Пролог

Медленная смерть

Вина, она не в этих звездах.

Она внутри нас.

Вильям Шекспир

Ночь манила острыми запахами и столь долгожданной после городского зноя прохладой. Озеро переливалось белым сиянием, покачивались ветви ивы, подмигивала из-за тучи луна. Небо раскинулось темным бархатом, украшенным серебристой вышивкой, ветерок путался в шуршащих колосьях рогоза. Горько пахло тиной, от земли тянуло теплом, оставшимся после жаркого дня.

Хорошо все же тут, спокойно. Ни суеты, ни вечной тревоги. Ни угрызений совести...

Совесть. Она не давала спать ночами. Тревожила, шептала на ухо, грызла и грызла и без того истерзанную душу. Она высекала на камне памяти каждый вздох, каждый стон очередной жертвы. Она жгла огнем и убивала холодом, когда думалось вдруг — а что будет там, за гранью? И как сильно заставит заплатить Айдэ за сотворенное при жизни?

— Но разве я виноват? — прошептал он, глядя в немое небо.

Жертва за спиной дернулась в осоке, ответила глубоким стоном. Протяжно, будто жалуясь, скрипнула сосна, плеснула где-то рядом рыба. Тварь вновь заурчала утробно, довольно зачавкала, забирая из жертвы остатки жизни.

Хорошо… значит, скоро закончится.

И плохо… потому что закончится так же и его свобода.

А был ли он когда-то свободен? Честно говоря, он и не помнил.

— Ну и зачем?

Вопрос застал врасплох, но и вызвал на губах усмешку. Брат появился бесшумно, дозорные — они такие, умеют появляться не вовремя. Ненавистный, живший до сих пор слишком хорошо. Слишком удобно. И без жертв. Завидно-то как… до боли.

— Потому что мне захотелось, — ответил он.

— А я и думал, откуда? Кого ты на этот раз поймал?

На озере было так мирно, так спокойно. Но пришлось обернуться, чтобы встретиться с братом взглядом. Что было в том взгляде? Понимание? Боль? Сожаление? Много чего. И лучше от этого не становилось. Какая чистая прозрачная ночь… когда выходит наружу самое сокровенное и никуда от этого не скрыться.

Он ненавидел ночи.

Он уже давно не мог спать.

Но сегодня было иначе...

Брат опустился перед жертвой на корточки, провел пальцами по искаженному болью, уже начинавшему иссыхать лицу, откинул со лба золотистую, наверное, прядь. Ну и зачем? Зачем их жалеть? Чтобы стало еще больнее?

— Эли. Почему рожанка?

— Жалеешь, дурак. А ведь она нечисть, не заметил? Тогда какой же из тебя дозорный?

Хороший дозорный. До сих пор отлично прятался, не найти. И какое облегчение сказать, что это скоро закончится.

— Ты ведь знаешь, — и вновь обернулся к озеру, не в силах больше смотреть на жертву. И на брата. — Ты должен вернуться.

И всей кожей почувствовал, как дозорный дернулся за спиной. Но легче не стало. Оказывается, даже от этого не легче.

— Почему ты меня позвал?

— Потому что ты мне нужен. Ему нужен.

— Зачем?

Он пожал плечами:

— Ничего нового. Чтобы убивать. Чтобы помочь мне убить...

— Кого?

Он улыбнулся широко, обернулся, посмотрел брату в глаза и выплюнул ненавистное имя. Думал, что брат испугается, и удивился, увидев на его лице облегчение:

— С удовольствием тебе помогу.

Даже так?

И сразу стало легче. Будто огромную ношу разделил… с другом?

Чавканье прекратилось. Ударило по ушам тишиной. Мелькнуло в темноте гибкое тело, и свобода, такая желанная, такая далекая, разбилась о жесткое тело летящей к нему твари.

— Мы сами это выбрали, — сказал чуть позднее брат, помогая встать с усыпанной росой травы.

Горькая правда.

И все же хорошо здесь.

Спокойно.

Но нужно возвращаться… вдвоем.

А так вдруг захотелось остаться. И спросить, как брат спасался от этого безумия. И попробовать самому… спастись. Но слова застыли на губах. А что, если не поможет? Новое разочарование? И разбившаяся о камни правды надежда? Он этого больше не выдержит, а разум — единственное, что ему осталось.

У него нет спасения. У них нет спасения.