Глава 15. Леди знакомится с Тефрианом

— Я не хочу…

Она поморщилась и остановилась. Энтис опустился на колено и принялся возиться с её сандалией, чувствуя спиной сразу два насмешливых взора: чёрный и изумрудно-зелёный.

— Не хочешь что? — поинтересовался Вил. — Идти? Ну, давай понесём. Это нам запросто.

— Точно, особенно тебе. Да ладно, Рыцарь, оставь. Всё равно ничего не исправишь.

— Ну почему, теперь он натирать не должен бы. — Энтис встал. — Так чего ты не хочешь, Аль?

— Снова спать.

Глаза-изумруды жарко сверкнули ему в лицо:

— Тебе тоже непонятно?

Энтис тяжело вздохнул. Уж если Вил, с его талантом объяснять, дважды потерпел поражение…

— При мне он не посмеет усыпить тебя снова. А остальным вэй и в голову не придёт. Зачем им?

— Хороший вопрос, — пробормотала она. — Именно, зачем… Он не посмеет? Один раз уже посмел.

— Тогда с тобой не было Рыцаря, — терпеливо напомнил Энтис.

— А с Вилом есть Рыцарь, но, тем не менее, вы прячетесь в лесах.

— Мы уходили из леса, когда нашли тебя, — сдержанно возразил Вил. — И я не собирался прятаться.

— Разумеется, — промурлыкала девушка. — Ты такой бесстрашный. А мне вот жить хочется.

— Прятаться никому не надо, — чувствуя приближение новой ссоры, поспешно заверил Энтис. — Тем, у кого на плече рука Ордена, Звезда не опасна.

Вил засвистел. Из травы, густо зеленеющей по обе стороны от тракта, по которому шагали с самого рассвета, тотчас же откликнулись переливчатые голоски полевых птичек зарянок.

— Это — рука Ордена?

Альвин взяла Энтиса за запястье и сложила их ладони вместе:

— Судя по руке, выглядит он неплохо, твой Орден. Ты можешь выкинуть что угодно, а он тебя простит и поддержит?

— Ему нельзя выкидывать что угодно, — сообщил Вил. — У него заповеди.

— А если заповедь нарушить?

Вил вздёрнул брови и выразительно провёл пальцем по горлу. Энтис с упрёком покачал головой:

— Не обращай на него внимания. Он об Ордене ничего толком не знает, а я рассказываю — не верит.

— Ты же не врёшь, — усмехнулась она. — У тебя же заповеди. И всё-таки не верит?

— Из-за Черты нас видят неправильно. Он не считает меня лжецом, но не верит в сердце — просто не понимает. И я ведь его не понимаю иногда.

И тебя тоже. Мне показалось, или ты действительно хотела сделать мне больно?

— Орден — он же моя семья. Мы все братья и сёстры. Конечно, Орден во всём на моей стороне. А если Рыцарь нарушает заповеди — разве он тогда Рыцарь? Он теряет право зваться так.

— Насовсем?

— До очищения, — медленно произнёс Энтис. — Тот, кто нарушил заповедь, может пройти очищение.

— А может, — негромко обронил Вил, — и не пройти.

— Только если не захочет! У многих не получается неизменно следовать по верному пути, нельзя же запрещать им вернуться! И подсовывать заведомо непреодолимые преграды тоже.

— По-твоему, — прищурилась Альвин, — можно вернуться, куда бы тебя ни занесло?

— Да — если успел оглянуться раньше, чем потеряешь дорогу назад. И не боишься платы.

— А если заплатить тебе нечем?

Лица друга Энт не видел, но странным образом ощущал исходящее от него напряжённое ожидание.

— За свои желания, — с неясным вызовом ответил он, — нам всегда есть чем платить. Но мы не всегда это понимаем. Или — не всегда вовремя. Или не понимаем, наши ли то желания.

— Или, — мягко договорил Вил, — ты просто умираешь, Энт. Или кто-то другой умирает.

— Вот поэтому, — тихо сказал Энтис, — Первая заповедь особенная. И её нарушение навсегда отрывает тебя от Ордена. Тот, кто убил человека, — не Рыцарь. Как и убитый уже никогда не станет живым.

— А если не убить нельзя? Если, например, надо спасать друга?

— Нас затем и учат искусству сражений, Аль. Я сумею спасти, не убивая.

— А если нет?

Почему ты всё время задаёшь вопросы, которые я так часто задавал себе и не находил ответов… вопросы, которые причиняют такую боль?

— В Ордене считают, что верность заповедям важнее верности другу? Важнее даже его жизни?

— В Ордене я ни с кем об этом не говорил. Не знаю, как там кто считает.

И с неожиданной злостью отрезал:

— Для меня друзья важнее. И вообще, если убьёшь или врага — или друга своим бездействием, — то Первую заповедь всё равно нарушишь. Тогда лучше я её нарушу ради друга.

— И что? — Альвин слегка склонила голову, с интересом его разглядывая. — Что с тобой будет?

— Не знаю.

И верно, откуда мне знать, что после Сна Меча будет со мною?

— Но я точно знаю: в Ордене меня не учили предавать друзей ради своей безопасности. Совсем нет.

