Ты прекрасен

Гроза. И блекнет в одно мгновение день, и кутается в сумерки, и прячется за серою пеленою. Бурлит, вихрится водоворотами и недовольно срывается с моста вода. Шальной ветер распахивает мои крылья, гладит перепонки, и трудно, очень трудно неподвижно висеть в воздухе, пытаясь поймать воздушный поток. Плечи болят немилосердно, хвост бьет по бедрам, огненный язычок на его кончике оставляет на обнаженной коже сладостные дорожки. Стекают по спине, по гудящим мышцам, тяжелые, ледяные капли, срываются вниз и вдребезги разбиваются о взъерошенную волнами речную гладь.

Я бы улетел. Но не могу бросить тебя одного.

Ты стоишь на мосту и смотришь в серую воду. Серебристые глаза твои, в которых когда-то искрился смех, теперь безжизненны, по иссиня-черным, отливающим медью волосам бегут ледяные струйки. Я ловлю одну из них в ладонь, жадно слизываю холодные капли и одним толчком крыльев отлетаю подальше. Впервые мне не нравится вкус твоих эмоций. Пугает. Ты пугаешь. Твоя бледность. Твоя безучастность. Твое отчаяние.

— Я буду ждать! — шепчешь.

Кого будешь ждать? Зачем? Перегибаешься через перила, улыбаешься и камнем летишь вниз. Стой, куда!? Ты забыл — у тебя больше нет крыльев!

Я пытаюсь тебя поймать и не могу. Ты летишь сквозь меня, одаривая мигом пронзительной боли. Душевной боли. Я в отчаянии складываю крылья и вместе с тобой вхожу в волнующуюся, холодную воду. Ты широко распахиваешь глаза. Ты не пытаешься сопротивляться стихии. Ты не хочешь выплыть, ты меня не видишь. Ты умираешь. В одиночестве.

Я не могу на это смотреть… Дышать не могу. Я не хочу верить!

Окутанный водяным вихрем, я взмываю в прошитые молниями тучи. Ну почему?

Кажется, я кричу. Кажется, плачу вместе с неугомонным небом. Распахиваю в отчаянии крылья навстречу ветру, не понимаю. Почему ты стал человеком? Почему променял крылья, бессмертие на какую-то там… любовь?

Я ведь тоже любил. Тебя. С тобой родился, с тобой вырос, с тобой в первый раз вышел на охоту. С тобой пронзал ночами холодный, укутанный в сияние звезд воздух. С тобой не знал вкуса одиночества.

Помнишь? Мы смеялись над людишками, пили их похоть до дна. Мы выбирали жертву и соревновались, кто развратит ее раньше. Развратить получалось. Всегда. Любого. Люди такие слабые. И чем крепче был орешек, тем казалось интереснее… пока в один миг не развратили тебя.

Я помню ту ночь до мелочей. Дышала вокруг ранняя весна. Пахло влагой и цветущей лозой, проносился над рекой первый, пока еще ласковый и нежный дождь. Мы сидели на нашем любимом месте, на перилах моста, и смотрели в темную воду, в которой тонули золотые отблески фонарей. Помнится, я удивился, как ты похудел за последнее время. Помнится, даже хотел тебе отдать жертву, чтобы покормить. А ты лишь грустно улыбнулся и сказал:

— Не надо, не поможет.

Почему не поможет? Раньше всегда помогало.

Ты прижимался ко мне, мелко дрожал и едва слышно шептал мне на ухо. Что впервые любишь. Что жить без нее не можешь. Что не хочешь ее убивать. А я закрывал тебя крыльями, вдыхал твой запах и сходил с ума от беспомощности. Боже, если Ты есть, скажи, как ему помочь?

А когда опустился на город следующий закат, было душно и лозой пахло невыносимо. Беззвездная ночь звенела в преддверии бури. Я сидел на перилах моста, на нашем месте. Я тебя ждал. И даже когда ударила по мосту непогода, а вокруг заплясал ад, я не сдвинулся с места. Я судорожно цеплялся в перила, закрывался крыльями от шквального ветра и ждал.

А ты не пришел. На рассвете, когда утихла долгая и тяжелая буря, я понял, что и не придешь. Я бездумно брел по узкому берегу, оставляя на песке цепочку следов в обрамлении двух полосок: впервые в жизни я не смог расправить израненных крыльев.

