Глава четвёртая

Глава четвёртая. Боль.

В шестнадцать многие думают о самоубийстве. Это трудный возраст. Некая грань между детством и взрослой жизнью. Критическая ступень. Таких ступеней несколько. Несколько этапов. Следующий — в тридцать три. Доживу ли?

В шестнадцать Смерть кажется панацеей от всех бед, страданий, неурядиц. В шестнадцать с ней разговаривают на «ты». Сказать по секрету, и я, грешным делом, люблю с ней поболтать на вольные темы… В шестнадцать Смерть — всего лишь игра. Слишком многие заходят гораздо дальше, чем нужно бы зайти. Слишком многие остаются так далеко в чаще леса, что обратная тропинка теряется за скрещенными решётками веток, буреломами тел, страданий, слишком многие заплывают за алеющие на горизонте буйки и не могут вернуться обратно — природа не прощает ошибок.

В шестнадцать хочется уйти быстро и безболезненно, хотя о боли не задумываешься в этом возрасте. Здесь ключевой момент — скорость, адреналин, серость… Кто-то пишет стихи, кто-то сигает с крыши, кто-то пускается во все тяжкие — первая сигарета, первая рюмка, первая девочка. Каждый умирает по-своему.

Я никогда не резал вены, отрешённо наблюдая за стекающей в сливное отверстие жизнью пополам с водой, никогда не толкал пяткой стул, повисая между Землёй и Небом в неестественном положении освежёванной туши на бойне, не падал кленовым листом, сумасшедшей бабочкой, метеором навстречу распахнувшей объятья, заслоняющей собой горизонт Земле… Может быть, зря?..

Смотрю в окно, посасываю чай из постаревшей вместе со мной щербатой кружки с милым фиолетовым зайчиком на фаянсовом боку. Он радуется жизни, несёт воздушные шарики в мультяшном кулачке, улыбается непосредственной, детской улыбкой… Такой улыбка может быть только в детстве, когда никто никому ничего не должен и Солнце светит просто так, не продавая себя во флакончиках автозагара бледным теням человеческого рода, желающим хотя бы чем-то подчеркнуть своё право на существование. Эту кружку мне подарил отец. Поэтому и храню, как драгоценную реликвию. Так хранят в деревянных сердцах резных шкатулок письма с фронта, тонкие, легко рвущиеся даже от взгляда тетрадные листочки, испещрённые милыми сердцу детскими каракулями, цветы, зажатые между страниц любимых книг, служащие напоминанием о вечной, нестареющей, беззаветной и бескорыстной любви… Чай медленно остывает, пар поднимается вертикально вверх, слегка обжигая покрасневший кончик носа — дома холодно. Дома всегда холодно. Вечные гидравлические испытания. Лето, Осень, Зима — не важно. Две недели, а то и месяц, а бывало и больше, сидишь без горячей воды и тепла. Иногда даже тапочки примерзают к полу, и покрываются инеем трубы батареи… Грею стремительно индевеющие пальцы о благодатное тепло кружки. Наслаждаюсь. Из всех нас хорошо разве что Есенину — шкура у него толстая, никакая зима не страшна, ему можно на Северный Полюс, полярником. А что? Он всегда хотел много бесплатной рыбы… Иногда хочу поменяться с ним местами.

С похорон Ваньки прошло уже с лишком два месяца. Грустно, но понемногу я стал его забывать. Стирались из памяти его лицо, характер, привычки, медленно пережёвывались безжалостными жвалами времени проведённые вместе часы, дни… Оставались воспоминания, но что они такое, если не дым сигарет тающий где-то под потолком и оседающий серым пеплом на обоях, фата-моргана, мираж, искажённый, странный… Прогулка по лабиринту кривых зеркал…

И всё же внутри что-то осталось. Любой лабиринт построен так, чтобы все пути вели к залу Минотавра. Моим Минотавром была любовь. Их любовь. Семенем полевого цветка упавшая в благодатную почву двух одиночеств, на моих глазах взошедшая пламенным бутоном, распустившаяся окровавленным солнцем и опавшая, не успев даже насладиться своей красотой… О ней и поведу речь. Может быть так смогу очиститься, как Тесей, убить своё рогатое чудище. Лишь бы самому не превратиться в монстра, отрешённо глодающего берцовую кость очередного несчастного, попавшего к нему в подземелье. Убивший Дракона сам становится Драконом, не так ли? А впрочем… Делать то всё равно нечего. Чай кончается, тепло тоже, за окном маленькие люди спешат по своим маленьким делам, стараясь обогнать друг друга. Всё это напоминает крысиные или тараканьи бега (трудно представить более жалкое зрелище) и становится скучно… А посему извольте.

