Шестерка

Июльский жаркий полдень плавил городской асфальт, отражался солнечными бликами от окон, витрин, солнцезащитных очков, бесстыже оголял женские плечи и ноги: от минимума их одежды кружило голову. Я слонялся по улицам. Отпуск, определенно, не задался с того самого момента, как жена отвергла «горящие путевки» в Таиланд, выбрав свою Мухосрань. Дитя урбанизации, я испугался выехать с женой в деревню к ее престарелым родителям. Деревенские дороги вызывали в моем сердце боль за судьбу подвески моей железной лошадки, а бесконечные ряды картошки как бесплатное приложение к свежему воздуху мне вовсе не казались симпатичными… Сын куда-то укатил с очередной подружкой. Я коротал ночи в душной квартире, а дни — редкими вылазками в супермаркет за парой баночек пива и просиживанием у телевизора.

Вот и сегодня решил пополнить холодильник баночками да прогулять себя любимого. Уселся на скамеечке в липовой аллейке. Публика сновала мимо самая разнообразная. Проезжали детишки на роликах, смешно топали карапузы в цветных панамках за ручки с едва одетыми мамочками. Девушки без детей-приложений совсем сводили с ума, цокая каблуками и виляя бедрами, услаждали взор низкими декольте и открытыми пупками. Мужики тоже, хоть и реже, но проходили мимо: кто-то в мокрых под ремнем от пота штанах, а кто-то в шортах, разбавляя обилие женских икр и лодыжек своими волосатыми тощими конечностями.

Вдруг в аллейке поднялось какое-то общее беспокойство, люди отскакивали на газон, уступая дорогу кому-то, послышался женский визг, детский рев, чей-то смех.

Нарушительницей покоя оказалась стайка пацанят. С ведрами воды, в водяными пистолетами и самодельными бутылочными брызгалками они мчались по дорожке и с криками: «Иван Купала, обливай кого попало», — щедро одаряли изнывающую от жары публику брызгами холодной воды. Забавный обычай, хорошо знакомый мне из детства… А еще — из молодости…

Я был сыном «очкариков-интиллегентов». Папаша преподавал в ВУЗе философию, а мать глотала книжную пыль в школьной библиотеке. Она ужасно гордилась красным дипломом инженера-строителя. Ее в свое время даже на какую-то большущую стройку посылали, но она встретила отца, закрутилась любовь. И эти двое решили построить ячейку общества. А может, детородный возраст у матери поджимал — я не знаю. Рос я в атмосфере удушающей любви двух бабушек и постоянном недостатке внимания родителей. Так меня и кидали — от папашиной матери к мамашиной. Дома я появлялся нечасто, но меня это как-то мало волновало. Все необходимое у меня было: неплохие шмотки «из-под прилавка», сладости, жвачка, цветной телевизор… Казалось, соперничая друг с другом за мою привязанность, бабушки могли достать все. Я исколесил с ними почти весь Советский Союз, бывал в самых известных пионерлагерях…

А однажды, уснув в Советском Союзе, утром мы проснулись в России.

Одна из бабушек, со стороны матери, испытала огромный стресс, когда выяснилось, что двери к многочисленной родне в новоявленной «загранице» теперь не так гостеприимно распахнуты. Все это вылилось в инсульт. Через пару месяцев бабушка скончалась. Другая же моя «опекунша» вскоре стала едва сводить концы с концами. Папашу сократили. Я не привык к скудной жизни. Поэтому в свои шестнадцать, вполне осознавая, что есть хорошо, а что есть плохо, я выбрал второе, как наиболее приспособленное к ставшей вдруг такой непонятной жизни. Связался с местной братвой, крышующей близлежащие рынки и магазины. Был мальчиком «на побегушках». Пару лет проходил в этом статусе, мечтая о большем. Я многое видел, но не считал это жестокостью. Оправдывался тем, что такова жизнь.

Мать, наконец, узнав о моем занятии, схватилась за сердце, а папаша подключил свои знакомства. И меня упекли на два года. Отдавать долг Родине. Хотя чего я был ей должен — до сих пор не понимаю…

А когда вернулся, пришел к Паше — нашему главарю. Он взял меня на работу. Я стал «шестеркой» Димы — одной из важных Пашиных «шестерок»… В общем, я снова очутился на последних ступеньках этого табеля о рангах.

На центральном рынке торговал обувью Стасик — бывший папашин коллега, переквалифицировавшийся в челноки. Неплохой, в общем, мужик, только задолжал «за крышу», уверял, что торговля совсем плохо идет. У Стасика была дочка Олеська. Я ее еще сопливой девчонкой знал, даже нянчился пару раз, когда наши семьи домами дружили. Олеське шестнадцать тогда исполнилось, и Стасик ей подарил на день рождения золотой браслет: толстенную такую цепочку на запястье. Она как раз к Стасику забежала в палатку, когда мы свой рейд по должникам совершали.

