Глава 13. Следственная работа

Тонин подъехал на двух машинах — завидев их в окно, мы спустились на первый этаж, в кассовый зал. Одновременно с полицией подошли и сотрудники вокзала, но внутрь их не пустили. За окном едва рассвело, я растерянно оглядывался, совершенно не узнавая вчерашнее место моей вероятной гибели. По углам лежали тени, но через огромные окна лился солнечный свет, создавая ощущение чего-то домашнего и святого. Мы остались дожидаться следователя рядом с грузовым лифтом, я ходил из стороны в сторону, разминая затекшую спину и ноги, а Дик подпирал собой стену, глядя в потолок и бормоча по своему обыкновению:

— Можно было успеть на утренний… А что случилось утром? Крамен сидел, Буль… тоже сидел. Студенты? Директриса? Слишком много незвестных…

Тонин вошел в сопровождении двух сержантов, и выражение его лица не предвещало ничего радужного. Он сжимал и разжимал кулаки, и, не дойдя нескольких шагов, ткнул в Дика пальцем.

— Какого черта, господин столичная ищейка?! Я вам что, экскурсовод по системе «все включено»? А полицейский наряд — служба эскорта? Вы понимаете, насколько далеко я могу зайти по инстанциям…

— Я думаю, кольт.

Тонин осекся, моргая.

— Вы же хотели спросить, из чего в нас стреляли вчера? — Дик непринужденно махнул рукой в сторону, где валялись гильзы. — Думаю, у них были кольты.

— Стреляли? — только и сказал Тонин.

Похоже, миляга Стасик либо совершенно оглох в наушниках, либо предпочел ничего не сообщать о стрельбе. Оказывается, между столичными и провинциальным обалдуями нет никакой разницы — полнейшая безответственность во всем.

На объяснения ушло некоторое время, в течение которого следователь выглядел все более обескуражено. Я рассказал о подслушанной беседе в кафе и своем бегстве. Дик выглядел весьма недовольным необходимостью что-то объяснять, гильзы его не интересовали, отпечатки тоже.

— Тонин, нам бы хотелось оказаться в городе и побеседовать кое с кем из свидетелей.

— С кем?

— С вами, — оставив следователя переваривать услышанное, мы вышли из здания и уселись в патрульную машину. Дик закрыл глаза и немедленно уснул, в чем я на всякий случай убедился, погримасничав и помахав рукой у него перед лицом. Невероятная способность урывать куски сна в самое неподходящее время.

Придорожная трава была покрыта налетом инея — зима наступала по всем фронтам. Очевидно, в столице сейчас валом валил снег. Я приоткрыл окошко, жадно глотая морозный воздух — мимо проехала пара такси и несколько частных машин, но в целом дорога пустовала. Рабочий день начался несколько минут назад, если верить часам на приборной доске.

— Это допрос? — первым делом поинтересовался Тонин, когда мы остались втроем в его кабинете.

— Да как хотите, — пожал плечами Дик. — В зависимости от ваших ответов.

— Слушаю, — следователь попытался расслабиться, но вместо этого сжался словно струна, не мигая глядя на свои руки.

Я плюхнулся на диван, размышляя, станет ли Дик прижимать его так же, как начальника заповедника.

— Меня интересует Джим.

— Джим? — Тонин хмыкнул, чуть расслабившись. — Вы понимаете, сколько Джимов живет в Мелахе?

— Не так уж много, полагаю, — парировал Дик. — Джим — отчим Эммы, подружки мисс Ларие.

— А… он уехал.

— Это мне известно. Он успел не только уехать, но и умереть, если вам это интересно. Меня больше интересует его жизнь, круг общения, чем он зарабатывал. Мы тут с вашими убиенными сопляками слегка отклонились от сути — пора бы к ней вернуться. Рассказывайте все, Тонин. Как на духу.

