Глава 19

Глава 19

Я проснулся в холодном поту. Говорят, перед смертью человек видит всю свою жизнь. Должно быть, то была генеральная репетиция.

Я поднялся, пошатываясь, будто меня всю ночь избивали палками и, опираясь о стены, проковылял в ванную. Может, во всем был виноват вчерашний ужин, который только притворялся соленой треской, а на деле был чем-то иным… может…может… Так стало быть, Мэнхарт — идейный предшественник Прайса, вот как… м-даа… вот, значит как повернулось… ну-ну…Посмотрим, что будет дальше…

После душа я взял чашку кофе и вышел из дома, выгнал из гаража «додж» и, сидя верхом на капоте, тихо блаженствовал. Раннее утро и чашка кофе этому очень способствуют, уж вы мне поверьте.

Шесть утра, лучшее время. Нью-Йорк еще мирно спал, славно умывшись ночью. Сейчас о дожде ничего не напоминало, не считая легкий туман, который скоро исчезнет.

Нью-Йорк, Нью-Йорк…Может, когда-нибудь, я к тебе и привыкну. Когда ты станешь менее суетливым. То есть, по сути своей, никогда…

…Ладно, что на повестке дня?

Дружно ждем Йоргена. Ну, хорошо…

Так, а что же у нас Джек О'Брайен? Каюсь, в круговерти последних событий я забыл проверить заказ, между тем, все должно быть готово.

Интересно, он еще спит?.. А вот сейчас и проверим.

Я достал кпк. В принципе, ничего не теряю.

— Доброе утро.

Голос такой, будто времени полдень.

— Здравствуйте, Джек. Разбудил?

— Нет. У вас все готово. Когда заберете?

— Часа через три. Хорошо?

— Конечно. Я буду ждать.

Вот что значит — человек дела. Это я понимаю.

Я оставил чашку на крыльце, а под ней записку — «Уехал по делам. Вернусь к полудню. Ведите себя хорошо» — и отчалил.

Казалось, «додж» был рад проветриться спозаранку, а может, это я уже ехал крышей, решайте сами. Говорят, старина Форд тоже болтал со своими машинками, так что…

Надо вам сказать, что ехать по Нью-Йорку рано утром не в пример приятней, чем все остальное время суток, — что днем, что вечером. Ну, вы меня понимаете.

До Джека я добрался быстрее, чем рассчитывал. Когда он выдавал мне амуницию, он более чем когда-либо походил на бухгалтера. Разве что роспись не требовал.

Перед тем я притормозил у «Небес», вышел и постучал в дюйм стали, гадая, разбужу ли Мела или он тоже рання пташка. Бойница открылась, но вместо Мела на меня смотрела его копия лет десяти.

— Что надо, мистер?

— Повежливее со старшими. Позови Мела, бикицер.

Секунд через пять появился Мел, широко улыбаясь и впустил меня внутрь.

— Джек ждет. Заходите.

В кабинете Джека на столе лежал бронежилет, рядом винтовка, гранаты, наручники и все остальное по списку.

Я взял М4 в руки, как будто обнялся с приятелем, с которым не виделся несколько лет. В этом мире есть вечные вещи — с одной из них я сейчас обнимался.

Джек стоял рядом, наблюдая за мной с обычным спокойствием.

— Я взял на себя смелость и вместо обычной полицейской модели достал для вас этот. Он нисколько не хуже, наоборот. Вы хороший клиент — не хотелось бы вас терять. Впрочем, если это принципиально, можно быстро обменять на полицейский.

— Не стоит. Вы правильно поступили, спасибо.

IMTV с бронепластинами из карбида бора и органита — да, этот точно не хуже, клянусь чем угодно. Жизнью, к примеру, или здоровьем… Еще один старый знакомый. Сегодня день встреч.

— Сколько с меня?

Я рассчитался.

— Как Айронс?

— Отлично. Но спрашивает, что будет дальше и скоро ли?..