Стоял июль, жарища невыносимая. Завалиться бы где в тени, пиво потягивать — а ты ходи, выслушивай нытье о том, что «выручки нет, совсем плохо». И Стасик ту же песню запел. А тут Олеська. В коротком белом сарафане, свеженькая такая. Меня увидела — улыбается. И браслетом на солнце сверкает.

Димка аж слюной закапал.

— Стасик, — обратился он к должнику, — если ты к вечеру бабки не отстегнешь, погоришь со своим бизнесом в прямом смысле, — и зажигалку в ладони подбросил, щелкнул ею и прикурил сигарету. Сплевывая прямо на прилавок, процедил: — А дочку твою по кругу всей братвой пустим. Раз ты бабки в нее вкладываешь, цацки покупаешь… Вот и оценим твою бесценную…

Вдруг он подскочил, как ужаленный, когда пробегавшие мимо пацанята окатили его целым ведерком воды.

— Иван-Купала, обливай кого попало, — заржали гаденыши, удирая прочь.

Димка заматюгался. Футболка на нем промокла, водянистые дорожки стекали по рукам. Грозный Димка вдруг стал каким-то жалким, растерянным. Масла в огонь подлила Олеська, расхохотавшись вдруг звонко, заливисто, запрокинув голову. Дурочка, тут бы плакать надо, когда тебя по кругу пустить пообещали, а она ржет, то ли от нервов, то ли и правда смешно. Вода и на нее попала. Прилично так спереди окатило. Ткань на платье промокла и почти прозрачная стала, облепила так, что стало очевидно отсутствие на Олеське лифчика. Соски от холода затвердели и четко прорисовались темными кружочками.

Стасик, слава Богу, вовремя заметил, как Димка побагровел, нахмурился и оперся на прилавок, собираясь перепрыгнуть, чтобы добраться до Олеськи. Он оттолкнул дочку, прикрыв своей спиной. Олеська от неожиданности замолчала, а потом вдруг выскочила из палатки и убежала.

— Диман, брось, — попытался я замять ситуацию. — Подумаешь, пацаны поигрались, сами ж такие были, и в людей поливали, и в проезжающие машины … А еще, помнишь, презики под краном водой наполнишь, а потом… С балкона …

Димка вроде слегка успокоился. Отошел от палатки, стянул с себя футболку, оглянулся на Стасика и пригрозил:

— До утра тебе время… — и, заметив вдруг в конце палаточного ряда обливальщиков, бегом бросился в ту сторону: — Убью, гаденышей!..

Ночью не спалось. Ворочался в кровати, покоя не давала мысль о Стасике. Он ведь был другом отца. И Олеська, совсем ведь девчонка… Хотя, какая девчонка! И когда из гадкого утенка в лебедя вырасти успела? Жалко Стасика. Может, Олеське еще ничего не будет, а вот палатку сожгут прям посреди бела дня, как пить дать, сожгут. Сам не раз поливал бензином добро должников…

Стук в окошко прервал мои мысли. Заранее подбирая ругательства, если пришли вызвать на какую-нибудь «стрелку», я подошел к окну. Я теперь жил в одноэтажном бараке, занимал половину квартиры у многодетной челночницы. Но за окном вместо обтянутой «адидасом» мужской фигуры жалась к стене Олеська.

— Пусти?

Я распахнул окно. Подал Олеське руку. Вскарабкавшись на подоконник, девчонка спрыгнула на пол.

— Ты чего? — испугался я, подумав, что до утра не дождались и со Стасиком уже расправились.

— Пришла… К тебе, — сбивчивое дыхание Олеськи говорило о ее волнении. — Ну помоги отцу, а? Ну хочешь, я тебе этот браслет отдам, сдашь его в скупку. Ну хочешь, меня возьми, я все сделаю… — ее голос сорвался на плач.

Я закрыл ей рот ладонью:

— Тише, дурочка! Отдаваться она собралась, — я старался говорить как можно бодрее, хотя выходов из ситуации почти не видел. Пойти против своих было страшно. Да, я ужасно боялся, я видел, что они могли сделать с человеком. А защитить Стасика я мог только при веских обстоятельствах… Их не было.

Олеська успокоилась. В темноте я не видел выражения ее лица, но чувствовал ее напряжение.

— У меня нет денег, чтобы выплатить их за твоего отца. Найти, конечно, можно, но до утра слишком короткий срок…

— Ну придумай что-нибудь, ты же умный, — Олеська прижалась ко мне, обхватила шею руками, попыталась неумело меня поцеловать.