Я не летал и не ел три дня. Я сидел на берегу, у самой кромки воды, кутался в горевшие при каждом движении крылья и отупело смотрел, как перебирают волны бахрому водорослей. Шел дождь. Крупные капли катились по моим щекам, ласкали шею, сбегали по груди. Язычок огня на моем хвосте почти погас. Впервые в жизни мне не хотелось ничего. Ни дышать, ни жить, ни охотиться. Без тебя все было серо и неинтересно, вкус одиночества оказался таким жгучим, таким горьким… невыносимым.

Я жил без тебя целый месяц. Жил? Нет. Выживал. Ночью я ел, жадно, ненасытно, все равно чью похоть, украдкой, как вор, без договора, днем — парил над человеческим городом, пока к вечеру не онемевал от усталости. А потом, в любую погоду, возвращался к реке, сворачивался клубком в сочной, хрустящей траве и забывался тяжелым сном.

В тот день, когда я тебя вновь нашел, солнце лило золото на умытые ливнем улицы. Невыносимо горько пахла сирень, утопали в звенящей жаре каштаны, кидал неугомонный фонтан в небо водяные искры. Ты шел по парку, меж арок каштанов, по темной от влаги дорожке. Ты был счастлив, безумно счастлив, как никогда не был счастлив со мной. Ты держал ее за руку, хрупкую, нежную, окутанную паутиной тонких, золотых волос. Ты был человеком и, как любой человек, ты меня не видел. Я сгорал в боли, но у меня не было сил тебя оставить.

Я был счастлив и истекал кровью одновременно. Я висел над твоей кроватью и впервые в жизни хотел бежать от тебя прочь, но не мог. Ты ласкал ее. Твои руки скользили по ее бедрам, твои губы целовали ее шею, а пальцы путались в рассыпавшихся на подушке золотых волосах. Я смотрел на твою гибкую спину, в капельках пота, лишенную крыльев, на ее ладони, скользящие по твоим плечам, ее тонкие пальцы, стремящиеся вслед перекатывающимся под кожей мышцам. Я разбивался на осколки от ревности, когда ее длинные ноги переплетались на твоих бедрах, а ее дыхание становилось твоим. Ненавижу. Люблю. И не могу отвернуться.

Она была умелой, она была прекрасной и ненасытной. И когда ты уставал, перекатывался на спину, она усаживалась верхом на твоих бедрах, дразнила тебя, покусывая мочку твоего уха. И волосы ее играли золотом на твоей груди, и ты изгибался, стонал протяжно, когда ее поцелуи опускались все ниже, а ее язык вновь разжигал в тебе огонь желания.

— Мой сладкий, — шептала она, целуя тебя в губы, делясь твоим вкусом.

И глаза твои темнели от страсти, а бедра двигались ей навстречу, увеличивая ее удовольствие, и пальцы твои бежали по ее спине. Ты сжимал ее в объятиях, выпуская на миг, когда она выгибалась в экстазе, чтобы вновь прижать к себе, ослабшую, опустошенную.

А потом вы спали, переплетаясь под одеялом, а я тяжело дышал у вашей кровати и не осмеливался пить ни разлитые по комнате остатки твоей душащей, острой страсти, ни ее… похоть.

Мой глупый. Ты любил. Она — нет. Скажи, чего ты ожидал? Разве не знал, что люди слабы и изменчивы?

Что она тебе тогда сказала? «Я люблю разнообразие, любовь мне ни к чему». И серебристые твои глаза, недавно лучившиеся счастьем, вмиг померкли.

Ты даже не пытался объяснять или возражать. Ты просто прошептал «прости» и направился к выходу. Покачиваясь, спустился по ступенькам, устало толкнул дверь и вышел на улицу, под сумерки проливного дождя.

Я брел рядом, опустив голову и сложив за спиной крылья. Я пытался поймать твою ладонь и каждый раз вздрагивал, когда пальцы мои проходили через тебя. Ты человек. Ты единственное, к чему я не могу дотронуться. Я заражался твоей болью. Я молился, Богу, Дьяволу, чтобы ты вновь мог вернуться ко мне. Но никто не услышал. Ни они, ни ты.

