Глава 7. Наряд для сьерины

Мы болтали ни о чём, и я весь день пыталась поймать глубину его взгляда, но ничего не получалось. Он улыбался мне, думая о своём. Или меня в его мыслях и вовсе не было. Я не очень-то верила ему.

Чудо природы с потрясающими ресницами воротилось в сумерках. Бесшумно, как лесной дух, — миг назад нас у костра было трое (рыцарь Энтис, пёс и пустота, заполненная вопросами, — я), и вдруг стало четверо. Я едва не вздрогнула, и мне показалось, что он заметил и испуг, и умение скрывать его. Мне казалось, что он замечает всё — даже глядя в огонь. Загадочный ребёночек. Было в нём что-то… словами не объяснишь. Зато «нечто», прятавшееся от меня за приветливой улыбкой Прекрасного Рыцаря, я поймала. Он глянул на Вила всего раз, но выдал себя с головой. Конец твоей капельке таинственности, мальчик. Почти жаль, что всё с тобой оказалось так просто. Ты, значит, любишь его? Нуждаешься в нём, как в воздухе? Ну-ну… забавные вы ребята, я погляжу. А чем, интересно, вы займётесь под покровом ночи, когда не станет видно ни глаз, ни губ во тьме?

Мне недоставало чего-то, когда я смотрела на густо усеянное звёздами небо. Я загадала: если пойму, в чём тут дело, — вспомню всё-всё. Небо и звёзды… мне этого мало, мало...

— Альвин, — тихо произнёс голос над моим ухом. Я всё-таки вздрогнула.

— Обязательно было подкрадываться?

Черноглазый Вил склонил голову, грациозно опускаясь на одно колено передо мною.

— Прости. Я не нарочно.

Ага, не нарочно. Так я тебе и поверила.

— Что тебе надо?

Грубо вышло, но он словно не заметил. А вот Энтис — заметил. Но промолчал. Сдержанный мальчик.

— Я тут принёс… — Вил едва заметно нахмурился. Он был чем-то взволнован, очень взволнован, или я совсем уж ничего не смыслю в детях, волнении и притворстве. — Посмотри.

Я, как послушная девочка, посмотрела. Зеркальце в деревянной резной оправе. И платье зелёного цвета, отделанное золотистым кружевом. По-моему, я таких прежде не носила. Конечно, я и название ткани позабыла. На ощупь она кажется плотной, слегка поблёскивает, мягко шуршит в пальцах. Мне отчего-то ясно: платье отлично подходит для жаркого лета. Что ж это за ткань?

Энтису вроде тоже интересно: он на платье так уставился, словно дырку в нём решил проглядеть.

— Спасибо, — я улыбнулась Вилу, испытывая удивление, и немаленькое: странно обнаружить такую предупредительность в существе мужского пола и столь нежного возраста. И ведь платье-то красивое!

Он — вот непонятное создание! — глядел в землю с таким видом, будто у него болит зуб, а он очень не хочет этого показывать. Вот же чёрт! Что, спрашивается, положено делать, когда тебе дарят подарки? Поблагодарить — ну, я и пытаюсь, а он чем-то недоволен… А подарок ли? А если нет, то какова цена?

— Очень красиво, — осторожно обратилась я к Прекрасному Рыцарю.

— Да, — согласился он. — Глаза твои похожего цвета. Вроде тёмных изумрудов на просвет.

Как мило, спасибо, но ответом на мой незаданный вопрос сие замечание не является.

— Но… — я постаралась выглядеть нерешительной и смущённой. — Вы разве богаты? Вы не должны...

— Глупости! — перебил Прекрасный Рыцарь. — Мы не должны бросать людей без помощи, а остальное ерунда. Богатство ни при чём, просто среди деревьев… забываешь о Сумрачном, — он вопросительно улыбнулся: — Понимаешь? Здесь почти ничего не нужно — ни нарядов, ни изящных вещей… Обходишься тем, что есть, и это не тяготит. Конечно, мне надо было достать тебе платье, как только мы тебя нашли.

Прекрасно. Полный порядочек. Первоначальное впечатление меня не обмануло: хороший мальчик, мамина-папина радость, и вместо ума — набор светлых иллюзий о том, что мир устроен для всеобщей дружбы и доброты. Нет, всё-таки мне здорово везёт. Уж если просыпаться непонятно где и без памяти, то лучшей компании, чем этот наивный ребёнок, и придумать невозможно.

