Беседа восьмая

Беседа восьмая. Все реки сливаются в одну.

— Аня… Сколько лет…

— Молчи. Года не стоит считать — они, как песчинки, вылетают из рук и не значат ничего, кроме цифр в календаре… Главное, что мы встретились. Главное, что ты здесь, главное, что я могу вот так запросто к тебе прикоснуться, прижать к себе и больше никогда никуда не отпускать. Ты ведь больше не уйдёшь?

— Больше не уйду. Но тебе не кажется, что мы о ком-то забыли?

— О ком?

Только сейчас я заметил, что Жени нет с нами, что он исчез, растворился в тонком кружеве дождя… Стало немножко обидно — он даже не попрощался со мной… Но рядом были глаза Ани, её нежные хрупкие руки… Плотные, подёрнутые тенью улыбки губы и всё та же невыразимая боль в сосредоточенно холодном, недоверчивом взгляде. Я хорошо знал и помнил этот взгляд. Аня была моим зеркалом. На секунду я почувствовал, что стрелки часов с бешеной скоростью закрутились вспять — я снова стал шестнадцатилетним мальчиком, ещё не познавшим тайн любви, ещё не забывшим, что такое нежность… Никто из нас не произнёс ни слова — мы просто приблизились друг к другу на расстояние поцелуя и ещё ближе…

Её упругое тело было мягким на ощупь — тонкая сатиновая блузка не была сколь-нибудь значительным препятствием… Чем хороши однокомнатные квартиры? Тем, что всё под рукой. Всё, что нужно — рухнуть на диван, потянув за собой любимую девушку. Она со смехом упадёт на тебя, сбросит туфли с натруженных ног, прильнёт хитрым, ласковым зверьком к твоей груди… Грубой ладонью ты сможешь почувствовать её затвердевшие соски, останется только сорвать блузку…

За окнами стремительно темнело. Женя всё не возвращался, а я, немного ошалевший от любви, пускал в потолок тонкие кольца табачного яда… Аня лежала рядом, огонёк сигареты кочевал между нашими руками. Каждое мимолётное прикосновение было преисполнено странного, любовного электричества. Мы не включали свет — он нам не был нужен…

— Когда ты начала курить?

— Тебе правда интересно?

— Мне интересно всё, что происходило с тобой до нашей сегодняшней встречи.

— Тогда слушай, маленький мальчик, соскучившийся по сказкам…

Она начала ласково перебирать волосы на моей голове, и полилась тонким ручейком, постепенно превращающимся в полноводную реку, история.

Мы жили в Нью-Йорке. Квинс — далеко не лучшее место для жизни… Вечно холодное небо. Впрочем, вполне может быть, что таковым оно мне только казалось. Натужно дребезжащие вагоны надземки — странного сооружения, больше всего напоминающего поезда метро, для какой-то неведомой цели, вырванные из-под земли и брошенные на едва ли не разваливающиеся под их тяжестью стальные мостки. Смог, обволакивающий твои ноздри, заставляющий дышать через раз, хмурые лица самых разных рас и национальностей… Создавалось полное ощущение, что живёшь в вавилонской башне, где все разговаривают на своих языках, а ты можешь только молчать, потому что английским владеешь в рамках школьной программы (то есть — никак), а русский здесь не понимают, да ты уже и забываешь, как это — говорить по-русски…

Отец вкалывает на одном из местных сталеплавильных заводов… Джессика, о которой я тебе уже рассказывала, как образцовая хранительница очага, готовит, стирает, обшивает меня и своего медведя (так эта дрянь называла отца). Я учусь в местной средней школе для таких же, как мы, эмигрантских отбросов. В моём классе — десять негров, два пуэрториканца и несколько белых, включая меня. Английский нам преподаёт шепелявый, полуслепой старый индеец. Мы зовём его мастер Томми. Он не обижается — он глухой. Уроки английского проходят очень хорошо, а главное, качественно. Всё, что произносит Томми — «Hello!», а потом садится за стол и с чувством выполненного долга, засыпает. Из сладких объятий сна его вырывает школьный звонок… Мы радостно покидаем класс, едва не сбивая старика с ног. Вообще учиться там интересно, непривычно правда: никто не вызывает тебя к доске, никто не ставит привычных нам оценок, никто не проверяет домашние задания, да и дают их редко. Всё выясняется с помощью контрольных, а все контрольные — тесты с вопросами типа: «2X2 — А. 4 В. 10 С. 2 D. 0». Несложно догадаться, что стать отличницей при таком уровне образования элементарно. Я и становилась. Первые два месяца. Потом плюнула. Но ниже B не опускалась, даже полностью наплевав на процесс обучения.

