7

ГЛАВА ВТОРАЯ - Стикс

По парковым дорожкам Мега-Сити бродило раннее утро. Ситцевый туман таинственно танцевал медленный танец, и его было видно только на солнечный просвет. Заметить мог каждый человек, если бы здесь находился человек. Лишь одинокий бегун тихо бежал по дорожке, мягко ударяясь кроссовками о брусчатку, почти бесшумно летел-скользил сквозь водяной ситец утра. Человек не был бегуном, человек был высок и строен, являлся редактором новостного сетевого журнала «Mega-City-Type» и находился в двухнедельном отпуске.

Звали бегуна странно для современности, будто родители пожелали выделить свою кровь, не дать ей затеряться в многоголосном потоке вечности. Мальчику дали имя: Алексис Бланш-Кнопф-Рэндом. Но он, став взрослым, всегда представлялся как Алекс Бланш. Звучало коротко, запоминалось легко, и в этой укороченной версии имени слышался успех в жизни и виделся блеск далекой звезды.

Когда Алекс был ребенком, действительно думал о далекой звезде и, казалось, ждал самого великого события в своей жизни, что отец, беря его на ночную прогулку летом, однажды укажет на ночной небосвод, усыпанный белыми фасолинами светил, и скажет: «Видишь ту звезду, нам пора возвращаться домой».

Однако Алекс остался на Земле, а далекие звезды остались на небе и отдалились. Забавный эпизод, наивные мысли, подумал он, еле улавливая тихую музыку в наушниках. Он бежал долго, кровь толчками ударяла в виски и сбивала с ног стройных ход размышлений, превращая его в кашу из образов, слов, осколков предложений. Сознание проваливалось в прострацию, в яму безвременья, отчего на свет выползали странные вербальные конструкции. Они, проявившись, растворялись и внезапно могли вынырнуть вновь.

Вот и сейчас откуда-то возникло сочетание восьмерки и тройки, которое действовало магически на сознание. Неверие в нумерологию не мешало оцепенению мыслей, росту и буйству фантазии, которая не стеснялась говорить на ухо забавные слова о том, что видно полторы бесконечности, причем бесконечности, находящихся в вертикальном положении.

Полторы бесконечности символизировали чужую смерть, человека, что когда-то пришел в этот мир и, не дождавшись тебя, сгинул в неизвестности, хотя эта неизвестность в разные времена называлась по разному, ибо человеку свойственно давать имена всему тому, что он видит, а порой менять имена: перекладывать с места на место, или перевертывать смыслы. Это делалось так легко, потому что то, что нужно узреть, оказывалось возможным узреть только через язык. Говоря иначе, то, что не несет на себе ярлыка, сигнатуры не попадает в поле зрение сознания, а попав, становится обнаженным фактов существования, которое подтверждает собственное бытие.

Этот объективный мир, этот тихий поутру парк Мега-Сити, эта беговая дорожка, которая пуста — Алекс не встретил ни одного человека на пути одинокого бега, — эти деревья, кусты, травы, редкие цветы — всё реально. Но и не реально одновременно, ибо когда-то закончится? Даже не верилось, что всё закончится. Люди так живут, что жить собираются вечно, или, говоря иначе, отворачиваются от смерти, заклиная ее словами повседневности.

Поэтому смерть противоречила всему языку человеческому, ибо воровала то, что получало обозначение в субъективном мире, а, следовательно, и в мире объективном. Смерть была тем злым ангелом, роком, явлением, парадоксом, которого быть не должно. Она убивала вербальные наколки мироздания, нарушая привычный ход вещей для отдельно взятого субъекта.

Если можно было так просто победить иллюзорность смерти, осознать ее как непреложный факт путём наименования. Так дикие племена, узнавая имя своего врага, считали врага побежденным, или считали, что имя, как ключ открывало право на убийство врага, но смерть — есть только слово, слово бессильное, ибо не может разоблачить тайн вокруг этого странного и противоестественного явления. Восемьдесят три похоже на преграду, что преодолеет кто-то, а кто-то не сможет победить тайну, лишь попытается проскрестись тихо как мышь в новый день, но застрянет, оставив отпечаток в мироздании в виде мертвого тела.