Всё началось с глупого странного спора. Как и большинство подобных историй. Сюжетов немногим больше чем нот, увы… Поспорили, конечно, мы с Ванькой. На что сейчас уже не важно, да и кривое зеркало памяти работает на славу — всё равно не вспомнить. Суть спора была до невозможности проста, до животных колик, до поросячьего визга. Cherche la femme, как говорили французы. Женщины, девочки, девушки всегда были и будут предметами горячих мужских споров, а поскольку предмет мечтаний всего двора концентрировался в лице одной единственной и неповторимой, она, безусловно, и стала объектом того весьма обыденного спора двух мальчишек. Чем-то это напоминало рыцарскую дуэль за право подать упавший наземь платок даме своего сердца. В общем, было очередной битвой с ветряными мельницами. К сожалению, Дон-Кихотов было два — дурной пример заразителен — и ни один не хотел уступить.

На двадцать фофанов мы поспорили, кто первый поцелует нашу Снежную Королеву (так злые и жестокие дети (ещё более жестокие от непонимания собственной жестокости) прозвали Аню). Сроку у каждого было три дня. Ровно столько оставалось до её дня рождения. Поцеловать нужно было непросто, а при свидетелях, минимум трёх. Целовать в засос, и длиться всё это действо должно было не менее тридцати секунд. Сашка Филин разбил спор, и мы разошлись по домам.

Три дня я ровным счётом ничего не делал. Просто жил. Ходил в школу, писал, гонял с пацанами мяч на фанерной «коробке», в общем, развлекался. А Ванька…

Ужом на сковородке изворачивался, таскал за Анькой портфель, как комнатная собачка танцевал перед ней на задних лапах, аж противно было. И всё равно ничего не мог добиться. Вершиной его техники соблазнения оставалось холодное «Пока», шелестящее, словно осенний ветер в ивовых прутьях на берегу пруда, у дверей подъезда. Аня даже не позволяла проводить себя до квартиры… Весь двор смеялся, когда очередной раз невольный, несчастный Ромео, выждав некоторое время, понуро опустив голову, под гомон и вой мальчишек протискивался тенью в затхлый мрак парадной. Весь двор смеялся, а мне было жалко… Жалко Ваньку. Всё-таки друг… Ставки, надо сказать, делали на неблагоприятный для обоих исход. Никто не верил, что Снежная Королева подпустит кого-либо из своей многочисленной свиты на расстояние поцелуя к себе. Это не укладывалось в скромных мальчишеских мозгах, прочно забитых футболом, хоккеем и прочей ерундой, никак не относящейся к простому и ёмкому, а оттого вечному, слову «любовь». Я хотел доказать обратное. Все три дня в моей голове зрел план. Так разгорается пожар от случайно выброшенного в сухостой окурка… Наконец, настал день «Ч» — Анин день рождения. В этот день всё должно было решиться.

У Лосевых (так звали приёмных родителей Ани) было немноголюдно. Они не отличались особой гостеприимностью, лаской, поэтому к ним практически никто и не заходил, а те, что заходили, долго не задерживались, словно чувствуя гнетущую, убийственную атмосферу всеобщей ненависти, наполнявшую столь маленькую площадь одной московской коммунальной квартиры. Дело в том, что в трёх не особо оборудованных для проживания маленьких комнатках ютились целых три поколения: Ираида Степановна Лосева с мужем (родители Ани), их дочь Алла Леонидовна Кац (по мужу), собственно муж Аллы Леонидовны (пьющий, нигде не работающий человек с гнусным влажным взглядом размытых глаз неопределённого цвета (проблемы с устройством на работу он сваливал на русский шовинизм и коренную, испокон веков лелеемую, мировую ненависть к представителям его народа, а проще говоря — евреям)), их дети (трое вечно голодных детишек с вселенской скорбью изгнанного народа в глазах, на подходе был четвёртый) — внуки Ираиды Степановны, и Анна. Все члены семейства Лосевых-Кац ненавидели друг друга, но их объединяла одна черта — ненависть к Анюте. С их точки зрения, девушка выросла неблагодарной тварью — спит и видит, как бы изжить всю ораву Кац, больше напоминающую цыганский табор, отравляет и без того непростую жизнь семьи. Поэтому нетрудно было догадаться, какова была реакция Ираиды Степановны, когда она утром одиннадцатого марта неожиданно вспомнила, что у этой пигалицы, как она всегда называла свою падчерицу (и это было самое мягкое, не побоюсь этого слова, ласковое выражение применительно к ней), оказывается день рождения. Никаких поздравлений, никаких подарков. Никаких добрых слов, напутствий… Ираида Степановна загнала метлой падчерицу в ванную, закрыла на задвижку за собой дверь, открыла холодную воду, включила душ и, не взирая на попытки сопротивления со стороны девушки, грубыми, быстрыми, уверенными движениями вымыла ей голову, приговаривая: «Ты, маленькая паршивка, должна быть сегодня чистой и опрятной — придут мальчики. Может бог смилостивится над нашим грешным домом, и какой-нибудь дурачок клюнет на твои прелести, хотя тут и клевать то не на что. Такая же, как мать. Доска! Доска! Доска!» — повторяла мачеха, сопровождая каждый свой выкрик звонким шлепком по упругой коже белоснежных ягодиц… И слёзы смешивались с ледяной водой…

