14

В правой руке он сжимал бейсбольную биту.

Сделав шаг, незнакомец остановился и, не наклоняясь, медленно снял ботинки, упираясь по очереди носками в пятки. Поставил ботинки в сторону. Отполированная обувь недвусмысленно блеснула материальным благополучием, за которым на самом деле маскировалось желание быть кем-то, но не желание быть самими собой, а еще довеском обозначался социальный статус и инаковость. Странное сочетание двух взаимно уничтожающихся модусов поведения («статусность» и «инаковость») пришедшего не смущала. Не смущала, видимо, не только его, но и подобных ему. Не могли сидеть, казалось, в одной голове заботливые мысли о социальном благополучии и безоглядный бунт против общепринятого, но мысли, как две половины мозга, заключили пакт о ненападении и стали дополнять друг друга.

Из-под брюк незнакомца выглянули белоснежные носки. Когда клерк мягко начал ступать по полу, как ступает осторожно судьба с мыска на каблук, стало заметно, что пол покрыт белым плотным ворсом. Вошедший человек крался словно кошка, слегка покачивая бейсбольной битой, действительно, как кошачьим хвостом. До камеры осталось два метра. Клерк остановился, приставил спортивное орудие к стене, засучил рукава выше локтя и машинально пригладил короткие волосы. Несколько секунд он всматривался в объектив. Теперь зрители смогли рассмотреть лицо офисного планктона: молодое, ухоженное и спокойно-сосредоточенное. Имелись легкие морщинки во внешних уголках глаз — человек часто щурился на работе в монитор компьютера.

Лицо незнакомца продолжало оставаться бесстрастным. Ни одна мысль не пробегала по нему, ибо процесс мышления происходил в таких глубинах сознания, что ментальная рябь не достигала кожного покрова.

Человек выдохнул, неожиданно сделал несколько приседаний, стараясь широко расставлять ноги, затем размял руки, сжав кисти в кулаки: развел в стороны, соединил их на груди, поднял вверх, опустил на плечи.

Клерк взял биту в обе руки, точно двуручный меч, и встал в стойку, будто собирался ударить по летящему мячу. Плавный замах — и офисный работник застыл. Прищурился. Лицо исказилось гневом. Рот изрыгнул ругательство. Прыжок к камере, и удар опустился то ли на камеру, то ли на стойку, на которой стояла съемочная аппаратура. Однако аппаратура не упала, только дрожь прошлась по экрану, и объектив продолжил смотреть на клерка. Кадр покачивался некоторое время подобно маятнику туда-сюда, совершая одновременно движения вверх и вниз, значит, аппаратура была защищена и встроена в амортизирующую конструкцию.

Незнакомец, не давая успокоиться камере, переложил биту в правую руку, но подумав, перекинул ее в левую и молча нанес очередной удар. Пробежала помеха — белый шум, — но картинка восстановилась. Бита оказалась в правое руке, и последовал более сильный удар, после которого объектив стал снимать потолок.

— Упал, старый козел?! — крикнул работник офиса. — Мы еще с тобой, сука, не договорили! Сейчас я тебя подниму… Не хочешь? Ну, тогда иди петухом в курятнике работай. Тебе здесь не место!

Дрожь изображения. В кадр вновь попал клерк. На этот раз его взгляд выражал неподдельную ненависть, а зритель понял, что камера закреплена в манекене. Манекен был чучелом начальника, и, чтобы снять внутреннее напряжение, манекен установили в специальной комнате отдыха. Непонятно было, зачем устанавливать камеру, тем более в чучело, технически это рискованно, так как камеру могли заметить, а если и не заметить, то повредить. Возможно, таким способом восстанавливалась социальная справедливость, и приводились в равновесия демократические принцы равенства. Все равны, а, следовательно, начальник должен знать, кто из подчиненных больше его ненавидит. Правда, здесь срабатывала так называемая профессиональная деформация: люди, которые дольше проработали в офисе, больше всех избивали суррогатное руководство не в силу того, что они его ненавидели, а потому, что начальник был воплощением задолбавшей всех системы. Либо все-таки это частная инициатива, а не корпоративная установка, и глава офиса по недомыслию захотел таким способом вычислить нелояльных сотрудников и подрезать бухгалтерию.

