4

— Запредельно, — выдал Корнелий, когда история о войне была окончена.

— Мне она тоже непонятна, — согласился Борис Игнатов.

Прогрессивный писатель хмыкнул и погрузился в нелегкое размышление об иллюзорности происходящего сейчас за столом. Бен ясно представил, чуть ли не увидел, как невидимая рука потянулась за выключателем и зажгла прожектор, свет которого, будто свинцовый — серый и холодный — упал на столик, что располагался у окна недалеко от входа в заведение. Удивительно, как свет не нарушил гармонию окружающего мира? Свинцовоносный эфир незримого наблюдателя вырезал круг отчуждения прожектором и ждал продолжения беседы трех человек.

Люди молчали.

— Что ты об этом думаешь? — спросил Корнелий писателя.

— Тоже, что и вы.

Бен не желал распространяться на тему войны, ибо ничего не понял из рассказа, его удивляло только одно: как история, состоящая из знакомых и простых слов, могла лишиться какого-то ни было понимания. Слова сцепились, как цветы репейника, в нелогичные цепочки и обрушили всё.

Деконструкция реальности.

— Это нарушает всё, — вслух произнес Бенджамин Ян. — Я не боюсь рассуждать о войне, о запретных темах, но в конкретном случае… Сами понимаете… Я здесь бессилен.

— Согласен, — подтвердил Борис Игнатов. — Полностью вас поддерживаю в вашей растерянности, если так можно сказать, вот поэтому и отправляюсь на место, чтобы разобраться.

— Что ж, желаю удачи, — сказал Корнелий.

— Спасибо. — Журналист доел, встал из-за стола и попрощался: — До свидания. Скоро в новостях вы узнаете. Интрига будет раскрыта.

— Надеемся только на вас, — не без иронии сказал Корнелий. — До свидания.

За столиком остались два человека.

— Ну? Как насчет романа? — спросил Корнелий.

— А если описать один день...

— Такое уже было в литературе.

— Знаю. Джеймс Джойс. «Улисс». Только я совсем не о том подумал. Джойс играет с формой, а я буду играть с сутью.

— Это как?

— Разрушать ожидания читателя. Ломать всю структуру, не затрагивая формы, стиля… Скажем, так… Возьми классический древний роман. Рыцарский роман, например.

— Ну, ты копнул. Это почти эпоха динозавров.

— Итак… Например, как я сказал, рыцарский роман. Представь себе финал истории: рыцарь врывается в башню, в которую заточили прекрасную деву. Заточил ее злой колдун. Что должен сделать в этом случае рыцарь?

— По канону: убить злого колдуна и спасти прекрасную деву. Башня, конечно, находиться на замковой территории, поэтому главный герой отыскивает злодея, убивает его, срывает с его остывшего трупа ключ, что открывает дверь в темницу и выпускает на свободу принцессу, или кто она там окажется. Далее — всё: счастливый конец, свадьба.

— А если рыцарь сделает наоборот?

— Убьет прекрасную деву, спасет колдуна?

— Кардинально, однако… Но… Но предположим, он не будет освобождать принцессу, а пойдет сразу к колдуну. Колдун: «В чем дело? А, я тебя узнал, ты величайший рыцарь на всем Средиземье, и я догадался, ты пришел убить меня и освободить прекрасную деву». Рыцарь: «Ты ошибаешься. Принцесса в башни, вот пускай она там и продолжает куковать; на самом деле, я пришел освободить тебя». Колдун: «Освободить? От чего?». Рыцарь: «Я преодолел сотни дорог, многое повидал на свете, был на вершине счастья и мог умереть, но я избежал всего и, награжденный бесценным опытом странствий, стою перед тобой и хочу сказать тебе только одно, надеюсь, ты не обидишься». Колдун: «Ну же, не тяни время; раз явился, то говори». Рыцарь: «Будь мужчиной. Не будь подкаблучником. Зачем тебе это чертова баба в башне. Айда со мной. Вместе мы столько дел можем наворотить, небеса содрогнуться». Колдун: «Ты говоришь то, о чем я думал всегда. По рукам! А бабы… Ну, их всех к бесу». История окончена. Ну, и как ты сказал: счастливый конец.

— Мда… Повестка антифеминистская. Но в целом, в качестве идейного наполнения для нового романа… Почему бы и нет.

— Можно придумать и иной сюжет. Это лишь трафарет, по которому следует работать. Берем сюжет и переставляем местами акценты.

— А жанр?

— Жанр не имеет значения, да и то, что сейчас называют жанром всего лишь setting.