Следователь хотел огрызнуться — я видел это по лицу, но тон, которым Дик произнес последнее предложение, явственно намекал на неприятные последствия подобного поведения. Я весь обратился в слух, чувствуя себя на коне, на шаг впереди Дика — то есть главным.

Идиот.

— Джим… да, я знал его. Убили… ну и мерзость, — он сплюнул прямо на пол. — Мы не то, чтобы дружили — просто встречались раз или два в месяц в «Кабаньем клыке», выпивали. По службе я тоже иногда… у него был характер тот еще. Стервозный. Но когда нужно, Джим становился покладистым и услужливым — таким, наверное, Глэдис его и приняла.

— Глэдис — мать Эммы?

— Да, Глэдис Стоун. Не могу сказать, что она сама — подарок. Сильно выпивает — давно, чуть ли не с рождения дочери. Два мужа не выдержали, ушли — хотя она говорит, что сама их выгнала. Джим продержался три года — приличный срок. Я слышал, он отлично ладил с девочкой…

— От кого слышали?

— Да из разных мест, — замялся Тонин. — Глэдис временами устраивалась на работу, когда трезвела — ее часто просили посидеть с детьми: и здесь в Мелахе, и в окрестностях. Джим, насколько я знаю, в такие вечера никогда не напивался и не уходил из дома. Оставался с Эммой.

— Как это трогательно, — судя по тону Дика, он думал прямо противоположным образом. — Он ходил налево?

Следователь молчал пару минут, прежде чем ответить.

— Бывало. Уже перед разводом, так часто случается. Глэдис закатывала скандалы, вроде как даже посуду била и кидалась на него. Не знаю…

Меня все подмывало спросить, когда возник пастор Захария, но я держался. В дверь протиснулся наш знакомый сержант, которого явно распирало от новостей, но он молчал.

— Итак, прекрасные отношения с дочерью не помогли. Кем он работал?

— Подрабатывал — Джим ведь приехал сюда незадолго до женитьбы, не местный — у нас все хорошие должности давно разобраны. То тут, то там… бывало помогал Булю, одно время набивался в ученики к Павлу, по-моему он перепробовал все.

— В общем, бомжевал, — подвел итог Дикобраз со свойственной ему лаконичностью. — Подобрал себе под стать женушку, втерся в доверие к девочке и зажил припеваючи. Чем же он приглянулся вам, Тонин? Вы — человек долга, упорный служака и в компании с таким типом…

Следователь невесело усмехнулся.

— Вы с этим парнем, — он кивнул на меня, — тоже не смотритесь слишком гармонично.

— Туше, — без тени улыбки ответил Дик. — Подытожим: наш убитый был типичным перекати-поле, которому не особо хотелось по жизни работать, он паразитировал за счет женщин и тем был сыт и рад. Из рассказа немного выбиваются хорошие отношения с Эммой…

— Простите…на счет Эммы…

Дик, казалось, только сейчас заметил сержанта.

— У вас есть, что сообщить? Коротко и по делу, пожалуйста.

— Да… видите ли… не хочу, чтобы вы подумали, будто я с вами спорю… — он мялся и старался не смотреть в стону Тонина. — Когда мы общались с Эммой…

Мда, кажется, Мартин Туриц и патер Захария не сильно грешили против истины. Интересно, кто в городе не общался с Эммой Стоун?

— А вы ее знали? — тут же насел Дик. — Близко?

— Н-нет… — тот стушевался окончательно. — В прошлом году, в летнем лагере. Подрабатывали, помогали вожатым. Просто болтали…ну вы понимаете… ничего такого.

— И что же такого интересного вы услышали?

— Я не знаю, важно ли это…но однажды мы говорили о родителях. Эмма говорила только о матери — ругала, конечно, за выпивку и за бардак в доме…ну как обычно, какие подростки довольны своими предками? Я спросил про отчима…

— И? — я видел, что Дик готов лопнуть от нетерпения.

— Он ничего не ответила про него. Ни единого слова.

