Герой до самого конца

ФИНАЛ КОНКУРСА

ФИНАЛ Реализм

Брызги дождя струились по стеклу, размывая фигуру Май Ю до едва различимого силуэта. Вся моя жизнь, все стремления сузились до одного телесного пятна на мутной водной глади. Я дотронулся ладонью до стекла, пытаясь удержать в памяти этот миг — всего один, — мне и его будет достаточно. Защипало глаза.

Раздался гудок, и поезд тронулся. Май Ю побежала за вагоном, размахивая красным платком в белый горошек. Она что-то кричала, но я не мог разобрать ни слова. Сердце шумно толкало кровь по венам, барабанило в виски.

Я закрыл лицо руками и сел. Сосед по купе деловито развернул газету и принялся чистить варёные яйца. Запахло жареным цыплёнком...

Нас свела вместе трагедия, о которой потом растрезвонили на весь мир, — деревня Сонгми, сотни застреленных и замученных до смерти мирных жителей. Сейчас это уже история, а тогда, тридцать лет назад, всё начиналось весьма обыденно.

Было около семи утра, когда я поднял в небо вертолёт ОН-23. Экипаж состоял из трёх человек: меня, Гленна Андреотта и Лоуренса Колберна. На нас лежала разведка и оповещение войск при появлении дополнительных сил вьетконговцев.

Старина Гленн травил байки про вчерашний вечер. Хвастался, как удачно подцепил узкоглазую цыпочку. Лоуренс слушал его снисходительно и почти всё время молчал, прильнув к прицелу пулемёта. Он высказался только однажды, когда мы почти подлетели к деревне:

— Бельишко сушат, надо же.

Через минуту наши открыли огонь фугасными и зажигательными снарядами с белым фосфором. Деревню окутала плотная пелена дыма. Я направил вертолёт по широкой дуге и сосредоточился на управлении. Ветер сдувал с деревни дым в нашу сторону, поэтому я нервничал. И тут, как гром с ясного неба, Гленн разразился отборной руганью, а следом прокричал:

— Хью, Лоуренс, вы видите это? Не битва, а настоящая бойня.

Я выглянул в боковое стекло и обомлел. В прорехи дымовой завесы было видно, как идущие развёрнутым строем солдаты расстреливают женщин, застигнутых врасплох за работой на рисовом поле. Нигде не раздавалось ответных выстрелов. Женщины падали и больше не поднимались, как мишени в тире.

— Подожди, вьетконговцы скоро появятся. Лучше смотри в оба, — ответил я.

Тогда у меня не было никаких сомнений. Я помнил инструктаж, верил в командование и твёрдо знал: мы пришли во Вьетнам, чтобы принести туда добро и справедливость, искоренить коммунистическую заразу.

Когда я облетел деревню по кругу, на дороге выросла цепочка из трупов. Мы видели, как солдаты переходили от хижины к хижине, вытаскивали за волосы женщин и детей, а затем расстреливали их. Гленн снова выругался.

Признаюсь, нервы у нас троих натянулись и в любую секунду готовы были лопнуть. Мы видели, как какой-то солдат швырнул ребёнка в колодец и следом бросил туда гранату. Как женщин и стариков ставили вдоль канавы и расстреливали. Как беременным вспарывали животы. Видели — и всё ждали непонятно чего. Наверное, чуда.

— Туда! Снижайся, Хью! — голос Лоуренса взрезал удушающую тишину.

Я подчинился сразу, не думая, и только минутой спустя понял, что он хотел сделать. Солдаты окружили самодельное бомбоубежище, в котором спряталась группа деревенских, и готовились применить фосфорные гранаты. Откуда-то вытащили женщину, приставили к её груди автомат.

Никогда ещё я не садился так рискованно: нас троих здорово тряхануло в метре от земли. Отпихнув Гленна, я первым выскочил из кабины.

— Уоррент-офицер Хью Томпсон! Кто командует операцией?

