19

Вандерман стоял в гигиеническом углу квартиры и ощущал бескрайние просторы внутреннего мира, но язык не поворачивался назвать ощущения, взявшие его в оборот, миром. Вселенная, или множество вселенных, мультиверс — вот точные и острые, будто отточенный нож названия. Случился большой взрыв, который не принес разрушения, так как являлся вздутием пространства и времени. Сам угол был огромен и намекал на инфляцию мироздания.

Вандерман сосредоточил зрение на себе, рассматривая собственное отражение в небольшом зеркале. Среди мнимой тишины, где время и пространство обезличены, новое рождение указывало на нечто потаенное в глубинах сознания. Так нераскрывшийся бутон, затянутый в зеленые пленки чашелистиков, скрывает в себе нерастраченную красоту, да только мнилось Артуру, что никакой красоты там не окажется, что чашелистики разойдутся, а из них вырвется наружу пустота.

Рука сама потянулось к ящичку, открыла его. Зрение было приковано к отражению. На полке лежали многоразовые пластиковые капсулы, использующиеся для подкожных инъекций. Они омолаживали лицо, отчего и создавалось впечатление бильярдного шара на широких плечах, но внутри них нет эликсира молодости. Они были заполнены черной маслянистой жидкостью. В ровном холодном свете гигиенического угла капсулы выглядели как антрацитовые пилюли, словно кем-то аккуратно нарезанные кусочки каменного угля и после отшлифованные до блеска.

Маленькое черное зеркало Вандерман зажал между большим и указательным пальцем. Теперь капсула походила семечку подсолнечника. Артур приставил капсулу к сонной артерии и сжал ее. Капсула опустела, а мир продолжил стремительное расширение. Он слишком быстро стремился занять собой как можно больше не только пространства, но и времени.

Перед философом открывался целый космос, который следовал познать от самых далеких вершин и до самых невообразимых глубин, не стоило забывать и о шире. Важны все три координаты, включая четвертую координату — время.

Голова немного кружилась, но это было сладкое головокружение. Артур испытывал его не раз, и он знал, что за ним последует облегчение. Он машинально опустил взгляд на фитнес-браслет, вышел в зал, лег на диван и обратил взор на огромное окно, за которым щетинились небоскребы и младшие братья — строения, что, казалось, пытались дотянуться и перегнать высотки. Стекло панорамного окна изменило цвет на розовый, затем на нежно-синий, цвет оказался живым существом, пытающимся танцевать вокруг мягкой лиловости несуществующих сумерек. Артур медленно провел взглядом по периметру окна, понимая, что на самом деле всё это кажимость, это галлюцинация, которая закончился легким погружением в дремоту, а далее сон раскроет свои пуховые объятия, приглашая в небытие, которое обычно мерцало странным сновидением. Сновидение было психоделическим, невнятным, абстрактным, оно пыталось обрести смысл, но никак не могло.

Пришла дрема. Веки налились тяжелым теплом. Машинально Вандерман сопротивлялся сну, но веки тяжелели и стремительно падали к щекам, это нелогичное ощущение виделось засыпающему философу наоборот самым логичным, ясным и неоспоримым. Веки сомкнулись, и тепло с них растеклось медленно по лицу, словно гречишный мед. Артур почуял цветочный запах, запах полей, заросших духмяными травами, среди которых стали пробиваться мелкие цветки гречихи. Их становилось всё больше и больше, травы скрылись, всё поле покрылось белой пеной цветов. Нежность. Нескончаемая нежность несуществующих полей, теплый ветер над ними, насекомые — пчелы, их было множество, но где-то в кончике острия периферийного сознания ютилась мысль, боясь сорваться в бездну, но Артур успел поймать ее, сжав пальцы в кулак, и через ладонь ощутил рельеф мысли, как слепой ощущает шрифт Брайля. Он прочитал фразу: это сон, проснись.

И он проснулся.

Артур не знал, сколько времени провел во сне, но, даже прогнав остатки сна, помнил о сновидение. В нем он являлся философом, ходил в ресторан, что-то говорил самоуверенно соседям по столику, словно пытался убедить не их, а самого себя. На самом деле он разговаривал сам с собой. Если бы Бенджамин Ян и Корнелий Шнапс исчезли, его бы это не удивило, Вандерман продолжил бы говорить.