— Проклятие, сержант!!! И ради этого…

— Он всегда отзывался о девчушке с нежностью, — вставил свои пять копеек Тонин. — Хотя характером и не вышел: чуть что — вспыхивал как спичка. Вы спросили, что нас связывало… знаете, я его изучал. Как экспонат, словно книгу на чужом языке. Он был… сейчас попробую описать. Я ни разу не ловил его на чем-то противозаконном, но чувствовал, что не закон его держит. Точнее — он про него даже не думает. Понадобилось бы — наверное, украл или убил кого-то.

— Вам приходило разнимать драки с его участием?

— Бывало, пару раз. В баре у Крамена обычно. Но чаще всего Джим вел себя на грани фола, язвил, очень любил сочные пошлости — вставлял направо и налево.

Меня его рассказ не сильно убедил. Я чувствовал, что сержант что-то не договаривает и решил, что не уйду, пока не расколю его. Дик поблагодарил — довольно холодно — следователя за ответы и объявил, что мы отправляемся в колледж. Не туда, где учился Крамен, а во второй — беседовать с бычарой, который дрался с Диком в заповеднике. Я искренне надеялся, что теперь отморозок не осмелится повторить свою выходку.

Уже на выходе, я хлопнул себя по лбу. Довольно гулко.

— Сейчас догоню, — бросил я Дику. — Оставил носовой платок.

Дурацкий предлог, сам знаю. Но с другой стороны, своих вещей у меня все равно не было — ни мобильника, ни кошелька. Забежав обратно в здание, я торопливо кивнул сержанту, понуро изучавшему кроссворд.

— Она ведь что-то сказала на самом деле, да?

— Вы о чем? — тот, кажется, и думать забыл о разговоре.

— Эмма. Об отчиме. Она сказала что-то, ведь так?

— Сказала, никогда не простит, что мать оставила ее с отчимом одну.

Я выбежал, забыв попрощаться. Мысль, которая меня посетила, была настолько отвратительна, что голову хотелось немедленно проветрить от нее. С подобными историями за все время учебы и работы в университете мне приходилось сталкиваться пару раз — и каждый оказывался еще более мерзостным, чем предыдущий.

Я догнал Дика уже на автобусной остановке. Утренние заморозки оказались предвестником похолодания — я с сожалением вспомнил о теплой зимней шапке и плотнее надвинул капюшон. Усиливавшийся ветер гнул молоденькие березы, явно высаженные только летом вдоль трассы, по небу бежали редкие, набухшие облака. Солнце, несмотря на утро, таилось за серой дымкой где-то на горизонте.

Две остановки до колледжа мы проехали молча, вышли из пустого автобуса и, перебежав дорогу на красный свет, оказались внутри. Колледж походил на предыдущий, в котором учились Тори, Оскар и Эмма, как две капли воды — один архитектурный проект, знакомая, унылая цветовая гамма. Вместо директрисы нас встретил директор — он едва помещался в маленькое кресло за широким письменным столом, хотя вовсе не выглядел тучным, говорил громко и медленно, и не скрывал своего недовольства текущим положением.

По описанию Дика он сразу понял, о ком идет речь, и пояснил, что ничуть не удивлен. Спросил, собираемся ли мы выдвигать обвинения в нападении, но Дик успокоил его небрежным жестом, показывая, насколько мелки подобные проблемы на фоне общего дела. Эта некоторая показушность бесила меня, и вместе с тем ее хотелось копировать — хотя бы из желания потешить тщеславие.

С позволения директора мы оккупировали небольшой кабинет по соседству с его собственным — чтобы далеко не ходить. Когда парень вошел, у него случился ступор — очевидно, недавнее приключение еще аукалось ему среди однокашников.

— Садитесь, Питер, — Дик уже успел пролистать личное дело. — Не могу позавидовать вашему положению, но может быть, все закончится более-менее. Зависит от вас.

— Че?