Он боялся того, о чём она спросит дальше. Боялся злости, которая не ушла, а стала сильней, рвалась наружу. Боялся всего, что мог сказать Вил, если бы хоть иногда был с ним полностью откровенен… Вил запел, перебирая струны, и он с облегчением схватился за флейту. Тут всё просто: нота верна или нет. В мире музыки невозможны мучительные вопросы, на которые нет единственных правильных ответов!

Они весь день шли среди шуршащей под ветром травы, и он вспоминал страшную степь: солнца, жара, безоблачное небо — всё, как тогда. Только их не двое. Значит, воду придётся делить на четверых… Энтис зажмурился и потряс головой: откуда такие странные, неприятные мысли?

— Скоро трактир. — Вил вытер пот со лба. — Энт, плащ твой ещё белый? Надень, пока никто не глазеет.

Он вопросительно поднял брови. Вил искоса поглядел на девушку, занятую игрой с Хетом.

— Денег-то нет, Энт. Горячая вода, хорошая комната, ужин…

— А ты?

— Как всегда, — пожал плечами Вил. — Я и Лили. Погодите полчасика, ладно?

Он вновь покосился на стройную девичью фигурку.

— Идите сразу наверх, пусть вам еду в комнату принесут. И меня не ждите. Всё на двоих. А меня вы знать не знаете. И… Энт, не надо меня спасать, хорошо? Я уж сам.

Энтис вздохнул, но спорить не стал: бесполезно. По губам Вила скользнула виноватая усмешка:

— Я же хочу, как для вас лучше. Вон славное местечко, гляди, груша. Отдохните в теньке.

И ушёл. Мне лучше с тобою — всегда… Энтис послушно побрёл к груше и лёг под нею, чувствуя себя одиноким и совсем измотанным — и тем разговором, что был недавно, и тем, что неминуемо предстоит.

— А при чём тут твой плащ? И деньги?

— Рыцарю на Пути денег не надо. — Он слизнул кровь с треснувшей губы. — Нам и без них всё дадут. Ведь Орден был создан для защиты Тефриана. Мы уходим на Путь, чтобы полюбить мир, который нам предстоит защищать. Но я думаю, теперь не все люди это понимают. Просто привыкли, наверно.

— Бедных трактирщиков, небось, в дрожь бросает от белых плащей! Они из-за вас не разоряются?

Энтис невольно улыбнулся: иногда её вопросы были такими забавными!

— Рыцарь на Пути должен обходиться самой малостью — только чтобы с голоду не умереть. Нам, в общем-то, и просить нельзя. Брать, что предложат, — и не больше.

— А если ничего не предлагают?

— Идти в другое место. Туда, где хозяевам нетрудно с тобой поделиться.

Девушка тихонько рассмеялась — непонятно, как всегда. Он устало опустил ресницы и задремал.

— Энт… — губ коснулось что-то твёрдое, вкусно пахнущее спелой грушей. Он куснул; по коже потёк липкий сок. Её смех стал звонким, как колокольчик: — На тебя куча пчёл слетится, если не вытрешься.

Он открыл глаза. Даже на это едва хватило сил, а шевелить рукой, нет, не сейчас… Она усмехнулась, стёрла с него сладкие капли и медленно облизнула ладонь. Он не мог отвести взгляд от её лица.

— Пойдём, — она вскочила и тряхнула головой, рассыпая волосы по плечам. — Полчаса прошло.

Он смотрел на неё снизу вверх. Ему хотелось лежать тут долго-долго… её глаза и сок на её пальцах…

— А я-то не Рыцарь. И денег у меня нет.

— Ты со мною, — коротко ответил он, с сожалением вставая и вынимая из мешка плащ.

— И Вил тоже. Тогда почему он ушёл?

Потому что у него свой путь, и он не хочет подпускать меня слишком близко. Потому что он и я — не единое целое, и ему это нравится. Потому что… я никогда не стану по-настоящему ему нужен…

— Он не любит… ну, он это называет: цепляться за белый плащ. Прийти туда одному и петь ему проще.

Его бы этот лепет ничуточки не убедил! Но она молчала и с задумчивым видом гладила Хета.

Когда показалась гостиница — каменное строение в три этажа, с выкрашенными в ярко-голубой цвет стенами и алой черепичной крышей, — Альвин с милой улыбкой предложила:

— Давай поедим там, где куча народу. Так интереснее. И потом, я хочу послушать, как он поёт.

Энтис растерялся. Вил просил, и он прекрасно понимает, почему… но не тащить же её наверх силой!

— Он не хотел, чтобы я слушала. — Изумрудные глаза вонзились в него, как кинжалы. — В чём дело?

Мерцание, ну почему ты всегда замечаешь так много?!

— У него разные песни, — краснея, пробормотал он. — Не все из них подходят для сьерин.

— А вдруг они-то мне и нравятся? Глупости, Рыцарь. Это единственная причина?

— Нет, — он чувствовал себя загнанным в капкан и совершенно несчастным. — Люди… могут обидеть…

— Его?