— Скажите ему, еще где-то месяц, не больше — дело деликатное, операция тайная, затронуты интересы государства — в общем, все в таком духе, придумайте что-нибудь. Потом он получит новые документы и новую жизнь.

— Это правда? Про документы.

— Да. — Я посмотрел Джеку в глаза. — Я прячу Айронса для того, чтоб обрубить щупальца тем, кто мне нужен. Ограничить возможности, вынудить к бегству. Когда все закончится, Айронс сможет начать заново и с чистого листа. Без дураков. По-моему, вполне достойная плата за некоторые неудобства. А убивать его мне не нужно ни с какой стороны — я просто не могу таскать его с собой повсюду, а присматривать за ним некому. Поэтому я и обратился к вам.

Джек кивнул, казалось, тут же забыв о сказанном.

— Еще — он хочет подышать свежим воздухом. Вашингтон-Парк, например. Я мог бы отправить их с Мелом…

— Нет. Не стоит. Один шанс из тысячи, что его там увидит кто-то, кто видеть не должен. Пусть лучше прогуляются загород, там и дышится легче.

Джек снова кивнул, спросив, надо ли что-то еще. Я ответил, что — нет и уехал.

Домой я вернулся раньше, чем обещал. Домой — может и громко сказано, но за прошедшие несколько лет дом для меня был там, где в меня не стреляют. Согласитесь, удобно.

За спиной мне грел душу взвод старых знакомых. Ну, может, не взвод — отделение, но и то хорошо.

Я ехал особенно аккуратно, памятуя о грузе в багажнике, — не хотел объяснять копам о личном Четвертом Июля, которое скоро наступит.

Полуксы проснулись и завтракали в столовой, предложив мне присоединиться. Ветчина по-джорджийски, яйца-пашот, оладьи из пресного теста и клубничный омлет — кажется, я ничего не забыл.

Давно не сидел за семейным столом. С детства, наверное. Отвык. Непривычно.

Ромул смотрел в газету, Роксана — в телевизор, а я в свою тарелку, на яйца с беконом, которые были чудо как хороши.

Удачно мне подвезло с клиентами — в том смысле, что меня не донимали расспросами. А, может, у меня такой респектабельный вид, что каждому ясно — у чувака-то все схвачено. Хорошо, если так.

После завтрака Роксана предложила мне прогуляться, если у меня нет других планов. Их не было и я согласился, предварительно разгрузив «додж» в углу гаража и укрыв своих друзей ветошью.

Сказав нет людской суете, мы сбежали из муравейника к океану — туда, где я встретился с Евой на берегу.

Оставив машину на набережной, мы медленно шли по кромке воды, дыша воздухом, солнцем и небом.

И криком чаек, добавил бы я, будь поэтом, но чайки предпочитали все больше городские помойки и свалки.

Людей было мало — так, изредка кто-то встречался на берегу, но, в общем, нью-йоркцы сюда не тянулись.

Синее небо, облаков почти нет — и выглядит так, что я понимал древних, считавших, что небо — колпак, как крышка у супницы. И есть край земли, а не какой-то там горизонт.

Жарко, воздух дрожит, но ветер спасает, нагоняя прохладу и волны.

— Правда, — чудесно?

Я кивнул. В океане есть что-то вечное — что-то, что должно быть у каждого смертного. Как свобода слова, к примеру. Или Eloy семьдесят пятого[1].

И, как свободы, его хватает не всем. Не всем так везет, чтобы видеть это величие каждый день, не на фото — вживую.

Так мы шагали какое-то время молча, любуясь прибоем, потом Роксана, взглянув мне в лицо, спросила:

— Когда все это закончится?

О, вот уж точно — вопрос на миллион.

— Через месяц, я думаю. Может, чуть дольше.

Я не лгал, я только не знал, чем ответят Мэнхарт с компанией. Я мог лишь предполагать, а от этого много зависело. Но, в любом случае, лучше было ее успокоить.

— И Ровена вернется домой?

Как ребенок, ей-богу.

— Будем надеяться.

— Но вы пока не знаете, где она?