Я мягко отстранил ее. Совсем девчонка ведь, нехорошо это, Стасик не чужой человек моим родителям. Как потом я отцу в глаза посмотрю? А Олеська громко обиженно зашептала:

— Что, не хороша я, да? Не умею, думаешь, ничего? Твои девки лучше, да?

Я усмехнулся. Мои девки… Да, у меня их немало было, всяких разных. На них я спускал все свои деньги… А сейчас вот на мели, и даже при желании с трудом вспомню имя хоть одной из них.

Олеська лихорадочно зашуршала складками сарафана, пытаясь его снять. Глаза уже привыкли к темноте, и я видел, как колоколом на миг белая ткань взметнулась над ее головой и упала бесформенной лужей к ногам.

— А ты научи… Я лучше с тобой, чем со всеми ими, с тобой… Ты человек, Леша, а они скоты, — она снова прижалась обнаженным телом к моему торсу, я чувствовал гладкость и прохладу ее кожи, а от волос исходил слабый мандариновый запах.

Помимо воли ощутил, как мой член напрягся. Я снова оттолкнул Олеську. Она упала на постель, немного повсхлипывала и затихла. Вскоре я услышал ее ровное дыхание. Подошел ближе, прикоснулся к обнаженному плечу. Она спала. Переборол желание воспользоваться молодым телом. Я набросил сверху одеяло, привалился с краю. И долго думал, перебирая разные варианты… Стасика было жаль, а теперь жаль стало и Олеську. Но ничего придумать так и не смог, кроме как унижаться перед Пашей. Он не прощал долгов… и не любил рядом с собой слабаков… Скоты… Какой я человек? Такой же скот.

Утром решение пришло само.

Я не знаю, как мне удалось заснуть, но заснул я крепко. Так крепко, что не слышал, как в комнату вошли наши: Димка и еще один, из шестерок поменьше… Я проснулся от Олеськиного визга. Прикрываясь простыней, она ошалело смотрела на гостей и визжала. Димка нахмурился:

— Ну ты и говнюк, — пробормотал он то ли со злобой, то ли с одобрением, — трахаешь девку, а сам молчок? И еще с папаши бабки сдирать собрался? Типа калым за невесту, что ль?

Я ухватился за соломинку:

— Хотел вот сказать. Жениться собираюсь на Олеське, как думаешь, Пашка Стасику отсрочит долг? Вроде как «свой» он мне будет.

Димка ответил:

— Мы со своих не берем ничего. А тебе втык будет, что язык проглотил. Готовь поляну, молчун.

Вот так все и разрешилось. Стасика больше никто не трогал… А Олеську мне пришлось оставить у себя. Я не знаю, как она объяснялась со Стасиком. Он ее отпустил. Но при виде меня отворачивал лицо и молчал.

Я не трогал Олеську. Но с каждым днем жить с ней под одной крышей становилось невыносимо. Мне было жалко калечить ее судьбу, хотя я и так втянул ее по самое не хочу.

Она провоцировала меня. Бесконечно разбрасывала по комнатебелье, часто переодевалась при мне. Иногда по ночам приходила, ложилась рядом. Я теперь не приходил домой пьяным: выпить и придти к Олеське было равносильно катастрофе. А когда я не ночевал по этой причине дома, она устраивала настоящие истерики с битьем посуды и пощечинами. Так я и жил несколько месяцев. За это время я немного «поднялся», мне доверили контроль за оборотом по району паленой водки. Я знал, что куча людей умирали по моей вине, но остановиться уже не мог. Человек, привыкший к насилию и легкой прибыли уже не может жить цивилизованно. Олеська стала для меня неким оправданием, неким белым пятном в жизни. Я так тешил свое самолюбие: вот какой я плохой, а девчонку не обижаю.

Вскоре на «стрелке» убили Пашу. Я давно мечтал, чтобы Пашу убрали, ведь это он распределял роли в нашей организации, был своеобразным дирижером. А без дирижеров оркестру как-то свободнее, и всегда есть шанс при выборе нового дирижера оказаться поближе к нему… Но… я был трусом, чтобы заявить о себе, поэтому, когда Димка занял Пашино место, я дальше «паленки» так и не продвинулся.

Потом я крупно поссорился с родителями. Они настаивали, чтобы я бросил криминал, пошел учиться. Я смеялся им в лицо:

— Какая учеба? Как вы пять лет штаны протирать и последнее без соли доедать?

Мать заявила, что видеть бандюгана не желает. Я напился. Пошел домой под утро.