Вил сидел, склонив лицо, и я могла любоваться только гривой чёрных волос. Энтис разумно выбрал для созерцания вид поинтереснее — меня в бликах костра. А я украдкой смотрела на Вила. Он всегда такой, или что-то плохое стряслось? И вдруг мне показалось, что я всё прекрасно понимаю. Его. Себя. Мир и суть вещей… Глупости. Ничегошеньки я не понимаю, даже простых слов — вроде «сумрачного».

О, проклятие, меня втянули в какую-то сложную игру, а я не знаю ни единого правила!

Я встала и оглянулась. Энтис взирал на меня с видом преданной собаки — только хвостом не вилял и в руку носом не тыкался. Зато настоящий пёс вовсю этим занимался.

— Ты в доме переоденься, — проницательно предложил Энтис, кивая на невзрачное строеньице в рост человека. Я-то вначале приняла его за собачью будку, но людям виднее. Они, в отличие от меня, имена свои знают. Дом так дом. В свете этого явления очень интересно — а какой тогда пресловутый замок?

В «доме», куда я сумела попасть, всего-то пригнувшись (я думала — придётся вползать на коленях), было темно до чёртиков, так что возилась я долго. У платья обнаружилась какая-то странная шнуровка, руки абсолютно не знали, как с нею управляться, и мне это ужасно не понравилось — ну ладно, память, но тело-то обязано помнить, как надевают платье! Разве такие навыки можно позабыть?!

В общем, настроение у меня испортилось. Я вылезла и пошла к костру, плюнув на шнуры, которые болтались по спине, надёжно запутавшись в волосах. Ещё не факт, что они должны быть именно сзади.

— О-о, — выдохнул Энтис, вставая мне навстречу. — Ты и впрямь Чар-Вейхан.

— Понятия не имею, о чём ты, — порадовала я его и повернулась к нему спиной. — Пожалуйста, завяжи шнуры, у меня никак не выходит.

Это ж каким надо быть застенчивым, чтобы столько времени собираться с духом? Похоже, мальчик понял, что начинает выглядеть дураком, и разобрался со шнурами — вот сюрприз! — быстро и ловко. Я бы сказала, ему не впервой. Ну и чего, спрашивается, вначале копался?

Я обернулась и проглотила замечание о его таланте шнуровать платья: вовсе и не он. Вил. А Энтис (поросёнок, нет бы предупредить!) с невинным видом стоял в сторонке. Ну, детишки, я вам припомню.

— Здорово у тебя получается, — промурлыкала я нежнейшим голоском, подступая к Вилу вплотную. Он поднял лицо, на что и было рассчитано. — Когда надо будет снимать, ты мне снова поможешь?

Мне показалось, в глубине бездонных чёрных глаз мелькнул отсвет лукавой усмешки.

— Если пожелаете, сьерина.

Ну нет, дружок. Я тебя так легко не отпущу, не надейся. Фокус твой с опусканием глаз не пройдёт.

— Тебе нравится?

Я покружилась перед ним, задев взлетевшей юбкой его руку. Я знаю эти игры, малыш, поверь. Сама в них играю.

— Так приятно касается кожи. И ты отлично угадываешь размеры.

Смотрит он так, словно боится уронить нечто хрупкое. Или его кто-то обидел? Не я, это точно.

И вчера, мой милый, ты не звал меня «сьериной»!

А вот Прекрасный Рыцарь — тут всё чисто, без подвоха. Откровенное мальчишеское восхищение, в котором даже нет стремления обладать, — просто глазеет на симпатичную девушку с удовольствием.

— Пока ты спала, я не видел, какая ты красивая, — серьёзно сказал он, — но сейчас… — и с потрясающим простодушием выдал: — Драный мешок, в который ты была одета, ужасно тебя портил. Я думал, ты, ну, обыкновенная, ничего особенного. А ты настоящая красавица.

— Ты тоже не в шелках, Прекрасный Рыцарь, — я ласково улыбнулась (надо ж вернуть должок!), глядя, как его щёки густо заливает краска. — Да и руки… ногти обломаны… и дым от костра...

Он смущённо улыбается. Вот кто не отводит взгляда! Не знаю, привлекает меня это или раздражает.

