, найди его. Пока ещё не слишком поздно».

Тогда я не придал его словам особого значения, просто закрыл за ним дверь, покрутил пальцем у виска, глубоко вздохнул, растерянно покачал головой и вернулся к своим обычным занятиям: чтению книг, написанию стихов, домашнему заданию, в конце концов. А через два дня его не стало…

— Свёрток!

— Какой свёрток, Олег?

— И часто с тобой такое, парень?

— Свёрток! Я знаю, где его искать!

Я вырвался из Аниных объятий и выбежал из квартиры, словно за мной гналась тысяча чертей.