Но прочь вымысел, нужно окончательно вернуться к реальности и понимать, что вот этот окоп и рядом противотанковый миномет единственный из существующих объективных миров, который называется войной.

Солнце только что зашло, а враг появляется с закатом. Он всегда задумывался, отчего так происходит? Почему не на день, а именно на время с заката и до рассвета приходятся боевые действия. Он не смог найти ответа, но с другой стороны…

На горизонте появились три мохнатые точки — танки. Бинокль. Да, враг был пунктуален: ни часом раньше, ни часом позже, а именно почти сразу после захода солнца. Такое впечатление, враг никуда не спешил. Сквозь оптику Артур не только видел военную технику, но ощущал ее настроение, и оно всегда было одним и тем же — непробиваемое спокойствие. Это чувствовалось в мелких движениях гусеничных траков. Они ходили по кольцу будто вразвалку, будто нехотя, не желали торопить время, просили время не спешить, и оно подчинялось, оно растягивалось.

Артур проверил оружие.

Артур знал, что он не один. В глубоком окопе в метрах ста от него притаился еще один солдат. По левую руку, где-то там, но Артур не стал отвлекаться.

Готовность к бою…

Ручной противотанковый гранатомет, модель номер тридцать два, как нельзя лучше для боя. Он зарядил его и глянул в бинокль опять. Танк далеко. Дождаться бы полукилометровой дистанции, а там и выстрелить.

Вандерман через оптику посмотрел налево. Окоп черной ломаной полосой убегал вдаль, растворяясь, и на расстоянии ста метров он заметил движение — солдат. Бинокль отложил в сторону. Проверил прибор ночного видения на прицеле гранатомета и глянул в него. На зеленом фоне двигалась такого же цвета бесформенная груда. Прицел ярким крестом ловил вражеский танк, электронный дальномер вычислял расстояния.

1000 метров, 900 метров, 800 метров, 700 метров, 600 метров, 500 метров и так далее.

Артур замер и задержал дыхание. Упер в плечо гранатомет и плавно спустил гашетку. Прибор ночного видения ослеп: огромное бледно-зеленое пятно почти во весь кран залепило обзор, но в мгновение сдулось как воздушный шарик. Размеры шарика оказались невелики, но он загородил танк.

Артур не стал дожидаться результатов, закинул за плечо оружие и, сильно пригибаясь, побежал в сторону противоположную от солдата. Вандерман не оборачивался. Он услышал выстрел и взрыв. Выстрел вражеского танка был ленивым, точно наводчик выполнил ненужную работу с неохотой, через силу. Он просто отработал цель, так, на всякий случай, прекрасно понимая, что там, откуда произвели выстрел из гранатомета уже никого нет.

Артур почувствовал спиной воздушную волну, которая толкнула его на живот (или это он сам упал?), затем земля отплевалась комьями земли. Видимо, Вандерман промахнулся. Он поднял голову. Еще один выстрел из РПГ. Ответ врага. За короткое время Артур зарядил оружие, высунулся из окопа, навел и нажал на спуск. Танк подбит. Стало чуть тише, и он побежал в обратную сторону, хоть и был риск.

Всё произошедшее длилось несколько секунд, но ему показалось, что минуты шли неимоверно долго, будто кусок черной субстанции, похожей на гудрон, зажевали шестерни. Они не остановились, острые зубья с аппетитом впились в темную массу, колеса не вращались, а проталкивали себя медленно сквозь пространство. Еще чуть-чуть и кусок будет переварен. И когда Вандерман увидел мертвого солдата, увидел то, что от него осталось — где верх, где низ тела, не ясно, — время отрыгнуло застрявшую субстанцию, в секунду ускорившись, и черный кусок мифического гудрона влетел в Артура. Артур упал на окровавленные останки, попытался машинально скатиться с них или отползти. Тело его действовало само по себе, руководимое рефлексами, а мозг уже отключился от реальности, потеряв контроль над всем. Мозгу была не интересна окружающая действительность.

Артур очнулся от металлического грохота — открылась дверь. Он разлепил уставшие веки и осмотрелся. Заметил открывающуюся дверь, тусклую лампочку, высоко расположенное окно, потолок, стены и пол, вновь открывающуюся дверь и военного, шагнувшего в одиночную камеру. Теперь Артур окончательно уверился, что это камера, а он попал в плен.

