Глава 15. Кто ты - Эмма Стоун?

У ворот стоял полицейский фургон. Дик, сунув голову в кабину, разговаривал с водителем. Я пронесся мимо, крикнув через плечо Крамену, безучастно созерцавшему носки своих ботинок:

— Я знаю, что вы невиновны! Все обязательно выяснится!

Тот, кажется, едва расслышал мои слова. Дик, напротив, высунул голову и очень четко, не глядя в мою сторону произнес:

— Поезд отходит сегодня, в одиннадцать вечера.

Стало быть, он помнил, что я в Мелахе по его милости и без гроша в кармане. Это немного, но все же лучше, чем ничего.

До дома семейства Ларие мне предстоял изрядный крюк. Вы спросите, возможно, — если я плохой рассказчик — какого лешего я туда поперся вообще и накануне собственного объезда в частности? Это забавно, да — сейчас, анализируя все события снова и снова, я знаю ответ. И он мне не нравится.

Я бежал сломя голову к единственному человеку, с которым хотел поделиться новостями.

Смешно. Грустно.

Все одновременно.

Виктория Ларие, милая ботанка, зажатая жерновами родительской воли, притягивала меня, словно магнит. Отчасти Дик прав — для столичного парня забавная, непредсказуемая провинциалочка мерещилась лакомым кусочком. Хотел ли я ее соблазнить?

Абсолютно точно — да.

Но не только.

К девушке, которую хотят «поматросить и бросить», так не бегут. Через кусты, через центральную площадь, оскальзываясь на лужах, покрытых тоненькой пленкой молодого льда, забыв про городской транспорт и не замечая удивленных взглядов. Так бегут к девушке, которая действительно волнует.

У меня есть мужество признаться, видите?

Когда я добрался до дома Виктории, окончательно стемнело. Судя по часам на торговом центре, шел девятый час, а значит, до отхода поезда оставалось все меньше времени. Как ни мал этот городишко, до вокзала мне еще предстояло не меньше часа быстрой ходьбы, так как денег на такси не было.

Я постучался. Дверь открыла госпожа Ларие — в узких спортивных брюках, подтянутая, словно сошедшая с картинки из модного журнала. На лице, несмотря на поздний час — аккуратный макияж, и даже прическа выглядела свежей.

Она сразу узнала меня.

— Неужели моя серая мышка смогла привлечь столичного донжуана? Верится с трудом, — легкое движение бровей выдало ее удивление.

Судя по усталому и разочарованному тону, я подоспел к финалу очередной ссоры.

— У вас очень симпатичная дочь, госпожа Ларие. Но я пришел поговорить с ней о Павле Крамене.

— Видите, — она впустила меня в дом. — «Она симпатичная, но…». Вы пришли не поэтому. В этом все и дело, господин…

— Эмрон. Эрик Эмрон.

Наконец-то мы познакомились более-менее цивилизованно. Я прошел в знакомую гостиную — с кухни доносился рев телетрансляции футбольного матча. Госпожа Ларие ушла за Викторией.

Осознание, что сегодня я уезжаю, и скорее всего, в Мелаху больше не вернусь, ударило внезапно и очень сильно. Я привязался к этому городу — при всем том, как мало по-настоящему хороших моментов пережил здесь. Желания возвращаться не было, и это само по себе вызывало грусть.

Тори спустилась вниз: просторная домашняя футболка, короткие бриджи и убранные в хвост волосы. Ни следа косметики на серьезном, усталом лице. Полная противоположность мамаше и само очарование — я даже вскочил с дивана, на который только что сел.

— Нам нужно поговорить! — произнесли мы хором и оба смутились.

Тори поманила меня за собой наверх. По коже пробежала легкая искра — я напрягся, понимая, что Рубикон пройден. Это была новая степень доверия, иной вид беседы — и если бы…

Если бы не проклятое дело Робинсона!!

В комнате, на удивление лишенной кукол, мишек и прочей девчачьей дребедени, стояли два письменных стола, книжный шкаф в целую стену и пара мягких кресел-мешков. В нише за кружевной занавеской пряталась кровать — я постарался не задерживаться на ней взглядом. Виктория пригласила меня войти так, словно это ничего не значило.