Олеся спала на животе, разметавшись в постели. В свете начинающегося утра я невольно залюбовался этой картиной. Тонкая простынь четко прорисовывала соблазнительные контуры тела. Узкая спина, чуть вздымающиеся в такт дыханию ягодицы… Черные крупные кудри усыпали подушку ароматным ворохом. Я прикоснулся губами к волосам. Они пахли мандарином. Не удержался и дотронулся пальцем до ложбинки на шее, освободив ее от упругого локона. Кожа горячим молоком обожгла мои пальцы… Я представил, как тепло на простынях под ней и сглотнул слюну, с трудом поборов желание скользнуть рукой, пробравшись под мягкий бархат ее живота. Слегка потянул простынь, она легко скользнула за моей рукой, обнажив еще кусочек белой кожи. Округлое плечо с россыпью песочных веснушек. Еще несколько сантиметров ткани прочь — и бороздка позвоночника, чуть выпирающие лопатки. Простынь все ниже — и две крошечные ямки на пояснице не оставили мне выбора. Я осторожно коснулся их языком. Ее дыхание на миг замерло, а затем снова зазвучало ровно. Я резко отбросил надоевшую мне простынь, и моему взгляду открылась округлая, с продольной полоской, словно у сливы, попка…

Я перестал следить за ее дыханием, потерял над собой контроль. Стянув футболку, я повалился на постель, обхватил руками, крепко сжал манящее тело…

Она взвизгнула, рассмеялась, ловко перевернулась, и ее губы оказались близко с моими.

— Олеська, Олеся, — я не мог напиться ее именем.

Она заглушила мой голос поцелуем. Пухлые, влажные губы, бархатистый язычок. Желание электрическими импульсами покалывало тело, я больше не мог сдерживаться… подмяв Олеську под себя, коленом развел ее бедра. Она выгнулась, когда между нами совсем не осталось преград. Не вскрикнула, только на щеках я губами почувствовал соленую влагу…

— Что бы ни случилось, я никогда тебя не оставлю, — шептал я после, уткнувшись носом в ее волосы. — Веришь?

Она верила. Еще пару месяцев. А потом нас «накрыли». Я мечтал о славе — я ее получил. Димка как-то удачно вывернулся. А остальным повезло мало. Мне дали восемь лет.

Я отсидел. За все время получил от Олеськи всего одно письмо, в котором она еще раз благодарила за отца и прощалась.

Вышел снова в незнакомую мне страну. Изменилось все. Я был никому не нужен, ничего не умел в этой новой жизни. Но как-то удалось быстро устроиться — хвала моему папаше, неизвестно откуда имевшему столько нужных знакомств. Женился. Родили сына. Все как-то наладилось, понеслось ровненько по течению.

Повез как-то больную мать в санаторий отдыхать. И по пути к главному корпусу увидел, как на фоне желтеющей листвы мелькнула копна черных кудрей. Да, это была она, моя Олеська. Верней, уже не моя… Она катила перед собой инвалидную коляску, в которой сидел Димка. Седой. С отнявшимися после пулевого ранения ногами. Увидев меня, она бросила коляску посреди дорожки, взметнулись в воздухе волосы — и Олеська забежала по ступенькам и скрылась в дверях здания.

— Закурить есть? — глядя на меня снизу вверх, попросил Димка.

Я подрагивающими пальцами нащупал в кармане пачку.

— Я ж ее тогда еще, в мокром платье, смеющуюся, полюбил. Не поверишь, — Димка нервно затягивался сигаретой, — как завидовал тебе!

Я уже не слышал, что говорил Димка. Я смотрел, как на крыльцо вышла Олеська…Хотя, какая она уже Олеська — Олеся Станиславовна… Не упрямая девчонка, а молодая красивая женщина. С ней рядышком стоял мальчишка. Точная копия меня в четырнадцать лет…

Я снова испугался. Развернулся. Ушел. Не спросил ничего, ничего не сказал. Наверное, «шестерка» — это навсегда. Я привык кому-то служить. Кому-то, но не себе. Сейчас, представляя, как мучается Олеська с мужем-инвалидом и, возможно, мой сын называет его отцом, с ума схожу. Но сделать ничего не могу. Как, впрочем, не мог никогда. Даже Стасика, получается, спас тогда не я, этот вездесущий Димка. Мои большие амбиции так и не реализовались, все, к чему я привык, оказалось шатким и непрочным.

Струя воды обожгла прохладой лицо. Я вздрогнул от неожиданности.

— Обливай кого попало! — крикнул пацаненок, удирая. Пластмассовый водяной пистолет выпал из заднего кармана его шорт.

— Кого попало, — повторилось само собой. Я поднял игрушку, приставил к виску, нажал на курок. — Пиф-паф. — Но пистолет не выстрелил: вся вода вытекла сквозь трещину, оставленную после удара об асфальт.