— Ниче! Сел и отвечаешь на вопросы! — рявкнул Дик. — Если мне понравятся твои ответы, выйдешь отсюда на своих двоих. Включай те полторы извилины, что завалялись в твоей башке и поживее.

— А то че? — парень оказался тугодумом.

— А то схлопочешь в хабальник. И сядешь за вооруженное нападение, употребление наркотиков и совращение несовершеннолетних. И да, еще за нахождение на охраняемой территории в неположенное время.

Питер скривился. Очевидно, некоторые обвинения он слышал уже не первый раз.

— И че?

— Как часто вы использовали заповедник для гулянок?

— Да мы не…

— Я спросил как часто!

— Ну, раза два в месяц… может чаще.

— С вами ходил Оскар Крамен? Постоянно или редко?

— У него и так вечно бабы были… — в голосе Питера сквозила зависть. — Иногда ходил, на безрыбье.

— Урсав и Кесьлевский?

— Обычно ходили. Кесьлевский все уши развешивал…

— А Урсав?

— Распускал руки, — осклабился парень. — Урса любил пошалить…

— В тот вечер, накануне их гибели, кто из девушек шел с вами?

— Вы че, это ж когда было?! — начал выкручиваться Питер.

— Я спросил, кто из девушек был.

— Ну… Памела, Мелинда, Дорис….не помню, кто еще…кажется, Флори…и кто-то еще.

— Виктория Ларие?

Он воззрился на нас в изумлении.

— Монашка-целочка? Шутите?! Она ж лесбиянка!

Я подошел и отвесил ему оплеуху.

— Эй, ты че?

— Ниче, — подражая Дику, ответил я. — Чтобы следил за хабальником.

Мой напарник словно не заметил этого эпизода.

— Вы будете сидеть, пока не вспомните, Питер. И если солжете, мы проверим — и вам все равно будет несладко.

— Да не помню я!!! И это…мне надо…

— Что именно?

— Ну, эта…отлить надо…выпустите!

— Еще один прекрасный повод напрячь свою память.

Он зарычал, молотя кулаком по подлокотникам.

— Я не помню! Не помню! НЕ помню!!

Мы с Диком переглянулись и пожали плечами.

— Подождите, подождите…ой…мне кажется, там была еще эта ботанка. Ну, у которой мамаша пьет…Эмили…нет, Эмма. Вот, точно. Она с нами почти никогда не ходила, а тогда пошла. Но быстро свалила — струсила, кишка тонка оказалась. Мы еще постебались над ней как следует.

— Все вместе постебались?

— Ну да… вроде вместе. Кесьлевский начал, он у нас…вот только не помню, где был Урсав. Не помню…

— Можете идти, Питер.

Дик вытащил из кармана пальто кучу смятых листов, кое-как разгладил — мы шли медленно, удаляясь от колледжа.

— Итак, все свидетели сходятся на том, что Виктории Ларие там не было. Значит, у ее папаши не было повода, согласно твоей версии Проф, врываться в заповедник и всех крушить, — на этом месте я вымученно улыбнулся, признавая, что его взяла. — Остались Урсав и Кесьлевский — совершенно нами позабытые. Этот громила напомнил мне, что с ними пока не все так гладко. Урсав — из богатеньких, его отец совладелец одной из вышек, здесь бывает только наездами. В семье есть двое младших детей, еще в школу не ходят. Однако после трагедии, даже когда с допросами еще не было кончено, папаша сплавил всю семью в курортные места. Вроде как на реабилитацию. Сам здесь не появляется, дом стоит надежно закрытым. Я вчера заглянул туда по пути на станцию — судя по всему, даже прислугу распустили. Печально, но я не слишком люблю допрашивать богачей — они всегда следят за каждым словом и в итоге попадаются на банальностях.