Ты спрашивал, как я начала курить? Никак. Нет, правда, никак. Однажды просто взяла сигарету, поднесла спичку и вдохнула дым. А ты думал, я буду рассказывать тебе страшную, сложноструктурированную сказку с обилием лихих поворотов сюжета, героической борьбой с дурной привычкой, неразделённой любовью? Извини, дружок, я не умею рассказывать истории.

О чём тебе ещё рассказать? О моих взаимоотношениях с Джессикой? По-моему здесь всё понятно без лишних слов. Об отце? Честно, я перестала его узнавать. Мы стали очень далеки друг от друга. Нет, он, конечно, любил меня, делал всё, чтобы мне было уютно, тепло, даже в редких ссорах с Джессикой всегда был на моей стороне, если ещё был к этому времени трезв, но что-то неуловимо поменялось в наших отношениях после приезда в Америку. Может быть, столкнувшись, наконец, с жестокой реальностью, потеряв последний оплот мечты, отец (извини, что я его так называю, тебе должно быть неприятно) потерял веру в себя, озлобился, замкнулся, пытаясь пережить боль внутри, в одиночестве. А, может, он просто стыдился меня, считал, что не оправдал моего доверия и презирал себя за это. Он умер 25 декабря 2001 года. На Рождество. Это было последним Рождеством в его жизни. Я к тому времени уже имела степень бакалавра по психологии, достаточно бегло говорила на американском английском, работала по специальности в одной из психиатрических клиник, а деньги откладывала на частную практику (да, у меня были планы открыть свой маленький психоаналитический кабинет, не скрою, мной двигали далеко не альтруистические мотивы — я банально хотела заработать, закрепиться в Штатах). Скажу больше — я встретила мальчика, чем-то похожего на тебя, встречалась с ним несколько месяцев и даже познакомила его с отцом. Дело шло к свадьбе (фиктивной для нас обоих — мне нужна была грин-карта, ему — прикрытие своих нетрадиционных сексуальных пристрастий: выросший в пуританской строгости мальчик, чувствуя в каждой женщине угрозу грехопадения, спал с мужчинами и, естественно, боялся реакции своих родителей, точнее, удара по их репутации, что в безусловном порядке означало для мальчика лишение всех мыслимых и немыслимых благ).

Это треклятое Рождество мы решили встречать вместе. Сняли смежные номера в одном из мотелей Бивер-Крика. Ехать решили на машине Фила — моего фиктивного жениха. По дороге отцу стало плохо. Пришлось остановиться, хотели вызвать скорую, но отец запретил. Сказал, что нужно просто отдышаться, и он снова будет в форме. До сих пор не могу себе простить, что тогда поверила ему, отнеслась так легкомысленно к жизни одного из немногих по-настоящему близких мне людей…

Отец сменил Фила за рулём. За окном машины простиралась божественная ночь. Рождественское небо одинаково волшебно в любой точке Вселенной. Россыпь одиноких звёздочек разных оттенков золотого оживляла непроницаемую синь декабрьской ночи, ветер расписывал небесный холст тонкими, неповторимыми снежными узорами, мягко шуршал снег под колёсами автомобиля, из радиоприёмника лилась безмятежная песенка о звенящих бубенчиках — вестниках счастливого Нового Года.

