3

— Раньше ошибочно утверждали, — начал Вандерман, — что для убийства мысли достаточно комфортных условий. Однако неувязочка вышла. Они говорили, если быть точным, следующее: чтобы запретить мышление, достаточно создать комфортные во всех отношениях условия проживания для всех людей без исключения. Другими словами ненужно директивно запрещать, не потребна вертикаль власти, диктующая о чем думать и чего желать, не нужна жесткая вертикаль, а нужна горизонталь, которая создает необходимые условия. Что означают комфортные условия? Они означают материальный достаток и отсутствие хотя бы малого психологического давления. Благоприятность разливается молочными реками среди социальных берегов. Материальный достаток не формируется иерархично, он как бы везде одинаков, то есть у большинства — горизонталь, а если все хорошо, то зачем думать. Неувязочка! Я неплохо зарабатываю, я не испытываю давления свыше, но я продолжаю мыслить, и меня не волнует, что кто-то зарабатывает больше. Ну, да зарабатывает, возможно, значительно больше, и что? Некоторая беспокойность души дает толчок для мыслительных процессов? Чушь собачья! Я не думаю о хлебе насущном… Или надсущном? Как там у древних?

— Не знаю, — ответил Корнелий.

— Насущный, кажется, — припомнил Бен.

— Я не думаю о хлебе насущном, я не мечусь в поисках куска хлеба. Это же замечательно. Так? Так. Я не трачу драгоценное время на мысли о еде, я трачу их на то, на что хочу тратить — на философию. Древние были глупы как пробки. Еще эту глупую градацию придумали. Идет диктат сверху: думайте о том-то — это тоталитаризм, а если косвенно создаются условия, отменяющие тягу к мышлению — охлоизм. Сравнили муху и слона. С первым, пожалуй, соглашусь. Да, жесткий диктат власть имеющих можно назвать тоталитаризмом, особенно если это распространяется повсеместно и повседневно, но второе… Если это не сочетается с внешним запретом, то… Я не знаю, как назвать подобную близорукость, как это обозначить. Вот сегодня я, творческий человек, я не пошел на работу как древний, которому нужно было ходить на работу раз в день кроме субботы и воскресенья. Восемь часов коту под хвост. Что собственно он сделал за эти восемь часов? Ничего. А я? С утра встал, написал несколько страниц текста, исправил несколько страниц, написанных вчера, выпил кофе, почистил зубы, пришел сюда, разговариваю с вами. При этом у меня на столе шикарный сытный завтрак: сырный бульон с сухарями, котлета из рубленой курицы с брусничным соусом, ореховое ассорти в меду и пол-литра негазированной минеральной воды — разве я этого не заслужил за целый день? Те бы сказали что нет, не заслужил, потому что я праздно живу, потому что я за целый день не произвел ни одной материальной ценности. Но послушайте, материальные ценности должны производить роботы, чем они успешно и занимаются сейчас под бдительным оком человечества, а моя цель — творчество. Они скажут: но ведь не каждый человек способен к творчеству? А я скажу: каждый. А если кто-то когда-то где-то намекнет, что не каждый человек способен к творчеству, могу возразить аргументировано: это выкидыш нищебродского ума, ибо каждый способен творить. Другое дело, если социальные условия не способствует развитию дара, а если бы они были созданы намного раньше, чем в наше время, то у древних каждый пастушок, играющий на дудочке, стал бы великим композитором.

— Но у пастуха функция — пасти коров, если я не ошибаюсь? — попытался возразить Корнелий.

— Вы абсолютно правы, — согласился Вандерман, и, не делая смысловой паузы, срезал собеседника: — поэтому вы совершенно неправы. Вы берете пастуха отдельно от социальной среды, отдельно от всех сословий, ведь изменения касаются не конкретного сословия, а всех. Никакой иерархичности. Вот в чем неувязочка. В этом случае в каком-то сословии нашелся бы творчески одаренный человек, одаренный технически, который бы придумал способ пасти коров без пастуха. В конце концов, был бы придуман робот-пастух. Сейчас в этом нет необходимости, говядину можно напечатать на 3D-принтере, а молоко сделать из разных биохимических смесей, и ирония заключается в том, что это ненатуральное молоко вкуснее настоящего и намного полезнее.