— Вряд ли отец Урсава мог…

— Да, я тоже не думаю, что он имел интерес убивать еще двух мальчишек с разницей в три месяца, чтобы скрыть убийство собственного сына, — Дик скривился, очевидно, вспомнив версии Памелы Гринвуд. — Как-то… Крамен в это совершенно не вписывается, ему даже шантажировать некого — вся семейка свалила.

— А что с семьей Кесьлевского? Он вроде начал рано подрабатывать…

— А что еще остается мальчишке из детдома? — пожал плечами Дик. — Он так и не был усыновлен, хотя пару раз жил под опекой некоторое время. Сам подготовился и поступил в колледж, очевидно — вполне представлял свою карьеру уже тогда. В «Утро Мелахи» он подрабатывал почти три года — солидный срок для такого юнца. Судя по всему, другой семьи кроме газетчиков и Урсава у него не было. Значит, туда нам и дорога.

Мы прошли некоторое время молча, но Дик скоро начал бормотать сам с собой.

— Не пойду — значит, не пойду. Он пойдет, не маленький. Посижу внизу, если что — сбегает еще раз, и еще… ну да, похоже на бред, но лучше так….

Я тактично покашлял и переспросил:

— Дик, все в порядке?

— Нет! Нет, нет и еще раз нет.

— Ясно.

Мы пришли в самый центр, оказалось, что здание редакции едва ли не примыкает к нашему отелю. Первый этаж был полностью застеклен, но солнце светило так ярко, что происходящее внутри было совершенно скрыто. Дик подошел к стеклу вплотную, прижался лицом, заслонившись от солнца руками и простоял так минуты три, вглядываясь. Потом мы дошли до круглой вертушки входа и оказались в прохладном, очень просторном холле, оформленном в стиле минимализма. Несколько мягких пуфов, низкие журнальные столики со свежим выпуском газеты. В глубине за стойкой сидели три девушки, а в дальнем углу расположился мини-бар. Дик, не демонстрируя никакого желания отправляться на поиски коллег Кесьлевского, уселся за столик и заказал виски.

Виски.

Дик.

Я таращился на него, ничего не понимая.

— Пойдешь туда, найдешь главного редактора — его зовут Митрий Стефанович. Ударение на О, не перепутай. Задашь ему следующие вопросы…

— Дик, ты что, спятил??

Он словно не слышал меня.

— Сначала общие — сколько лет он знает Кесьлевского, как тесно общались, где тот жил и как, и все такое. Потом — рабочие — какие статьи поручались Кесьлевскому, был ли Стефанович доволен его работой. Не пытался ли тот использовать служебное положение для чего-либо неправильного.

— Дик, я в жизни не смогу…

— Потом — личное. Знал ли друзей Кесьлевского, в частности Урсава, рассказывал ли тот о своих делишках вне работы, каким он был — душкой, замкнутым и т.д. Потом аккуратно выяснишь, не проходил ли по каким-то статьям отец Урсава, отец Крамена, Буль…. Ну и Ларие-Турицы заодно. А теперь самое…

— Дик, внесем ясность. Я не пойду один.

Чтобы донести до него эту мысль, мне пришлось встать, развернуться и сделать несколько шагов к выходу. На этом месте он, кажется, сообразил, что я говорю серьезно.

— Проф…

— Дик, я понятия не имею, почему ты не хочешь сам все это проделать, но заставлять меня…

— Я не общаюсь с журналистами.

— В смысле?

— Безо всякого смысла. Не общаюсь. Это правило номер один-точка-один-точка-один.

— Но ведь они повсюду!!

— Именно в этом…

— Дик, нельзя же бегать от людей, только потому, что у них такая работа, — кажется, я впервые собрался с духом прочесть напарнику лекцию. — Их тоже можно обмануть, они не всевидящи. Но посылать меня, который даже не самоучка, не стажер, не…

— Это неважно, — он положил мне руку на плечо и сжал. — Неважно, кто ты. Важно, что ты сумеешь добыть. Иди, Проф — я буду ждать в баре до твоего возвращения. До утра, если понадобится.