— Я буду ждать!

Глупый. Изменчивый. Любимый. Почему?

Ты мертв. Я мертв.

Я забыл тебя, забыл себя, отдавшись в волны боли. Я летел сам не зная куда и зачем. Я пронзал хмурые тучи, я падал на землю вместе с дождем, я разбивался о речную гладь и вновь взмывал в небо. Главное двигаться. Вперед! До изнеможения, до боли в мышцах, до отупения внутри. Вперед! Не думать! Не вспоминать… не чувствовать бегущих по щекам слез. Я не могу, не имею права быть слабым!

Будто невидимая рука выдернула из сладостного небытия. Сколько я так летал? День, два? Я был опустошен и страшно устал. Ветерок, ласковый, нежный, шептал слова успокоения. Прямо подо мной, близко, протяни руку и дотронься, река ласкала отражения фонарей, несла, укачивала венки, а вместе с ними — надежды глупых людишек. Плакали на венках парафином свечи. Медленно увядали цветы, истощали горький аромат мокрые дубовые листья. А с далеких, кутающихся в вуаль дыма, берегов доносились отголоски чужого веселья, швыряли в небо горсти иск огромные костры.

Вы его убили, а теперь радуетесь. Убили кого-то, кто был лучше вас, а теперь радуетесь?

Крылья вконец отказались держать, и я сложил их за спиной, нырнув в реку. Река принимала меня. Река успокаивала прохладой, ее волны ласкали гудевшую от усталости спину. Почти хорошо. Почти спокойно. Почти живу. Нащупав дно ступнями, я встал на ноги, яростно расправил за спиной крылья, расшвырнув вокруг веер брызг, и вздрогнул, услышав донесшееся с берега:

— Ты прекрасен!

Я обернулся. На узкой песчаной полоске пляжа стояла девушка. Некрасивая, рыжая, веснушчатая. Слишком длинная, слишком худая, за очками прячущая глаза. И одежду она для себя выбрала какую-то… никакую. Бесформенные брюки, столь же бесформенная майка. Разве так одеваются в самую волшебную ночь в году? Умные девушки нет. Но умные девушки и не смотрят восхищенно, блаженно, не шепчут раз за разом:

— Прекрасен!

Кто, что прекрасен? Рассвет за моей спиной? Да, прекрасен. Пробивается через тучи первый луч солнца, разливает по небу кармин, и все небо, казалось, горит восхищенным румянцем. Как и твои щеки.

Обычно я не обратил бы внимания на такую серость, но сегодня я обессилен, голоден и съем все. И потому выхожу из воды, иду к тебе по золотому песку, приглядываюсь.

А глаза у тебя красивые, теплые. И восхищение милое, искреннее. И краснеешь ты так же искренне, когда губы мои касаются твоей шеи, а крылья обнимают, оберегая от жесткого мира. Ты не можешь чувствовать. Ты не можешь видеть — люди нас не видят и не чувствуют — но восхищение твое становится более глубоким, а эмоции твои начинают жечь огнем страсти.

Быстро поддаешься. Обычно на стадию искушения уходит дня два-три, а с тобой все слишком быстро. Неинтересно. А все же хорошо. Вкусно. Хоть и необычно. Нежно так, невинно. Но ты меня уже хочешь, хоть сама того и не знаешь, а, значит, связь создана. Договор заключен.

Крылья рефлекторно ударяют по воздуху, поднимая легкий ветерок. Ты инстинктивно закрываешь глаза, запрокидываешь голову. Шея тонкая. Изгиб изящный. И жилка бьется так мелко-мелко, будто дрожит от страха. Так и хочется провести по ней пальцами, успокоить. И тебя, и себя, и растекающуюся по груди истому.

— Прекрасен!

Заладила со своим «прекрасен»! Забудь о закате, думай обо мне. А моих ладонях, ласкающих твои плечи, о поцелуях, легких, ласковых. О том, что теперь ты — моя. Еда. На сегодня я сыт. И почти спокоен.

Сильный взмах крыльями, и земля отдаляется, а вместе с ней и ты. Все так же беспомощная, ошеломленная. А рассвет сегодня действительно прекрасен. Наслаждайся. Сомневаюсь, что ты увидишь лучший — тебе осталось жить ровно три дня. А мне, увы, целую вечность.