Она сощурилась. Тонкие пальцы тронули Хетов загривок, пёс фыркнул и умчался, а Энтис (в глубине души отчаянно ему завидуя) распахнул дверь. И пожалел сразу: или тут давно не видели белых плащей, или таких красавиц, как Аль, но все в зале тотчас на них уставились. К счастью, он заметил в углу незанятый стол и пошёл туда, проклиная свой «талант» краснеть в самые неподходящие моменты, а она шествовала рядом — невозмутимая, гордая, ничуть не смущённая пристальными взглядами.

А её занимал только Вил, поющий удивительно красивую любовную песенку. Ей хотелось знать — о чём думает он сейчас, чего ждёт от людей, которые, Энт сказал, «могут обидеть»? Чего он ждёт от неё?

Трактирщик уже крутился у стола, сияя приветливой улыбкой. Энтис тоже улыбнулся — скованно, отметила она. Непохоже, чтобы угодливое обхождение было для него привычным. Интересно…

— Убрать менестреля, милорд?

Она вздрогнула от неожиданности: трактирщик спросил это тем же тоном, каким до того спрашивал, угодно ли им отведать рыбу, ветчину или жареных цыплят. Лицо Энтиса напряглось и застыло.

— Не стоит труда, — сухо произнёс он. — Менестрель мне нисколько не мешает.

Хозяин выглядел удивлённым. И на белый плащ (которому очень пригодилась бы стирка) поглядел недоверчиво. Энтис, похоже, заметил: глаза у него сузились и отнюдь не мирно заблестели.

— Менестрели — это мило, — проворковала Аль, с томным видом прижимаясь к плечу юноши. — У вас есть хорошее вино, я надеюсь?

Трактирщик с готовностью закивал, а она добавила в голос капризно-властную нотку:

— Ну так не стойте здесь, болтая глупости о менестрелях, а принесите его поскорее. Я ужасно хочу пить от этой противной пыли. Да, и вино, конечно, будет охлаждённым?

Хозяин умчался, с удивительным для столь обширной фигуры проворством лавируя меж столов.

— Ты говорила так резко, — с упрёком заметил Энтис. — По-моему, он обиделся.

— По-моему, — насмешливо передразнила она, — он мог запросто выкинуть тебя из трактира. Он очень подозрительно косился на твой плащ, который вы с Вилом почему-то называете белым… по-моему!

В серых глазах вновь блеснули гневные искорки, подмеченные ею раньше.

— Меня не так-то просто выкинуть, Аль.

— Ага. Вот чего Вилу сейчас не хватает — это чтобы ты устроил скандал. Чтобы все о нём позабыли и вытаращились на тебя с твоим плащом, а потом хозяин на нём бы злость сорвал.

Юноша опустил вилку с кусочком мяса, уже поднесённую ко рту.

— Значит… ты всё-таки помнишь о менестрелях?

— Я всё-таки не абсолютная идиотка, Рыцарь. И умею слушать и смотреть. Даже если не помню.

Энтис густо залился краской и с виноватым видом коснулся её руки:

— Прости. Это я веду себя, как дурак. Не нравится мне тут отчего-то…

Но отчего, и сам не понимал: еда была вкусной, вино — сносным, глазеть на них перестали, и Вил пел чудесно — впрочем, бывало ли иначе? И Аль не смотрела на него, как на незнакомца, не вызывающего доверия, не задавала обжигающих вопросов и не улыбалась странной смущающей улыбкой, а слушала Вила — кажется, с удовольствием, и это было приятно: хорошо, когда друзьям нравится то же, что тебе.

А потом началось то, чего он и боялся: совсем не добрые шуточки насчёт менестрелей. Он стиснул зубы и уставился в стол, чтобы не видеть, как Вил притворяется, будто это не оскорбительно, а смешно и ничуть его не задевает. Но не будь белого плаща… не будь Вил столь упрямым и гордым!

— Что угодно сьерине?

Энтис удивлённо поднял голову: почему трактирщик к ним подошёл? Аль его позвала? Зачем?

— Мы, кажется, — её тон и леденил, и жёг одновременно, — просили хорошего вина. И вот это, — она презрительно глянула на початую бутылку, — по-вашему, хорошее?

— Но, сьерина… миледи!

Трактирщик перевёл взгляд с неё на Энтиса, изо всех сил пытающегося сдержать свои чувства по поводу «шуток», и сразу отвёл глаза, предпочитая иметь дело с хорошенькой, хоть и чересчур разборчивой юной сьериной, чем с явно разгневанным Рыцарем.

— Ох, миледи, ошибка вышла, я сам-то не доследил, а слуга у меня новый, неопытный… Я вам, коли изволите, атарского принесу, пятидесятого года. Это я быстренько. Одну бутылку, миледи?

— Ну, если пятидесятого, — снисходительно протянула Альвин, — тогда, я думаю, можно и две. — Носок её сандалии сильно толкнул Энтиса под столом. — Да, милый?

Он кивнул. Чего она хочет, он совершенно не понимал, но не её загадки занимали его сейчас, а Вил, беззащитный, смеющийся под градом грубых унизительных слов…

— И ещё — мне нравится, как поёт этот мальчик. Мой Рыцарь, он ведь поёт красиво?