Беговая дорожка повернула направо, она змеилась и поднималась вверх к отелю, но до него еще далеко. Остается только петлять и петлять. Это уже не походило на бег, скорей на скольжение меж буйной зеленью, скольжение тяжелое, больше похожее на гусеничный ход. Маленькая зеленая гусеница, перебирающая лапками, или как это у нее называется? Гусеница медленно ползет по ветке среди листвы.

Мы гусеницы собственных реальностей, а бабочка-смерть приходит к нам изнутри, даже если смерть является следствием объективных причин. Безграмотные люди говорят о том, что смерть приходит за человеком, за каждым в свой срок, сколько длиться отмеренный век неизвестно, но смертный час стучится к нам не снаружи, а изнутри, ибо в объективном мире нет смерти, есть сменяемость циклов. Умирание — личное дело каждого, оно не касается окружения, поэтому наступает отчуждение, вымораживающее всё вокруг, и это ложь, когда видится, что ничего не меняется. На самом деле перемены идут, освобождая себе дорогу для новой жизни, и не напрасно говорят, что смерть это только проявление жизни или рождение чего-то иного.

Футболка пропиталась потом и прилипла к коже, и ощущение у редактора такое, будто нацепил он кожаный доспех, и доспех был из свежей кожи еще сырой, недубленый, но пока стремился Алекс к вершине плато сырье высохло и скукожилось, обтягивая торс, действительно став доспехом не по размеру. Штаны, что странно, оказались сухими, только верхняя часть лишилась воды, она вышла наружу, пить хотелось чудовищно, но желудок каждый раз протестовал, лишь мысль о питье возникала в голове. Он судорожно сворачивался улиткой, словно прячась от мира. Мышцы гудели, судорог к счастью не было. Мышцы находились в странном состоянии одновременного напряжения и расслабления. Если бы маятник инстинктов организма качнулся в любую из сторон, редактор перешел бы на шаг, или сел на землю, но он продолжал, как ему показалось, ползти на склон.

Зачем люди стремятся к вершинам, ведь там никого на самом деле нет, там живут телесные оболочки биологических особей, что гордо называют себя homo sapiens. А вот внизу…

Почему я думал о числе, удивился Алексис. Восемьдесят три. Мозгу не хватает кислорода, и он начинает галлюцинировать? Ведь когда человек умирает, мозг лишается питания и происходит тот же процесс.

Восемь десятков и три единицы — полторы бесконечности. Они светятся желтыми огнями холодных свечей и пахнут бархатным воском. Надписи — цифры ничего не обозначающие, но обретающие смысл, если за ними стоит событие, ибо вновь можно повторить: там, где нет слов, нет и ничего, и только слова даруют смысл. Сигнатуры реальности. Что еще можно сказать об этом объективном мире, кроме как ощутить запах теплого кирпича, сухой запах черного войлока.

Причем здесь черный войлок?..

Может, потому что реальность шершава, или делается таковой, словно она подчиняется тебе, она становится шершавой, чтобы можно зацепиться за нее и остаться в ней. Чего она опасается, эта реальность? Ведь нет той глубины осознанности непроглядной бездны предметов, вещей, событий, которые получат свои ярлыки. Ярлыки — вот что убивает людей. Они приклеены, они шумят на ветру, как плохо сорванные объявления о покупке, продаже и обмене. Сознание захлебнется среди сигнатур, наклеек, ярлычков и прочей шелухи повседневности, ему захочется забыться, уйти в сон или иную явь.

Алекс моргнул глазами, ему показалось, что реальность попыталась слинять. «Слинять» — слово не в переносном значении, а в прямом и изначальном — линька. Будто реальность на мгновение утратила четкость и потеряла цвет. Чертов пот ел глаза. Наверно, он и смазал картину утра, плеснувши солью в глазные яблоки. Алекс еще раз моргнул глазами. Да, глаза жгло, но проморгав, редактор восстановил картинку реальности.