Я сидела сзади, это меня и спасло. Отец на мгновение судорожно выпрямился за рулём, а потом также резко обмяк, отпустил руль, машину повело. Джессика начала кричать. Пронзительно, отчаянно, инстинктивно закрываясь руками от возможного удара. Фил пытался выправить машину, одновременно нащупывая педаль тормоза. Не сумев ни того, ни другого, он в последний момент увидел приближающиеся с огромной скоростью фары встречного автомобиля и резко вывернул руль влево. Что было дальше, я не помню. Нет, не так. Я помню всё, эта картина выжжена в закромах моей памяти, но я не хочу, не могу снова переживать её. Пусть даже в воспоминаниях.

Спасатель буквально выковырявший меня из горящих обломков нашего авто был изумлён, как мне удалось выжить. Ещё больше изумлялся врач скорой помощи, узнав, что при падении с десятиметровой высоты я отделалась ушибом голени да парой царапин на руках и лице… Больше не выжил никто. И больше ничто не могло удержать меня в этой снова ставшей холодной и чужой Америке.

После похорон отца я взяла с собой дамскую сумочку, в которой хранилось главное достояние — тоненькая пластиковая карточка, позволяющая мне путешествовать налегке, и купила билет на ближайший самолёт до Москвы.

Самолёт был так себе, если честно, но выбирать не приходилось — я стремилась как можно быстрее вернуться. Вернуться на Родину. Вернуться домой, хотя прекрасно понимала, что возвращаться некуда. Да и незачем. Впереди был восьмичасовой изнуряющий полёт, и я приготовилась к долгому, беспокойному сну в неудобном, жёстком кресле.

Моим соседом оказался симпатичный молодой человек. Точёный профиль лица, ироническая полуулыбка. Я не заметила, как мы разговорились. В его лице я нашла самого внимательного слушателя — он внимал моей истории, сочувственно кивал головой, поддакивал в нужный момент, разряжал обстановку остроумным анекдотом — в общем делал всё, чтобы понравиться мне. И добился своей цели. При этом он не спешил представляться или рассказывать что-то о себе. Восемь часов пролетели, как одно мгновение, ну а в Москве, сунувшись за своей спасительной карточкой, я, естественно, обнаружила пустоту. Достаточно дорогая плата за сомнительное удовольствие быть выслушанной. Вот так я и вернулась в Россию. Без денег, без жилья, без знакомых. Родина оказалась вдвойне чужой и холодной. Впору было сесть и расплакаться. Что я и сделала. Просто села на скамейку и завыла в голос.

— Значит, отец мёртв?

— Да.

— Даже не знаю. Веришь? Никаких чувств. Я, наверное, кажусь циничным…

— Нет. Не кажешься. Только не мне.

Я хотел ещё что-то сказать, но её поцелуй запечатал мои губы. Она была, словно ненасытная кошка. Ей хотелось всё время. Всё время… Казалось, что это наша последняя ночь.

Так и получилось. Больше Аню я не видел. Она исчезла из моей жизни, не предупредив, не оставив обратного адреса. Просто ушла, и всё. Оазис оказался фата-морганой, и я всерьёз начал думать, что произошедшее приснилось мне; что не было нашего ночного разговора; что прикосновения её рук к моему разгорячённому лицу были всего лишь фантазией воспалённого воображения; что сейчас я открою глаза и обнаружу себя в поезде, несущем моё бренное тело из Ниоткуда в Никуда, а рядом будет сидеть Женя — мой вечный Санчо Панса.

Нет, с поездом я, конечно, переборщил. Да и Аня вышла в ближайший супермаркет — сексуальная лихорадка очень возбуждает аппетит. За окном плескалось в солнечном мареве утро — погода, как и любая женщина, была абсолютно непредсказуема. Если честно, я бы нисколько не удивился, если бы через мгновение начался жесточайший ураган, и крыши домов стали бы танцевать с ветром исполненное нечеловеческой страсти танго, а ещё через секунду небо снова бы блестело первозданной, прозрачной голубизной.

