Глава вторая

Глава вторая. Мама.

На второй картине мама. Моя мама, чтобы вы не подумали, что в моей комнате на стене может висеть чья-то чужая мама. Зачем мне чужой человек на стене?

Но на картине мама. Как ни странно, никаких изысков, аллегорий, тайных смыслов. Просто портрет. Просто лицо. Просто мама. Моя мама.

Карандашом на белом снегу листа очертания столь знакомого, столь милого лица, что никаких других слов, линий, штрихов, красок не надо – они лишние на этом балу быстрых и нервных, как adagio последней симфонии Шнитке, движений остро отточенного карандаша. В углу листа стоит дата. Шесть цифр. Крупной, слегка дрожащей рукой. Подпись. И два слова: «Я вернусь!» Именно с восклицательным знаком. Знаком помощи, просьбы, надежды. Может быть, сломался карандаш или дрогнула кисть, но почему то, знак остался не законченным, точку поставить не удалось, может быть банально не хватило времени, может быть ещё что-то, но сама эта незаконченность, потерянность не вызывает во мне ничего кроме отчаянья и ноющей боли в районе души… Он не вернулся. И он говорил об этом, не поставив точку, под колом, одиноким крестом посреди белоснежной пустыни… Он не вернулся.

Это была его последняя картина. Тот день я помню до мелочей. Каждая минута отзывается в памяти тонким свистом рассекаемого воздуха – так свистит пуля, безошибочно находя припасённую для неё жертву среди стольких глаз, улыбок, лиц…

Всё началось накануне вечером. Я в это время уже спал. Должен был спать. Меня разбудил плач. Мамин плач, приглушённый подушкой, но ошибки быть не могло. Моя мама плакала. Плакала… Плакала! Я не мог больше этого терпеть и вскочил в постели. Она была здесь, в моей комнате. Это уже показалось мне странным: с юных лет я спал один, отец всегда говорил, что у каждого человека должно быть собственное пространство, тихая гавань, где можно отдохнуть от неспокойного моря житейских проблем, отрешиться от всего на свете, сбросить, как лишнюю одежду, груз ежедневных, рутинных, набивших оскомину дел и просто восстановить силы, посвятить хотя бы пять минут в день себе. Без этого, как он любил повторять, жизнь утратит какой бы то ни было смысл, превратившись в тупую, беспросветную, осеннюю хмарь…

Она не сразу поняла, что я проснулся, а я боялся словом, движением, взглядом выдать себя. Ведь проснувшись, я становился сопричастным тому, что не было предназначено для моих глаз. Тогда я понял, почему взрослые всегда так рано укладывают детей спать. Ночь имеет совсем другие краски, она напоминает злую волшебницу из старых детских сказок, хотя почему злую? Мне, Олегу Пронько шестнадцати лет, ночь нравится: она, как верный пёс, тычется влажным носом в мою ладонь, языком ветра облизывает лицо, выброшенное в распахнутый квадрат окна, одинокий глаз луны, словно подмигивает мне, слагая из звёзд доверительную обнадёживающую, придающую силы улыбку, и всё вокруг, как по мановению волшебной палочки, наливается серебром, светом, жизнью… Причудливой, странной, тайной. Ночью пишется как-то по- другому. Ни лучше, ни хуже – по-другому. Странные образы, слова, видения… Наверное, это происходит потому, что в тёмное время суток грань между реальностью и бесчисленными мирами снов стирается становится тонкой, почти прозрачной, словно двойное зеркало или стекло в аквариуме Московского Зоопарка… Но это всё для шестнадцатилетнего юноши, мнящего себя новым гением. Неузнанным и неповторимым, чьи труды ещё восславят потомки… А для маленького ребёнка, пусть уже и не такого маленького, но всё же…

Для ребёнка ночь – сплошная опасность, под его кроватью скрываются людоеды, за окном злые деревья-пираты, тянут к кровати сухие ветки, скребут по стеклу, просят впустить, чтобы украсть сон навсегда, каждый звук – крик совы или, на худой конец, стон заблудшей души зашедшей на огонёк. И руки уже непроизвольно натягивают до макушки одеяло, а сжавшееся в комок тело сотрясается в приступе мелкой дрожи, в глаза попадает что-то холодное, солёное, едкое, вздрагиваешь, отмахиваешься от невидимого врага, но это всего лишь пот… Ночь для ребёнка – тайна. Манящая и отталкивающая, пугающая и увлекательная, новая авантюра, приключение и одновременно страх быть пойманным, узнанным, наказанным…

В ту ночь я не спал. В лунном свете видел содрогающееся под одеялом тело мамы и ничего не мог сделать… Так продолжалось вечность. Для меня. Для всего остального мира, и мамы в частности, прошло не больше пары минут. Она, выпростав руку из-под одеяла, безвольно уронила её на подушку. Не обнаружив на последней моей головы, мама поднялась в постели, забыв снять одеяло. Ничего не видя вокруг, она стала руками, как слепая, пробовать на вкус окружающий воздух.