Почему сон всегда бывает интереснее яви. Спишь, плаваешь в сновидении, а, просыпаясь, вспоминаешь, что сон был прекрасен.

А сон был прекрасен…

А сон был реальнее реальности…

Инверсия иллюзии оказалась такова, что просто падаешь в душистые травы сна, закапываешься в них и не можешь сдержать улыбку на устах и довольного выражения лица. А вот интересно, есть ли лицо в сновидении как некий знак идентификации себя? Зеркало в сновидении, которое является зеркалом уснувшей реальности. Действительно, как только заснул, засыпаешь и ты и реальность, реальность, или явь, кому как нравится, тоже засыпает. Какие сны видит реальность, когда засыпаешь ты. По крайней мере, явь не старается рисовать мир сноходцу. Явь снаружи не нужна, гаснет она, и ты сам рисуешь свой мир во сне.

Сам ли?

Главное не простудиться. Сегодня стояло прохладное утро, и Алексу не хотелось нигде задерживаться. Разгоряченное тело и мозг, окутанный туманом безмыслия, легко обманут.

Сам ли?

Есть осознанные сновидения, их еще называют пробуждение в сновидении. Звучит как оксюморон, но отражает суть, так как в яви пытаешься осознавать себя полностью, говоря канцелярским языком, даешь отчет своим действиям.

Но вот сейчас явь, а мозг расплавлен как жевательная резинка, которую бросили на горячую сковородку. Мозг потерял форму, превратился в кисель, заболел, поэтому не то чтобы сбивается с мысли, а не может даже поймать нить четких рассуждений.

Недуг…

Тяжело просыпаться в недуге с больным горлом, когда невидимое стекло скребет по горлу, по дыхательной трахее, цепляется стекло острыми краями, не ломается, а изгибается точно живое. Возможно, не стекло в сухом горле, а полиэтиленовая пленка черного цвета. Почему-то она должна быть черного цвета? Она может быть прозрачной и студенистой, как медуза.

Медуза плавает в открытом океане…

Нет в море, медузы бояться открытых пространств соленой воды.

Медуза плавает в закрытом море, ей этого достаточно, она никуда не стремиться и ничего не желает, возможно, она даже не думает о том, что она ничего не желает, у нее нет тоски по пониманию этого мира, не думает о том, куда мир движется. Это бытие во сне без пробуждения. Медуза бессмертное существо ценой забытья себя в соленых водах закрытого моря.

Пробуждение, как подъем с малых глубин пронизанного лучами солнца иного мира — мира сна. Тихое бурление, горькие пузырьки воздуха и царапанье по горлу упругим стеклом, которое возникло из-за болезни. Белая майка на теле, белый саван времени, укутавший сигнатуру, превративший слово в прах и в память последующих поколений, что ожидают будущего.

Что ожидает их там, где ничего не существует?

Будущее, которое никогда не наступает, ибо оно всегда с тобой рядом, стоит за твоей спиной, как и прошлое. Почему разделяют минувшее и грядущее? Если идешь и видишь гряду гор впереди, то из тумана неведенья сплетается вопрос, белыми нитями шитый, вопрос простой и сложный одновременно: если впереди ряд этих черных зубцов, как зубы дракона, существуют ли они на самом деле? Но на самом деле этот вопрос неважен, ибо имеется одно представление, один образ здесь, но когда зубцы рукой подать, они обретают иную форму, и тогда еще один вопрос возникает, удивленно рождаясь в уме: а «оно» есть? Где под «оно» понимается «я», и кроме этого «я» ничего не существует?

Недуг, морочащий сознание, морочит, и неверие в сознание, черным маслянистым цветком расцветает буйно среди пыльных дорог безвременья. По дороге идет странный высокий человек в серебристом костюме, на его груди серое устройство, проигрывающее музыку. Что-то там про барабаны диких племен, давно сгинувших в лету, давно не оставивших после себя наследия: ни культурного, ни генетического. Только эти барабаны — странный звук — не сухой, а насыщенно-упругий, и, кажется, когда-то этот звук звучал раньше, еще до этого высокого человека в серебристом костюме, еще раньше этих диких племен, не знавших полетов к иному.