Я был счастлив, как никогда, мне казалось, что мир наконец-то, после столь долгих лет, повернулся ко мне лицом, и лицо это странным образом напоминало лицо моей любимой женщины. Захотелось запечатлеть это ощущение, но под рукой, как назло, не было ни бумаги, ни карандаша… Лихорадочный взгляд упал на белую стену. Абсолютно белую. Абсолютно чистую. Мне было наплевать, что это съёмная квартира. Я вообще плохо соображал в тот момент. На столе валялись остатки вчерашнего застолья. Среди них мой жаждущий взгляд обнаружил то, что было нужно — открытую бутылку кетчупа…

Когда Аня вернулась из магазина, я уже почти заканчивал. Соус был нужной степени густоты. Мазок за мазком я самозабвенно выводил любимые черты. Я слышал, как за спиной открылась дверь, слышал голос Ани — она разговаривала с кем-то, но был абсолютно не готов к яростному возгласу до некоторого времени остававшегося для меня неизвестным Аниного собеседника. Повернувшись, я увидел желеобразное существо на тоненьких ножках, едва ли не захлёбывающееся ядом, с визгливым голосом и заплывшими глазками. Одето существо было в кричаще-красный жакет, из под которого выбивалась футболка с явно провокационной надписью, фиолетовые леггинсы со стразами на внешней стороне бёдер и ядовито-жёлтые туфли на десятисантиметровых каблуках. Венчала это неустойчивое биоархитектурное сооружение нелепая шляпа-таблетка невообразимой расцветки (боюсь, в моём лексиконе просто не найдётся слов, чтобы передать цвет этого феноменального предмета гардероба). Чуть поодаль стояла Аня, пытаясь какими-то истерическими знаками и жуткими взглядами объяснить мне что-то, но было поздно.

— Лосева! Это что за чудо в перьях…

— Извините, — некстати вмешался я, пытаясь хотя бы злосчастной бутылкой прикрыть свою наготу, — я без перьев…

— … разгуливает по моей квартире?! — словно не заметив моей неумелой ремарки, продолжило существо.

— Анджела Викторовна…

— И слышать ничего не желаю! У меня квартира, а не бордель! У тебя десять минут! Забирай своего хахаля, и проваливай отсюда! И эту пачкотню со стены убери!

— Как… (взгляд на некогда белую стену, вздох) Ан… (неумолимый цокот каблуков) Ну… (яростный хлопок закрывающейся двери) Олег, зачем?!

— Я просто хотел нарисовать счастье…

— Нарисовал? — устало, в голосе терпкая горечь и смиренная безысходность.

— Вот! — гордо показываю на результат работы.

— Я — твоё счастье?

— А ты сомневалась?

— Нет. Олежка, какой ты у меня глупый…

— Ты говоришь, как мама.

— Мужчины всегда ищут себе мам, так?

— Не всегда. Я искал тебя. И нашёл.

— Боюсь, ненадолго…

— Почему? Что произошло? Ты меня больше не любишь?!

— Глупыш… Мне, с недавнего времени (кивок на картину), больше негде жить… Ты здесь транзитом. Приехал в гости к прошлому и с новыми силами — в новую жизнь. А я слишком долго боролась за это какое-никакое но место под неприветливым русским Солнцем. Начать с ноля я уже просто не смогу — не хватит сил.

— Зачем что-то начинать? Я рядом. И не собираюсь отпускать или отказываться от тебя. Решайся! — протягиваю Ане руку, пристально смотрю в глаза.

— А как же работа? Мои дети? Елена Львовна?.. Я должна предупредить об уходе за две недели…

— Брось! В жизни бывают моменты, когда всё, что от тебя требуется — сделать шаг, поверить, что Небо выдержит двоих. Верь мне!

— Верю…

Аня хватает мою руку. Монтаж. Кто-то в небесах склеивает кадры, и вот мы уже на вокзале. Толчея. Я боюсь потерять её, поэтому не отпускаю руку, тяну её за собой к кассам. Где-то за кадром остаётся наша встреча с Женей. Он говорит, что остаётся, что больше не нужен, ибо Данте обрёл свою Беатриче, Петрарка соединился в желанном объятии с Лаурой, Диоген нашёл Человека. И он прав. Дрожащим голосом прошу два билета до Энска, словно на иголках провожу час до отправления поезда, не могу поверить, что она со мной. Мы возвращаемся домой. Замыкается круг.