Ты все еще живешь с родителями. Как глупо. У тебя своя комнатушка, в которой сидят в углу забытые куклы, стоят на полках детские книги, а стены шокируют обоями с мишками. Как мило. Для девочки. А тебе, родная, поздновато для девочки.

И кровать у тебя какая-то девчачья. Небольшая, белоснежная, с вырезанными на изголовье ангелочками. Еще и наволочка с рюшками, одеяло розовенькое, хорошенькое, и сама ты такая хорошенькая, с распущенными волосами. Сладкая. До приторности. И зачем ты мне такая сдалась? Надо было выбирать кого-то более жгучего, более острого, способного утолить боль внутри.

Но связь создана, раскаиваться поздно. Ты задумчиво сидишь на кровати, расчесывая казавшиеся в полумраке медными волосы. Я дотрагиваюсь до влажных после душа прядей, вдыхая их нежный аромат, и не могу дождаться, пока ты заснешь. Я голоден. А ты не торопишься, смотришь куда-то в темноту невидящими глазами и что-то беззвучно шепчешь. Молитву? Девочка моя, Бог тебе больше не поможет.

Да и чего ты боишься? Я тебя не обижу.

Ты кутаешься в одеяло, обнимаешь подушку, проваливаешься в тяжелый сон. Наконец-то. Я широко, насколько позволяют размеры комнаты, раскрываю крылья. Стараюсь ничего не задеть и не разбить — мне не нужно, чтобы нас услышали и нам помешали. Наклоняюсь над тобой, касаюсь своими губами твоих и исчезаю. Растворяюсь в твоем дыхании, в твоем сновидении… твоей первой любви.

Вокруг пылает лето. Меж кустов плутает тропинка, клубника подобно рубинам алеет на фоне зелени. Я выбираю самые крупные, самые сочные ягоды, складываю их в лист лопуха и осторожно, стараясь не рассыпать, иду по тропинке, мимо высоких, с меня ростом, зарослей крапивы, к нашему убежищу под ветвями забытой людьми черешни.

В этом сне ты молода, не больше семнадцати. Ты лежишь на траве, закрыв глаза, раскинув руки, и медь твоих волос путается в ромашках. Невинная, красивая девочка. И взгляд мой скользит по босым ногам, ласкает изящные щиколотки, поцелуями прокладывает дорожку к острым коленкам и спотыкается о пену белоснежной юбки. Пока только мысленно я скольжу дальше по стройным бедрам, пылко обнимаю точеную талию и путаюсь пальцами в сложной шнуровке лифа. Какие трогательные бабочки на блузке, какая милая паутина кружев на плечах, наверняка мягкая, нежная на ощупь, но твоя кожа в сто крат нежнее… а вкус твоей невинности…

Я уже возбужден. Мое молодое мальчишеское тело рвется к тебе, но разум его останавшивает. Рано. Мы, инкубы, соблазняем, искушаем, не насилуем.

Я опускаюсь на траву рядом с тобой, выбираю ягоду покрупнее и, взяв ее за хвостик, подношу к твоим губам. Ты вздыхаешь томно, открываешь глаза и смотришь на меня с каким-то странным удивлением, даже с испугом:

— Ты?

Ты невинна? Не верю! Не спуская с меня томного взгляда, поднимаешься на локтях и берешь в рот ягоду, на миг прикасаясь губами к моим пальцам.

Ты специально это сделала? По глазам вижу, что специально. Дразнишься. Берешь с лопуха новую ягоду, прикусываешь ее зубами, тянешься ко мне, делясь сочной, ароматной мякотью. К чертям собачим сдержанность! Никогда в жизни я еще не был так голоден!

И уже не мысленно я опрокидываю тебя в ромашки, стягиваю с плеч блузку, требовательно касаюсь губами острых ключиц. Стонешь подо мной, выгибаешься, окатываешь меня волнами безудержной страсти и острого девичьего страха. Да, да, моя девочка! Какая же ты умница!