— Встать. На выход, — сказал тюремщик.

Вандерман сел на нары и тупо уставился на вошедшего.

— Не понял? Вставай и выходи. Не прикидывайся, что тебе тяжело. Следуй за мной, — плевался фразами тюремщик.

— Куда?

— Куда? Туда! Ну?

Артур встал и последовал за солдатом. Когда Артур вышел в коридор, голос приказал:

— Лицом к стене. Руки за спину.

Он сделал, что потребовали. Наручники защелкнулись на запястьях.

— Вперед.

Он пошел.

Впереди шел тот, кто открыл одиночную камеру. Артур слышал шаги за спиной. Его конвоировали на нижние этажи, затем провели в другой корпус, где располагалась администрация и помещения для свиданий. Они были небольшие, но, естественно, выглядели лучше, чем его одиночка. Вандерману указали на стул, стоящий рядом со столом. С противоположной стороны стола располагался еще одно место. «Интересно, для кого?», — подумал Артур, когда конвой оставил его одного в запертой комнате.

Появился мужчина в штатском с пустыми руками, что удивило Вандермана, ибо обычно представлял, что такие люди в силу своих обязанностей должны приходить с папкой для бумаг и ручкой, чтобы с умным видом делать в бумагах пометки. Однако незнакомец, сев за стол напротив него, достал из внутреннего кармана небольшой блокнот и короткую шариковую ручку.

— Здравствуйте. — Артур не ответил. — Я представитель военной прокуратуры. Мне поручено вести допрос.

— Зачем? — выдавил из себя Вандерман.

— Мне понятно ваше удивление. Вы рядовой солдат. Исполнитель. Степень вашей осведомленности ничтожна, поэтому допрос мой будет похож на беседу.

— Беседу?

— Да.

— Не понимаю.

В голове Артура будто гудел авиационный двигатель, который вращался вокруг его головы. Он попытался сосредоточиться на парадоксальном ощущении: гул звучал внутри, но казалось, что его источник находился снаружи. Поэтому Артур пропустил вопрос.

— Что вы сказали?

— Вы готовы отвечать на вопросы? — повторил представитель военной прокуратуры.

— Да.

— Отлично. — Блокнот раскрыт, а ручка застыла над бумагой. — Начнем с формальных вопросов. Вам они покажутся излишними.

Человек поставил галочку на чистом листе.

— Имя?

— Артур.

— Фамилия?

— Вандерман.

— Звание.

— Рядовой.

— Зачем вы воюете?

— Не понял вопроса.

— Отвечайте. Зачем вы воюете?

— Я защищаю город.

— От кого?

— От вас.

Готова была появиться еще одна галочка, но стержень уперся в бумагу и застыл в ожидании команды пальцев. Затем ручка легла рядом с блокнотом.

— Еще раз уточним. С кем вы воюете?

— С вами. Не с вами лично…

— Стоп. Еще раз. С кем вы ведете боевые действия?

— С вами. С врагом.

— У вас есть личные враги?

— Нет.

— Так в чем смысл войны?

— Вы путаете частное и общее.

— Допрос веду я, а не вы. Еще раз. Попробуем перефразировать. Зачем именно вы воюете?

— Это другой вопрос.

— Отвечайте.

— За свободу.

— Частную или общественную?

— И за ту, и за другую.

— Вы понимаете… Артур… Наша беседа зашла в тупик, потому что вы не можете сформулировать целей войны.

— Я — солдат, а не стратег.

— Да, знаю. Попробуем зайти с другой стороны. Что вы знаете о войне?

— Этой войне?

— Уточняю. Что вы знаете о войне в целом? Я не говорю о том конфликте, в котором вы участвуйте.

— А что я должен знать?

— Не отвечайте вопросом на вопрос. Вы уходите от ответа.

— Я не знаю, что ответить.

— Именно. — Пометка в блокноте. — Продолжайте.

— Что продолжать?

— Говорить.

— Я защищаю город от танковых атак. Им никак не удается прорвать нашу линию обороны. Я не знаю, зачем им нужно в наш город.

— Вы не можете представить такую ситуацию, при которой они прорвут линию обороны и окажутся в городе?

— Нет.

— Представьте.

— Не имею права. Мы не должны допустить уличных боев.