Да, у Лосевых тогда было немноголюдно. Человек десять. В основном подруги из двора. По крайней мере, те, кого она считала подругами. Был парень из параллельного класса — Венька Мещеряков, он был заядлым «битломаном», стилягой. На дворе была середина восьмидесятых, а он по старой моде одевался в широкие клеша… Гитара, самокрутка, водка… Чем-то он был мне близок, но только чем, не пойму… Кроме того был я, ну и Ванька — куда ж без него… Спор должен был разрешиться сегодня.

Играли в фанты. Аня откуда-то приволокла огромную шляпу, гости побросали туда свои вещи (от каждого по одной штуке) и забава началась. Первой вела, естественно именинница, виновница торжества, меня же выбрали человеком при шляпе. Моя задача заключалась в том, чтобы доставать из головного убора вещи и громко спрашивать, стоящую спиной ко всем ведущую, «Что должен сделать этот фант?». Веселье намечалось нешуточное. Все и правда веселились. Не буду вас утомлять подробным описанием игры, ибо многое из происходившего тогда в маленькой комнате, Снежном Царстве (вся комната была выкрашена в ярко-белый цвет, некогда ярко-белый, за долгие годы никто и не подумал делать здесь ремонт, поэтому цвет стен выглядел очень актуально (за окном тоннами валялся истекающий лимфой снег подобного цвета) Снежной Королевы, было вырезано даже моим, чаще всего спящим на рабочем месте, цензором — Памятью. Остановлюсь лишь на том, мимо чего и вы не смогли бы пройти, волею случая или иных высших сил, нечаянно оказавшись на моём месте.

Игра была в самом разгаре, когда из кажущейся бездонной серой шляпы появились скромные часы на чёрном кожаном ремешке. Я знал, что на их обороте выжжена надпись: «С любовью. На вечную память» — единственное напоминание о Ванином отце. Он бросил их, когда парню не было ещё двух лет. Бросил ради опереточной певички с толстым задом, кривыми ножками, визгливым голосом и профессиональной одышкой… А часы вернул. Вернул жене. Оставил на ночном столике, прижав ими записку из двух слов: «Я ушёл». Исчез как вор — под покровом темноты, не забрав ничего кроме костюма, в котором был на свадьбе… Потом были скупые открытки, сухие формальные слова, не требующие никакого ответа. Германия, Польша, Италия, Штаты… Дальше след терялся. И ни одного вопроса о сыне. Создавалось впечатление, что ему просто наплевать на происходящее с его, пусть бывшей, семьёй… А часы шли, бесстрастно продолжая отсчитывать мгновения чужой, нисколько не интересующей их жизни… Часы напоминали чем-то своего первого хозяина — Дон-Жуана среднерусского розлива… Незадолго до описываемых событий до меня начали доходить слухи, что отец Чернова жив, более того, вернулся в Россию и даже нашёл здесь себе новую пассию. Однажды я даже видел его (не узнать его было невозможно — он и сын просто одно лицо). Он сидел с кружкой кофе в трясущейся руке. Отпивал глоток, ставил на край столика чашку, с бессмысленным видом, скорее по привычке, чем осознанно, окидывал взглядом отрезок улицы через широкое окно кофейной, и снова возвращался к напитку. Иногда он читал при этом газету, иногда разговаривал с какой-то девушкой весьма миловидной наружности, иногда… А впрочем, зачем я всё это вам рассказываю?