А человек в серебристом костюме, как призрак из космической пустоты, идет вдоль дороги к своей только ему ведомой цели. Он давно оторвался от реальности пыльных будней синей планеты, исчезнувшей в черном безмолвии абсолютного нуля. Может быть, серебристый человек вспоминает много лет назад покинутый дом, но он ни о чем не жалеет.

Холодное дерево домов. Это было зимой, но память не сохранила зимы, память вычеркнула весь внешний мир ледяных пространств, она — память — не признавала внешнего мира, а признавала лишь мир внутренний, именно только он и важен, а вот отчего так происходило — в ответ молчание. Отчего не признавать зиму, тишину, созвездность, снеговость, скрипучесть, скользкость, салазность, стройность, смиренность, серебряность, сказочность и полторы бесконечности, оставшейся от вселенского времени?

Четырнадцать миллиардов лет бытия, бездн, бега и безмолвия.

Безмолвие деревянной домовины, исчезающей в неизвестном направлении, и растущая уверенность в том, что смерти не существует, что она наиглубочайший сон, от которого обязательно просыпаются, и только надо знать об этом. Надо помнить о том, держать веру в уме и обязательно прийти и пробудить от великого сна.

Снился сон, в котором снилось, что сон навеки, а речные излучины меняли направление свое, но сновидение царствовало над умом, чувствами и мирами, что в звездном кружении продолжали лететь по кругу, не замечая ничего, ни речных рукавов, белых снегов и саванов, и ледяного дерева.

Неужели это всё было: набор слов, образов и миров, придуманных не тобой, а кем-то? И не то чтобы это было, а есть и будет. Мир, как окно, в границах которого мечется человеческая душа, а за пределами рамы где-то минувшее, где-то будущее, но восприятие есть обман, и на самом деле всё оказывается сложнее. Рама летит сквозь поток пространства и времени, внутри рамы живет человеческое, там копошатся его времена и просторы. Именно наличие рамы дает право говорить о том, что существует прошлое и будущее, а в объективной реальности имеется только неразрывный пласт пространствовремени, сквозь который движется чье-то бытие.

Что было потом, после домовины, савана снегов, скребущей горло болезни? Нет на это ответа, лишь блеклые пятна, словно расплывающиеся капли акварельной краски в чистой воды безмолвия собственной памяти. Обыкновенные брызги воскресшего прошлого, их не собрать в последовательности, не собрать из колец цепи причинно-следственных связей, не проследить. Взглядом, недоумевая, наткнешься на белую стену реальности, будешь долго смотреть в нее, в ее неравномерную структуру застывших мазков и скажешь: «Я все понял». «Понял? Что ты понял?». «Ничего нет, этого ничего нет». «А ты? Ты тоже белая стена?».

Что было до этого времени, того самого времени — полторы бесконечности?

Где-то метался затерявшийся герой великой эпохи, ходил он и говорил, что все нормально, наше время идет, наше время продолжается, не понимая, видимо, что никакого времени нет. Точнее, оно было, есть и будет, но оно никому не принадлежит, оно само по себе, и оттого тяжело выскребать из памяти простое понимание, что всё верно, так оно есть. Время принадлежит себе, а кто-то, неважно кто, погружен в его мягкие объятия; он плавает в теплом дыхании перин, и в пространстве, будто в родном лоне, ошибочно веря в принадлежность этому времени. Оно — бездолье, беспризорность, сиротливость, бесприютность. Оно как сквозящий ветер, оно проникает везде и всюду, ни к кому не прилепляясь.

Сквозящий ветер — порыв, от которого Алекс почувствовал мурашки по всему телу. Впереди показалась гостиница. Он забрал электронный ключ от своего номера и, когда вошел в него, знал, чем займется в ближайший час.

Перед ним на кронштейне висел биокристаллический экран. Алекс включил его и зашел в сеть. На одном из форумов, не участвуя в дискуссиях, ныряя по ссылкам, редактор начал читать свежие статьи.