— Вы так ничего и не поняли. — Блокнот закрылся и исчез вместе с ручкой во внутреннем кармане.

— Я должен был сдаться сразу?

— Нет.

— Я должен перейти на вашу сторону?

— Нет, Артур. Это не остановило бы войну.

— А разве ее можно остановить?

— В сложившейся ситуации вряд ли можно покончить с войной раз и навсегда, поскольку существует одна важная причина, благодаря которой конфликт будет продолжаться. Разгораться и тлеть. Конечно, вы удивитесь. Раз известна причина, то почему бы и не… Но реально уже нельзя ничего остановить, и наша беседа имеет свойство личного спасения, а не человечества в целом.

— Причина? Вы можете ее назвать?

— Да. Это… война.

— Что?

— На протяжении десяти тысяч лет человечество воюет с самим собой, наносит удар в собственное зеркало, и когда-нибудь зеркало треснет, а осколки смертельно ранят человечество. Дело привычки, Артур. Во всю историю человечества не было ни одного мирного года. Понимаете, на что я намекаю?

— Не совсем.

— Чтобы прекратить все войны на земле, нужно полностью истребить людей, потому что в людях с рождения сидит инстинкт самоуничтожения. Парадоксально, я понимаю, но вот поэтому-то… — Представитель военной прокуратуры встал из-за стола. — Хоть я и являюсь функцией, но считаю важным донести мысль: решение остается только за вами. И оно есть выбор между «стрелять» или «не стрелять», а что касается всего человечества, то оно лишено этого выбора, точнее, оно само себя лишило этого выбора. У меня всё.

Артур остался один в комнате.

Из головы не шла беседа. Артур не верил, что с ним разговаривал представитель военной прокуратуры. В крайнем случае, это мог быть военный психолог. А общее впечатление — подстава, подлог, попытка сбить с мысли, с настроя, а настрой прост: молчать при любых обстоятельствах. Они, враги то есть, могут говорить, что угодно лишь бы сломать волю, навязать собственное мировоззрение. Вся эта болтовня о бессмысленности боевых действий, все эти словесные блуждания вокруг, да около — всё служит единой цели. Цель — зародить внутри Артура неверный огонь, который ярким свечением своим демаскирует душевные трещины, а, найдя их, вонзить острый предмет и расковырять, расколоть как орех существо Вандермана. Слова — ширма, цель — враждебная.

Артура не вернули в камеру, а отправили на прогулку.

Был день. Был большой двор тюрьмы. Чуть вытянутый прямоугольник внутренней территории охранялся солдатами на вышках, в центре его находился железобетонный навес — «грибок», под которым молча стояли вооруженные плазменными пистолетами и электрическими тайзерами надзиратели. Каждый из них внимательно отслеживал свой сектор круга, по которому ходили заключенные. Если заключенный уставал кружить, ему разрешалось сесть на землю. В сухую погоду такое послабление считалось привилегией, но в дождь превращалось в муку, ибо опираться о стену строго запрещалось.

Артур шел молча. Он слышал только шаги и чужое дыхание, но где-то рядом (он не стал оборачиваться и смотреть) плелся сошедший с ума солдат, может, офицер. Все были в одинаковых серых робах, что походили на военные френчи без знаков отличия.

Безумец повторял по кругу одну и ту же фразу:

— Ставка ЦБ. Никель бывает, гробы бывают. Ставка ЦБ. Что еще? Два процента спросят с нас. Ставка ЦБ. Никель бывает, гробы бывают…

Вначале этот живой сломанный граммофон пугал Вандермана до ледяного ужаса, сковывающего все внутренности. Бежать нельзя, приходилось слушать, и сознание Артура, цепляясь за логику и надежду, пыталось найти смысл фразы. Но фраза-уроборос не стремилась к осмысленности, она выполняла функцию самоповтора. Затем мозг привык к безумию ближнего, слова превратились в белый шум, будто смолкли.

И только после этого Артур Вандерман осознал, что ничего этого нет, всё сон, и он просыпается, он покидает дурную бесконечность сновидения.

Проступила знакомая обстановка военного госпиталя. Он попадал в него не раз. Вот и сейчас после контузии и потери сознания Артур, наконец, очнулся и увидел перед собой врача, который сосредоточенно и тревожно всматривался в его лицо.