Глава первая

Глава первая. Она же и последняя. Ибо всё в этой жизни вращается, движется, встречается, ломается, бьётся и даже разбивается по одной единственной траектории – кругу.

Здрасте вам. Это я. За окнами небольшой дождик. Но это весьма неплохо. Для меня. Я сижу дома с книжкой за обеденным столом, передо мной олья порида из свежевыловленной форели, в вазочке томятся трюфеля с профитролями, на второе будет стейк с кровью из нежного мяса ягнёнка…

Жаль, что это всего лишь мечты. На меня смотрит, дико вращая глазами, местная знаменитость – Таракан Тараканович. Последний таракан… Старожил. Остальных я съел. Шутка. Их съел мой кот. Он любит живую пищу. Был бы побольше, с удовольствием охотился на людей – мой перевязанный ноющий палец явное тому подтверждение. Наверное, он принял мою руку за большую связку сосисок, молочных (мяу!) самому захотелось – они в дефиците. Слово-то какое сложное… Не люблю сложных слов: от них только головная боль и несварение желудка. А чему в желудке вариться, когда он пуст? Вот и получается несварение… Ладно. Проехали.

Зовут меня Олег Переяславович Пронько. Шестнадцати годов отрок. Ничего не могу с собой поделать, так и прёт высокий слог. Говорят же: «Будь проще, и люди к тебе потянутся», а я не могу. Станешь тут проще, когда maman учитель русского и литературы… Достоевский, Тургенев, Лермонтов смотрят строгими взорами (сказал тоже… «смотрят взорами») со стен; на полках, давя друг друга, иногда постанывая или покрикивая устроились целые собрания сочинений вышеперечисленных слуг Аполлона или Феба, кому как нравится… Не дом а пантеон русской культуры какой-то, или Некрополь… Как, скажите на милость, в таких условиях подниматься с колен, твёрдо стоять на своих ногах, общаться со сверстниками, если редкий невольный слушатель способен понять хоть половину из сказанного тобой?..

Так и живу. Лучший друг – Есенин. Так кота зовут. С ним могу говорить. Он всегда поймёт. И, главное, не будет перебивать. Разве что скажет своё веское «мяу» и почешет за ухом, когда я совсем заврусь или коснусь материй для моего возраста недоступных, недопустимых, запретных… Хотя в шестнадцать лет никаких табу нет и быть не может. Это то время свободы, которое не каждый может оценить по достоинству, но все с сожалением вспоминают, мучаясь от подагры и ревматизма в рассохшихся креслах у запотевшего окна в вечно холодных московских квартирах… Почему, кстати, в квартирах, где есть старики, и только старики, всегда так холодно и пахнет лекарствами. Неужели так пахнет Одиночество? Как это у Жуковского? «К уединению стремитесь, но бойтесь Одиночества», цитата неточная, но смысл передан, а это, на мой взгляд, главное, разве не так?

А за окном и вправду дождь. Мама ушла без зонта. Утро ничего не предвещало: небо было ясным и чистым, как лист бумаги, холст в тот предсвященный миг, когда в банку наливается чистая вода, достаются краски, на столик перед мольбертом выкладывается палитра (отец был художником, профессиональным, его картины никто не покупал, но это уже другая история. Скажу только, что работал он грузчиком на вокзале (денег было немного, но на жизнь хватало), а в свободное от работы время он писал и я – мальчишка с копной тёмно-русых волос, нависающих над веснушчатым, вечно улыбающимся лицом, сорванец, каких поискать с пожизненно ободранными коленками и разбитыми локтями – как заворожённый сидел на шинах, сложенных одна на другую, в гараже, оборудованном под мастерскую, и жадно смотрел на то, как под уверенной рукой отца рождалось чудо).

Отец. Я знал его недолго. Если вообще здесь применимо слово «знал»: как можно не знать своих родителей? В какой-то степени, они – это ты, а ты – это они. Невидимую нить, что связывает ваши вчера, сегодня и завтра, не разорвать, не сжечь. И отречься от неё нельзя, хотя многие пытались. Это и есть бессмертие, источник вечной жизни. И не нужен нам ни философский камень, ни святой Грааль, чтобы жить вечно, никуда не торопясь, проживая одну и в то же время миллионы жизней. Своих, чужих. А есть ли разница? И где грань между чужим и своим, когда речь идёт о жизни? Она одна. Для всех. Судьбы миллиардов – судьба одного, и судьба одного в себе скрывает миллионы и миллиарды таких же судеб… Всё слишком относительно, хотя и относительность – очередное зеркало, маска, под которой скрывается всё та же жизнь с её вечными проблемами, страданиями, болью, путь, на котором, к сожалению (или счастью), неизмеримо больше шипов, чем роз…

Но вернёмся к отцу. Непризнанный художник, он прятал за дежурной улыбкой тоску, скрывал за грубостью и цинизмом тонкую, нервную душу, изрезавшую ступни о стёкла равнодушия, суеты, скорби по тому, что было и чего уже никогда не будет, ничуть не задумываясь о настоящем. Так легче. Так всегда было легче. Так уходили поэты, исчезали цивилизации, спивались художники. Мы похожи на безумцев. Нет, не похожи. Мы и есть безумцы, обнажённые Диогены на пропитанных полуденным зноем и запахом нечистот улицах Афин с чадящими фонарями в руках. Защищаясь свободными руками от ветра и песка, кричим мы сакраментальную фразу, но люди не спешат отзываться. Они не меняются… И мы не меняемся. Пока есть мы, есть они, а мы существуем, пока есть надежда, что кто-нибудь однажды скажет простым, искренним и тёплым голосом: «Я Человек»…