Второй ночи я ждал даже с нетерпением — за спокойной, тихой девушкой на пляже скрывалась ненасытная тигрица. Ты накормишь меня на месяц вперед. Твоя жизнь позволит мне затаиться в какой-нибудь норе и зализать раны, пережить смерть друга. А тебе дам исполнение самых дерзких эротических фантазий. Первая ночь — с первым, которого ты любила. Вторая ночь — твоя заветная мечта… О чем мечтают женщины? О любви? Нет, о сжигающей душу страсти. Уж я-то знаю. Проходили.

Ты сильно подурела со вчерашнего дня: щеки покрыла бледность, под глазами легли круги, четче обозначились морщинки вокруг глаз, в ярко-рыжих волосах мелькнула седина. Знакомый врач велел тебе отдохнуть, выписал кучу никому не нужных лекарств и какую-то глупую справку, дающую тебе, нет, нам, несколько дней покоя. Хотел забрать тебя в больницу, но ты упрямилась, шептала устало, что все тщетно.

Конечно, тщетно. Люди говорят, что умирать лучше дома.

Врач уступил, но сказал, что если тебе не станет лучше, но и упрямство не поможет, и ты поедешь в стационар. Ты лишь пожала плечами и проводила его апатичным взглядом.

Ты мечтала. Наверное, мечтала обо мне, о нашей прошлой ночи. Об огне, который я в тебе разжег.

За окном опять шептал дождь, все вокруг погрузив в серые сумерки. Ты спала почти целый день, а когда не спала, задумчиво сидела у зеркала, что-то шептала себе под нос и пристально смотрела на свое отражение. Будто хотела в нем что-то найти, а все никак не находила. Может, утекающую через пальцы молодость? Или едва заметный след той жгучей, рыжеволосой девчонки, которой ты когда-то была? Я не знаю. Я знаю лишь одно — с огромным нетерпением жду нашей следующей ночи и сам удивляюсь своему нетерпению.

И все же одиночество сделало меня излишне слабым.

Твоя мечта странная и приятная, как тепло, излучаемое огнем в камине. Она нежная на вкус, с легкой ноткой горчинки, и темна, как ночь, раскинувшая вокруг крылья. Я лечу через эту ночь, пронзаю темный лес, вжимаюсь грудью в шею коня. Плащ развивается за моей спиной, все более крепчающий ветер в лицо трепет его подобно крыльям, яркими копьями мечет небо в землю молнии и перекаты грома разжигают внутри нетерпение.

Душно. Первые капли дождя кажутся благословением. Горячий конь едва повинуется поводьям, еще немного — и понесет, но тут лес расступается, открывая огни поместья, и старый, хромающий слуга выходит из сторожки, чтобы открыть ворота.

— Барин приехал! — кряхтит он счастливо. — Барыня совсем извелись, все глазки в ночь приглядели.

— Не причитай, Данила! — беззлобно усмехнулся я. — Встречай барина улыбкой.

Я лечу по ступенькам крыльца, вбегаю в дом, стряхивая с плеч мокрый от дождя плащ, и, под шелест ливня по крыше, влетаю в нашу спальню. Ты не спишь. Сидишь у окна, вглядываясь в залитое дождем стекло. Толстая, русая коса растрепалась по плечам, глаза сверкают в полумраке, а вышитая сорочка мягкими складками обнимает стройное тело.

Плачешь от счастья. Обвиваешь руками мою шею, пьешь мед моих поцелуев, голову мне кружишь новым вкусом эмоций. Нежная, милая, любимая. Тяну полы твоей сорочки вверх, ласково провожу по крутым бедрам, по талии, касаюсь груди и, на миг отрываясь от твоих губ, стягиваю с тебя ненужную нам обоим ткань. А потом, смеясь, подхватываю тебя на руки и уношу на кровать.

Гроза ревнует. Дождь стучит, рвется в окно, молнии пронзают землю, гром бьет по струнам натянутых нервов. Я с ума схожу от твоих рук, от твоих губ, от твоих слез. Шелковистость кожи, соль пота на губах, рассыпавшиеся по подушке русые волосы, которые так приятно перебирать пальцами. Твои широко распахнутые глаза, отразившие вспышку молнии и разлившееся по груди тепло.

И вновь гнусаво ворчит гром. И вновь врется в окна непогода, и скрипит под порывами ветра, стонет старый дом. А внутри покой… сладостный. И мягкие, упругие волны нежности. И радость, тихая, неожиданная и хрупкая, как узоры инея по веткам.