— А если вернутся эти… ну эти…

— Не вернутся, — Дик отвернулся. — Они уже никуда и никогда не вернутся, поверь мне.

Последняя фраза вызвала у меня дрожь, я на полусогнутых ногах добрался до стойки информации и только тут окончательно понял, во что влип.

Девушки все три были как на подбор; судя по всему, победительницы конкурса «Краса Мелахи», который спонсировался из местного бюджета и широко освещался газетой. Меня встретили сразу три белоснежные — немного однообразные, надо признать — улыбки, два весьма выдающихся декольте и один вырез на грани приличия. Я в свою очередь осклабился — оказывается, вот что такое «вымученная улыбка» — и улегся на стойку информации. Не столько для лучшего обзора прелестей, сколько потому, что дрожь в ногах все не желала проходить. И у меня совершенно вылетело из головы имя нужного человека.

— Добрый день, чем могу помочь? — встретил меня мелодичный, но нестройный хор.

— Добрый день, — чтобы выиграть время, я принялся пролистывать свежий номер газеты, в изобилии разложенный на стойке. — Уверен, именно вы и можете мне помочь.

Девушки озадаченно моргнули, соображая, к кому именно я обращаюсь. Я пролистнул газету, лишь на долю секунды задержавшись на последней странице, потом — на второй.

— Так чем…

— Мне очень нужно встретиться с господином Стефановичем, — я старательно сделал ударение на букве О. — Надеюсь, его можно застать сегодня?

Кажется, мне удалось их ошарашить. Вполне возможно, к главному редактору допускались только политические шишки и воротилы бизнеса, или он вел прием по записи на месяц вперед или просто никого не принимал. Хотя считалось, что в маленьких городках все как-то немного ближе друг к другу, чем в метрополии.

— Вы по делу? — резко и как-то невпопад спросила одна из девушек, та, что была с вырезом и фиолетовыми линзами.

— Конечно, по делу, — я уставился на нее, всем видом демонстрируя нетерпение. — Конечно, ma cherie. По очень важному делу.

— Как вас представить? — вклинилась вторая.

— Может быть, хотите воды? — очнулась третья.

Больше всего я хотел уйти прочь, но не мог.

— Как вас представить? — раздраженно повторила первая девушка.

— Моя фамилия Эмрон.

Она отвернулась и набрала номер. Пытаясь настроиться на беседу, я все никак не мог отделаться от мысли, что делаю чужую работу. Не свою — чужую. Может быть, Дика. Может быть, Тонина. Я не следователь, не сыщик, не Шерлок Холмс. Я…

Вчера все казалось иначе, когда я разыскивал дом Эммы. Ощущение всезнайства пропало, словно и не бывало.

— Митрий примет вас, третий этаж, от лифта направо. Кабинет тридцать пять-б.

Я, поблагодарив кивком головы, повернулся и словно робот на автомате прошествовал к лифту. Уже нажав кнопку, я понял, что девушка назвала главного редактора самой главной в округе газеты по имени.

Любовница? Повсеместное панибратство? Крестница, племянница, другая четвероюродная родственница?

Издав коротенький писк, лифт остановился на третьем этаже, и я вывалился в пустой холл. Колени дрожали. Я понятия не имел, что говорить и как. Легко изображать крутого, если просто развлекаешься — когда речь идет о деле, это становится проблематичным.

Кабинет главного редактора мне указал пробегавший мимо курьер. Постучав, я расслышал что-то похожее на «Входите», протиснулся в дверь и обалдел: комната тридцать пять-б вовсе не была отдельным кабинетом. Комната тридцать пять-б была, собственно, огромным рабочим пространством.