Он напоминал мне эти злосчастные часы с чёрным кожаным ремешком. Шаг за шагом, по кругу, преследуя собственную тень, он отсчитывал дни своей жизни с маниакальной настойчивостью, не в силах остановиться…

«Что должен сделать этот фант?»

«Пусть поцелует соседа справа»…

Как назло, «соседом справа» оказался Мещеряков… Когда Чернов полез выполнять задание, Венька с криком «Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»!» со всей своей, надо сказать, немалой силы двинул кулаком в лицо своему невольному оппоненту. Бил с размаху, не целясь — так отгоняют надоевшую муху, что назойливым жужжанием мешает спать и видеть розовато-сахарные, как вата в Летнем Саду, сны. Попал в нос. Кровь, крик слабонервных девочек, несколько секунд полного молчания и остолбенения, ответный удар — завязывается драка. Иван бил молча, глотая слёзы, просто бил, просчитывая каждый удар, как машина, как молотильный пресс, не оставляя ни одной целой кости в теле врага — он любил борьбу. Всегда. Он говорил: «То, что вокруг нас — дома, машины, самолёты, новая одежда, еда, космические корабли — всё видимость. Обман, иллюзия… На самом деле ничего этого нет. Нас хотят убедить в том, что человек изменился, но если камень завернуть в красивый, блестящий фантик, станет ли он от этого конфетой? С первобытных времён, когда наши полудикие предки не знали другой одежды, кроме костюма Адама, когда сильным считался не тот, кто шёл один на мамонта, а тот, у кого были лучше развиты ноги, когда отношения с девушкой были до крайности простыми и сводились к банальному совокуплению, когда сожрать себе подобного, почувствовать его горячую свежую кровь, ласкающую подбородок, было высшей формой оказываемой человеку чести, с тех пор ровным счётом ничего не изменилось. Вокруг нас джунгли, а в них, как известно, выживает сильнейший. Не умеешь драться — труп. Я пока не готов уйти на покой».

Мещеряков яростно отбивался, сотрясая тесное пространство комнаты дикими воплями униженного, втоптанного в грязь самолюбия. Слышался мат. Лицо Веньки являло собой маску древнекитайского воина — налитые злобой глаза-щёлки, словно окна-бойницы в средневековых замках, раздувающиеся ноздри (кажется, ещё миг и пойдёт пар), изрыгающий проклятия оскаленный рот. Он понимал, что проиграл, что с виду мягкий орешек-мозгляк оказался ему не по зубам, что неумолимо иссякают силы, а вместе с ними и его авторитет, что весть об этой драке разнесётся быстрее ветра по двору и бывшие ещё вчера приятели станут перемывать ему косточки за спиной, смеяться за глаза и в лицо, шпынять, подкалывать — именно это и заставляло орать, бить, пытаться сравнять противника с землёй, дорожной пылью, выбить из этого фарфорового болванчика с идиотской улыбкой, застывшей на нарисованном лице, крик о пощаде…

Я не стоял в стороне, пытался их разнять. Всё, чего я добился — два фонаря симметрично расположенных под глазами… Жаль, но они не светились в темноте. Всё закончилось так же быстро, как началось — распахнулась с ужасным, жалостным скрипом петель дверь Снежного Царства и на возмутителей спокойствия излился мини-потоп. Досталось и остальным гостям. Именинницу тоже, впрочем, не оставили в стороне, удостоив страстной, пылкой отповеди, сочетающей в себе лексикон портового грузчика (и то не всякого) и средней руки политрука, разглагольствующего о необходимости высокоморального отношения юных коммунистов к жизни … В общем, праздник неожиданно закончился, закончился не самым приятным образом. И чтобы хоть как-то загладить вину, Веня предложил продолжить празднование на улице, не забыв при этом, дружески хлопнуть своего недавнего визави по плечу и протянуть свою большую, с мозолями на кончиках пальцев (слишком часто играл на гитаре) руку ему в знак примирения. Чернов, не видя другого выхода, резко и сухо пожал протянутую ладонь и поспешно вышел. Я за ним. А после к выходу осторожно, успокаивая Аню, потянулись и остальные гости.

На лестничной клетке этажом выше, у дверей его квартиры я нагнал Ваньку. Он услышал шаги за спиной и обернулся.

— А, это ты… У тебя платка не будет?