Энтис склонил голову, всё ещё недоумевая.

— Жаль, люди так шумят. Я хочу, чтобы он пел дальше. Вы, — она подарила несчастному трактирщику сдержанную улыбку, — скажете ему… им всем?.. Я люблю песни под минелу.

Вскоре хозяин, подкрепляя слова выразительными жестами, убеждал в чём-то Вила и окруживших его развеселившихся парней. Парни притихли, опасливо косясь на Рыцаря, Вил вновь запел, уже без помех, а хозяин удовлетворённо вздохнул и ушёл — видимо, за обещанным вином.

Появилось оно со сказочной быстротой. И от прежнего отличалось, как перина от замшелого камня.

— И вкус вин ты помнишь, — не глядя на неё, сказал Энтис. — Похоже, Вил прав: ты леди с Вершины.

— Я в винах не разбираюсь, — спокойно возразила она. — Хотя это мне больше нравится.

— Но ты… — от изумления он глотнул столько, что даже подавился. — Ты так уверенно говорила!

— Ещё бы. С чего ему переводить на нас хорошее вино? Детишки устали от жары, наелись пыли на дорогах и проглотят любую дрянь, не разбирая вкуса. Я ничем не рисковала.

— Но он мог вообще вина не приносить! Я же объяснял, на Пути нельзя требовать. Просто брать, что дают, даже воду и чёрствый хлеб. Обычно о нас заботятся, делятся лучшим, но ведь только из доброты.

Девушка скептически поджала губы и покачала головой. По её волосам метнулись огненные блики.

— Я-то думала, ты понял… Да он лишь потому побежал усмирять тех шутников, что я из-за вина шум подняла. Тоже решил: леди с Вершины. А заговори я сразу про Вила, снова начал бы пялиться на твой плащ и гадать, Рыцарь ты или нет. Видел его глаза, когда вначале сказал, что Вил тебе не мешает?

Энтис тяжело вздохнул и наполнил свою кружку до краёв. Вино багровой лужицей потекло на стол.

— Ведь должен был кто-то за него заступиться. Если уж ты не хотел.

Он протестующе вскинул голову.

— Я хотел! Я ненавижу, когда с ним так… но он запретил, из-за плаща… Мне было бы нетрудно!

На её губах появилась знакомая неясная улыбка. Он стиснул кружку, чувствуя, как горит лицо.

— Ты всё правильно сделала, Аль. И ты… и правда, особенная. В тебе нет простоты. Я ощущаю большую тайну… — он смущённо рассмеялся: — Я, наверное, от вина болтаю глупости. Странности, тайны… смешно, да?

Она рассеянно погрызла косточку и, размахнувшись, бросила её лежащей у камина рыжей кошке. Кошка ловко поймала дар, прижав к полу лапкой; её зелёные глаза ярко блеснули. Энтис слегка вздрогнул: девушка и кошка были словно одной породы и прекрасно понимали друг друга.

— Нет, — задумчиво промолвила она, — это не смешно, Прекрасный Рыцарь. Ни капельки.

___

— Ты слышал, что она вспоминает?!

Им досталась, похоже, лучшая из комнат: шёлковые занавеси, мягкие кресла, всё вымыто начисто, постель белее снега и пахнет миалами… Едва хозяин их туда увёл, и до всех дошло, что странная пара — Рыцарь и высокая леди, любящие менестрелей, — уже меня не защитит, пенью пришёл конец: местные весельчаки пустились забавляться по-своему. Слава богам, на словах, а не кулаками. Сейчас я бы точно не сдержался, а появиться перед нею в следах от драки… а следы были б наверняка, и орденская выучка не спасла бы… нет, спасибо. А идиотские шутки я как-нибудь потерплю. Тем более, не при ней.

Я и терпел, народ помирал со смеху, всё шло просто расчудесно, и тут вернулся хозяин и сообщил: миледи и милорд требуют менестреля, желая насладиться пением без гомону, жеванья и прочих грубых шумов. Шутники огорчились — только разошлись, а у них отняли игрушку! — а хозяин, прихватив пару бутылок вина, потащил меня наверх: сперва показал моё собственное жилище на эту ночь, каморку на чердаке (тут-то мы с Энтом сейчас и сидели на шаткой лежанке), а потом — в ту самую комнату. К ней.

— Что же это, скажи мне, что?!

— Не кричи, крыс перебудишь. — Я отнял у него бутылку, торопясь глотнуть хоть разок: он в неё прямо вцепился, уже выпил больше трети, а обо мне словно и позабыл. Ещё бы, такая мелочь. — Как я мог её слышать, если вы беседуете тихими голосами, да меня часто и рядом-то нету?

— Какие, в трясины, тихие голоса?! Кролика в траве, значит, слышишь — а нас, в двух шагах, нет?

Ничего себе! Больше года прошло, а он помнит.

— Кролика я слышал из-за дара, ты же знаешь. Да, я от тебя таился тогда. И если память у тебя такая замечательная, припомни: я за это уже извинялся. А ты вроде простил. Так вина уходит с искуплением или всё-таки нет?