В два длинных ряда стояли офисные столы с компьютерами, а в широченные, до потолка окна лился яркий, все еще по-летнему теплый свет. Вдоль стен высились стеллажи, заставленные словарями, справочниками, папками и связками старых выпусков газеты. Каждый стол отделяла от другого тонкая перегородка из матового стекла, кроме этого на каждого журналиста приходилось немногим более пары квадратных метров, включая стул и стол с компьютером. В комнате стоял постоянный гул чьих-то звонков, разговоров — я насчитал как минимум два десятка сотрудников, а ведь редакция занимала все этажи. В центральном проходе, то и дело задевая чужие вещи, прохаживался высокий, широкоплечий мужчина, настоящий босс во всех смыслах. Иногда он задерживался, всматриваясь во что-то на экране через плечо замершего сотрудника, потом говорил пару слов и шел дальше. На меня никто не обращал внимания, хотя — я горько усмехнулся про себя — сенсация сама шла к ним в руки. Овца на заклание, что-то вроде.

— Господин Стефанович! — я протиснулся между крайним столом и огромным фикусом, оккупировавшим угол комнаты, и ступил в центральный проход, оказавшись прямо у главреда за спиной.

— Прием статей по конкурсу уже закончился, отметьтесь у секретарши и можете…

— Мне нужно поговорить с вами.

— Говорю же, закончился, — широченная спина удалялась все дальше по проходу. — Можете отметиться…

— О Леме Кесьлевском.

Здесь я узнал, что в редакции может быть тихо. Если точнее, в редакции может стоять гробовая тишина — простите за литературный штамп, издержки профессии. Медленно, гора мяса и мышц повернулась ко мне, смерила очень цепким взглядом, от которого все мои страхи вернулись в утроенном размере, и продолжила удаляться.

— Есть свои законы.

— Какие законы?

— Либо хорошо, либо ничего. Я выбираю ничего.

— Вы его так ненавидели? — вырвалось у меня.

— Я сказал — ничего.

Тишина давила, я чувствовал себя под прицелом полусотен глаз; вернулось знакомое ощущение лекционного зала, когда тебя слушает несколько десятков человек, ловит каждое слово, старается успеть все записать. Мне вспомнился наш директор по связям с общественностью — синекурная должность, так как все вопросы за него решала секретарша — Марк Вольс. Марк не отличался статью, но его бас разносился по коридорам, словно шаровая молния, и оглушал почти так же. Он любил входить в лекционный зал задолго до начала перерыва, прохаживаться у стены, делать вид, словно помечает что-то в толстом потрепанном молескине. Я несколько раз пытался жаловаться начальству — без толку. Марк считался авторитетом в своей области и только благодаря ему наплыв студентов в наш университет не ослабевал. Версия выглядела натянутой, но что поделать.

— Вы не хотите говорить о нем, потому что он мертв, или потому что не хотите говорить со мной? Вы думаете, если делать вид, что это было не с вами, прошлое изменится? Я — ваш шанс оживить Лема, пусть только в беседе, понимаете? Вы — журналист, вы знаете власть слова, — я, как писатель, пусть и начинающий, тоже ее знал. — Возможно, еще очень долго вам не представится шанса по-настоящему почувствовать его рядом. Вы думаете, воспоминания это пытка — но они могут быть и радостью новой встречи.

Здесь он остановился окончательно.

— За мной.

Я сумел догнать его только перед дверью, замаскированной под книжный шкаф, в самом конце прохода. Оказалось, в тридцать пять-б все-таки имелся кабинет.

Понятия не имею, каков из Митрия Стефановича получился семьянин, потому что на самом деле его семьей была эта самая редакция. В кабинете, вместо массивного рабочего стола и аккуратных полок, царил привычный хаос спальни, совмещенной с гостиной: небольшой, плохо застеленный диван у окна, пара кресел, забросанных книгами вперемешку с подушками, на журнальном столике — пятна от кофе и переполненная пепельница. На люстре болталось новогоднее украшение.

— Я не жалую полицейских ищеек, — начал главред, даже не предложив мне сесть. — Меня можно вызвать в участок, если это допрос. Если нет — проваливай. И не ищи стул, ты здесь не задержишься.