— А вы пробовали настоящее молоко? — осторожно спросил Бен.

— Нет. Но это не имеет значения. Или вы не доверяете словам диетологов?

— Почему?

— Не надо повторять за древними. Они бы сказали: ваше молоко вкуснее, но наше природнее, ближе, так сказать, к реальности, но что есть реальность? Что есть природность? Ведь если вам наше молоко не по вкусу, вы можете не пить его, но пить кроме нашего молока нечего, да и не стоит. Природность… Природность, господин Ян, хитрая штука. Не всё в природе хорошо, а молоко, оно же изготавливается из тех самых элементов, которые мы берем именно у природы. Больше неоткуда брать. Примерно схожие дела обстоят и с реальностью. Можно ругать создание виртуальной реальности, можно вновь говорить о том, что она не настоящая, и что? Виртуальная реальность создается из объективной реальности, она имеет всего лишь иную природу, виртуальность является естественным продолжением реального мира. Не надо ее пугаться или поклоняться ей. Виртуальность — это данность нашего мира.

— А я за двадцать лет ничего не создал, — невпопад произнес Бен. — То есть я даром живу.

— Погодите, — удивился Вандерман. — А сборники рассказов? Ну, «Хороший день для всего», «О чем я говорю, когда молчу», «Медленная луна», «Время ночных легенд» и «Радости ада» не вы сочинили?

— Мои, но…

— Я, как издатель, считаю, нужен роман, — встрял Корнелий.

— Вам, как издателю, виднее, но все же, господин Ян, могу вас заверить: вы не зря живете на свете. Творчество — вот, что отличает вас от большинства древних. На что только они не тратили свою короткую и глупую жизнь. Вместо того, чтобы заниматься творчеством, они… Так что, да здравствует наш мир, ибо нам удалось создать идеальный миропорядок, в котором человек будет, не думая о будущем, творить. Согласны?

— Да, — сказал Корнелий. — Именно в этом и заключается проблема Бенджамина Яна как писателя.

— Ладно вам, оставьте. Каждый сочиняет, как он считает. Роман, как веха в творчестве — заблуждение. К чему эти высокопарные словосочетания? К чему? Высота помыслов, высокое предназначение писателя, смысл — всё это хорошо для древних, но не для нас. Мы прекрасно понимаем истинные цели писателя в частности, но и человека от искусства в целом. Цель — творчество, а идеалы… Ну, можно что-то на досуге придумать, но так для развлечения. У нас же здесь коммерция. Что хорошо льется, то хорошо продается, как говорили винно-водочные бутлегеры. В этом нет цинизма, в этом здравый подход к жизни. Так что, господин Шнапс, не стоит переживать за вашего подопечного. Он обязательно напишет роман.

— Хотелось бы…

— Больше оптимизма. Жизнь не любит пессимистом, хотя, если приглядеться, нет никакого оптимизма или пессимизма, есть лишь трезвый взгляд на жизнь и отход от трезвомыслия, а иначе будем спотыкаться о неувязочки.

Артур Вандерман приступил к трапезе. Ел он не просто с аппетитом, а с явно выпячивающим гастрономическим жизнелюбием. Все эти вкусные звуки создали неповторимую симфонию из стали, фарфора, пластика, льющейся жидкости и приглушенных звуков из ротовой полости.

Когда-то прогрессивный писатель Бенджамин Ян нашел в сети фотографию Артура Вандермана, но ничего примечательного не заметил во внешности философа. Не сказать, что она была стертой или обезличенной. Тогда в сознание постучала фраза: его внешность похожа на среднестатистическую мумифицированность. Откуда возникло такое дикое сравнение, Бен не понял сразу. Во-первых, Артур Вандерман оказался полным человеком средних лет. К тому же городской философ был лысым; это говорило о том, что он совершенно не следил за своим здоровьем не в силу пустого электронного кошелька, а из-за желания прослыть эпатажной личностью, или, как говорили в молодежной среде, рубиновым. Так что фигура Артура во всех своих физиологических подробностях спорила с модой на здоровый образ жизни. Во-вторых, Бен изучал поверхностно древнюю историю, и порой ему не верилось, что шесть тысяч лет назад жили такие же люди, как и он. Конечно, спросить у них, о чем они думали, когда были живы нельзя (мозги как положено в те времена не умели сохранять), но, благодаря изображениям, писатель видел внешнее сходство с современным человеком. Так же он видел мумии фараонов, и все они были на одно лицо. Можно ли о мумии говорить, что у нее есть лицо? Однако одна мумия была похожа на другую, отсюда и родилось это странное словосцепление — среднестатистическая мумифицированность.