Бедная моя маленькая дурочка!

Мы сели у окна друг напротив друга, и я внезапно почувствовал себя почти дома.

Почти.

— Виктория, сегодня арестовали Павла Крамена. Ночью отходит поезд в столицу.

Слишком много новостей. Она побледнела и закрыла глаза. Потом вскочила.

— Это неправильно! Неправильно, очень плохо! Так не должно было случиться.

— Против него не так много улик. Только то, что он ссорился с отчимом Эммы и то, что ездил в столицу…Виктория, вы… ты должна мне ответить на очень важный вопрос.

Снизу доносились голоса спорящих супругов — мое появление, по-видимому, лишь подлило масла в огонь. Я как мог старался не прислушиваться.

Тори села, теребя украшение на футболке. То ли догадывалась, о чем я хочу спросить, то ли просто смущалась.

— Тори, ты должна сказать, почему сдала меня Тонину. Это очень-очень важно, ты же понимаешь.

Она вскочила и повернулась ко мне спиной.

— Я не могу сказать.

— Тори, это может быть…

— Это не поможет господину Крамену. Это не поможет ему! Никому не поможет!

Она была на грани истерики.

— Тори, я не хотел тебя расстраивать. Но дело зашло слишком далеко… скажи — отчим насиловал Эмму?

Она уставилась на меня. Странно, но взрыва не последовало.

— Кто тебе сказал? — холодно спросила Виктория.

— Сам догадался. Может быть, из-за этого Павел Крамен с ним ссорился?

Она молчала, предоставив мне самому дедуцировать сколько влезет.

— Из-за этого они и ссорились. Тори, я знаю, что Джим не убивал Оскара, как думает Дик.

— Джим убил Оскара? — она горько рассмеялась. — Кто станет так думать? Оскар был сильнее. Оскар был сильнее, выше, он был…

Внезапно слезы помешали ей закончить фразу.

— Я знаю, ты его любила. Долго и безответно. Тори, так важно узнать правду…

— Зачем?! Зачем тебе нужна эта правда?! Эта вонючая, гадкая правда? Какое тебе дело до всех нас?

Кажется, наступила пора делать ноги.

— Я надеялся, мы расстанемся более мирно. Прости, если чем обидел.

Эти слова вылетели у меня изо рта, раньше, чем я понял, что говорю. Никогда прежде я не просил у девушки прощения, особенно уходя. Да что там — я вообще не помнил, когда извинялся в последний раз. Искренне, а не формально.

Тори всхлипнула, но ничего не сказала. Я вышел из комнаты, притворив за собой дверь.

Я спустился вниз под усиливающиеся крики супругов Туриц-Ларие. Они даже не заметили, как я прошмыгнул в дверь — настолько были поглощены выяснением застарелых обид и претензий. На улице меня охолонул ночной ветер. Я стоял у калитки, не зная, куда идти. До поезда оставалось часа полтора. Слишком много неизвестных, слишком разрозненная информация. Время отчаянно поджимало. Я уселся на низенькую ограду, убедившись, что кусты шиповника закрывают обзор из кухонного окна, и начал думать.

Думать вообще полезно, если не слишком много и долго.

В этой истории было одно неизвестное, от которого зависело все. Или почти все. Я слышал вроде бы разную информацию об этом человеке, но все это были люди близкие, так или иначе пристрастные. Мне требовалось мнение человека со стороны.

Кто же ты, Эмма Робинсон? То есть не Робинсон, конечно, но так удобнее. Отнюдь не такая стеснительная, как подружка, она не пользовалась большой популярностью среди соучеников. Брюнетка, худенькая, очень низкого роста. Мать называла ее не иначе, как «отродьем», патер Захария сокрушенно покачивал своей выбритой головой, а сержант в полиции уверял, что она стала жертвой изнасилования. Если все так, то мне стоило узнать ее поближе.

И главный вопрос — была ли она психически ненормальной?

Я не заметил, как встал и пошел по улице, не глядя по сторонам. Ноги несли сами — к единственному знакомому дому к округе. Неизвестно, что доктор Эстерхази подумает о визите в десятом часу вечера — но у меня было слишком мало времени для выдумки оправдания.

