17

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ - Харон

И стоит в пустыне черная маслянистая пирамида, в которой запечатано всё человечество, и оно не подозревает, что вся их красочная жизнь является записью на черных молекулах. Жутко ли это? Страшно? Стоит ли бояться? Когда воля парализована, бессмысленно рассуждать об эмоциях, о нюансах, ибо нет никаких эмоций, поскольку человек превращается в соляной столб. Этот образ, уточнил он сам для себя, никакого отношения не имеет к легенде о Лоте и его семействе, потому что реальный Лот не сбегал из Содома и Гоморры, он растворился в них, превратившись в воду Мертвого моря.

Он достал из тайника прозрачный цилиндр. Цилиндр легко поместился между большим и указательным пальцами. Он зачем-то всмотрелся вглубь его, где вязко плавала черная субстанция.

— Да, чего только не придет в голову, — с укором произнес Артур. — Но как пришло в голову, так и уйдет. Выход из лабиринта глупых рассуждений находится там, где вход. Было бы еще неплохо уметь видеть издалека эти лабиринты… — Он сел за стол. — И избегать их.

Столешница была из искусственного камня, толщина ее — дециметр, сверху она полирована, а углы сглажены. Создавалось впечатление, что это не белый с отливом в синеву камень, который отшлифовали на станке, а густое вещество, что вылили в одном месте, вещество растеклось и застыло бесформенной лужей. Стол не был ни круглым, ни эллипсоидом. Дизайнеры применили методику рандомайзинга, что использовался при создании уникальных предметов для украшения квартир, поэтому никаких смыслов они не заложили в свое произведение, пусть на первый взгляд оно и выглядело как некое творческое высказывание. Главной целью дизайнера — сделать что-то яркое, карнавальное, как маска, за которой не пряталось индивидуальности.

Артур поставил цилиндр на стол рядом с высоким стаканом, заполненным утренним соком. Сок — растительного происхождения, цвет toxic green — больше походил на смузи, но явно эволюционировал в сравнении со своим древним предком, так как, имея плотность, выглядел идеально гомогенным, походил на фруктовый кисель, если бы не ядовитый цвет, который, казалось, светился.

Артур отпил из стакана. Жидкость не успела нагреться, была приятно-прохладно-тягучей. Нет, не кисель, подумал он. Кисели по своей структуре ему не нравились, напоминали разноцветные сопли, а вот именно это (он поставил на столешницу наполовину опорожненный стакан), являясь смузи, оказывалось простым соком, и уж тем более не прозрачным микроладом, а juice with pulp, правда, последнее являлось обманкой. Где проходила тонкая граница, отделяющая смузи от сока с мякотью, Артур не имел представления, да ему и не нужно знать, не собирался же он отбирать работу у поваров и диетологов, хотя в современном мире не разберешь, где начинается повар и кончается диетолог и наоборот. Границы между специальностей стерлись.

Когда стакан был пуст, его мысли перекинулись на белый сыр.

Он достал его.

Сыр лежал на круглом блюдце с красивым бессмысленным рисунком голубого цвета. Осталось два кусочка белого сыра.

Края блюдца были неровными, если посмотреть на него с ребра. Один край чуть загибался больше. Походило на брак при изготовлении, но на самом деле требование аутентичности диктовало применить и здесь метод рандомайзинга и создать намеренный огрех. Опять утилитарная уникальность хотела надеть маску исключительности шедевров прошлого в любой сфере деятельности людей, тиражируя форму без содержания.

Артур доел сыр, думая о том, отчего древние не считали рассуждения о быте философией в полноценном значении данного термина. Что это? Всего лишь заблуждение? Или неколебимая приверженность к одним и тем же правилам? Ни шагу назад, ни шагу влево, ни шагу вправо, только по одной линией. Артур с осторожностью пришел к выводу, что имеет место быть фанатизм, и он был аккуратен в этом суждении, не потому что считал себя заблуждающимся, а потому, не смотря на очевидность, что не хотел называть древних фанатиками своих идей. Может, назвать это не фанатизмом, а именно приверженностью, преданностью?