— Но запах дыма тебе нравится, — без тени сарказма напомнил он. — Шелка в лесу некстати, разве нет? Какой тёмный сегодня вечер… — он глянул на Вила. — Ты не слишком устал для пения?

В его словах ощущался некий напряжённый подтекст. Похоже, не будь меня, он говорил бы совсем другое. Или это всё фантазии — из-за загадок и вопросов, куда ни глянь… и Вила, прячущего лицо и от меня (а с чего ему открываться перед незнакомкой?) — и от человека, которого он явно не первый день знает. От него он и прячется на самом деле, вовсе не от меня. Энтис для него куда важнее. Неприятно… ну и очень глупо, я тут чужая, и рассчитывать могу лишь на интерес любого нормального мальчишки к симпатичным девушкам и тайнам… Почему я чувствую себя настолько чужой рядом с ними?

— Не темнее, чем вчера, — тихо промолвил бархатный голос, начисто лишённый ноток, позволяющих определить настроение. — Когда я уставал для песен? Я только искупаюсь вначале, можно? — и ушёл, не дожидаясь ответа. Прекрасный Рыцарь сжал губы. Взгляд не очень добрый. Надеюсь, я тут ни при чём?

Чёрный пёс лёг возле меня и легонько ткнулся носом мне в руку.

— Хороший Хет, хороший...

— Что? — удивлённо переспросил мальчик, вздёргивая брови. — Что ты говоришь?

— Это его имя. Хет. Разве он тебе не сказал?

Энтис широко раскрыл глаза. Я засмеялась, продолжая ласкать пса.

— Ты шутишь, — заключил он, неуверенно улыбнувшись. — Он очень странный. Я никогда таких собак не видел. Пришёл день назад, а ведёт себя, как дома, и смотрит на нас, будто изучает. Не по-звериному.

Пёс повернул к нему голову и несколько секунд глядел на него в упор. Потом сладко зевнул.

— Вот! — Энтис передёрнул худыми плечами под очередным портновским шедевром в разномастных заплатах. — Человек, а не зверь. И человек не простой. Может, правда у зверей есть королевство, как в сказках? А он там, наверно, принц. И мне следовало бы обращаться к нему на «вы»: ваше Высочество.

Он осторожно потрепал пса по загривку:

— Мне можно звать вас Хет, ваше Высочество, или это позволено лишь прекрасным сьеринам? Глядя на ваши зубы, я подозреваю, что непочтительность дорого мне обойдётся, ваше Высочество!

Хет захлопнул пасть. Энтис охнул и потёрся обмусоленным ухом о плечо, смешно морща брови.

— Такой чести я недостоин, — жалобно сказал он. — Хотя, конечно, лучше облизывать, чем кусаться!

Вовсе я не шучу. Хет понимает. Собачий принц или нет — но уж никак не бестолковая животина, способная только лизаться да умильно поглядывать на еду! Кстати, Хет при мне ни разу не кормился. Энтис предлагал, но он не выказал к птичьему крылу ни малейшего интереса (чему мальчик, по-моему, не огорчился и преотлично скушал крыло сам, с большим аппетитом). А потом этот лохматый приятель удалился на прогулку, а вернулся с клочками чьей-то серой шерсти на морде.

— А платье… — я помедлила: надо ли продолжать? — Оно, наверное, немало стоит.

— Не знаю. — Энтис пристально глядел в пламя. — Наверное.

— Не знаешь, — озадаченно повторила я. — Я думала, это твои деньги.

— У меня вообще денег нет, я же Рыцарь.

Я растерянно вытаращилась на его красивый профиль на фоне костра.

— А тогда… а у Вила они откуда?

Мальчик, неожиданно оказавшийся не меньшей загадкой, чем чудо по имени Вил, сосредоточенно любовался огнём. Судя по всему, беседа не вызывала у него бурного ликования.

— У Вила, — наконец проговорил он медленно, — насколько я знаю, их тоже нет. Я не спрашивал.

«И лучше об этом помолчать», явственно звучало в его тоне. Я уступчиво замолчала. Во-первых, не самое умное — ссориться с ним сейчас, когда я полностью от него (и, похоже, от таинственного Вила — не менее) зависима. А во-вторых, разговорчик даже и без ссор грозил слишком далеко нас завести.