Свет горел только в одном окошке на верхнем этаже.

Я постучал в знакомую дверь и отступил на шаг. Подождал и постучал снова. Наконец, в коридоре зажегся свет, щелкнула задвижка на двери — в приоткрытую щель послышался недовольный голос:

— Кто это в такое время?

— Доктор Эстерхази…это очень срочно.

Кажется, мой голос был достаточно убедителен. Правда, распахнув дверь и различив мое лицо, доктор тут же надела каменную маску.

— Я уже все рассказала. Больше мне нечего сказать.

— Знаю, — выдохнул я. — Но Павел Крамен уже арестован и нужно что-то делать, иначе его обвинят в убийстве.

— Какое вам дело до Павла или кого-то другого здесь…

— Я знаю, что он невиновен.

Последовала пауза. Доктор Эстерхази явно колебалась, стоит ли тратить на меня время — но в итоге любопытство победило.

— Что вам нужно? И где ваш пронырливый приятель?

— Он арестовал Крамена. Он уверен, что Крамен — убийца, но я с ним не согласен. Помогите мне, доктор Эстерхази.

— И что вы хотите от меня? Снова будете копаться в чьем-то грязном..

— Расскажите мне об Эмме.

— Эмме? — переспросила она, но я увидел по глазам, что уточнений не требуется.

Доктор Эстерхази прекрасно знала, о ком я говорю.

— Просто расскажите. Какая она была. Я столько всего слышал…и не знаю, чему и кому верить. Вам я верю.

— Идемте.

Она проводила меня в знакомую гостиную.

— Пятнадцать лет назад я точно знала, что если в прихожей сидит девочка с разбитой коленкой или носом — это Эмма Стоун. Исключений почти не бывало, — доктор села за стол, сложив руки перед собой. — Либо гоняла собак, либо свалилась с дерева…. Или подралась с мальчишками, тоже по ее части. Этакий сорванец. В детском саду требовала купить себе меч, представляете? Хотела стать рыцарем… Но в первом классе Эмма познакомилась с Тори Ларие...

— Они стали подругами?

— Я сама видела подобное в первый раз. Они были как две сестры, как принц и нищий, которые решили никогда не расставаться.

У меня созрел неприятный вопрос, но доктор угадала его без слов.

— Они не извращенки! — выпалила она. — Это была не физическая тяга, это…Знаете…эээ..

— Эрик.

— Знаете, Эрик — в их дружбе не было зависти. Одна другой ни в чем не завидовала. Семья Тори жила лучше, чем могла себе позволить Глэдис — думаю, вы уже знаете, что она алкоголичка.

— Знаю, да.

— Глэдис пила, меняла мужчин и Тори была единственной отдушиной для Эммы. И наоборот. Они не делили парней, не ссорились из-за одежды или косметики и не заводили подружек на стороне. Все было хорошо.

Такой фразой рассказ не заканчивают, уж это я знал наверняка.

— Когда все испортилось?

— Испортилось — неточное слово, — доктор откашлялась. — Переходный возраст тоже нельзя отбрасывать в сторону. Многие девочки…

— После замужества Глэдис? — настаивал я.

— Очередного замужества, да. Поймите, я не лечащий врач Эммы Стоун — у нас есть своя поликлиника для учащихся и студентов. Но люди ведь судачат… Эмма очень изменилась. Стала материться, бесилась по поводу и без. Прогуливала учебу, задирала одногруппников. Она стала более доступной, если вы меня понимаете. Отношения с Тори висели на волоске.

— Она ведь могла забеременеть… — очередная моя «гениальная» догадка.

Доктор Эстерхази пожала плечами.

— В один из ее редких визитов, года три-четыре назад, я постаралась донести эту мысль и показала, что нужно применять и где покупать. Она была умная девочка, вы же знаете.

Хм. Даже на умных девочек иногда находит.

— Еще один вопрос, — я чувствовал, что топчусь на месте. — Ее мать развелась с отчимом — но ничего не наладилось. Эмма сейчас в психушке, вы знали?

Кровь отлила от ее щек.

— Я догадывалась, — прошептала доктор. — К этому все шло. Тем более этот психолог в школе…

Я вспомнил, как Памела Гринвуд приняла поначалу наш с Диком визит за очередную психологическую беседу.