Фанатизма Артур не любил. Нельзя доводить себя до белого каления собственной философией. Нельзя впадать и в иную крайность — ледяное равнодушие. Нужно быть не горячим и не холодным, а теплым, умеренным, трезво мыслящим. Фанатизм ни к чему хорошему в истории не привел, причем неважно, чего касался, он портил любую благородную и чистую идею в науке, в религии, в политике, в экономике, в социологии, в психологии и так далее. Благодаря фанатикам, преданным идеи людям, как их называли раньше, любая идеология терпела крах, ибо фанатик не считается с жертвами. Возможно, какие-то жертвы были оправданы, но что значит оправданная жертва? Кем оправдана? Идеей? Одержимым идеей? Обстоятельствами? Другими людьми? Человек благородный с легкими помыслами, одеваясь в шкуру фанатика, превращается в Макиавелли высшего уровня.

Артур убрал блюдце в холодильник, стакан в посудомойку, а цилиндр с маслянистой субстанцией, подумав, тоже положил в холодильник.

С другой стороны фанатики нужны, ибо являлись кривым зеркалом человечества. Людям стоит взглянуть в кривые зеркала бесстрастно и сделать верные выводы. Вот, например, реальный исторический персонаж: Павел Корчагин, о жизни которого ничего неизвестно, а литература о нем в виде странного то ли романа, то ли повести «Как закалялась сталь» не является ориентиром. Мало ли каким предстал он в произведении, ведь реальность иная, странно, что она не сохранила ни одного документа о Корчагине, а меж тем он и есть тот самый фанатик, которым могут восхищаться люди только того времени, но не сегодня. Сегодня, закончил свою мысль Артур, такой субъект, больше его не назовешь, вызвал бы в лучшем случае недоумение, а в худшем (он подошел к панорамному окну кухни, уже припоминая вчерашние планы) его бы лечили. Лечили от хаотичности мыслей, от непоследовательности поступков, хотя фанатики живут только в рамках своей идеологии и идут только к одной цели. И это моноцельность, монотонность выглядела бы со стороны как хаотичность в пику полифуркации смыслов.

Артур вспомнил, что хотел сделать: поменять стекло на кухне. Оно его не удовлетворяло, потому что не могло менять освещенность. В эту квартиру он переехал давно, лет пятьдесят назад, и многое поменял под себя, а вот стекло панорамного окна…

Артур переоделся. Он натянул плавки, с усмешкой посмотрел на нестильную свою фигуру в зеркале и надел халат, который скрыл тело в толстых махровых складках.

Артур поднялся на лифте на крышу, где находились бассейны. Его дорожка была свободна. Привычно чуть пахло озоном и чистой не застоявшейся водой. Он погрузился в воду, как массивный надувной шар, и поплыл, смотря перед собой, но ничего до конца не осознавая. Так человек, ходя по знакомому маршруту, не приказывает себе: здесь поверни налево, тут направо, поднимись в горку, спустись и так далее. Он просто идет, словно в голове его работает навигатор.

Артур полностью погрузился в размышления и решил еще раз утвердиться, что фанатики — есть люди уничтожающие идеологию, которой служат. Он еще раз проговорил про себя последнюю фразу и поставил ее как вещь на воображаемую полку ума. Фанатики делают еще хуже: они приводят человечество к унынию, но не то, что сейчас. Сейчас такого никто не допустит. Сейчас людям не стоит бояться будущего, не нужно с содроганием размышлять о нем, не нужно, если чуть приложить усилия по устройству комфортной ежедневной жизни, ходить на работу. Как же беспросветно жили древние. Им приходилось ходить на работу, и даже дистанционная занятость не освобождала от рабства. Не удивительно, что человек, просыпаясь среди ночи в будни и смотря на будильник, с блаженством погружался в сон, ибо видел на циферблате или экране, что до работы остается четыре часа. Целых четыре часа можно не думать о ней, но именно это причиняло страдание, так как ночное забытье являлось взведением пружины мучений грядущего дня.