— Нет.

Помолчали. Роксана вышагивала точно в линию — как Ева недавно — как будто шла по канату над пропастью.

— Вы никогда не хотели жениться?

— Что?..

— Жениться?

Она невинно смотрела на меня.

Что делается у женщин в голове?..

— Нет.

— Почему?..

— Представляете наш разговор за обедом? «Дорогая, я знаю, ты хочешь новую машину, так что в этом месяце я поработаю сверхурочно. Завалю двадцать человек вместо десяти».

Она улыбнулась.

— А вам никогда не хотелось… более спокойной жизни?..

— Она достаточна спокойна для меня.

— Я имею в виду дом, семью, налоги, воскресные пикники и колледж для детей?

— Ах, настолько спокойную?.. Нет.

— Почему?..

— А зачем?

Мы опять замолчали, неспешно шагая по песку. Роксана сняла куртку, закинув ее на плечо и улыбаясь, смотрела на воду.

— Будь я романтиком, я бы сказала, что вы просто еще не встретили ту самую женщину…

— Да ну? Мысль, конечно, интересная, главное — свежая, но одному все равно спокойней.

— Неужели вам никогда не хотелось изменить свою жизнь?

— Каким образом?

— Ну… распрощаться с насилием, например?

— Каким же образом?

Я посмотрел на нее с интересом.

Она ничуть не смутилась.

— Начните с малого. Многи люди начинали потихоньку.

— Так что же вы предлагаете?

Она пожала плечами.

— Вам решать. Речь не идет о чем-то радикальном, вроде обета в монастыре… — она улыбнулась. — Как вам вегетарианство — для начала?

— Гитлер был вегетарианцем…

Она воздела руки в шутливом отчаянии.

— Я не знаю, как с вами разговаривать!

— А представляете, каково бы пришлось моей жене?..

— Да уж…

Она сделала вид, что надулась, но через минуту опять иронично взглянула на меня.

— Но слушайте, ведь так не может быть вечно.

— О чем вы?

— Ну… то, чем вы занимаетесь…

— Убиваю людей?..

— Да…

Я пожал плечами.

— Может, когда-нибудь убьют и меня.

— Представьте, что вам повезет и вы доживете до старости — что тогда?

Я снова пожал плечами.

— Не знаю, я так далеко не загадываю. Наверное, куплю себе «додж-челленджер», маленький домик в глубинке и кресло-качалку. Может, собаку заведу…даже двух.

— Чем же вы станете заниматься на пенсии?

— Начну разводить чучундр. Зверек, конечно, гнусный, но мех у него… — я мечтательно прикрыл глаза, — великолепный…

Она засмеялась, а я показал на скамейку.

— Идемте, присядем. Тогда мы сможем беседовать, глядя на волны.

Мы сели друг подле друга и она опять повернулась ко мне.

— Значит, любите одиночество?

— Да.

— Человек-одиночество… или человек одиночества?..

— Как угодно.

— Не любите людей?

— Я не люблю пролетариат[2].

— Что?..

— Ничего. Я не люблю людей.

— Почему же?

— Мне не нравится символ этого времени.

— Символ времени?.. О чем вы?

— Представьте себе ток-шоу. Обычное сверхпопулярное ток-шоу. Или, правильнее сказать — реалити-шоу? Я не знаю, я не разбираюсь во всем этом дерьме. Так вот, — одно существо женского пола бросает в другое использованный тампон, предварительно вытащив его прямо из под себя — из под платья, напоказ в камеру. Зачем? Рейтинг. Так вот все это — и есть символ нашего времени. И уже очень давно.

— Вот как?..

— Да. Тебе достаточно быть посредственным, подлым, тупым и горластым — и будь уверен, ты неплохо устроишься в жизни…

— Перестаньте. Вы воспринимаете все чересчур серьезно. Люди просто хотят развлечься.

— Да. Понимаете? Им мало того, что у них есть еда, крыша над головой и в них не стреляют. Они пресытились — им надо развлечься.