Довольно атавистично, решили зрители. Таким сейчас никто не пользуется. В офисах не стоят чучела начальства, поскольку существует множество способов выпустить пар и сгладить усталость в профессии, да и офисы теперь перенесены в квартиры и идет дистанционная работа.

Пока клерк издевался над манекеном, Наташа, Лена, Виктор и Виталий с удивлением и растерянностью наблюдали за сценой. Они еще не полностью погрузились в путешествие, потому как мыло (правильнее крип-крэп) не до конца сломил волю и не размягчил личность, которую потом можно будет вливать во всевозможные русла сюжетов.

Работник завершил экзекуцию и покинул комнату отдыха. Кадр застыл, имитируя остановку киноаппарата. Через недолгое время кадр бы оплавился, завоняло бы жженым пластиком, однако реальность была условностью.

Белый прямоугольник комнаты чуть отдалился, и стало видно, что это кадр в кадре, то есть это оказался короткометражный фильм о том, как два человека просматривали запись с камеры наблюдения, установленное в манекене. Люди сидели в кожаных креслах с высокими спинками. Одно кресло бледно-зеленого цвета, другое — неопределенного красного. Видимо сидения были старые и потертые.

— Это первые записи, которые нам удалось спасти. Вы знаете, что в том офисе случилось?

— Пожар.

— Точнее поджег. Но перейдем к следующему материалу. Скажу сразу, что подозреваемый не посещал комнаты с манекеном.

— Скорей уж не подозреваемый, а…

— Формально следствие еще не кончилось, и правильнее придерживаться этой терминологии. Прошу внимание на экран.

На секунду белая комната погасла, будто свет выключили в ней, и вновь появилось тоже помещение. На этот раз вошла девушка (из офисных работников) с битой. На ней был тот же характерный костюм, по которому безошибочно определялось ее социальное положение и материальные устремления. Не смотря на то, что люди оказались разными, как по возрасту, так и полу, сознание зрителей невольно соскальзывало в мысленную ловушку, совмещающую две видеозаписи; и два человека становились клонами друг друга.

Случилось тоже представление. Девушка, впав в гнев, наносила битой удары по манекену начальника, ругалась, тяжело дышала и, наконец, выбившись из сил, покинула комнату отдыха.

Кадр застыл.

— Таких записей сохранилось много, — произнес человек в кресле, когда ролик закончился. — И как вы думаете, кого нет на записях с манекена?

— Неужели его?

— Точно.

— Но почему? Психологическая разрядка нужна, и намеренно избегать терапии опасно для него и окружающих. Я бы сказал, здесь кроется нечто садомазохистское.

— Тут потребуется помощь психолога, если не психиатра. Нужно создать психологический портрет подозреваемого. Возможно, патология так укоренилась в его сознании, что появление комнаты отдыха наоборот толкнуло на преступление, а не уберегло от непоправимого шага.

— Слишком сложно. Меня тревожит мысль, что в ваших рассуждениях кроется ошибка.

— Не спорю. А теперь перейдем к последнему эпизоду инцидента. Сейчас вы увидите кабинет начальника. Съемка в день совершения преступления.

Кадр погас и, спустя несколько секунд, появился другой.

Кабинет начальника.

Начальник сидел за столом.

Обстановка кабинета выглядела странной из-за несуразной мебели. Можно было на паузе хоть час всматриваться в нее, но так и не понять, зачем эти все предметы интерьера. Они словно свалены грудой в единое пространство, и даже их аккуратная и выверенная расстановка не спасает убожества.

Стол для совещаний с массивной столешницей, но на тонких металлических ножках, и еще один стол — стол руководителя, за которым он и сидел. Столешница также массивна, но тумбы ящиков слева и справа напоминают гусеничные траки навсегда остановившегося танка. Там, где должна быть башня — пресс-папье с квадратным стаканом для канцелярских принадлежностей. Стулья, окружающие стол для совещаний черные и теряются в интерьере. Они похожи на длинноногих высушенных насекомых, место которых в энтомологической коллекции за стеклом. Ковер на полу вовсе не нужен. Его цветастый узор больше подходит для восточного базара, где он гармонично сочетался бы с атмосферой загадочности азиатских стран. Наконец, убивала интерьер люстра, выглядящая как уродливый хрустальный паук, висящий на стальной паутине.

