18

Двери ресторана ничем не отличались от других входов в общественные места. Было единый стиль — техно, который предполагал создавать все из стекла и полированного железа. И получалось так: холод и неон ночью. Прозрачные двери говорили об открытости и в тоже время как нельзя лучше скрывали своеобразный конформизм общества, играющего в нонконформиста. Все двустворчатые входы однообразны; лишь вывеска давала понятие, а еще стандартный крупный знак то ли чашки, то ли супницы с застывшим навсегда над ней паром.

Двери ресторана сливались с бесконечными линиями улиц и геометрическими узорами подсветок иных построек. Так молодежная группа, относящаяся к какой-нибудь субкультуре, всегда внешне противостоит окружающему миру, но внутри себя она сера, безлика и не терпит индивидуальности, оттого и сливается с окружающими огнями жизни.

Внутри ресторан походил порой на оранжерею, порой на огромное фойе «luxury hotel», где в опцию «всё включено» входил даже особый аромат и искусственное освещение, будто с любовью вложенные в пространство интерьеров владельцем заведения. Аромат и свет определяли настроение, с которым приходили посетители, они и видели каждый свое: намеки на оранжерею, а в другой раз намеки на роскошное фойе. Осью же, на которую нанизывались дизайнерские находки, была идея стерильности, просторности и чуждости человеческому уюту. Выхолощенность внутренней обстановки оправдывалась аргументом, что это, хоть и общественное помещение, оно не предназначено для постоянного проживания. Но отдельные городские квартиры также стремились к бездомности, также навевали мысли о проходных пространствах Мега-Сити, где имелся только нечеткий след людского кратковременного пребывания.

Потолок ресторана был из биокристаллов. Если не присматриваться, можно подумать о небе над головой посетителей, но даже солнечный свет не пронизывал потолок. Экраны транслировали искусственное небо: не закольцованная запись, а сгенерированный нейросетевой программой идеальный образ небосклона, по которому движется солнца, подобно декоративному светильнику, и плывут редкие облака.

Артур решил занять свободный столик у окна.

Он перестал думать о пацифистском произведении, внутреннее блуждание вернуло его к странностям мышления людей прошлого, с опаской относящихся к обществу потребления.

Потребление?

Как будто человек не потребляет?

Он всегда потребляет?

Потреблял, потребляет и будет потреблять.

Они (люди двадцатого века) называли сами себя обществом потребления, а таковым не являлись. Странный и ошибочный вывод, откуда он возник? Наверно из более глубокого прошлого? Знали бы они конец тридцатого века и рассвет человечества, то чтобы решили? Наверно, ничего. Просто бы пришли в ужас от окружающего мира, что и не удивительно. Еще более древний человек, например средневековый человек, несомненно, впал в ступор и беспричинный ужас от людей двадцать первого века. Ужас его был беспричинным потому, что он не понимал смысла развития человечества как существа исторического, так и биологического, а смысл заключается в беспрерывном движении по направлению к Мега-Сити. Имеется вектор духа, острие которого указывает в сторону от нищенского прозябания к успокоению и сытости. Глупые люди древних времен придумывали мифы о конце света, что не наступил, фантазировали на тему пришествия сына сатаны — антихриста, якобы он, явившись, утвердит царство покоя и умиротворения. Это насколько же надо быть психологически извращенным, чтобы светлое будущее подменить пугающим символом персонифицированного зла?

И вот, явлено человечеству царство покоя, радости и мира, но никакого антихриста здесь нет.