Я закипал и отлично знал: вот-вот сорвусь окончательно… ну и плевать.

— Объясни, прошу тебя. Окажи мне эту честь. Мне ещё раз попросить прощения? Или чего-то другого попросить?

Интересно, он когда-нибудь выучится не краснеть?

— Прости. Уходит. Память — нет. Я понял, когда впервые просил искупления… у Мейджиса. А отец… я тоже понял тогда: он никогда не делал мне больно, только на тренировках. Лишь раз, и то было не искупление… но я не о том. Ты платишь, вина уходит, но помнит и он, и я, и все, кто смотрел. Наверно, забыться должны чувства. У меня — чувство вины, у него — обиды и гнева. Но память остаётся.

— Так зачем лезть под кнут? Пусть запомнят, как ты унижался, выпрашивая наказание, а потом тебя в цепях в эллине, твоё лицо в слезах, кровь на губах, которые ты прокусишь, чтобы не орать от боли?

Мне казалось, он меня ударит. Или хочет ударить, но не может, потому что обещал не делать этого.

— В эллине я одного тебя видел. Почему унизительно признать вину и просить, чтоб тебе позволили заплатить? Унизительно притворяться, будто вины нет, выставить себя камнем без чувств или дураком, неспособным постичь, что он натворил. Кричать — тоже, но тренировки учат нас терпеть боль достойно. Но тебе это не пригодится, вот в чём дело.

Он глядел в пол, на стены, на окно — его взгляд скользил, не касаясь меня.

— Не будет такой боли, чтобы ты не мог сдержать крика. Мы же братья. Мы любим друг друга. Разве тот, кто тебя любит, станет причинять тебе настоящую боль?

— Только тот, — тихо сказал я, — кто любит тебя и кого любишь ты, сумеет причинить тебе настоящую боль. Ту, от которой ты не умрёшь, но сам пожелаешь смерти. Всем остальным это не под силу.

Наконец-то он смотрит на меня. В комнатке всего одно крохотное грязное оконце, и лампы тут нет, а снаружи давно уже стемнело. Без его глаз мне было слишком холодно во тьме.

— Извини. Я не хотел, чтобы про эллин вышло так грубо. Просто я устал… Я понимаю, Энт. Правда.

— Она помнит себя с мечом, Вил. Верхом. В белом плаще. Вспомнила, когда ты пел балладу о гибели Шера. Она не может назвать растений, а для чего они годны — повертит, понюхает и наверняка угадает. Ещё — ты же знаешь, сколько книжки стоят? В сейрах я видел, но куда меньше, чем у нас или в общих библиотеках. А она помнит, что у неё дома их много.

Он отрывал бутылку от губ, говорил пару слов и пил снова, лил в себя не очень-то слабое вино, будто воду.

— Мне уже снятся кошмары. Наверно, дальше я окончательно свихнусь и кого-нибудь убью, или возьмусь читать твою Книгу, или брошу вызов Звезде… Вил, ради Мерцания, кто она?

— Слушай… — почему-то (может, из-за вина?) привычный страх перед Звездой не заткнул мне рот. — Я могу войти в её сеть. Ну, осторожненько заглянуть. Будто в окошко меж ставней, в щёлочку.

— Нет, — резко оборвал он.

— Энт, если б я не умел, не предлагал бы. И поблизости нет вэй.

— Пока.

Он кинул на пол пустую бутылку.

— Вил, обещай мне никогда не касаться её сети. Обещаешь?

— Нет. Сейчас — ладно, мне самому не очень хочется. Но насчёт «никогда» я обещать не стану, эджейан.

Он широко раскрыл глаза. Удивлён, что не даю обещанья? Или просто я произнёс неправильно?

— Эт’джийарэн, — старательно выговорил я, — не обижайся. Я не люблю отрезать пути, понимаешь?

— Тебе знакомы эти слова? — мой Рыцарь вглядывался в меня так, словно желал проникнуть зрением сквозь сумрачную плоть и увидеть Кружево души. — Эт’джийарэн. Эджейан.

Ну почему мне так трудно не отводить взгляд?

— Брат мой в Сумраке, — чуть слышно промолвил я. — Второе… то же самое. Сокращение.

Это было не совсем верно. Совсем неверно. Тут подразумевался некий особый оттенок «братства». Вот «брата в Сумраке», который с довольным ржанием выкладывал на весь трактир свои соображения, почему я стал именно менестрелем, а не кем-то ещё, — его бы я «эджейан» не назвал. Я никого в мире не мог назвать так, кроме Энта. И я бы скорее умер, чем признался ему, что я это знаю.

— Я от мамы услышал… когда она прощалась с подругой. Хозяйкой дома, где я родился. Мы пришли с днём рождения её поздравить, а тут… Ну вот, у неё на могиле… Би’анен рох Чар веллйарин, эджейан.

— Путь твоей тени Чар светлым будет в Мерцании, брат мой в Сумраке, — шёпотом перевёл он. — Или сестра. Они не делали различия. Они умели дотрагиваться словами до сути.

Он не уточнил смысл «сокращения»… и радуюсь я этому или жалею, я и сам не вполне понимал.