— Фантастика не жанр?

— Фантастика — это условность. Вот возьми классический пример из английской литературы. Возьми любой пример. Прямо сейчас. Не думая, что приходит тебе на ум?

— Древний классик. Уильям Шекспир и его трагедия «Гамлет». Извини, но мне ничего приличного на ум не пришло.

— Отличный выбор. Пьеса является трагедией. Пьеса — это форма, а трагедия — и есть жанр. В искусстве существуют только три жанра: трагедия, комедия и драма, всё остальное — от лукавого, как говориться. Берем «Гамлета» и переносим его в setting постапокалипсиса и космической фантастики, по сути ничего не меняя.

— Продолжай.

— Например, на Земле случилась невероятная техногенная катастрофа, в результате люди переселились в космогорода, а на планету человечество совершает вынужденные экспедиции, сопряженные с большим риском, да и экспедиции эти дорогостоящие. А где звон презренного металла, там есть корпорации. Этими экспедициями и руководит одна корпорация, во главе которой стоят два брата. Только один думает о прибыли, а другой думает о том, как направить эту прибыль на изыскание технологий, что позволят восстановить биосферу планеты. И тут первый брат узнает о том, что второй брат нашел дешевый способ излечить Землю, а это означает, что в будущем не станет экспедиций, а значит, прощай сверхприбыль. И первый брат убивает второго.

— Каин и Авель? Отсылка на этот миф?

— Есть такое. И заметь, экологическая повестка.

— А где прячется Гамлет?

— Второй брат знает о том, что кровный родственничек точит на него зуб, но это не спасает. Первый брат убивает второго путем воздействия особым излучением низкой частоты, какой-то там модулированный сигнал, что ухо не слышит, а мозг воспринимает. Второй брат умирает якобы от разрыва крупного сосуда в головном мозге. И тут сын умершего отца получает по шифрованному каналу отсроченное видеосообщение…

— Его записал второй брат незадолго до смерти!

— Верно.

— Тень отца Гамлета.

— Точно. По сути, отец его мертв, а видео — как послание из загробного мира. В нем умерший брат и называет убийцей своего брата. Это только завязка.

— Почему бы тебе не написать подобное?

— Слишком просто.

— Выбор за тобой, но… — Шнапс задумался. — В простом изложении может скрываться путь к талантливому произведению. Не буду ограничивать твою свободу и фантазию, думай… Может, пойдем?

— Да. Засиделись. — Бен глянул на браслет. — Уже за полдень.

Но торопиться особо было некуда.

Они расстались у заведения, и пошли в разных направлениях.

Прогрессивный писатель отправился к себе домой, размышляя над темой будущего романа. Опять припомнился то ли сон — сейчас он сомневался: а сон ли? — то ли явь. Ему показалось, что это было всего лишь размышлением в состоянии сна. Мозг машинально перемалывал слова как мельница зерна в муку, только зерна перемалывались в прах вместе с плевелами, отчего заготовка — мука — оказалась грубой субстанцией.

«Полигендерность — это интересно, конечно, — подбрасывал фразы Бен, — это очень интересно, но идея, одно дело идея, а другое… Иметь сюжет, иметь представления, чтобы можно было куда встроить идеи, как жемчуг инкрустировать в цепочки переплетающихся линий, впаивать осколки драгоценных камней в стальной поток слов. Магазин. Не забыть сходить. Можно заказать еду на дом. Сюжет. Не клеится он в голове, не сходиться, лучше пройтись до магазина. Гипермаркет? Пожалуй, нет. Есть только застывшие фотки новой реальности, неспособные оттаять, ожить, зашевелиться и заговорить. И они… Они молчат. Картины молчат среди серой бездны неведомого. Как башни молчания…».

Бен поднимался в лифте на семьдесят шестой этаж.

Башня молчания.

Бен увидел их множество.

Простиралось бескрайнее зеленое поле, как безмятежность. На поле произрастала ярко-зеленая невысокая трава, и везде она имела одинаковый рост, будто газонокосильщик ежедневно стриг, ежедневно подравнивал, отчего ландшафт казался искусственно созданным не руками человеческими, скорей нейросетью. Среди поля стояли высокие башни, устремлявшиеся в небо. Вся архитектурная особенность этих зданий указывала на застывший полет ввысь, но камень крепко стоял на земном и бренном. Ничто не могло поколебать замерший поток башен молчания, их странный экстерьер, эти арочные окна, зубцы наверху и единственная дверь. Странная дверь. Дверь квартиры. Бен ненадолго заглянул в квартиру, только взял стильную сумку — магазинные пакеты хоть и биоразлагаемы, но уродливы, — осмотрелся и минуту спустя был опять в лифте.