Артур удивился собственной цепочке рассуждений. Она привела его к князю мира сего. Он был прикован к последнему звену рассуждений, главное, что князь оказался призраком, вымученным насмерть перепуганным умом. Никакого антихриста не существовало, всего лишь ярлык, всего лишь вербальная уловка, чтобы подчинять слабые умы. Теперь понятна суть «Откровения Иоанна Богослова». Произведение это — гениальный литературный памятник-памфлет на Древнюю Римскую империю. Очевидность стучалась в мозг: любого из римских императоров, будь то Нерон, Калигула, Домициан и так далее, можно наградить инфернальным эпитетом. Да и любому тирану прошлого с легкостью подходит яркая наклейка религиозных фанатиков. Вот они, фанатики, вновь вылезли из царства теней минувшего. Как не называй: порождение бездны и мрака, гиена огненная, князь мира сего, антихрист, Вельзевул — всё ничего не значащий ярлык.

Артур был так загипнотизирован собственными мыслями, что не заметил двух человек очутившихся перед ним.

— Здравствуйте, у вас свободен стол?

— Да… Свободен. — Артур поднял взгляд на людей. — Пожалуйста, садитесь.

Одного из них он узнал — писатель Бенджамин Ян. Второй представился Корнелием Шнапсом.

— Садитесь, садитесь, — продолжил Артур. — Не обращайте на меня внимания, просто задумался о своем.

— Артур Вандерман? Верно?

— Верно.

— Мы вас узнали. — Они сели. — Интересно, о чем были ваши мысли?

— Об обществе потребления. Ну, и как оно влияет на само себя.

— Время идет, мысли меняются. Раньше считали, что излишний комфорт приведет к упадку человечества. В частности, к затуханию творческого потенциала.

— Да, и к смерти мысли, — подхватил тему беседы Артур.

— Но мы что-то этого не видим. Даже намеков нет.

— Раньше ошибочно утверждали, — сказал Вандерман, — что для убийства мысли достаточно комфортных условий. Однако неувязочка вышла. Они говорили, если быть точным, следующее: чтобы запретить мышление, достаточно создать комфортные во всех отношениях условия проживания для всех людей без исключения. Другими словами ненужно директивно запрещать, не потребна вертикаль власти, диктующая о чем думать и чего желать, не нужна жесткая вертикаль, а нужна горизонталь, которая создает необходимые условия. Что означают комфортные условия? Они означают материальный достаток и отсутствие хотя бы малого психологического давления. Благоприятность разливается молочными реками среди социальных берегов. Материальный достаток не формируется иерархично, он как бы везде одинаков, то есть у большинства — горизонталь, а если все хорошо, то зачем думать. Неувязочка! Я неплохо зарабатываю, я не испытываю давления свыше, но я продолжаю мыслить, и меня не волнует, что кто-то зарабатывает больше. Ну, да зарабатывает, возможно, значительно больше, и что? Некоторая беспокойность души дает толчок для мыслительных процессов? Чушь собачья! Я не думаю о хлебе насущном… Или надсущном? Как там у древних?

— Не знаю, — ответил Корнелий.

— Насущный, кажется, — припомнил Бен.

— Я не думаю о хлебе насущном, я не мечусь в поисках куска хлеба. Это же замечательно. Так? Так. Я не трачу драгоценное время на мысли о еде, я трачу их на то, на что хочу тратить — на философию. Древние были глупы как пробки. Еще эту глупую градацию придумали. Идет диктат сверху: думайте о том-то — это тоталитаризм, а если косвенно создаются условия, отменяющие тягу к мышлению — охлоизм. Сравнили муху и слона. С первым, пожалуй, соглашусь. Да, жесткий диктат власть имеющих можно назвать тоталитаризмом, особенно если это распространяется повсеместно и повседневно, но второе… Если это не сочетается с внешним запретом, то… Я не знаю, как назвать подобную близорукость, как это обозначить. Вот сегодня я, творческий человек, я не пошел на работу как древний, которому нужно было ходить на работу раз в день кроме субботы и воскресенья. Восемь часов коту под хвост. Что собственно он сделал за эти восемь часов? Ничего. А я? С утра встал, написал несколько страниц текста, исправил несколько страниц, написанных вчера, выпил кофе, почистил зубы, пришел сюда, разговариваю с вами. При этом у меня на столе шикарный сытный завтрак: сырный бульон с сухарями, котлета из рубленой курицы с брусничным соусом, ореховое ассорти в меду и пол-литра негазированной минеральной воды — разве я этого не заслужил за целый день? Те бы сказали что нет, не заслужил, потому что я праздно живу, потому что я за целый день не произвел ни одной материальной ценности. Но послушайте, материальные ценности должны производить роботы, чем они успешно и занимаются сейчас под бдительным оком человечества, а моя цель — творчество. Они скажут: но ведь не каждый человек способен к творчеству? А я скажу: каждый. А если кто-то когда-то где-то намекнет, что не каждый человек способен к творчеству, могу возразить аргументировано: это выкидыш нищебродского ума, ибо каждый способен творить. Другое дело, если социальные условия не способствует развитию дара, а если бы они были созданы намного раньше, чем в наше время, то у древних каждый пастушок, играющий на дудочке, стал бы великим композитором.