В общем, мы дружно уставились на огонь и помалкивали. Совсем стемнело; звёзды спрятались за тучами, вдруг набежавшими на безупречно-ясное небо. Деревья тянулись к нам огромными ветвями — то ли молчаливо угрожали, то ли просто хотели погреться у костра? Пришёл (вернее, скользнул вроде призрака) Вил, держа в руке штуковину, которую Энтис уже показывал мне вчера, — минелу. Название незнакомое, но я сразу поняла: штуковина (причудливой формы и с десятком струн разной толщины) — музыкальный инструмент. Он сел, скрестив ноги и прислонясь спиной к замшелому камню, и запел — не нам, а танцующим языкам пламени. Уйти не вышло бы незаметно, я сумела только чуточку сдвинуться в тень, спрятать от него лицо (а он следил за мной, этот мальчишка с прекрасными глазами и длинными изящными пальцами, летающими по струнам). Я пыталась не слушать, отрешиться от его песни, но впустую: он сорвал нечто, служившее мне покровом и защитой, влез в принадлежащее мне одной, не предназначенное для чужих… Мне с трудом удавалось сидеть спокойно, а хотелось вскочить и убежать подальше от него, от музыки, от его голоса… или ударить с размаху. Ощутить под рукой лицо, губы, посмевшие так петь, и он вздрагивает от боли, и боль сближает, соединяет нас...

Очертания предметов размылись, всё поплыло, стало весело и легко, будто от вина… или я решилась занырнуть и схватила слишком много. Цветной сладкий улёт, реальность сходится в точку, я-он-нечто — от этой штуки уплывают с концами… идиоты, но я-то не деточка, я всё рассчитала… Что со мной?

— Что со мной? — прошептал-простонал-пропел мой голос. Собачий язык лижет изо всех сил — не будь рук, державших меня, я бы упала… нет, я уже лежу: головой на чьих-то коленях. А те руки невыносимо горячие. Огонь… трава, травяной запах… и глаза, как могут быть такими горячими глаза?

Они блестели, в них играли, переливаясь, блики от костра. Чёрные. И пламя. Слёзы — там, внутри, в глубине. Боль. Ах-х… и моя боль тоже — сейчас?.. или всегда? «Зачем, зачем ты делаешь это со мной?!»

— Отпусти, — выдавила я сквозь зубы и рванулась. — Убирайся, не смей меня касаться!

Он отшатнулся. Миг — невыносимая печаль на совершенно белом лице — и он исчез, растаял во тьме.

— Пей, это шин, — у моих губ появляется чашка с терпким ароматом трав. — Какой же я дурак! — голос дрожит; серые глаза полны испуга. — Весь день держал тебя на солнце, трясины, я должен был понять!..

— Вовсе ты тут ни при чём, — пробормотала я, пытаясь улыбнуться, успокоить его: он просто оглушал меня страхом и чувством вины. Я дотронулась до его щеки. Почему всё, чего я касаюсь, такое горячее?

— Тебе холодно? Ты прямо ледяная… — он сжал мои руки ласково, как крохотных зверюшек. Рядом разлёгся Хет, ткнув мокрый нос мне в щёку; белокурый мальчик в лохмотьях, почему-то называющий себя рыцарем, слабо улыбнулся. Я повозилась, располагаясь на его коленях поудобнее. Улыбка делала его худое лицо с резко очерченными скулами и высоким лбом очень красивым.

— Что значит шин?

— Травка. Из неё делают напиток, придающий силы. А у нас дома вообще травяные отвары так зовут.

«Дома». Дом, билось во мне, разрывая виски изнутри, выдираясь на свободу… я не хочу вспоминать.

— Ты что? — спросил он удивлённо. — Ты меня боишься? Я же не враг тебе!

Я вырвала у него руки. «Боишься»?

— Я никогда — никого — не боялась.

Он даже вздрогнул.

— Ох, прости! Я не хотел тебя оскорбить. Пожалуйста, не обижайся!

— Я не обижаюсь, — сказала я. Обижаются плаксивые детишки, а я разозлилась, но неважно, только отстань. Я хочу отдохнуть. Не пытаться вспомнить, не думать, не говорить. Может, я жива по ошибке и мне давным-давно положено умереть? Красивый мальчишка с тревожными глазами был ненастоящим, нереальным, как яркость зелени, и пронзительная голубизна небес, и звёзды, и я не могла ему доверять.

— Спи, — мягко произнёс он. — Теперь я тебя защищаю. Со мной тебя никто в Сумраке не обидит. Спи.