— Твоя мама знала хиан-эле? А я всегда думал — лишь Орден изучает его. Странно, Вил… эджейан.

К счастью, всё небо в тучах: в свете звёзд моё лицо могло выдать ему слишком много. Но отчего это слово… Ведь он уже говорил, говорил не раз, что считает меня другом… и даже — что любит меня…

— Ты прав насчёт сети. — Он вздохнул. — Вырывать обещания против воли нельзя. Нечестно из любви и страха делать цепи для друга. Пожалуйста, прости.

И почему ему легко открывать мне такое? Я вот, наверно, никогда не осмелюсь…

— Что же ты думаешь… о ней? — я глотнул вина, моля богов, чтоб он не заметил, как я снова запнулся на её имени. — Её воспоминания необычны, и сама она тоже, ты заметил сразу, разве нет?

— Но тогда мне не приходило в голову, будто она — не то, чем кажется. Не девушка. Юноша. Рыцарь.

— Ты спятил! — вырвалось у меня. Он невесело усмехнулся.

— А я о чём? Безумие, безумные мысли… Но сеть-то на ней. Дай сюда, — он выхватил у меня бутылку и пил долго, запрокинув голову. — Я вчера с шитьём возился и спросил, не зашьёт ли она куртку твою, там дырка-то мелочь… а она так странно посмотрела! И сказала, что не умеет. Подумай, Вил! Девушка, которая помнит коня, травы и меч, читала много книг — и не умеет шить!

— Может, ты чего-то не понял? — пробормотал я. — Или ты, может, спросил как-нибудь обидно?

Я представил себе её — высокомерную насмешливую принцессу, которой Энт предложил зашивать мою куртку. Трясины, ну дёрнуло ж его — именно мою! Своих рваных тряпок под рукой не нашлось?!

— Что тут обидного? — он не к месту рассмеялся: — Я ведь не дрова рубить её попросил!

— Зато ты её попросил коснуться одежды грязного менестреля. Дрова ещё и получше.

— Вил!

— Знаешь, а тебе стоит к ней сходить и попросить искупления. Вдруг она и это сразу вспомнит?

— Не говори так. Пожалуйста. Не надо так говорить!

— Отчего же не говорить? Это очень похоже на правду. Ты же любишь правду.

— И ты всерьёз считаешь её… такой?!

— А с чего ей не быть такой, как все обычные люди? Менестрели, они ведь вроде грязи. А ты ей куртку мою чинить предлагаешь. Ха!

— Не все похожи на ту сволочь внизу! Проклятье, если б ты не запретил… если бы не плащ, трясины, снова, как нарочно!.. я заставил бы их разжевать и проглотить каждое их поганое слово. Лёжа мордами у твоих ног.

Он рванулся с лежанки, стиснув кулаки.

— Я спущусь, и мы с ними поговорим. Не о тебе. Вообще, о жизни в целом. Ты подожди минут десять, хорошо? Без меня не допивай… я быстро.

На долю секунды я его опередил и прижался к двери спиной. Мгновенье мы стояли совсем близко: между нами и ладонь было не всунуть. Затем он сделал шаг назад. Крохотный шажок.

— Энтис. Я знаю, ты можешь убрать меня отсюда и выйти. Запросто. Но тогда я уйду тоже. Совсем. Мне это не будет легко и приятно, но я это сделаю.

Он смотрел мне в лицо. Если тебе мало, думал я, если нужны другие слова — всё было впустую. Всё пыль. И подчинишься ты или нет, уйду или останусь, абсолютно неважно.

Он крепко сжал мои плечи. Я закрыл глаза. Да, мне страшно; и никто не любит, когда ему причиняют боль! Пусть хоть не вижу…

Но он не стал отодвигать меня от двери. Он склонил голову и легонько ткнулся лбом мне в висок.

— Энт, — прошептал я. Мне хотелось обнять его, коснуться так же ласково, но я не мог, я… боги, я не смел. Голосом — другое дело… а ведь это почти то же самое. Зато он не поймёт. И хорошо.

Он отошёл, подобрал бутылку, выхлебнул остаток вина. Открыл новую, которая нам точно будет лишней. Я уселся прямо на пол; он пристроился рядом, ухитряясь не отрывать горлышко от рта.

— Не много тебе?

— Много, — согласился он, уступая бутылку мне.

— Послушай, мы же завтра идти не сможем.

— Завтра — вполне. А твоё завтра уже сегодня. — Он засмеялся и прилёг ко мне на колени. — А дома я… никогда не пил столько. Там оно ещё дороже. Всё… такое луч-шее, самое-самое, ну ни-каких сил нет…

— Тебе хватит. Вон, уже язык заплетается.

Он резко вскинул голову, чуть не приложив мне в подбородок, — я едва успел отдёрнуться.

— Я не могу больше терпеть, смотреть молча, как эти… эти… Ч-чёрт! Вил, эджейан, не все вроде них!

Его голос запинался и дрожал. Мне тоже стоило труда выговаривать слова отчётливо, но я старался.

— Не все. Многие. Про неё ты не знаешь. Да и плевать… нет, ну… просто я боюсь. Если она такая.