— Но у пастуха функция — пасти коров, а не на дудочке играть, если я не ошибаюсь? — попытался возразить Корнелий.

— Вы абсолютно правы, — согласился Вандерман, и, не делая смысловой паузы, срезал собеседника: — поэтому вы совершенно неправы. Вы берете пастуха отдельно от социальной среды, отдельно от всех сословий, ведь изменения касаются не конкретного сословия, а всех. Никакой иерархичности. Вот в чем неувязочка. В этом случае в каком-то сословии нашелся бы творчески одаренный человек, одаренный технически, который бы придумал способ пасти коров без пастуха. В конце концов, был бы придуман робот-пастух. Сейчас в этом нет необходимости, говядину можно напечатать на 3D-принтере, а молоко сделать из разных биохимических смесей, и ирония заключается в том, что это ненатуральное молоко вкуснее настоящего и намного полезнее.

— А вы пробовали настоящее молоко? — осторожно спросил Бен.

— Нет. Но это не имеет значения. Или вы не доверяете словам диетологов?

— Почему?

— Не надо повторять за древними. Они бы сказали: ваше молоко вкуснее, но наше природнее, ближе, так сказать, к реальности, но что есть реальность? Что есть природность? Ведь если вам наше молоко не по вкусу, вы можете не пить его, но пить кроме нашего молока нечего, да и не стоит. Природность… Природность, господин Ян, хитрая штука. Не всё в природе хорошо, а молоко, оно же изготавливается из тех самых элементов, которые мы берем именно у природы. Больше неоткуда брать. Примерно схожие дела обстоят и с реальностью. Можно ругать создание виртуальной реальности, можно вновь говорить о том, что она не настоящая, и что? Виртуальная реальность создается из объективной реальности, она имеет всего лишь иную природу, виртуальность является естественным продолжением реального мира. Не надо ее пугаться или поклоняться ей. Виртуальность — это данность нашего мира.

Артур подумал о том, что соседи по столику могли сказать слово «надстройка». Виртуальная реальность базируется на реальном мире, она надстроена над ним, но надстроить можно и нечто бесполезное. Задумавшись, Артур сделал паузу в длинной речи, чем и воспользовался писатель.

— А я за двадцать лет ничего не создал, — невпопад произнес Бен. — То есть, я даром живу.

— Погодите, — удивился Вандерман. — А сборники рассказов? «Хороший день для всего», «О чем я говорю, когда молчу», «Медленная луна», «Время ночных легенд» и «Радости ада» не вы сочинили?

— Мои, но…

— Я, как издатель, считаю, нужен роман, — встрял Корнелий.

— Вам, как издателю, виднее, но все же, господин Ян, могу вас заверить: вы не зря живете на свете. Творчество — вот, что отличает вас от большинства древних. На что только они не тратили свою короткую и глупую жизнь. Вместо того, чтобы заниматься творчеством, они… Так что, да здравствует наш мир, ибо нам удалось создать идеальный миропорядок, в котором человек будет, не думая о будущем, творить. Согласны?