— Что шло?

— Эмма стал неуправляемой. Мать, ударившаяся в религию и не оторвавшаяся от бутылки, стала повсюду кричать об этом — и грозила упечь девочку в больницу. Видимо, ей это удалось… хотя они даже не сочли нужным поговорить со мной или другими врачами из клиники, а ведь мы знали Эмму с рождения.

Мне тоже это показалось странным.

— Последний вопрос, доктор Эстерхази — она была сумасшедшей, как по-вашему?

— По-моему — нет. Но глубоко несчастной — была.

Некоторое время мы просто смотрели друг на друга. Какие тут слова скажешь? Доктор Эстерхази, добрая душа, повидала на своем веку много грязи и вряд ли история одной… ну пускай трех семей заставила бы ее выйти из привычного русла жизни. Но я видел, что она искренне сострадала Эмме — той Эмме, которую я так и не узнал. Мы попрощались. До отхода поезда оставался час.

Гребаный час на то, чтобы изменить хоть что-то.

Но это я сейчас говорю такие возвышенные слова, оправдываю себя в собственных глазах. Тогда я уже прекрасно понимал — ничего не изменить. Поезд уедет по расписанию, на нем будут Дик, я и Павел Крамен в качестве арестованного с конвоирами. Стоило подготовиться к возвращению в столицу.

Павел Павлом, но меня беспокоили две вещи — работа и квартира. Мысль о том, чтобы возвратиться блудным сыном к родителям, которым я не подавал о себе вестей почти две недели, рвала мозг на части. Лишился квартиры, лишился работы и внезапно объявился, когда уже проверены все морги и замучены звонками больницы. Если меня выкинули с работы — а меня выкинули, как пить дать, то своих денег мне не увидеть довольно долго. На счету в банке оставались сущие крохи, большую часть накоплений съело празднование моего назначения два месяца назад. Срок уплаты за квартиру прошел десять дней назад, а по договору найма самый предел — четыре дня. Вытерпев причитания матери и ругань отца, я буду оторван от города, и дорога в академические круги захлопнется окончательно.

Итак, без жилья и без работы я собирался каким-то образом помочь Павлу Крамену избежать тюрьмы за то, чего он не совершал. Безусловно, история знала и более безрассудные поступки, но в моей жизни этот казался самым безнадёжным.

Помимо нелицеприятного разговора с родителями и начальством — бывшим — меня глодало непонимание. Как увязать события в стройную гипотезу, чтобы все внезапно разложилось по полочкам и больше с этих полочек не слезало?

Я шел в сторону вокзала — хотелось спрятаться, не видеть никого, иначе желание убежать, остаться в Мелахе могло взять верх. Хотя это не лучший вариант, знаю — благодаря Дику моя репутация в городе выглядела весьма прокисшей. Какой путь ни возьми — всюду клин, и ничего приятного. Для человека, всю жизнь намеренно избегавшего проблем, подобная развилка представлялась настоящим проклятием небес.

Возможно, так оно и было.

Я запахнул куртку поплотнее, нахохлившись, словно обиженная птица. Холодало — даже здесь, на юге, осень брала свое. В столице, по моим подсчетам, этой ночью вполне могли бы заморозки или даже выпал снег — тоже ничего радостного, учитывая, что могла сделать с моими вещами домовладелица. Да еще этот убитый консьерж…

Впервые в жизни мне хотелось — я отчетливо сознаю это теперь, когда прошло время — чтобы рядом был человек и больше ничего. Кто-то, кто оказывал бы поддержку своим присутствием, говорил всякие пустяки, не задавал вопросов и не упрекал. Говорят, именно для этого люди женятся, не знаю. Может быть, в тот момент мне действительно была нужна жена. Как абстрактное понятие, хотя абстрактных жен не существует, верно? Они всегда вполне конкретны и отнюдь не безупречны. Или отец — только не то аморфное чудовище, терроризировавшее мать, а кто-то сильный и понимающий.

А если перестать намазывать сопли на кулак и подумать?