— Не знаю. Подожди, — я начал искать платок.

— Брось. Я уже почти дома. Что стоишь? Заходи.

— Нет, нет. Я на минутку только. Да, вот платок.

— Спасибо. Ну не на пороге же стоять.

— Ты про спор помнишь?

— С ума сошёл? Какой спор? Она сейчас не в том состоянии… В конце концов, для тебя спор важнее или человек?

— Лоб.

— При чём тут лоб?

— Мы же на фофаны поспорили. Двадцать фофанов от Филина — это хуже чем три щелчка Балды, а ум мне пока что нужен. Да и тебе он не повредит…

— Со своим умом я как-нибудь сам разберусь, а ты можешь делать, что хочешь. Только помни, совесть — это единственное, что отличает нас от животных, совесть и честь. Подумай, стоит ли рисковать ими ради глупого мальчишеского спора и тряски за свою шкуру? Прощай, — передо мной захлопнулась дверь.

Я постоял некоторое время перед его дверью, ожидая неизвестно чего (может манны небесной, может божьего благословения), потом медленно спустился на первый этаж и вышел из подъезда. Ани ещё не было, но вся наша компания (и Филин во главе) оседлала окрестные скамейки, качели и во все глаза наблюдала за мной. Веня бренчал на своей исписанной, изрисованной «семиструнке», крутил колышки, бормотал что-то себе под нос, я подсел к нему, он даже не поднял взгляд. Потянулись секунды, минуты нервного ожидания. Наконец из подъезда высоко держа голову, улыбаясь всем и каждому в отдельности, появилась Она… В простом, в общем-то ничем не примечательном платье, лёгких туфельках на босу ногу, она чувствовала и несла себя словно королева и, как ни странно, в это верилось. Никому и в голову не могло прийти усомниться в её благородном положении, все и каждый почли бы за честь стать её вассалом, пусть хоть на миг прикоснувшись к длинному прозрачному шлейфу её парчового платья… Казалось, что от одного движения её божественных ресниц на небе зажигаются звёзды и растерявшееся, поражённое неземной красотой Солнце сменяется всегда задумчивой, слегка меланхоличной, навевающей странные воспоминания о прошлых и будущих жизнях Луной, с которой Она была на «ты»…

Увидев это странное создание, настолько чистое, что приходилось прикрывать рукой глаза, чтоб не ослепнуть, я понял всю нелепость шага, который собирался сделать. За несколько пустых, в общем-то, мгновений наслаждения (хотя и оно в данном случае спорно, поскольку подлинное наслаждение отличается обоюдностью — «Ни поцелуя без любви») я мог лишиться друга, настоящего друга, а настоящий друг дороже золота, камней, женщин, ибо они лишь тянут на дно. Туда, откуда нет возврата… Женщин у человека может быть много, деньги — пепел, песок: сейчас они есть, а завтра нет… Друг же остаётся навсегда. Настоящий — один. Когда теряешь друга, теряешь себя. И вроде бы ничего не случилось, а… То, что мы чувствуем обычно, что чувствует наше тело, это не боль, лишь преддверие, как сени в деревенском доме, как приговор перед аутодафе, как занесённый над головой топор… Настоящую боль невозможно описать словами (в скудном человеческом языке просто нет подходящих слов), только тот, кто её чувствовал, может понять меня. Однако же если вам хочется понять, если алчущая волчица любопытства грызёт ваше сердце, заставляя испытывать непереносимые муки неизвестности, попробуйте посмотреть в зеркало. Я говорю сейчас не о куске стекла, висящем в каждой квартире на видном месте, не о том обрамлённом витиеватым узором окне пред которым проводят большую часть жизни несчастные, стремящиеся угнаться за модой (они не понимают, что гонка бессмысленна, потому что мода не бежит — стоит на месте и наблюдает за сумасшедшими, выплёвывающими под ноги собственные лёгкие и скользящими в этой тошнотворной массе розоватого цвета ради сомнительного удовольствия блеснуть на очередном празднестве, таком же абсурдном, как и гонка, в новом — последний пик! Шик! Нельзя пропустить! — платье), я говорю о вас. Каждый из вас — зеркало, стеклянная гладь, отражающая бесстрастно всё, что видит, соответственно, чтобы увидеть настоящего себя, достаточно взглянуть на другого человека. Можно поправить причёску, подтянуть галстук, а можно остановиться на секунду, миг и понять…. Боль — это, прежде всего, одиночество.