— Да, — сказал Корнелий. — Именно в этом и заключается проблема Бенджамина Яна как писателя.

— Ладно вам, оставьте. Каждый сочиняет, как он считает. Роман, как веха в творчестве — заблуждение. К чему эти высокопарные словосочетания? К чему? Высота помыслов, высокое предназначение писателя, смысл — всё это хорошо для древних, но не для нас. Мы прекрасно понимаем истинные цели писателя в частности, но и человека от искусства в целом. Цель — творчество, а идеалы… Ну, можно что-то на досуге придумать, но так для развлечения. У нас же здесь коммерция. Что хорошо льется, то хорошо продается, как говорили винно-водочные бутлегеры. В этом нет цинизма, в этом здравый подход к жизни. Так что, господин Шнапс, не стоит переживать за вашего подопечного. Он обязательно напишет роман.

— Хотелось бы…

— Больше оптимизма. Жизнь не любит пессимистом, хотя, если приглядеться, нет никакого оптимизма или пессимизма, есть лишь трезвый взгляд на жизнь и отход от трезвомыслия, а иначе будем спотыкаться о неувязочки.

Артур Вандерман приступил к трапезе. Ел он не просто с аппетитом, а с явно выпячивающим гастрономическим жизнелюбием. Все эти вкусные звуки создали неповторимую симфонию из стали, фарфора, пластика, льющейся жидкости и приглушенных звуков из ротовой полости.

Когда-то прогрессивный писатель Бенджамин Ян нашел в сети фотографию Артура Вандермана, но ничего примечательного не заметил во внешности философа. Не сказать, что она была стертой или обезличенной. Тогда в сознание постучала фраза: его внешность похожа на среднестатистическую мумифицированность. Откуда возникло такое дикое сравнение, Бен не понял сразу. Во-первых, Артур Вандерман оказался полным человеком средних лет. К тому же городской философ был лысым; это говорило о том, что он совершенно не следил за своим здоровьем не в силу пустого электронного кошелька, а из-за желания прослыть эпатажной личностью, или, как говорили в молодежной среде, рубиновым. Так что фигура Артура во всех своих физиологических подробностях спорила с модой на здоровый образ жизни. Во-вторых, Бен изучал поверхностно древнюю историю, и порой ему не верилось, что шесть тысяч лет назад жили такие же люди, как и он. Конечно, спросить у них, о чем они думали, когда были живы нельзя (мозги как положено в те времена не умели сохранять), но, благодаря изображениям, писатель видел внешнее сходство с современным человеком. Так же он видел мумии фараонов, и все они были на одно лицо. Можно ли о мумии говорить, что у нее есть лицо? Однако одна мумия была похожа на другую, отсюда и родилось это странное словосцепление — среднестатистическая мумифицированность.

Сейчас Бенджамин Ян увидел Артура Вандермана вживую и удивился. Как оказалось, философ обладал индивидуальностью. Полная фигура, круглая голова, похожая на биллиардный шар с нарисованным на его поверхностью лицом — всё это трудно спутать с иным жителем города. И дело не в том, что Вандерман полный человек, а в том, что даже не будь он полным, ему невозможно было затеряться в толпе стройных фигур. Он бы все равно выделялся, а фотографии в сети… Что ж… Непонятый эффект стирания личности, когда та оказывалась в медиапространстве, писатель отнес к техническим особенностям Интернета.

— До свидания, — сказал философ, закончив завтрак. — Надеюсь, мы еще с вами увидимся и поговорим.

Корнелий и Бен попрощались.

Артур вышел из ресторана и отправился домой.

Мысли его резво скакали. Возможно, удовольствие от завтрака, а, возможно, от интересной беседы случилось умственное оживление. Ему показалось, что горизонт внутренний прояснился, перестал быть размытой полосой, а стал тонкой черной линией, рядом с которой он сумел рассмотреть солдата, что защищал в бессмысленных битвах родной город.