Единственное мягкое кресло, кроме кресла начальника, располагалось перед столом руководителя. В это кресло садились гости, погружаясь в мягкую и бесшумную экокожу, которая оказывалась при ближайшем рассмотрении серым дерматином. Гостевое сидение стояло на коротких раскоряченных ножках, еле выглядывающих из-под обивки, как кости из-под жировых складок. Удобные подлокотники в виде валиков и чересчур высокая спинка принимали человека в свои равнодушные объятия. Гость оказывался ниже. Начальник говорил всегда сверху.

Однако вошедший не собирался садиться. Он торопился. Камера показала его со спины. Затем было переключение на другую камеру. Она снимала сверху и чуть сбоку. Пришедший клерк сжимал в правой руке биту.

— Вы ошиблись, — спокойно произнес начальник.

— Возможно, а может и не ошибся.

— Чего вы хотите?

— Да собственно ничего.

— Тогда…

Руководитель не договорил. Клерк стремительно шагнул к столу и нанес удар битой по голове начальника. Начальник сполз на пол, оказавшись в пространстве между столом и окном. Клерк перепрыгнул стол, без усилий скользнув по столешнице и сшибая канцелярию, будто проделывал этот трюк неоднократно, затем слез на пол и спокойно начал наносить удары по лежащему начальнику. Тот не произнес ни звука, видимо удар по голове лишил сознания.

Клерк перестал избивать руководителя, распрямился, открыл окно и шагнул в него вместе с битой.

Экран погас.

Остались только два человека сидящих в креслах на черном фоне. Молчание длилось около минуты, но пауза, казалось, затянулась слишком и первая фраза прозвучала подобно звуку упавшей капле среди давящей тишины.

— Ну, надо же. Он выжил?

— Нет. Пятый этаж. Мгновенная смерть.

— А руководитель?

— В коме.

— Кстати, как я понял, он… Язык не поворачивается назвать его преступником. Короче, клерк, как я понял, не посещал-таки комнату отдыха.

— Верно. Об этом я говорил не раз и не два. Или забыли?

— Нет, не забыл. Всего лишь уточнил. Я еще нахожусь в ступоре от простоты преступления. Но почему именно он не посетил манекена? Что говорит на это психиатр? Какие есть соображения?

— Клерк жил один. Ни семьи, ни родственников. Предполагается, это и сыграло пагубную роль.

— Сомнительно, но…

— Я бы мог сказать в этом случае: так сошлись звезды или так легли карты, что отчасти будет верным, но мои слова только обобщение инцидента. Кстати, в этом виновата отчасти и система.

— Система? Что вы имеете в виду?

— Рутинная работа убивает мозг. Хуже того, она лишает человека адекватного восприятия реальности.

— Но вы-то не пойдете против системы?

— Я-то? — Человек задумался. — Здесь все законно. Я о системе. Все говорят о коррупции. Коррупция, коррупция, коррупция… Подразумевают казнокрадство, взятки, кумовство и так далее, но забывают о бюрократии, как об одном из узаконенных видов коррупции. Например, я хочу поставить розетку питания двести двадцать вольт на свое рабочее место. Что я сделаю? Пойду куплю ее в магазине и договорюсь устно с начальником электроцеха, чтобы он выделил мне при возможности электрика, который и поставит розетку. А как происходит? Я пишу служебную записку на имя начальника электроцеха: прошу Вас обеспечить рабочее такое-то отдела такого-то… Догадываетесь, что дальше происходит?

— Догадываюсь.

— Записка запускается в электронную систему общих заявок. Месяц она там маринуется. Наконец руководитель мне отписывает, что розеток у него нет.

— Но не из-за розетки всё это?

— Не думаю. Кроме того, цель бюрократической системы достигнуть своего идеала, выражающегося в формуле «работа ради работы». Своеобразный вариант, как говорили раньше, итальянской забастовки: создать бурную деятельность, но никуда не продвинуться.

— Кажется, здесь комплекс проблем, включая профессиональную деформацию.