-          Я здесь, — прошептал я, коснувшись её плеча. Её пальцы нервно сжали моё запястье.

-          Почему не спишь? – голос был странный. Свою роль, безусловно, играло и одеяло, превращавшее знакомую мне маму в персонажа арабских сказок, которыми я зачитывался в тот период своей жизни, но что-то кроме этого настораживало. Позднее я понял, что именно. В её голосе жила Боль. Именно Боль. Она напоминает тёмную птицу, ежика, что, нахохлившись, выпустив на волю иглы, пытается защититься от мира и самого себя. Я видел её, слышал её, она поселилась в моём сердце время спустя после той ночи. А во взгляде, моём и мамы, на самой-самой глубине, куда не дотягиваются даже лучи всепроникающего, вездесущего Солнца пустила корни Тоска. От неё пахло землёй и дождём, а ещё ладаном и зеркалами в чёрной драпировке. Да, они тоже по-особому пахнут.

-          Ты плачешь, — честно и искренне ответил я всё тем же доверительным шёпотом.

-          Спи. Со мной всё в порядке, — она снова легла, так и не удосужившись снять одеяло с лица.

-          А где папа?

Она заплакала, даже завыла. Я лёг, забрался под одеяло, свернулся в клубочек и прижался к ней всем телом, пытаясь согреть, успокоить, подарить надежду, вкатить, как Сизиф, столь привычную мне улыбку, на гору любимого мной больше коллекции светлячков (а ничего более святого у меня тогда не было) лица. Что-то тёплое скатилось по моей щеке, потом снова и снова… Постепенно всё вернулось на круги своя. Она уснула чуть раньше меня. Я же, положив голову ей между грудей, клятвенно пообещал им охранять сон их хозяйки.

В тот день папа получил повестку.

В замке повернулся ключ. Мама пришла с работы. Скоро будет ужин. Она устала, я вижу это по её глазам, мягко принимаю тяжёлый пакет. В нём тетради, учебники мирно соседствуют с колбаской (по страшному блату от тёти Зои), хлебом (зашла по дороге в магазин, там небольшая очередь. Говорят, учителям скоро повысят зарплату, а Ванька Чернов — слышишь? – удавился. На ремне в своей комнате. Петлю на шею, свободный конец на ручку дверную. Его бабка нашла. Дверь в комнату никак открыть не могла… Мать сейчас в больнице с инфарктом. Жалко парня. Совсем молодой. А всё из-за этой пигалицы малолетней, ну, ты знаешь. Аньки из 45-ой) и пакетом молока (Кашу сварим, крупа есть. Хочешь пшённую, или манную, ел сегодня?).

В этом вся мамочка. Единственное, что её волнует, ел ли я сегодня… И правильно, зачем ей знать что происходит в мире. Для неё я да Есенин и есть мир. Даже соседки и подруги (близкие и не очень – мама общительный человек, легко завязывает знакомства) представляются ей пришельцами с других планет. Что уж говорить о коллегах по работе, а тем более политиках и их маленьких тёмных делишках, отправляющих на тот свет тысячи и тысячи невинных агнцев во славу сомнительного Золотого Тельца… За это я её и люблю.

А Ваньку я знал. С детства знал. Дружили даже… Играли в одной песочнице, дрались на одних баррикадах. Я всегда был Чапаевым, а он Петькой. Иногда оказывались по разные стороны и самозабвенно скрещивали фанерные шашки в яростном бою не на жизнь, а на смерть, при этом, не теряя сознания того, что всё это игра и за пределами боя, когда убьют и меня и его, мы снова будем вместе, всегда вместе. Не разлей вода, были, в общем.

Теперь его нет… Грустно немного. Ещё одно сердце лопнуло как воздушный шарик. Известно ль вам, что в груди каждого человека бьётся не одно, а сотни, тысячи сердец? В одном человеке бьются сердца всех близких ему людей. Со смертью каждого из них лопается с оглушительным треском воздушное сердце, на миг останавливается мир, тускнеют краски, меркнет свет, а потом приходят слёзы. Вслед за слезами возвращается жизнь. Вот только, когда лопнет последнее сердце, Жизни уже некуда будет возвращаться, и она уйдёт с журавлиной стаей, буравящей стальным клином осеннее небо…