В моём сне был Хет, чёрный пёс. Рассказывал что-то важное… и, конечно, я проснулась. Хета нет… ах, вот он — устроился у Энтиса за спиной. А тот спит в такой неудобной позе, — согнувшись надо мной, лежащей у него на коленях, — даже во рту сделалось кисло. Судя по выражению лица, приятными его сны не назовёшь. Ещё бы. Мне бы на его месте какие-нибудь пытки приснились. Я тронула его руку — холодная, как лёд. Немудрено: меня-то укутывал тёплый плащ, а его только Хет чуточку согревал. Я осторожно сползла с его колен; он со слабым стоном вздохнул, дёрнулся, но не проснулся.

Зато Хет на меня смотрел. «Друг». Он моргнул, соглашаясь. Моё слово-мысль, словно отразившись от него, вернулось ко мне с новым звучанием: «друг». Энтис вытянулся в траве и неразборчиво что-то пробормотал во сне; я легла рядом и укрыла нас плащом, думая — для Хета: «прижмись к нему с той стороны, согрей». Он послушался, но я уловила сожаление: он предпочёл бы быть поближе ко мне. Я улыбнулась. Кажется, у меня ещё не было такого друга: кто тянется к тебе и разделяет твои ощущения — и ровным счётом ничего от тебя не требует. Все, кто звал себя моими друзьями… а были они вообще? Не знаю. Но в дружбе Хета я не сомневалась. Я взглянула на него поверх Энтиса, он открыл зубастую пасть в улыбке, а Энтис повернулся на бок, положил на меня руку и отчётливо произнёс: «Вил». Меня это насмешило. Руку я с себя убрала и заснула в куда более хорошем настроении, чем в прошлый раз.

Теперь меня разбудило солнце: ослепительно-яркое, оно струилось на лицо сквозь дырчатую завесу из листьев. Но тут же я поняла: дело не в солнце, а в словах… точнее, в интонациях.

— Как хочешь, — негромко уронил Вил.

— Постой! — Энтис. И вроде бы сердится. — А объяснений тебе не надо? Киваешь и уходишь?

— Тебе решать, объяснять или нет. Говори тише, разбудишь сьерину.

Молчание. А если взглянуть… Отлично! Оба хорошо видны: Прекрасный Рыцарь сидит на камне, в позе властного повелителя, Вил прислонился плечом к дереву, бросающему на камень тень.

— А у тебя есть объяснение? — Энтис. Сплошной лёд. Вот вам и милый ласковый мальчик!

— Обычно, — мягко ответил колдовской бархатный голос, — Рыцари носят другую одежду. Я понимаю, тебе не нравится. Но у меня, прости, не было возможности выбирать.

— Что касается её платья, у тебя была возможность выбирать, если не ошибаюсь?

— Отчасти.

Интересно, Вил во время их бесед всегда держится так, словно судьбы миров зависят от его умения не выдавать подлинных своих чувств?

— Мне не нравится не одежда, а бесчестные поступки. А ещё — что ты, похоже, считаешь, будто я достаточно глуп, чтобы не замечать этих поступков. Или достаточно нечестен сам, чтобы их одобрять.

— Можно спросить, — очень тихо сказал Вил, — что ты имеешь в виду, говоря о бесчестных поступках?

— Воровство.

Если он хотел этим словом ударить, то у него получилось. У Вила сделался именно такой вид.

— Ты видел хоть раз, чтобы я воровал? — невыразительно осведомился он.

— А сейчас?! Ты ушёл без гроша в кармане, а вернулся с кучей вещей, — откуда они взялись? Или ты просил, как Рыцарь, — и тебе, в этих тряпках и без меча, поверили? Или люди Тефриана вдруг сделались щедры и приветливы с менестрелями?

Приятная манера задавать вопросы. А ещё можно взять плётку. У Хета дёргался нос.

— Или ты всё-таки рассказал о ней в Эверне? Тогда всё, что ты говорил до того, как она проснулась, было ложью! И что она тебе опасна, и вообще вся история насчёт сети!

— Сеть была и есть.

— Ну, конечно. А ты никогда не врёшь. А этот роскошный наряд знатной сьерины тебе дали задаром.

— Второе неверно. Остальное — да. Прошу тебя, не кричи. Ты же не хочешь, чтобы она услышала?

— Оставь её в покое, сделай одолжение. Дело не в ней, а в тебе. Не увёртывайся.