— Именно.

— С этим надо разобраться.

— Пожалуй.

Они встали с кресел, и ушли за границу экрана.

Кинопроектор погас. Освещение в зрительном зале плавно становилось ярче. Бордовая ткань сидений медленно выплыла из мрака, обозначилась авансцена, аварийные выходы бежевыми прямоугольниками возникли справа и слева. Зеленое светящееся табло потерялось при нормальном свете.

— И как это понять? — спросила Наташа.

— Ты о чем? — не поняла Лена.

— Загрузочная программа, — откликнулся Виктор.

— Мы не в виртуальной реальности, — заговорил Виталий, — но мысль проста…

— Какая вирта?

— Вообще-то, словосочетание «виртуальная реальность» — оксюморон. Если виртуал признается чем-то ненастоящим, то есть не реальным, то виртуальность не может быть реальностью. Это как если бы я сказал: настоящий вымысел. Как будто существует поддельный вымысел.

— На самом деле все это выхлоп человеческого ума, а, значит, условность, — вставил свою реплику Виктор. — Интересно, на каких оборотах работает двигатель внутреннего сгорания нашего ума? А вообще, я хотел сказать, что язык определяет характер реальности.

— А не наоборот? — спросила Лена.

— Наоборот — это только кажется.

— Я спросила, как это понимать. Вы сказали, что загрузочная программа, — попыталась вернуться в начало беседы Наташа.

— Виталь?

— Я имел в виду постепенное погружение. Вопрос: вы же осознаете, что находитесь внутри сна? Точнее внутри общего инфополя, которое есть наше коллективное измененное сознание?

— Да.

— Вот это оно и есть.

— Что?

— В рот мне ноги! Где мы сейчас?

— В доме классной милфы.

— Виктор!

— А в чем, Лен, дело?

— Нет. Наши тела там. А что мы видим?

— Зал кинотеатра.

— Верно. Причем древнего кинотеатра. Люди смотрели раньше 2D-фильмы, пусть иногда их называли 3D и даже 5D, но по сути, они оставались двухмерными, ибо все вокруг происходило именно около зрителей, имея четкую границу между «здесь» и «там». А вот этот кинотеатр — метафора нашего погружения. Вначале мы будем отстранены, а затем…

— Я понял, понял, понял, — перебил Виктор. — А затем мы сами станем участниками какой-нибудь истории, а главное, забудем, что мы участники.

— Плюсстопяцот. Древний кинотеатр не давал полного погружения. Ошибочно старались погрузить физическое тело, а не сознание.

— Но тело и сознание связаны, — возразила Наташа.

— Ок. Обратимся к древним и к их натуральному коровьему молоку. Молоко налито в кувшин. Скажи, молоко является неотъемлемой частью сосуда?

— Нет.

— Тогда откуда оно?

— Из коровы?

— А корова откуда берет молоко?

— Ест и пьет, — неуверенно вымолвила Наташа. — Пищеварение… Расщепление на жиры, белки и углеводы… Да молоко и есть жир.

— Еще раз стопяцот. Природа молока никакого отношения не имеет к природе сосуда. Так и сознание, влитое в тело, никакого отношение к природе этого тела не имеет. Молоко — жидкость, оно повторяет форму кувшина, но никогда не станет кувшином, так и мы ошибочно считаем, что сознание это наше тело.

— Мля.

— Мой мозгх мертв.

— А кто доит корову?

— Древние сказали бы: бог.

— Умну, — ответила Лена. — Бог доит корову, получает молоко и вливает в сосуды, появляется сознание.

— Баянизм какой-то.

— Фрейдизм.

— В темном лесе, в темном лесе очень злые муравьи, — пробубнил Виктор.

— Чего?

— Мы нагородили деревьев там, где их быть не должно. А речь шла о втором уровне погружения.

Они сидели боком к белому экрану, обсуждая молоко-сознание, и краем взглядов заметили, что экран позеленел. Они одновременно повернули головы.

— А вот и следующий уровень, — сказал Виталий.

Экран исчез. Он превратился в панорамное окно, в котором виднелся дикий простор: зеленое поле, лес ближе к горизонту и солнце, стремящееся к закату.