Уже давно нет того гаража. Да и тех, кто этот гараж помнил, почти не осталось (одни спились, другие сошли с ума, третьи ушли за моим отцом снова, чтобы уже никогда не вернуться, остаться фотографией за стеклом серванта, перетянутой в левом нижнем углу чёрной шёлковой лентой), а картины стоят в тёмной комнате, пылятся… Пару из них я взял и повесил в своей комнате над кроватью. Одна – мой портрет. Пейзажный набросок. Тонкое деревце гнётся под порывами ветра, на ветви качается, готовый сорваться листок. Вокруг сломанные деревья, сорванные крыши домов. На заднем плане можно различить кричащие, молящие о помощи лица женщин, детей, если присмотреться внимательней, то в глубине картины, настолько далеко, что может показаться просто точкой, ненасытный вихрь затягивает в своё жерло автомобили, дома, людей, косые, тугие струи дождя прорезают весь холст… Довольно тягостная картинка. Вы спросите меня, «где же тут вы, Олег Переяславович? Мудрите уж больно, мил человек»… И Есенин молча кивнёт головой, словно соглашаясь с вами, а потом вернётся к своему, извините, туалету (пусть каждый понимает в меру своей испорченности).

На что я вам с удовольствием отвечу, что передо мной, тогда ещё пятилетним мальчуганом возник такой же вопрос. Отец отложил кисть, присел на пол, скрестил ноги, хлопнул себя по бедру, призывая последовать его примеру, что я незамедлительно и сделал. От него пахло свежей краской, радостью и мандаринами. Он очень любил мандарины. Для него эти маленькие солнышки были источником вдохновения, персональной эссенцией муз…

Он долго смотрел на дело рук своих, потом скосил взгляд бесконечно добрых, тёплых глаз неопределённого цвета (когда он злился (что было очень редко), они становились чёрными, когда смеялся или был чему-то рад удивлён – зелёными, когда писал – голубыми, можно даже сказать прозрачными, как воды горного озера. Такие же холодные, отрешённые, высокие, но в то же время свежие, дающие столь желанное отдохновение после изнурительного перехода, придающие новых сил, необходимых для возвращения обратно. И всё же его взгляд, точнее его глаза, когда он писал, всегда немного меня пугали: в эти моменты мой папа умирал, уходил из этого мира и его место занимало нечто, не имеющее ко мне ровным счётом никакого отношения).

-          Нравится? – у него был очень мелодичный, обволакивающий голос, в детстве он даже мечтал петь, заслушивался Лемешевым, Козловским, но… Судьба распорядилась по-иному.

-          Ага. Но ты же сказал, что это будет мой портрет…

-          Да.

-          А где же я? – повторил я озадаченно свой вопрос, вгрызаясь в ни в чём неповинный ноготь большого пальца правой руки (я всегда так делаю, когда волнуюсь, до сих пор).

-          Ты? И правда. А где же мой Олеженька, куда же он спрятался? – папа нахмурил брови, задумчиво хмыкнул, почесал затылок, потом прищурил один глаз, вытянулся всем телом в направлении картины, словно пытаясь что-то разглядеть, — Ты смотри! И здесь нет, и там нет… А давай-ка посмотрим в тот угол, — предложил он и приставил ко лбу ладонь. Я, смеясь, последовал его примеру. Он разочарованно протянул, — Даже здесь нет, — художник понуро опустил голову, тяжело вздохнул, я был готов расплакаться. Нет, не от того, что меня не оказалось на картине, бог с ней… Что такое картина, когда папе грустно?! Я бросился обнимать отца, зарылся лицом в его старый, пахнущий мамой и домом свитер, потом зашептал на ухо: «Всё хорошо, всё хорошо. Я всё равно тебя люблю…» А он вдруг подхватил меня на руки на вытянутых руках поднял меня к потолку, резко опустил, прижал к измазанной краской груди, прикоснулся пальцем к моему носу и нос стал волшебным, синим, как сны… Не отпуская меня, отец обмакнул указательный палец в баночку с алой краской и нанёс на мои щёки боевую раскраску. Потом, со словами: «Теперь ты настоящий индеец!», поставил меня на ноги.

Я хотел было убежать во двор красоваться перед друзьями, но папа твёрдой рукой остановил меня.

-          Ты есть на этой картине.

-          Где?

-          Здесь, — доверительно прошептал отец, указывая на листочек, из последних сил цепляющийся за маму-ветку. Я безоговорочно ему поверил. И кинулся на улицу, взахлёб рассказывая друзьям о том, что меня нарисовал папа. Художников в округе больше не было, поэтому я мог смело рассчитывать на то, что стану первой обсуждаемой темой во дворе и оставлю с носом этого задаваку Мишку с его машинками и солдатиками.

Теперь, когда я вижу этот портрет, понимаю, что по-другому и невозможно нарисовать ребёнка. Ветка и листок… Ветвь дерева – мать. Листочек – ребёнок. Ветер, жестокий и беспощадный, но равный ко всем – жизнь, окружающий мир, действительность (снова сложное слово)… Нельзя вечно держаться за мамин подол, прятаться в пышной кроне от забот и проблем, натягивать на лицо ночной колпак и притворяться невидимкой… Однажды порыв ветра сорвёт тебя с насиженного места и со всей силы ударит оземь. Харкая кровью, ты пошлёшь полный ненависти и удивления взгляд в бесстрастную, свинцовую синь неба и покинешь слишком уютный и тесный мир под названием «Детство» лишь для того, чтобы войти, ворваться в новую жизнь жадным до Солнца бутоном цветка…