— Она не такая, Вил. Она сказала: «Жаль, но я не умею. Надеюсь, он не очень расстроится». Видишь?

А я как раз очень расстроился, Аль. Надежды твои не оправдались, извини. Ох, дурак я дурак…

— Нельзя из парня девушку сделать, Энт.

Он глядел на меня снизу вверх, устроившись головой на моих ногах, как на подушке.

— Чар-вейхан и то не могли, хоть и сильнее. А нашим и вовсе не потянуть.

— Чар-вейхан были сильнее? Почему?

— Они, ну, другой дорогой шли. Книга Семи Дорог. Они с кружевами делали другое. Плели, меняли. Извне. А наши… втекают. Поют. Сами становятся кружевами. Понимаешь?

— Нет, — огорчённо вздохнул он.

— Я тоже, — утешил я. — И всё Единство Звезды. Никто не понимает. Жалко, правда?

— М-м… — неуверенно отозвался мой друг. — Почему же их всех убили, если они были сильнее?

— А их было куда меньше. Если на тебя двадцать человек разом насядет, и тебе не отбиться.

Я любовался его глазами. Там всегда есть свет. Даже когда ему больно или он злится. В степи мне казалось, что свет погас, — но нет, он лишь потускнел. Этот-то свет и вывел нас из степи. Только он.

— Энт, а если она из замка? Дочь Рыцаря. Тогда понятно, отчего она книги и коней помнит.

— Непонятно. Помнит-то она не кого-то, а себя в белом плаще и с мечом в руке.

— А девушка с мечом танцевать не могла? — почему-то я снова начинал закипать. Голова кружилась, и слова разбегались кто куда… — Или девушкам нельзя? Они, значит, хуже? Недостойны?

Вместо того, чтоб рассердиться на грубый тон или хотя бы спросить, за что это я на него рычу, — мой Рыцарь смотрит на меня своими сияющими глазами и смеётся. Совсем необидно и тепло.

— Наоборот, лучше! Ты представь наши уроки — и такую девушку! Поводок, Ледяной Путь, Рыбка… да что ни возьми! Она бы стала так мучиться? «Недостойны»! Меч режет, позабыл? У нас девочки часто пробуют тренироваться как Рыцари, но посвящение Пути проходят немногие… да и правильно, ну зачем им оно… вечно раны и синяки, и тела меняются… Те, кто справляется, конечно, круты. Но представь, как им сложно: всё время проигрывать или дни напролёт тренироваться! Нас-то учат прямо с пелёнок, а их ведь нет. А каково тем, кого девочки побеждают!

Капельки, блестя на солнце, падают с мокрых после дождя листьев и разбиваются о лужи, в которых отражается радуга на чистом синем небе, — так он смеётся. Звонкий плеск ручейка… И свет, свет…

— Ты знаешь не всё, Вил. Ты говорил мне сам. А в ней есть что-то ужасно странное. Она… другая.

— Она женщина. — Меня несло по водам. Осколки стен таяли в звенящих волнах. — Конечно, другая… и тайна… прекрасная… словно чудо…

— Нет. Другое, неправильное… ну как объяснить? Не как наши сестрёнки. Повадки не те, голос, взгляд… Она похожа на того, кто изменён. Очень здорово изменён. Я чувствую нечто чужое. По-твоему, это я от вина? Не веришь ни капельки?

— По-моему, — говорить приходилось медленно и раздельно, — я тебя не понимаю.

Я потёр лоб. Куда делись мои мозги?

— Не сердись, я же не Рыцарь… Если ты хочешь уйти… — я почти рыдал, так мне было жаль себя, так страшно, что он из-за моей глупости этого хочет! — Лучше ударь меня, только не уходи!

Он привстал, нахмурясь, и больно сжал мои руки.

— Что ты несёшь?! Или вино за тебя говорит? Ну, Вил… — он потянул меня к себе, я уронил голову на его плечо, в глазах стоял сладкий густой туман. — Как я могу хотеть уйти от своего брата, эджейан?

Я думал — не обжигают ли его мои слёзы сквозь тонкую рубашку? Мне было удивительно хорошо.

— С ней поступили хуже, чем закрыли память, я ощущаю… Если кто-то способен силой Чар изменить облик девушки, обратить её мужчиной, то и обратное возможно?

Я вытер об него мокрое лицо и поднял голову. Туман понемножечку рассеивался.

— Кто и когда сделал так? Это легенда Ордена?

— Нет. Не легенда. — Он на меня не глядел. — Я думал… это в жизни. Сейчас.

— Сейчас? О чём ты?

— Быть может, после смерти твоей матери, когда сознание ускользало от тебя… магистр, который её усыпил, он… проделал подобное?

Сознание безнадёжно ускользало от меня и теперь. Я выпил ещё и пил бы дальше, но он отобрал у меня бутылку, опустошил залпом и швырнул в угол.

— Что подобное, Энт? При чём тут моя мама? — я тщетно пытался поймать его взгляд. — Энт?

— Я имею в виду, не сотворил ли он это с тобою, — тихо промолвил он.

Я не сводил с него глаз, пытаясь понять… осознать… нет, просто дышать.