Мы сплетаемся в единое. Мы двигаемся в такт, дышим в такт, крадем друг у друга стоны. В ярких вспышках молнии я не знаю где ты, где я. Я пью твою страсть и не пьянею. Не могу насытиться. Не могу оторваться ни на мгновение. Просто не могу…

Впервые я не спешу уходить из чужого сна. Я слушаю, как шелестит за окном дождь, как лает на кого-то, заливается запертая в сарае собака. Дом скрипит, что-то шепчет, ты лежишь на моей груди, рисуешь пальцами завитушки на моем плече и молчишь. Странно. С тобой даже молчать хорошо.

Кто-то едва слышно скребется в дверь, и чудное мгновение вдруг убегает через пальцы, а я почему-то чувствую вкус смертельной опасности. Ловушки.

— Кормить пора, барыня, — говорит гнусавый голос.

Ты соскальзываешь с кровати, кутаешься в пеньюар и возвращаешься через мгновение с… младенцем на руках?

Никогда не видел раньше младенцев. Видел, но не обращал на них внимания. Мой… сын? Едва заметный пушок волос на головенке. Крохотные ручонки, сжимающие твои локоны, огромные, бездонные глаза, ни на миг не отпускающие тебя из плена… и странный, непривычный и будоражащий вкус твоей нежности. Почему мне так хорошо?

— Возьми! — протягиваешь мне ребенка.

Не хочу! Одним рывком ухожу из твоего тела, из твоего сна. Не понимаю. Не принимаю. Не буду об этом думать.

Ты мечтаешь не о страсти. Ты мечтаешь о спокойной жизни, любящем муже и материнстве. Но у тебя не будет ни того, ни другого, ни третьего. Так почему же я чувствую себя столь виноватым?

Резко расправляю крылья, игнорирую звон стекла. Улетая, замечаю краем глаза, как вбегают в комнату твои родители, смотрят ошеломленно на тебя, спящую, на разбитое зеркало, на упавших кукол. Мне плевать. И на кровь, струящуюся по крыльям, плевать! Хочу в усыпанное звездами небо!

Я опять летал целый день, до изнеможения, и спина моя истекает теперь болью, а раны на крыльях жгут невыносимо. Но я не могу не прийти к тебе. Наш договор обязывает явиться.

Уже стемнело, ветер гонял по тротуарам мусор, тревожа городской сон. Я закрыл глаза и открыл их уже рядом с тобой. Ты в больнице. Что же, я этого ожидал. Стонет под капельницей на соседней кровати старушка, чуть всхлипывает на третьей койке, отвернувшись к стене, хрупкая девушка. Ты лежишь неподвижно. Смотришь в потолок. Ждешь. И дождалась. Сегодня наша последняя ночь.

— Почему? — шепчешь, и девушка перестает всхлипывать, смотрит на тебя с удивлением, переспрашивает:

— Что почему?

— Почему ты никогда не приходишь настоящим… — вновь шепчешь, заставляя меня вздрогнуть. — Как на том берегу? Твои крылья, они прекрасны. Твои глаза, они были полны безумной боли. Мне хотелось утешить… и в то же время… я боялась подходить. Ты был идеален, совершенен. Никогда не видела ничего насколько же красивого. Но во снах ты другой… Узнаваемый, близкий, но другой.

— Почему ты раньше не сказала, что меня видишь? — прохрипел я. — Раньше, чем мы создали договор? Почему? Теперь ведь поздно.

И ты умрешь… но мне не хотелось этого говорить вслух. Мне даже думать об этом не хотелось.

— Мне больно, — прошептала ты, и по бледной щеке пробежала слеза, нырнув под сень рыжих волос. — Отпусти…

Вот так легко. Отпусти. Избавь от одиночества. Ничего нового. Только сердце колотится да что-то сжимает горло мертвой хваткой. А если я не хочу тебя отпускать? А если у меня нет выбора и отпустить я обязан?

Так к чему затягивать?

Подчиняясь все более разгоравшейся внутри жажде, я склонился над тобой и насколько мог широко расправил крылья. Холод оконного стекла. Еще больше стонущая старушка. Девушка, медленно встающая с кровати и идущая ко мне. Ошеломленная, забывшая о боли. Тоже меня видит? Все равно.