Сейчас Бенджамин Ян увидел Артура Вандермана вживую и удивился. Как оказалось, философ обладал индивидуальностью. Полная фигура, круглая голова, похожая на биллиардный шар с нарисованным на его поверхностью лицом — всё это трудно спутать с иным жителем города. И дело не в том, что Вандерман полный человек, а в том, что даже не будь он полным, ему невозможно было затеряться в толпе стройных фигур. Он бы все равно выделялся, а фотографии в сети… Что ж… Непонятый эффект стирания личности, когда та оказывалась в медиапространстве, писатель отнес к техническим особенностям Интернета.

— До свидания, — сказал философ, закончив завтрак. — Надеюсь, мы еще с вами увидимся и поговорим.

Корнелий и Бен попрощались.

— Странный человек, — произнес задумчиво Шнапс, когда Вандерман покинул заведение.

— В чем странность?

— Не знаю.

— То есть, не знаешь?

— Тебе не показалось, что он похож на птицу?

— На птицу? — Бен глубоко задумался, вспомнил изображение снегиря, но вслух произнес: — Он похож на биллиардный шар.

— Я не о внешнем сходстве, а… — На этот раз погрузился в раздумье Корнелий. — Мы были в ботаническом саду, где по веткам порхали птицы, и одна из них вдруг села недалеко от нас и начала петь. Она пела, а затем улетела, и мы задумались, а в чем смысл этого пения? Вандерман пропел нам и пошел по делам.

— Странное у тебя сравнение.

— Почему?

— Неудачное. Оно словно как… Выстрел мимо сути. Цветы в ботаническом саду красивы, но их красота не для людей, а для пчел, ведь когда появились на Земле первые цветы, людей еще не было, а пчелы были.

— Но у пчел нет чувства прекрасного.

— Цвета и линии бутонов, насколько я знаю, имеют функциональное назначение: привлекать насекомых для опыления. Так и с пением птиц. Птицы появились раньше людей.

— В чем же функциональное назначение Артура Вандермана?

— Наверно…

Бен задумался.

Прошла минута. В продолжение ее за их столик тихо подсел мужчина.

— Певец городского образа жизни, я думаю, — сказал незнакомец. — Здравствуйте, можно к вам?

— Да, конечно. Свободно, — ответил Бен.

— Певец городского образа жизни? — уточнил Корнелий.

— Верно.

— А вы…

— Борис Игнатов. Журналист.

— А вы попали в точку, Борис.

— Спасибо.

— Журналист? — переспросил Бен.

— Да.

— В новостях я слышал о литерном поезде с сывороткой правды. Какой-то абсурд. Что скажите?

— Вы удивитесь, — улыбнулся Игнатов, — но моя командировка связана именно с этой новостью.

— Так это на самом деле?

— Откуда мне знать. Я как раз еду провести журналистское расследование. Так что, правда, что сыворотка правды разлилась, или это не правда, я, правда, не знаю.

— Но все-таки, какие-то есть версии? — спросил Шнапс.

— Версии?

Борис замолчал и стал ловко, используя вилку и нож, делить кусок сытного десерта на равные части.

— Версий может быть множество. — Первый кусок десерта отправился в рот журналиста. — Но вы, лично вы и вы, что-нибудь слышали о войне?

— В смысле о войне? — удивился Корнелий.

— В прямом смысле. Это не метафора.

— Человечество не ведет никаких войн несколько поколений, примерно двести лет мирной жизни и…

— Да, в Мега-Сити нет вооруженных конфликтов. Я знаю, что негласно слово «война» не рекомендуется употреблять в значении вооруженный конфликт. В переносном значении — пожалуйста.

— О какой войне вы говорите? — спросил напрямую Бен. — Как она называется?