Кстати, у соседа, у Юджина тихо. Бен не прислушивался, но, вроде, имелась некое подобие жизни за стеной. Юджин что-то делал, возможно, обедал на кухне, возможно…

Улица.

Магазин недалеко.

Бен в минимаркете.

Он отправился привычным маршрутом; что взять, что делать знал: сумку в красную корзинку, скользить вдоль ярких полок, набрать быстро продуктов (уже готовые к употреблению, или полуфабрикаты) и идти в сторону кассы.

Трое мужчин прошли в двери, лица их скрыты, на руках перчатки, через плечо одного из них перекинута сумка в спортивном стиле — синего цвета и белая абстракция на боку. Сумка похожа на сдувшейся мяч. Лица их скрыты. Масками? Балаклавы, кажется — последняя мысль. Затем пистолеты и выстрелы в потолок. Музыка смолкла. Металл пули точно разорвал электрические связи аудиосистем магазина. Динамики молчали. Только один чудом выживший динамик беспокойно блеял у двери в подсобное помещение.

— Дерьмо! — крикнул террорист. — Все на пол! Живо! Сели! Легли! Неважно! Дерьмо! Как вы можете слушать подобное дерьмо?! Это вам… Абанамат!

Дула пистолетов шарят мертвыми глазами по продавцам и покупателям.

— Вот, что нужно слушать, дегенерация!

Второй террорист, тот, что с ношей, запустил руку в сумку, достал кипу ретро компакт-дисков и кинул перед собой, затем повторил действие дважды: кинул диски налево и направо.

Один из дисков в прозрачном футляре скользнул к Бену. Он заметил, как старый компакт прошуршал по полу и нырнул в щель — пространство между искусственным камнем и нижней полкой с продуктами. Из-под полки стал выглядывать лишь край диска. Бен, опасаясь, поднял взгляд, но террористы улизнули на улицу, оставив на стеклянной двери криво наклеенный стикер со словами «АЦЦКИЙ ОТЖЕГ».

Первое, что сделал прогрессивный писатель: просунул ладонь в щель, извлек диск и положил его в свою сумку. Он не отдавал отчета, зачем ему проблемы, он прекрасно понимал, что это улика, что полицию уже вызвали, что его могут спросить о диске, но мозг был отключен, действовал непонятный ему инстинкт.

Магазинная жизнь вошла в привычное русло. Люди вставали, ходили по минимаркету. Бен отправился к кассе. Появилась полиция. Как из-под земли возник администратор. Полицейские потребовали запись с камер и стали собирать диски. Администратор вернулся с записывающим устройством. Один из служителей закона был с ноутбуком. Раскрыв его, он вставил устройство в разъем, затем кивнул и закрыл ноутбук.

— Уважаемые посетители магазина, — начал громко говорить полицейский, — вас не будут задерживать, ибо право на частную жизнь никто не отменял. Мы получили всё, что нужно с камер наблюдения, но если кто-то понадобиться нам в качестве свидетеля, просьба без задержки отвечать на письма из центрального управления полиции Мега-Сити. Спасибо за внимание. До свидания.

Радиоточка, благодаря музыкантам, не работала, поэтому микрофоны в магазине молчали. Бена насторожил инцидент. Можно ли его назвать инцидентом? Акция музыкантов длилась не более минуты, полицейские появились почти в следующее мгновение, словно они шли по следам террористов, но боялись наступить им на пятки. Бен не смог выразить гнетущего ощущения эрзаца, подделки и фальши. Он не понял, откуда возникло мерзкое чувство непричастности, причем непричастности пространства и времени в отношении его личности. Прогрессивный писатель впервые видел работу органов правопорядка так близко и вживую, возможно, так и должно быть, а его домыслы сами по себе фальшивка, но метафорическая трещина в пространстве и времени, возникнув в минимаркете, не загладилась. Сквозь нее бил аномальный свет, источник которого — мысли об искусственности происходящего вокруг.

Бен расплатился на кассе и не запомнил дороги домой. Очнулся когда раскладывал продукты по полкам в холодильнике.

Фальшь.

Эрзац.

Искусственность.

Теперь им завладело чувство ирреального: он увидел сон. То, что случилось с ним несколько минут назад, на самом деле случилось не с ним, Бен оказался сторонним наблюдателем в чьем-то сне, оказался скрытой камерой наблюдения в белых интерьерах минимаркета. Но камеры записывают настоящее, они не заглядывают в прошлое, просто записи сразу становятся прошлым.