— Иногда я ощущал… столь же странное… рядом с тобой. Будто и ты совсем не то, чем кажешься.

— Тебе нельзя столько пить.

— Ведь ты непохож на менестреля. Боги, ты ни на кого не похож!

— Пойди во двор и сунь два пальца в рот. А потом голову в холодную водичку.

— Вил! Да слушай же! Я понимаю, что говорю!

— Тогда и верно спятил. В здравом уме такого сроду не ляпнешь. Ты дрёмы, случайно, не пробовал?

Он смотрел так, словно я делаю ему больно.

— Ты не слушаешь. Смеёшься, как всегда. А я три ночи не могу спать, не могу об этом не думать!

— Я не смеюсь. Трясины!.. Нет, нисколечко. — Мне было невыносимо душно. — Это не смешно.

— Ты так боишься предположить, что ты девушка на самом деле?

Мне не хотелось его дразнить, но я вправду захохотал и не мог остановиться, как ни старался. Он вскочил и упал на кровать вниз лицом. Я сел возле и шепнул ему в ухо, путаясь губами в его волосах:

— Извини. Не обижайся. Только это полная ерунда. Я помню себя всю жизнь.

— Помнишь что? — в подушку сдавленно спросил он. — Всегда ходил в штанах, а не в юбке?

— Мама тоже всегда ходила в штанах, я не о том… Энт! Ну кому это нужно?! Кто я, чтоб со мной так возиться?

— А кто она?

— А она просто девочка из Ордена. Ушла на Путь, чем-то досадила магистру, и он закрыл её память.

— Ищи, ищи простых путей! Да в твоём «просто» целая куча непростых вопросов!

— А ты несёшь пьяный бред. Ладно, пусть я тоже выпил лишку и поверил — о ней. Но я-то при чём?!

Он поднял голову. Сузившиеся глаза возбуждённо сверкали.

— Да, кому нужен менестрель? Беззащитный, больной, один на дороге… или одна. Он мог попросту на тебе потренироваться. Испробовать метод. А что изменится в воспоминаниях? Имя твоё и девушке годится, и у тебя лицо, руки, манеры, всё тонкое, изящное… ну откуда это у мальчишки-менестреля?! — он задохнулся. — Ты знаешь имена матери и отца?

Я прилёг на кровать рядом с ним. Он был такой тёплый и уютный — и правда эджейан, братишка…

— Забудь эти глупости. В Книге названы потерянные уменья, а такого с людьми никогда не делали. Видимость — да, но не больше. Есть пределы у всякого могущества. Наши вэй превращать не могут. И пускай я имён родителей не знаю, но кто я — знаю точно. Энт, всё бы помнилось по-иному. Я видел разницу. Каждый день. Ты не мужчина, не человек, ты дешёвка и грязь, ты меньше, чем никто. Ведь это не работа, петь и играть, ты притворяешься, будто делаешь что-то нужное, живёшь не впустую! Ну, тебе быстренько и объяснят: ты неправ, и никто на твоё притворство не купится. И дадут то, чего ты заслуживаешь: монету в лицо, а самого тебя в дерьмо, и сверху сапогом наступят, чтобы распробовал. Энт, у женщин-менестрелей всё не так! Самый распоследний мерзавец побоится женщину задеть, его ж мигом заставят туфли ей вылизывать, да ещё и отметелят, неделю будет охать! И когда мы были с мамой, при ней меня не обижали — но смотрели, поверь, совсем иначе.

Я говорил, не открывая глаз, почти не думая, слушает ли он.

— Я не помню других взглядов, Энт. Их не было. Никогда. Только ты. А моя монетка — вовсе не волшебный знак потерянного принца, а обычный сен, каких полно в кармане у каждого. И твоя сказка недурна для баллады, но она не про меня. Мне там нет места. Как, впрочем, и всюду.

Он резко повернулся на неудобной узкой кровати, спихнув меня на самый край; я едва ухитрялся не падать. Лёг бы на пол, но искать, чем укрыться, делать столько движений… Оставить всё как есть было куда проще. Мне ужасно хотелось спать.

— Вил, ты живёшь не впустую! Твоя музыка больше, чем те слепые идиоты могут представить! Она — чудо, она удивительна… и необходима. Вот если все вэй вдруг исчезнут, мир не развалится. Жить бы стало тяжелее, но мы бы научились. А убрать твой голос, твои чудесные песни — будто стереть с неба радугу, и разноцветные узоры с бабочек и речных камушков, все ароматы цветов, росинки на рассвете, звёздные ночи… Такая жизнь бесцветна. Словно умереть.

— Я умер бы без тебя, — беззвучно выдохнул я. Он не мог слышать — я и сам не слышал себя… и его улыбки я не видел, лёжа с закрытыми глазами, но я ощутил её — телом, сердцем, колебаниями Кружева Чар.

— Я тоже, — коснулся моего слуха тёплый шёпот. — Я так рад.

«Я так рад, что мы вместе». Он оборвал фразу уверенно, будто не сомневался, что я пойму, — а я не сомневался, что понял правильно. И ещё я знал: он уже спит, но и во сне продолжает улыбаться.