И Анька из 45-ой тоже была мне знакома, да и как можно быть незнакомцем среди соседей? Время показало, что можно, но тогда… Тогда весь дом был одной большой, дружной, неразрывной, кричащей, ссорящейся, взрывоопасной, убийственной но семьёй. Все всё обо всех знали, все жили чужими бедами, грустили вместе, пили вместе, все праздники и похороны встречали одинаково – вместе. И вот в этом общем котле варились заживо люди, превращаясь в зверьё, стукачей, откровенный мусор. Жизнь превращалась в большой театрализованный праздник по ту сторону колючей проволоки: каждый ощущал себя одновременно и зрителем и артистом под конвоем неусыпных глаз добродушных на первый взгляд хозяев однотипных кухонек, комнат, сервантов, до отказа забитых запрещёнкой (самиздатовскими талмудами, которые запросто превращались в кирпичи на шее утопающего в бездонном океане всеобщей несправедливости, где каждый был виноват во всех смертных грехах, как говорится был бы человек, а повод найдётся – мрачная поговорка, с мрачным смыслом, но тогда эти слова являли собой едва ли меньшее чем Нагорная Проповедь плотника на заре времён). А Аня всегда была другой. Другой, чужой, непостижимой, вне рамок, законов – свободной. И потому манящей, как оазис среди безжалостных песков пустыни, или желанное дерево, под чьей раскидистой кроной можно подремать часок-другой, или гроздья винограда перед измождённым лицом Тантала, или маленький деревянный ящик, к которому так и тянется холёная, женская ручка со звенящим, словно набат на городской ратуше, браслетом на утончённом запястье…

Неудивительно, что всю мужскую часть двора, мальчишеского государства в государстве, тянуло к ней невообразимой, непреодолимой силой, создавалось ощущение, что кто-то набросил нам на шеи поводки – петля затягивалась всё туже и привязь становилась всё короче, короче, пока не достигала расстояния поцелуя. Напряжённого ожидания, фосфорецирующего пространства между Тобой и Ей, Солнцем и Луной, Землёй и Небом, Мужчиной и Женщиной… Но взрыва, ожидаемой кульминации не было, никогда не было – она дразнила нас, будто бы для собственного удовольствия, и улыбалась, видя потерянный взгляд очередной жертвы. Теперь я понимаю, что особой радости это ей не доставляло – она просто не могла иначе. Никак. Анюта, как и любая нормальная девочка, обожала романы. Не листовки соцреализма, а настоящие: Войнич, Беляев, «Повести Белкина» и множество, множество других. Она всего лишь искала своего Принца, Сокола среди Змей, Альбатроса среди Воронья…. Ассолью рассекала прибрежные волны квадратного дворика между двумя сталинскими высотками в поисках своих Алых Парусов и капитана Грея…

Её деда расстреляли в сороковых, как врага народа… Отец десять лет провёл по лагерям как политический, да так и сгинул где-то за Полярным Кругом, мать была скромной учительницей математики, коллегой моей мамы, кстати. Звали её Ольга Леонидовна Кано. Она до самой смерти в 1979, держала спину прямо, не сутулясь, расправив плечи, высоко держа подбородок, не склоняясь перед жизнью, как бы та ни била несчастную. Так утёс стойко терпит оплеухи волн, дерево считает ниже своего достоинства обращать внимание на игры озлобленных голодных червей под своей шкурой. И то, и другое не может длиться вечно: вода в один прекрасный день найдёт трещинку в породе, промоет себе путь и утёс с гулким уханьем, в котором можно будет расслышать укор небесам и крик: «За что?!» погрузится навеки в тёмную пропасть волн, станет ещё одним слоем ила на речном дне; черви прогрызут тело древа насквозь, оно высохнет. Толкни такое дерево – рассыплется в пыль, труху, даже годовых колец не останется. Был человек – и нет. Так и случилось с Ольгой Леонидовной. Однажды она просто не вернулась домой с работы. В трамвае ей стало плохо, она присела на свободное место, прислонилась лбом к холодному стеклу и ушла, тихо и скромно, не хлопнув, даже напоследок, дверью… Так в семьдесят девятом Анна осталась одна – дочь врага народа, белоручка, пигалица, сахарная кость, голубая кровь…

Кровь у неё была такая же, как у нас, и слёзы такие же, и есть ей хотелось ровно так же, как нам. Ей было всего десять, когда она лицом к лицу столкнулась с жестоким и невообразимо холодным миром.

Жили мы, как и большая часть населения страны, в коммуналках. Поэтому Аню одну не оставили. Соседи по квартире и взяли, не оттого, что были особо добрыми, или шибко любили сиротку. Просто им до зарезу нужны были лишние квадратные метры – родная дочь замуж выходила. Тяжёлой выходила. Что уж и говорить, в таком критическом положении отдельная комната казалась просто спасением, а Аня – не слишком приятным к ней приложением, как стул, например, или безногий комод, в общем, чемодан без ручки. Так и росла она, никому не нужным степным цветком, назло всем и всему, что её окружало. И лучшими её подругами оставались романы, где все было просто и понятно. Водоворот приключений, пусть выдуманных чьим-то гением, пусть ненастоящих, но таких живых и притягательных, раскрашивал её серую и не слишком радужную жизнь яркими красками романтических полотен… Она и жила по законам художественной литературы, превращая свою жизнь в сюжет пьесы, романа, ну хотя бы маленького (в полстраницы) рассказика, поэтому и была свободной как ветер, гоняющий в Измайловском парке разноцветные листья, и так же как он, одинока…

Ванька должен был стать очередной жертвой в её списке, галочкой на воздушном пергаменте сердца ветреной кокетки, но он стал чем-то большим…