Кто-то, с брезгливостью подумал Артур, еще вывел и вдавил в неокрепшие умы подлую формулу о страдании как о мере истинности. В том смысле, что если ты не страдаешь на пути к истине, то это не Истина, а так себе «истина», не с большой буквы «И», а с маленькой и в кавычках. Вот такая перевернутая оптика восприятия объективной реальности. Но каждый современник давно понял, не нужны страдания. Мучения определяют истину только следующим образом: где легче путь, там и истина ближе к сердцу. Что же это за истина, путь к которой лежит через лес страданий. Конечно, страдания — это опыт, этого не отнимешь, рассудил Артур, доплыв до конца дорожки и развернувшись, но ведь не значит, что все должны страдать, тем более однотипными страданиями. Достаточно один раз испытать муку, зафиксировать ее и сделать общественным достоянием, пусть каждому этот малый опыт станет доступен, а далее, по закону больших чисел, рано или поздно страдания прекратятся. Они не испарятся в один миг, а постепенно источаться и исчезнут. Так костер горит, пока в него кидают дрова, а если прекратить подкармливать пламя, то останутся холодные угли, даже едкая струйка дыма развеется в воздухе. Что, собственно, и случилось с современным человечеством к концу тридцатого века: мучения исчерпаны, и жизнь течет своим чередом — утопия.

Вода в бассейне была небесного цвета благодаря внутренней отделке стен и дна, а также подсветке. Казалось, плывешь сквозь небосвод, подобно величественному солнцу, что проходит свой путь по небосклону. Кстати, солнце стояло высоко. Оно медленно перекатывалось по прозрачному потолку помещения.

Артур вновь вспомнил о панорамном окне и внутренне улыбнулся: «Отчего древние боялись общества потребления?»

Общество потребления — это не конец всему человеческому, а скорей начало всего нового и неистребимого в нас. Ничего плохого нет в потреблении и развлечении, ведь это есть движение. Не надо быть унылым. Уныние убивает любопытство. Когда ты ничем не интересуешься, даже мелочными и банальными вещами, если они не радуют, какое персональное будущее ждет тебя? Да никакого персонального будущего не сможет появиться. Беспросветный плотный туман, где неясен путь, где не видно ни права, ни лева, ни верха, ни низа.

Будь рубиновым, как говорит молодежь.

Будь на позитиве.

Потребляй.

Артур покинул бассейн и, вернувшись в квартиру, оделся для выхода, защелкнул на запястье фитнес браслет. Позвонил в фирму по установке окон. Уточнил дату приезда. Оказалось, что замерщик окон подъезжал, минут через десять он позвонил по дверному видеофону.

— Здравствуйте, — сказал замерщик, стоя на пороге. — Всё верно? Артур Вандерман?

— Да.

— Куда пройти?

— Сюда, пожалуйста.

— Здесь действительно старое стекло, — удивился замерщик, оказавшись на кухне и расставляя датчики.

— Как-то руки не доходили.

— Хорошо, что проводка рядом. Вам стандартное стекло?

— Да. Двести пятьдесят шесть цветов фильтра. Думаю, достаточно.

— Хорошо. — Замерщик достал из кармана нечто, напоминающее смартфон, только круглой формы и произвел быстрые манипуляции указательным пальцем. — Что-нибудь еще?

— Пока хватит.

— Согласен. Дополнительные опции можно приобрести позже. — Замерщик окинул взглядом окно. — Да, конечно, не понимаю, как древние жили в мегаполисах с такими допотопными окнами.

— У них были занавески.

— У вас римские шторы… Прошлое тысячелетие, но, что имеем, то имеем… Шторы, значит? Нет, шторы это не практично. Жалюзи — также. А вот стекло…

— Ну, может, технологии были недоступны?

— Вот не поверю… Так. Датчики поймали конфигурацию окна и записали ее. — Замерщик собрал датчики. Они легко убрались в небольшом кармане на груди рабочего костюма. — Вы ведь, мыслитель?

— Артур Вандерман один в Мега-Сити, и это я. Единственный и неповторимый, — улыбнувшись, сказал Артур.