Полицейские, догадался писатель, не могли появиться там, где ничего не намечалось противоправного. Значит, они следили за музыкантами, но почему-то допустили инцидент.

И все ж…

Бен — видеокамера, насильственно втиснутая кем-то в мир со словами: «А теперь на, полюбуйся».

Отчужденность.

Или, все-таки эти шершавые ощущения являются зачатком глубокого понимания мироустройства? Кто-то действительно впихнул его, но с условием, что он будет действовать.

Бен запутался.

Он, закрыв холодильник, долго смотрел на глянцевую поверхность черной дверцы, будто пытался рассмотреть себя в черном зеркале настоящего.

Ум, казавшийся до этого острым как бритва, притупился. Слова, складывающиеся вяло в предложения, ощущались ватными, сознание не смогло нащупать их фактуру. Точно как вата. Берешь ее, а пальцы тонут в почти неощутимых волокнах. Нет, вата просто мягкая, и она ощущается, еще как ощущается, поэтому всё похоже на облако — вот, где нельзя зацепиться. Облако — обман всех человеческих чувств. С земли оно видится плотным, а приблизишься — и пройдешь сквозь ничто.

Бен вспомнил далекое детство, в котором он нашел искусственную вату. Была натуральная вата, ее делали из хлопка, вроде, а вот ненастоящая выглядела по-иному. Вначале трудно уловить разницу, но присмотревшись, он сразу заметил отличия. Искусственная вата приятна взгляду. Она так старалась быть похожей на настоящую вату, что переигрывала, отчего лоснилась при ярком свете и пружинила в пальцах. Ребенком Бен любил поднести кусочек искусственной ваты к уху и, зажав его между пальцами, с усилием потереть. Вата скрипела подобно морозному снегу под ногами. Искусственная вата не понимала, что все ее старания безнадежны, она никогда не сможет стать натуральной и, видимо, — Бенджамин Ян ощутил это остро — прогрессивный писатель никогда не станет настоящим писателем, не станет настоящим художником. Бен проглотил этот горький кусок, еще не понимая и не веря, что террористическая акция в магазине смогла сломать что-то внутри, а, сломав, смогла породить цепь гнетущих мыслей.

Музыканты.

Бен вспомнил о сумке. Там лежал диск. Его называли компактом, а еще лазерным, так как данные — логические нули и единицы — читал лазер с определенной длиной волны. Сейчас была мода на всё древнее, поэтому прочитать диск не представляло труда.

В зале стоял проигрыватель. Бен загрузил диск. Сразу поставил на паузу и убавил звук. Он осмотрел коробку. Она оказалось пустой, на диске, кстати, надписи тоже отсутствовали.

Установив громкость на минимум, Бен запустил проигрывание.

— Придется говорить с вами на вашем языке, аццкий состона! Что хочу сказать? Хочу вас предупредить: это было и раньше. History повторяется. То, что кто-то слушает эту запись и думает, что слушает in first time, на самом деле он ее слышал и раньше. Нечто подобное уже происходило. Нет ничего вечного и нового под луной, как говорили древние. All is old! Нет нового сладостного стиля. Древние также косячили. Они придумали постмодернизим. Come on, my friends! Нет никакого премодерна, модерна, постмодерна, метамодерна, ультрамодерна, проксимодерна и прочего slag. Новая искренность — это label, предусмотрительно повешенный на лицемерие. Ничего нового этот муравейник уже тысячу лет не создает, он просто переваривает сам себя. Все ждут трехтысячного года, но это только цифра, а цифра это ничто. После этого года заработает, наверно, какой-нибудь искрящийся super project. Он повесит тучу labels и tables на старые явления и назовет это новым словом истины, но истина не бывает новой или старой, потому что она одна. Короче, даже мое словоблудие это есть шевеление в муравейнике, переваривание самого себя в собственном желудочном соке. Не будет ничего нового. Просто поставят унитаз среди белоснежного кафеля, крышку опустят, а стыки обработают sealant, чтобы нельзя было поднять крышку и сделать соответствующее дело. Но это будет новым словом in art — так скажут пластиковые пророки, а конец-то близок, его не отсрочишь этот персональный апокалипсис, поэтому я заканчиваю. Приятного прослушивания.

Дальше заиграла соната для скрипки и фортепьяно Джузеппе Тартини «Трель Дьявола».