— Вас послушать, так идеал человека должен быть сродни сытой свинье, у которой есть хлев и большая кормушка, а нож мясника далеко. Потому она счастлива. А вы никогда не слышали о моральных ценностях?

— Слышал. Но они ни при чем. Я говорю, что люди не ценят элементарные вещи — принимают как должное, пока их не лишились. Эта мысль стара как мир и как само человечество — настолько, что уже покрылась мхом высотой по колено. И все равно они не меняются. Так как же их после этого любить? В большинстве своем?

Здоровье, еда, дом, личная безопасность и безопасность семьи — старина Маслоу был прав. В первую очередь человек хочет жрать и трахаться — в максимально комфортных условиях и чтобы никто не мешал. Когда это есть, наступает черед того, что именуют социальными нуждами — дружба, любовь, понимание. Но, зачастую, это всего-навсего суррогат, подсмотренный в телевизоре, интернете или в дешевых бульварных журналах. Люди разыгрывают свои жизни по этим поганым сценариям и душа обрастает салом. Не у всех, но у многих. Человек расслабляется. Оглянитесь вокруг. Никто теперь и не разговаривает толком. Все просто пересказывают то, что они услышали и увидели по телевизору и в интернете. Это же поколение людей-унитазов. Всеядных людей-унитазов.

— Вы слишком мрачно на все это смотрите. Если все время так думать, можно сойти с ума.

— Мы уже сошли, куда уж дальше?.. Кроме того, если об этом не думать — хоть изредка — получишь помойную яму вместо себя самого…

Мы помолчали — каждый о своем.

По песку катился красно-синий резиновый мяч, за ним не мог угнаться мальчуган лет пяти, потому что ветер отдавал мяч волнам, а те, наигравшись, пасовали его обратно. Так они и бегали зигзагами — мяч и мальчик.

Мальчик был сосредоточен — темные кудрявые волосы, пухлые щеки, серьезные губы, глаза — так, как бывают сосредоточены дети, когда они уверены, что заняты чрезвычайно важным делом.

В отдалении, шагов за тридцать, молодая пара — родители.

Я показал на мальчика.

— Видите, он еще не испорчен…

На родителей.

— Они — да.

— Почему вы так думаете?

— Слишком мал. Большинство детей в таком возрасте еще нейтральны. Изменения начнутся где-то через год-два.

— Я про родителей…

— Ах, эти… Взгляните на них.

— Ну и что?

— Разве вы не видите? Тонкий налет пошлости, гламурности, разлившийся по их лицам?

— Нет… — Прозвучало довольно растерянно.

— Это трудно объяснить словами. Проще показать. Но, со временем, ты начинаешь это видеть.

— Видеть?

— Да, видеть. Достаточно взглянутьть в лицо, чтобы понять, живой передо тобой человек или мертвый.

— Мертвый?..

— Я это так называю. Это значит, что так-то он как живой, но внутри — обычный продукт нашей дерьмовой культуры.

— Что это значит?

— Ну… Помните, что стоит у Маслоу над социальными нуждами?

— Самоуважение?

— Точно. Самоуважение или самоутверждение — называйте как хотите. Потребность знать, что ты — не пустое место. Или пустое отчасти. Как человек ее реализует, такой он и есть по сути своей. Маньяки насилуют и убивают — больные ублюдки, им хорошо при виде чьих-то страданий. Диктаторы властвуют и разделяют. Сердобольные пекутся о других. Хиппи рисуют цветочки на лбу. Чудаки гуляют в желтых цилиндрах и с барабаном на шее. У всех по-разному. Конечно, есть и полутона и смешения, но — все равно, главный вектор, как правило, виден всегда.

— Так что вы скажете про эту пару?

Малыш к тому времени уже догнал свой мяч, просто прыгнув на него всем пузом и родители повели его к асфальтовой дорожке, ведущей в цивилизацию.

— Обычные.

— Как это?