— Обычно, философы мало разбираются в технике и в ее истории, правда, встречаются исключения. Подкованные, так сказать, технически… Я это к тому, что процесс затемнения стекла под действием слабых электрических модулируемых сигналов известен людям несколько столетий, если не сказать тысячу лет. Поэтому с трудом верится, что такая простецкая технология… Ну, вы понимаете?

— Да. Возможно, не догадывались ее применить именно для оконных стекол.

— Странно… Можно допустить, но верится с трудом. Как же так, не догадаться? Первое, что приходит на ум… Конечно, функциональность и практичность стояли у древних на первом месте и… Возможно, они считали применение такой технологии для… Хотя лень — двигатель прогресса. Куда как проще управлять с пульта или другого устройства… Не вставать же каждый раз и не загораживать… Хотя, если автоматизировать движение занавесок по гардине… Тогда всё равно занавески нужно снимать и отправлять в стирку, а тут только секло, и то его мыть не нужно. Молекулярное покрытие, с которого скатывается вода и не приливает пыль… До свидания.

Последние рассуждения со слова «странно» он произнес на ходу, не спеша шагая от кухни до входной двери в небольшой прихожей. Каждый раз, так показалось Артуру, замерщик нарочно не заканчивал предложения, проговаривал их окончания про себя и приступал к следующей мысли. Возможно, ему мешали мысли, которые как волны накатывали одна на другую, каждая скрывала предыдущую, и не оставалось от нее даже зыбкой пены.

Оставшись наедине с собой, Артур прошел в кабинет и сел за стол. В голове крутились мысли не философского содержания: давно он желал написать рассказ о бессмысленности войн из-за насилия, но и в тоже время пацифистский настрой произведения обязан вскрыть не только скоротечность человеческой жизни, но и надуманность притязаний людей, неважно и где и когда живущих, на территории. Ведь горожанин (а это, пожалуй, единственная приемлемая форма совместного бытия) привязан к небоскребам и его совершенно не интересует то, что происходит за чертой мегаполиса. Другое дело, если очертание мегаполиса сравняются с береговой линией материков, правда, тогда настанет эпоха агломераций.

Вся трудность в сочинении подобных историй заключается в том, что сознание современного философа сталкивается с менталитетом предков, а эпигоны мыслят иначе. Это подобно столкновению двух цивилизаций, мыслящих самобытно и находящихся на разных этапах технического развития. Можно говорить и о разных расах. Даже в древние времена существовали в рамках одной нации несколько рас. Так, например, средневековый европеец никогда бы не понял бы европейца двадцать первого века и наоборот. Раса становится здесь не биологической, а психологической характеристикой. Конечно, это неправильно обозначать ментальные изменения термином «раса», но Артур не нашел иного подходящего слова.

В этносе появляются субэтносы?

Консорции?

Скорей уж конквисии.

Философ остановил поток мыслей, как закрыл надоедливую книгу. Он встал из-за стола и решил сходить на поздний завтрак в какое-нибудь заведение.

Теперь существует только одна конквисия, то есть группа людей, объединенная однохарактерным бытом и семейными связями, если, конечно, еще существуют в старом понимании этого слова семейные узы.

Эта конквисия называется — мегаполис. Ты можешь заниматься чем угодно и владеть любой специальностью, профессией, но тебя будут называть горожанином, гражданином, буржуа, бюргером; кстати, второе слово потеряло свою политическую окраску и стало обозначать также городского жителя, да сама политика этимологически восходит к полису, следовательно, политика — умение правильно администрировать повседневную жизнь в мегаполисе.

И все-таки рассказ не давал покоя Артуру. Он маячил на периферии сознания, раздражая до ментального зуда. Если бы мысли о произведении мелькали на горизонте подобно красивому белому паруснику, то ими можно было любоваться и тешить себя надеждой: когда-нибудь, да, я напишу о войне. Но когда мысль как заноза, когда она как мохнатый паук-водомерка мельтешит и всегда оказывается сбоку, никогда не показывает своих ясных очертаний, такую мысль стоит забыть, вычеркнуть, выжечь, обесцветить и дезинфицировать место убийства.