Вот как, однако.

— Я не из полиции, у меня нет удостоверения и жетона. В общем, ничего такого. Но я пришел поговорить о Леме, потому что это важно для других людей.

— У Лема никого не было, кроме этой редакции. Это был его дом.

— У него были друзья.

— Этот богатенький пижон…— Митрий Стефанович демонстративно сплюнул. — Его папаша слинял, стоило полиции начать допросы. Поджал хвост.

— Вы никогда не думали выяснить, кто же все-таки убил Лема и его друга?

— Не думал ли я? Не думал ли я??

Стефанович развернулся, вытащил откуда-то из-под стола огромную пачку старых выпусков «Утра Мелахи» и гулко шлепнул на стол перед собой.

— Вот, все что я думал!!! Я писал обо всем — о каждой зацепке, о каждом следе. Ничего! Ничего вы не можете, вислоухие дворняги! Только кудахтаете — успехи, планы… Даже в хваленой столице этот индюк Саблин бессилен что-то сделать!

— И поэтому вы начали расследовать сами? — впервые я сталкивался с таким критичным отношением к восходящей звезде столичной прокуратуры.

Он промолчал.

— И куда вас это привело?

— Не ваше дело!

Замечательный получался разговор, не находите? Кажется, на тот момент я не выполнил ни одного пункта из перечня Дика.

— Послушайте, господин Стефанович, я не призываю вас явиться к Тонину и все рассказать. Но очень важно понять, что же тогда произошло в заповеднике. Или вы хотите, чтобы Лема ставили в один ряд с похотливым Оскаром Краменом? — у меня блеснула догадка. — Лем ведь не из-за перепихона туда ходил, верно?

Он молчал.

— Да это вы ему велели туда ходить! — завопил я.

— Молчать!!! — он долбанул кулаком по столу, жилы на шее вздулись и побагровели. — Молчать! Он сам вызвался, чертов сопляк! Я говорил ему, что это пустая трата времени, что он ничего не разнюхает — но он верил, что журналист обязан использовать каждую возможность. Каждую, черт бы его побрал! Наркотики — значит наркотики, проституция — еще того лучше! Иногда эти сплетни выводили куда-то, но чаще — пустой звук! Он мог бы написать разгромную статью о папаше Урсава, но отказывался. Друг и все тут! Хорош друг….

Он утомился и замолчал.

— То есть ничего такого, чтобы…

— Пустышка.

Мне было жаль этого огромного и весьма властного человека, который, очевидно, любил Лема Кесьлевского, пестовал его, был отцом, шефом и нянькой в одном лице.

— У Лема были девушки?

— Ничего серьезного, — буркнул Стефанович. — Он еще не вырос из романтичных бредней. И я сказал, чтобы ты шел вон!

— Сейчас иду, — уверил я его. — Не кричите только, кажется, у вас и так гипертоническая болезнь.

Иметь мать-фельдшера в пригородной клинике не так уж плохо.

— Проваливай, не твое дело.

— Как вы думаете, патер Захария просто патер или шныряет тут не просто так?

Он опешил, потом расхохотался. У него снова покраснело лицо.

— Захария — прирожденный мессия, так ему кажется. Ищет тут паству и местечко для прекрасной белой церкви имени себя. А теперь вали, вали. Прочь!

Я кубарем выкатился из кабинета и бежал до самого лифта, не оглядываясь.

Внизу Дик встретил меня почти радостно, спрыгнув со стула и буквально потащив на выход.

— Кто-то должен был предупредить руководство шайки, чтобы за нами послали тех громил. И кто-то сделал это совсем недавно, от силы вчера утром. Мы сильно наступили кому-то на хвост, Проф, — он прищелкнул пальцами. — Ты знаешь, я только сейчас сообразил — нам давно пора побеседовать с госпожой Глэдис Стоун.