— Современные. Все напоказ. Как гамбургеры из фастфуда с поддельной лицензией. Красивая упаковка и черт знает что внутри. Пластиковые люди, с такими дел лучше бы не иметь. Они как бы покрыты глянцем, сквозь который не пробится ни сочувствию, ни состраданию.

— Вы правда видите это по лицам?

— Если не играть в шаманов, то — да.

— Расскажите еще про лица.

— Ну, что сказать… — я пожал плечами, — есть лица плоские, пластиковые… Как нарисованные, как маски… Есть очень живые. Есть вперемешку с перегибом в любую сторону.

— Например?

— Лорена Маккеннитт — живое, Эдриан Пол — вперемешку, Майкл Джексон — гламур. Хотя… по-сравнению с нашими днями, Майкл Джексон — невинный ребенок…

— Я не знаю, кто это…

— Не беда. Отыщете в интернете. Вы не замерзли? Идемте обратно?

Роксана кивнула и мы побрели в ту сторону, где оставили «додж».

— Значит, все плохо? — она лукаво взглянула на меня, будто мы играли в шарады.

— Ну, почему же… Нет. Не все. Худших всегда большинство, это да. О них и речь. Потому мне не нравится социум. Но есть исключения. Это приятно.

— Значит, худших, по-вашему, большинство…

— Не только по-моему[3]. Это уже не первое и даже не второе поколение тех, кто готов на все ради денег и популярности.

— А разве когда-то было иначе?

— Верно. Но не в таком количестве. Деградация началась давно. Сколько лет человечество развивалость, столько и деградировало, просто в другой плоскости, иными слоями. Но особенно резко — с прошлых девяностых по сей день. Слишком много Гомеров Симпсонов, скрещенных с Монти Бернсом. А вот маленьких Лиз почти не осталось — стало быть, нет и Мардж. Понимаете… очень много простых людей — хорошо сейчас, плохо потом. А по-большему счету — хорошо сейчас, а потом насрать. Простые люди — думают как надо, голосуют как надо, живут как надо. Такими легко управлять. Главный рецепт стар — хлеба и зрелищ. Это для них хлеще кокса, только легальнее.

Роксана нахмурилась.

— Простите, но, по-моему, вы передергиваете. Это похоже на бред пессимиста в тяжелой депрессии.

— Вот как? Ну, значит, мы бредим вместе — Эпиктет и я.

— Но, послушайте, каждый сам выбирает, каким ему быть и как тратить жизнь.

— Но это же бессмысленно, разве нет?

— О чем вы?..

— Жизнь, полная насилия и извращенных удовольствий, так же и заканчивается.

— Ведь это не ваши слова, верно?..

— Почти. Это Роршах, один из Хранителей[4].

— Ну и что же это значит, по-вашему?

— Насилие заражает. И равнодушие. И склонность лицезреть тампоны тоже… Это как сифилис. Подцепишь — и не отстанет. Передается другим — посредством общения… В том числе — детям… Излечиться нетрудно… и трудно одновременно, потому что в данном случае все усугубляется тем, что больной и не хочет лечиться… Ему так нравится, понимаете? Но ведь, чтобы начать лечиться, надо сперва осознать.

— И тут появляетесь вы с Роршахом…

— Не язвите. Да, тут появляемся мы. Не только мы. Большей частью, не мы. Обычные непродажные копы во всех странах, ребята из спецотрядов, которые каждое утро не знают, доживут ли они до вечера. Самые мудрые из них никогда не заводят семей…

— Хм, забавно… — она осеклась.

— Что?

— Так… ничего.

— Вы подумали, что все эти обличительные речи о несовершенстве мира и людей в нем произносит наемный убийца, на котором клейма ставить негде, верно? А если так — не странноват ли пафос?..

Она взглянула на меня с опаской.

— Как вы догадались?..

— Догадался… У вас это на лице написано.

Я подошел к самой воде и, наклонившись, зачерпнул немного, чтобы умыться. Солнце уже палило нещадно, полностью войдя в свои права.