Вил помолчал, глядя в землю. Потом поднял голову.

— Мама, умирая, просила обещать, что я никогда не стану вором. Я знаю, для тебя такие обещания недорого стоят. Но я, видишь ли, отношусь к ним немножко иначе. Хотя, разумеется, ты можешь и тут назвать меня лжецом. В конце концов, я не живу по Заповедям.

У Энтиса застыло лицо. Похоже, мальчику дали сдачи. И не жалея. Честно говоря, я не огорчилась.

Он вскочил. Вил не шевельнулся. Они были почти одного роста, оба тоненькие и стройные — светло-золотой и чёрный, как беззвёздная ночь.

— Если ты мне не веришь, — спокойно произнёс Вил, — плати, и расходимся. Воровство и ложь — многовато для спутника на Пути. Тем более, для друга. Впрочем, друга тогда нет. Не так ли, милорд?

— А что, — глухо проговорил Прекрасный Рыцарь, — если я тебе верю?

— Не знаю. Я не читал Канонов.

Мы с Хетом вполне могли бы бросить притворяться спящими и любоваться действом открыто: тем двоим было не до нас. Они бы нас всё равно не заметили.

— По Канонам ты имеешь полное право не выпускать меня из эллина, пока это не начнёт слишком сильно напоминать убийство. Если всё правда.

— И если я Рыцарь, — криво усмехнулся Вил.

— Нет, — печально возразил Энтис, — если Рыцарем хочу остаться я.

Смысла их речей я не понимала. Зато смотрелось весьма впечатляюще. Я с интересом наблюдала.

— Мне иногда дают то, что я прошу, — сказал Вил, — даже без меча и белого плаща. А иногда — нет.

— Что же мне делать? — пробормотал Энтис. Мне всё-таки стало его жалко. — И что будешь делать ты?

Вил повёл плечом с непередаваемой грацией.

— Надень ту одежду, которую я принёс. И разреши подрезать твои волосы поровнее.

— Зачем? — спросил Прекрасный Рыцарь. Проснись я сейчас, властителем он мне точно не показался бы. Скорее, здорово наказанным и несчастным ребёнком.

— Затем, — холодно объяснил Вил, — что ты выглядишь нищим. И за него она тебя и принимает.

Вот тебе раз. Так ты всё время читал меня, словно открытую книгу, малыш? Неприятный сюрприз.

— Но… — Энтис нахмурился. — Я же сказал ей, кто я.

По губам Вила скользнула прелестная, нежная, смертельно ядовитая улыбка.

— И тебе, в этих тряпках, поверили? — протянул он. Надеюсь, на меня он так не посмотрит — в его глазах пылала ледяная тьма, и Энтису от этого наверняка было больно… и ему самому, возможно, тоже.

Энтис с видом осуждённого на казнь вздохнул, склонил голову и исчез из крохотного кусочка мира, который я видела сквозь полуопущенные ресницы. Вил же стоял, глядя в пустоту, где только что был Энтис, словно не видел, что там уже пустота… закрыл глаза, уголок рта жалко дёрнулся — я думала, он заплачет. Но нет, не заплакал. Сделал бесстрастное лицо, твёрдо сжал губы, развернулся ко мне спиной и ушёл. А я зевнула и прижалась к тёплому Хетову боку. Посплю-ка я ещё немножко. В воздухе летают грозовые искры, и «просыпаться» сейчас — самая идиотская выходка, которую я могу вообразить, если он с такой лёгкостью читает мысли по лицам. Нет уж. Вы, ребята, хоть поубивайте друг друга, хоть рыдайте друг у друга на груди, хоть целуйтесь — но, пожалуйста, без меня. А я предпочитаю появиться на сцене, когда всё утрясётся. Глядишь, целее буду.

Ты говорил до того, как она проснулась. Слова мечутся в памяти, как горячие мячики. Она тебе опасна. О чём же ты говорил ему, Вил, и чем я тебе опасна, и что за «история насчёт сети»? Вил, Вил, часть твоих тайн принадлежит мне, и я вырву её у тебя, можешь не сомневаться. Ты должен мне кое-что за вчерашнюю песню, менестрель. За все песни, которых я не сумею не слушать, оказавшись в этой странной игре с тобою рядом. Вил, мальчик, я тоже умею брать силой. Ты увидишь.