Я поймал губами вторую слезу, найдя ладонью твою ладонь. Вновь пальцы прошли через твою плоть, заразив меня предсмертной болью.

— Хочу тебя почувствовать…

Не могу отказать. Не хочу отказывать. Не хочу терять. Сжимаю пальцы и на этот раз обжигаюсь холодом твоей кожи… а крылья мои, мои великолепные крылья растворяются в лунном свете.

— Прекрасен, — почему-то плачешь. — Лучшее в моей жизни. Живи, любовь моя…

— Чувствуешь? — спросил я, целуя тебя в губы.

Сжимаешь пальцы, шепчешь: «Да». И отдаешь последнее дыхание мне. Человеку.

Раньше, когда было плохо, я летел, теперь бежал. Бесконечные, пустые коридоры. Неяркий свет. Крики в спину, лестница. Холодный воздух в лицо. Я бежал. Через визг тормозов, через летящие в спину проклятия. Бежал. И наслаждался бегом. Человеческим телом, душащей меня любовью. Я вспоминал глаза нашего сына, который никогда не родится, я выл в полный голос, понимая, как многое потерял. Нет, как многого я не имел.

Я хотел, как и она, простой жизни. Любящей жены. Тебя. Отцовства. Но я не получу ни первое, ни второе, ни третье.

Мост, плитка под ногами, золото огней и бесконечная, темная речная лента. Перелезая через перила в том месте, где недавно стоял ты, я вдруг понял. Умирать легко, если там, на другой стороне есть…

«Я буду тебя ждать».

— Куда, придурок! — закричал кто-то, отрывая меня от перил и швыряя на тротуар.

Больно. Никогда не было так больно и так пусто внутри. Я тихо засмеялся. Я смотрел на своего спасителя и видел почему-то темную, спокойную воду под мостом, в которой отражались золотые огни фонарей. Я чувствовал, как несло от этого человека алкоголем, и сильно удивился, когда наконец-то заметил: темные глаза его были полностью трезвы.

— Знаешь, друг, — сказал он, садясь рядом на асфальт. — Утопиться хотел, но вот передумал.

— Почему хотел?

— Да… жена моя… в аварии. Была и вдруг нет. Месяц как уже прошел. Она все ребенка хотела, а я дурак — работа, друзья, развлечения, некогда, повысят, тогда и подумаем. А что теперь работа, когда домой идти сил нет, везде ее вижу. Друзей видеть не могу. Развлекаться… сам понимаешь.

— А почему передумал? — равнодушно спросил я.

На эмоции сил не хватало. На сочувствие — тем более. Да и способен ли я сочувствовать? Я, бескрылый инкуб, выжженный изнутри, и сочувствовать?

— Тебя, дурака, увидел, подумал, что глупо все это…

Я горько хмыкнул. Надо же, хоть на что-то я сгодился.

— Может… выпьем? — спросил он, суя мне бутылку жигулевского.

— А поможет?

— Нет.

— Тогда зачем пить?

— И в самом деле, зачем? — подернул он плечами, уставившись в спокойное, бездонное небо, край которого разрезала ярко-алая заря. — А топиться зачем?

— И в самом деле, зачем? — эхом повторил я, чуть улыбаясь.

Забавные все же эти люди… нет, мы забавные.

— А рассвет сегодня прекрасен, — сказал он.

— Да, — ответил я. — Прекрасен.

— Ты где живешь?

— Нигде.

— Ко мне хочешь? Двум придуркам все ж легче, чем одному.

Я пожал плечами и согласился. Глупый диалог. Рассвет глупый. Мир людей глупый. И я, отхлебнувший от души жигулевского, наверное, тоже. Мой первый глоток алкоголя. Первая сладость опьянения. Надо же, в этой жизни столько маленьких радостей. А я и не знал. И любить вы, оказывается, умеете. Мы умеем.

«Живи, любовь моя…»

Живу. Вот с этого момента и начинаю. А вы двое уж дождитесь меня как-нибудь, теперь я никуда от вас не денусь, теперь-то я, радуйтесь, сме-е-е-е-ертный. Идиот. Как там? Сын, дом, дерево? Начнем с дома… или с дерева?