— Во-первых, я вам не Бэтмен какой-нибудь, никаких крестовых походов не объявлял. Во-вторых, если послать подальше вульгарную софистику — я никогда не убил ни одного хорошего человека. Не всем так везет. А я это точно знаю, — я помню их всех. Поэтому мне довольно легко живется.

Мы опять замолчали, глядя на далекую полоску, отделяющую небо от воды. Ветер перестал баловаться, словно бы устав, и дул едва заметно.

Роксана посмотрела на меня и тихо спросила:

— А кто решает — хороший это человек или нет?

Я кивнул.

— Правильно. Будь мы в суде, я бы сказал — ни одного субъективно хорошего человека. Конечно, прежде всего, для себя это решаю я.

Она спросила все так же тихо:

— Вы многих убили?..

Я посмотрел на нее в ответ и увидел лишь детское любопытство, хотя и с примесью взрослой настороженности.

— Не спрашивайте меня об этом, иначе мне придется убить вас и я нарушу правило не убивать хороших.

Она чуть вздрогнула.

— Вы шутите?..

— Отчасти.

Роксана топнула ножкой, изображая возмущение.

— Вам следовало жениться на Роршахе!

Я согласно кивнул.

— Славный малый. Бескомпромиссный. Жаль, что с ним так обошлись. Мы бы с ним точно поладили.

Мы пошли дальше. Я шел справа, потому что был чуть повыше, так что ей доставалась вся моя тень.

— Суть в том, Роксана, что люди уже не так наивны, как прежде. С каждым новым поколением они все более испорчены. Лет сто пятьдесят назад хиппи совали в ствол винтовки цветочек, пытаясь предотвратить войну — сейчас они уже так не делают, — знают, что ответный залп разорвет их на части. Помню, они ходили с плакатами «Убивать ради мира — трахаться ради целомудрия». Забавные были плакаты. Во времена Никсона считались верхом кощунства и антиморали. Сейчас ими не удивишь и ребенка. Дети в школах узнают как пользоваться презервативами раньше, чем читать и писать. Так стоит ли удивляться тому, что я думаю обо всех этих людях? Они не учатся на своих ошибках, — напротив, они повторяют их вновь и вновь, раз за разом. Они глупы. Потому-то я смотрю на них, как на ходячие трупы.

Я показал вверх и влево, туда, где между домами с краю дороги виднелся огромный биллборд — ток-шоу «Семейный Рецепт», помесь кулинарии и мордобоя. Скелет в поварском колпаке выглядывал из шкафа, держа в руке отрезанную человеческую голову.

— Смотрите, Роксана — видите щит? Цитата по тексту: «Привычка отвлекаться от проблем, глядя на цирк уродов — признак упадка и для империй и для отдельных людей. Это как Колизей, где из зрителей прет все самое поганое, что в них есть, стоит им только увидеть чьи-то страдания.»

— Откуда это?

— Давным-давно был такой фильм — «Боже, благослови Америку»[5]. Один из героев — Фрэнк говорит что-то подобное в самом начале.

— Хороший фильм?

— Как по мне — да.

— О чем он?

— Ну…В общем, этот парень, Фрэнк, сперва лишился работы, затем дебил-доктор обрадовал его насчет рака мозга, а тут еще у соседей за стенкой все время орет ребенок, который считает себя полицейской сиреной. Он разведен, но видится с дочкой, а когда звонит своей бывшей в очередной раз, чтобы забрать дочурку на выходные, слышит, что та больше не хочет его видеть — я про дочку, а не про бывшую — потому что у папы скучно. А тут еще мамаша купила ей какую-то навороченную херню вроде планшетника, так что Фрэнк остался совсем не у дел. А дочка мелкая совсем — лет пять, может быть — а уже столько дерьма. А за стеной воет ребенок, на которого насрать его же родителям, потому что они смотрят по телевизору очередное ток-шоу. Ну вот, а у него был автоматический кольт на черный день и, стало быть, этот день настал — решает он выбить себе мозги. Так бы все и закончилось, но, когда он уже сидел на диване с пушкой во рту, по телеку показали очередных уродов, которые решали свои уродские проблемы напоказ другим уродам — и он остановился. Он подумал — какого черта? — я все равно умру от рака или от пули, так не лучше ли мне напоследок сделать хоть что-то хорошее? Слегка, знаешь ли, почистить этот сраный мир. Сказано — сделано. Терять-то все равно уже нечего.