— Незвездная война.

— Что за бредятина?

— Мега-Сити, если сфоткать его с высоты птичьего полета, похож очертанием на многолучевую звезду с несимметричными концами.

Теперь замолчали все трое.

Борис Игнатов не спеша поглощал десерт. Корнелий и Бен доедали остатки позднего завтрака.

— Если мы обратимся к истории древних цивилизаций, — неожиданно заговорил Корнелий Шнапс, — то большинство вооруженных конфликтов возникали на пустом месте, это я сейчас о причинах, а поводами вообще служили нелепые случаи. В особенности самой дикой причиной были случаи с национальным оттенком, то есть национальность являлась причиной или поводом к вооруженному конфликту. Я не могу здраво объяснить логики древних людей, ведь национальность играет в жизни последнюю роль. Причем здесь она, язык, культура? Культура не имеет национальности. Язык — географическая условность. Нация — генетическая условность. И так далее. Каждый пункт претензии одного народа древности к другому народу не более чем очередное заблуждение, возникшее на зыбкой почве. Неудивительно, что такая почва не может удержать человека, точнее примитивную государственность. Я думаю, что если война и есть где-то, то ее могут создать только люди помешанные на своей идентичности, на ложной идентичности. Ведь мы тоже себя идентифицируем как жителей Мега-Сити. Неудивительно, что раньше вражда продолжала быть угрозой стабильности, а при этом причины вооруженного конфликта забывались или искажались, или то и другое. Да они потому и забывались, что были нелепыми. Те, о ком вы говорите, те, кто развязал вооруженный конфликт, скорей всего, начали войну на национальной почве. Разве нет?

— Да. Возможно. — Борис кивнул и сделал глоток из чашки. — Дело в том, что я не сказал о вооруженном конфликте, как о факте. Я сказал о нем как о предположении. Опять же это цель моего журналистского расследования.

— А подробности о конфликте можно? Хотя бы слухи? — спросил писатель.

— Бен, — упрекнул Шнапс.

— Почему нельзя, можно, — скучно произнес Игнатов. — Но мои слова ясности не добавят. Они только всё запутают.

— И всё ж…

— И всё ж, слушайте…

В развязывании войны были виноваты черные люди. Причем черный цвет указывал не на расу, а на неясность происхождения этих людей. Их можно назвать темными людьми, так как в темноте плохо рассмотреть очертания и уловить суть, но слово «темный» ассоциировалось с безграмотным человеком, поэтому виновники оказались черными людьми по сути: возникли из ниоткуда и, кажется, исчезли внезапно. Куда? Неизвестно. Какое отношение они имели к причинам вооруженного конфликта, Бен так и не понял. К концу истории прогрессивный писатель четко осознал только одно: черные люди — это литературное ружье, которое не стреляет, а причина конфликта была похоронена под грудой словесного мусора и обломками недоразумений.

Диалектически война оказалась вне системы причина-следствие, и количество не переходило в качество. Теперь ясно, почему СМИ не касались этой темы, а лишь упомянули о литерном поезде. Война, которая непонятна людям, находящимся перед телевизором, имела бы низкий рейтинг просмотра. Время стоит дорого, а то, что не окупается в СМИ, не получает экранного времени.

Единственное, что понял Бенджамин Ян, это когда черные люди пытались оригинальным способом остановить войну. Они хотели изменить политику приема военнопленных и взаимообмена между конфликтующими сторонами. Когда дело стало буксовать, черные люди сказали, что заправляют здесь они, и они здесь решают, кому давать статус военнопленного, а кому беженца. Все это было абсурдно, ведь если черные люди спровоцировали военный конфликт, то почему не заставить одну из сторон сесть за стол переговоров? Посади одну, сядет и другая. Этого не случилось. Вместо логического шага произошел нелепый прыжок в сторону: то самое навешивание ярлыков «военнопленный» и «беженец».

По сути, черные люди решились на косметическое изменение в войне, словно хотели не убить зомби, а надеть на него маску добропорядочности. Это было бы смешно, если бы не было так печально и неразумно. Ребрендинг случился, но зомби продолжал шарахаться из стороны в сторону с напяленной на голову нелепой конструкцией.