Все начинается с того, что Глэдис Стоун, дважды разведенная дама с дочерью-подростком, выходит замуж за некоего Джима Робинсона. Кстати, ни от кого больше не слышал, чтобы его звали по фамилии. Может быть, она вымышленная или Дик что-то напутал? Ладно, проехали. Робинсон спустя некоторое время начинает домогаться ее дочери, Эммы и, пользуясь частым отсутствием Глэдис дома, добивается своего. Почему в итоге Эмма не обратилась к Тонину, остается загадкой — вполне возможно, Робинсон ей угрожал. Девочка меняется на глазах — становится агрессивной, даже мальчишки опасаются ее силы, и вместе с тем доступной, ее отношения с лучшей подругой Викторией Ларие уже не так безоблачны как раньше. Безнадежно влюбленная в Оскара Крамена Тори страдает вдвойне.

Каким образом Павел Крамен узнает — точнее, догадывается — о гнусностях Робинсона, неясно. Вполне возможно, Виктория что-то говорит Оскару или обменивается парой слов с Софией. Неважно, это незначительные детали. Важно, что Павел прилюдно угрожает Робинсону. Через некоторое время погибают Лем Кесьлевский и его друг Влад Урсав, сын совладельца нефтяной вышки. Парни были постоянными участниками лесных оргий в заповеднике, туда же ходил и Павел Крамен. Все думают, что на них напали дикие звери.

Здесь у меня большой пробел, у Дика тоже. Зачем Робинсону убивать этих двоих? Может быть, Павел пригрозил рассказать Кесьлевскому? Но почему не Тонину, опять же? Зачем журналистам? Признаем эту версию бредовой и двинемся дальше. Может быть, Робинсону пригрозил не Павел, а его сын. Оскару не по нраву Тонин — допустим, ему ближе друзья. Чтобы припугнуть отца и сына разом, Робинсон убивает парней.

Не сходится. Черт побери, не сходится никак.

Если у него и был гипотетически мотив для убийства Оскара, то для этих двоих никакого.

Поэтому сделаем допущение, что они действительно погибли от рук зверей. А Робинсон, чтобы снять подозрения, подстраивает убийство Крамена-младшего под тот же сценарий. Похоже, да. Вполне вероятно, Дик будет придерживаться именно этой версии.

Продолжаем. Эмма — по неизвестным причинам — назначает свидание Оскару Крамену в день выпускного вечера. Никаких свидетельств о том, что они нравились друг другу, нет. Однако Оскар просто сияет от счастья. Тори в депрессии. В этот день в город приезжает Робинсон, и хотя Глэдис думает, что ради свидания с Эммой, на самом деле он хочет вернуть жену. Отец Захария ему в этом препятствует и Робинсон уезжает с пустым руками.

Уезжает до заката. Оскар еще жив и свидание еще не началось, а по дороге к озеру их с Эммой видит Катерина Дайва, дочь пивовара.

После — или до — злосчастного свидания Оскара убивают, Эмма оказывается в психушке, возможно у нее просто нервный срыв от увиденного. Тори, по неизвестным причинам скрывая факт свидания подруги, зачем-то наводит шпиков на меня. Зачем? После Павла Крамена она следующая, кто мечтает отыскать убийцу возлюбленного. По идее. Еще одно неизвестное. И зачем Павел Крамен ездил в столицу накануне убийства Робинсона — снова вопрос. Слишком много вопросов, и у меня не было на них ответов.

Впрочем, у Дика тоже, и это обнадеживало. Ведь человека можно оправдать и без поимки настоящего преступника.

Я прибавил шагу — больше от холода, чем от желания успеть на поезд. Пару раз в безнадежной попытке вывернул карманы куртки и джинсов — но пара монет едва ли могла убедить таксиста подвезти меня. Мимо проплывали окраинные дома — в день прибытия я совсем не обратил на них внимания. Лужайки с пожухлой травой в ожидании окончательной уборки (или первого снега), яблоневые деревья, уже облетевшие, кое-где мелькала уцелевшая после налета птиц рябина — я только сейчас сообразил, что писателю просто положено любить осень, ведь она — самая красочная из времен года и в ней можно наблюдать все стадии жизни — рождение плодов, ягод, смену окраса листьев, и постепенное умирание всего живого. Мозг явно искал отвлечения буквально в первой попавшейся мысли.