Так вот, он успевает прикончить одну малолетнюю сучку, которая была обожаемым идолом для многих американских подростков, когда встречает девчушку по имени Рокси — младше его раза в два, — которая за всем этим наблюдала. Она уже следующее поколение, понимаешь? И, несмотря на это, ей точно так же ненавистно все то, что побудило Фрэнка взяться за кольт. И они отправляются вместе колесить по дорогам Америке, чтоб совершить еще много прекрасных дел…

Я замолчал, а Роксана смотрела на меня так, как будто я был Дональдом Даком, который вдруг предложил ей по пиву и в койку. Она сглотнула и осторожно спросила:

— По вашему, это — хороший фильм?

— По-моему, просто прекрасный. Один из лучших, которые я когда-либо видел. Это очень доброе кино.

— Доброе?!

— Да. По нему надо писать сочинения в школах. Будь моя воля, я бы повесил портреты Фрэнка и Рокси на всех перекрестках. Не только в Америке, — по всему миру.

Роксана покачала головой — кажется, я ее не убедил, что, впрочем, было неважно.

Мы добрели до нашего «доджа» и покатили обратно.

Пока мы пробивались сквозь нью-йоркские пробки, она все больше молчала, лишь один раз спросив:

— Скажите, Марс… Есть что-то, что вас воодушевляет в этой жизни?

— Воодушевляет?..

Опять собирались тучи. Кажется, скоро дождь…

— Да, воодушевляет. Безусловное светлое пятно. Например?

— Ну… — я сделал вид, что задумался, — саундтрек из «Скайрима»[6] — например. Еще «Каприз» Паганини. Запах настоящего шоколада… Что еще…

— Настоящего?

— Да. Знаете, сейчас ведь редко можно встретить настоящий шоколад, все больше подделка. Да… ну и музыка, стало быть…

— А именно?

Я пожал плечами, но Роксана была настойчива.

— Что сказать… Уж точно не та кислотная пакость, что льется нынче из каждой щели. Есть вечные вещи… Да много кто… Риффы Аккермана и Нофлера. Голос Коэна. Франк Дюваль конца восьмидесятых… Криднс… Ты знаешь, кто такие Криднс?..

— Нет…

— Неважно.

Когда мы приехали домой, Ромул Полукс занимался уборкой. Навряд ли это было его слабостью, скорее, он хотел отвлечься от неких мыслей. Открыв входную дверь, я увидел, что он водит пылесосом по ковру и делает это старательно. Я улыбнулся про себя — сразу видно, что он начинал из низов.

Новостей не было. Загнав «додж», я связался с Йоргеном, но тот лишь нетерпеливо отмахнулся от меня.

— Не мешай, Марс. Завтра все будет готово. Дай мне еще немного времени. Я сам с тобой свяжусь.

Вот как. Что ж и на этом спасибо.

И я ушел спать, наказав себе проснуться рано утром.

Я закрыл глаза и провалился в темноту. Сновидения в ту ночь меня не тревожили. Все было в порядке.

[1] Имеется в виду альбом группы Eloy «Power and Passion» 1975 года.

[2] Филипп Филиппович Преображенский — Человек.

[3] Марс цитирует Эпиктета — «Худших всегда большинство».

[4] Роршах — герой комиксов о «Хранителях», созданных фантазией Алана Мура, Дэйва Гиббонса и Джона Хиггинса.

[5] «God Bless America», 2011, режиссер Бобкет Голдуэйт. На протяжении этой главы Марс несколько раз цитирует Фрэнка — иногда близко к тексту, иногда не совсем.

[6] Компьютерная игра, творение фирмы Bethesda. Одна из лучших в своем жанре.