Например, о том, что писатель из меня никудышный. Стоило делать хотя бы заметки, если не наброски — и отсутствие блокнота не оправдание. Но увлекшись превращением из доморощенного доктора Ватсона в дилетантского Шерлока Холмса, я совершенно забыл о своем хобби. Да я вообще обо всем забыл.

Мимо пронеслась пара машин; заслышав издали гул моторов, я отступил в тень деревьев. Мне не хотелось, чтобы Дик подвозил меня или хотя бы видел на дороге. Я хотел показать свою независимость даже в таком пустяшном деле; очередное ребячество, от которого не так просто избавиться.

Здание вокзала встретило меня горящими окнами верхнего этажа. По коже побежали мурашки при воспоминании о последнем визите — тогда я спасался от смерти, сокрушаясь, что не могу предупредить Дика об опасности. Моя наивность поистине не знала границ.

До отхода поезда оставалось полчаса. Я начал наматывать круги вокруг здания, потом по привокзальной площади. Знакомый тощий парень из кафе, кажется, Стасик, подозрительно оглядываясь в мою сторону, запер заведение, подергав для верности замок, и укатил на роликах. Из огромных наушников, делавших его похожим на мишку-панду — правда, изрядно потерявшего в весе, — лился тяжелый рок. Я даже думать не хотел, в какие кренделя сворачивались в тот момент его барабанные перепонки. Прошло десять минут — нехотя, едва переставляя ноги, я зашел внутрь вокзала, еле слышно притворив за собой дверь.

В помещении горел свет над кассами, уже закрытыми. Рядом примостились двое полицейских, проводивших меня равнодушно-ленивыми взглядами. Я не стал вызывать лифт и поднялся по лестнице, которую обнаружил рядом с уборной. Приглушенные голоса подсказали верное направление — я пошел на них и оказался в знакомой комнате начальника станции. Сам начальник, весьма растерянного вида, притулился в углу на стуле, его место занимал, конечно же, Дик, на диване сидел с закрытым глазами Павел Крамен, и по бокам от него — конвоиры. Я ощутил себя посторонним и сделал попытку ретироваться.

Не удалось.

— Господин Эмрон, — безо всякой интонации произнес Дик — Присесть не предлагаю, все равно пора спускаться на перрон. Хорошо, что вы вовремя.

Во как. «Господин Эмрон», а не Проф. Я прекрасно понимал, что присутствие начальника станции не при чем. Дик всеми силами старался показать, что мы теперь совершенно посторонние друг другу люди. Что ж…у меня впереди была ночь, чтобы изложить свои контрдоводы.

И, может быть, извиниться. Я еще не решил тогда, насколько хочу этого и насколько смогу. Извинения никогда не были моей сильной стороной и не только с девушками. Я мог бросить формальное «извините» любому встречному, но за этими словами ничего не было. Пустота, желание отвязаться, желание того самого пресловутого комфорта и безоблачного существования.

Не спрашивайте, как я дожил до звания профессора на этих смешных принципах. Как-то удалось.

Мы спустились обратно на первый этаж, Дик отпустил полицейских буквально движением руки и прошествовал на перрон. Я чувствовал, что в моей злости нет никакой причины — и, тем не менее, злился. Знаете, как долго порой доходит, что злишься на самого себя?

Поезд подошел за пять минут, из него никто не вышел, и мы беспрепятственно погрузились в купейный вагон. Павел Крамен, казалось, совершенно смирился с предстоящим, и даже не повернул головы, когда мы с Диком прошли дальше в свое купе. Я где-то в душе понимал его — но тем сильнее было мое желание выяснить правду.

Проводник объявил следующую станцию, заглянув к нам — принес полотенца, спросил, желаем ли мы отужинать и, получив отрицательный ответ Дика за нас обоих, удалился. Я расстелил себе верхнюю полку, забрался на нее и уставился в окно. Сна не было ни в одном глазу.

Поезд набирал скорость — мимо проплывал укутанный в ночь знакомый пейзаж, Дик внизу листал какие-то материалы. У меня осталась всего одна ночь, чтобы убедить его в своей правоте.

И я не собирался упускать этот шанс.