Замешательства солдат хватило, чтобы женщина вырвалась. Она бросилась бежать по рисовому полю к редкой полосе деревьев за моей спиной. Солдаты вскинули оружие. Я поднял руки и встал на линию огня.

— Я спросил, кто командует операцией? Ты! — я ткнул пальцем в ближайшего солдата. — Представься по форме! Я хочу говорить со старшим офицером!

Слева от меня громыхнула череда выстрелов. Я повернул голову и увидел коротышку, в нём едва набралось бы пять футов роста.

— Вы требовали старшего офицера? — сказал он, опуская автомат. — Лейтенант Уильям Келли к вашим услугам.

Я обыскал взглядом поле, но никого не нашёл. Попал, зараза!

— Объясните мне, что здесь происходит. Почему стрельба ведётся по мирному населению?

— Эй-эй! Где вы увидели здесь мирное население? Ты, Бад, видел кого-нибудь? А ты, Адам? Пол? Фред? — коротышка нагло осклабился, во все тридцать два зуба. — Видишь, мои парни не видели здесь мирного населения. И, знаешь, почему?

Он выдержал короткую паузу, во время которой подошёл ближе. Зря, правда. Я был выше на добрых полтора фута.

— Потому что это логово вьетконговцев! — вскричал он, ткнув меня пальцем в живот. — И тебе, уоррент-офицер, лучше залезть обратно в свою вертушку и заняться делом! В любую минуту вьетконговцы могут выскочить из джунглей!

— Лоуренс! Приказываю стрелять по любому, кто вздумает помешать вывозу мирного населения из зоны боевых действий. Повторяю, по любому. Вы ясно расслышали, лейтенант Келли? — я произнёс это сухо и зло.

Ярость горячими волнами растекалась по телу, но не находила выхода. Кулаки налились тяжестью и закаменели. При других обстоятельствах я двинул бы коротышке в морду, но мы находились на поле боя и он был старше меня по званию.

Целую минуту мы мерили друг друга взглядами. Наконец он махнул солдатам рукой.

— Оставьте этих узкоглазых тварей ему. Пусть делает, что захочет, — и следом с глумливой улыбочкой добавил: — Ты только что подписался под трибунал, уоррент-офицер. Напиши мамочке. Попрощайся!

Коротышка в развалку зашагал к деревне. Там всё ещё продолжалась кровавая бойня.

— Молодец! — хлопнул меня по спине Гленн и тут же заорал на вьетнамском: — Выходите! Помощь! Не убивать!

Я закрыл глаза и медленно выдохнул. Никогда бы не поверил, что способен отдать такой приказ — стрелять по своим. Во рту загорчило. Но дело было уже сделано. Отдал.

Я отошел в сторону, постоял минуту, приходя в себя, и только тогда вспомнил о женщине. Она могла быть ещё жива.

— Помощь! Не убивать! — прокричал я, сложив рупором ладони. — Выходить! Помощь!

Какое-то время ничего не происходило, подтверждая худшие мои опасения, но потом над рисовым полем взметнулась рука с зажатым красным платком. Я побежал туда.

Она лежала на боку и тяжело дышала. Карие глаза глядели на меня испуганно. Соломенная шляпа сбилась за спину, волосы трепал ветер. Я присел на корточки и бегло осмотрел женщину. Следов пулевого ранения нигде не было видно.

— Помощь? Помощь?

Она молча указала на лодыжку, где наливался здоровенный синяк, и я чуть не расхохотался. Бывают же на свете чудеса! Она споткнулась и этим спасла себе жизнь.

Я на руках понёс её к вертолёту. Тело было как камень — жутко напряжено. Будто мешок картошки, а не человек. Когда я подошёл к Гленну, тот загружал узкоглазых в вертолёт. Из кабины Тод показал мне задранный кверху большой палец.

— Кто ещё согласился помочь? Сколько людей спаслось?

— Фред увёз пятерых. Бен взял на борт троих, — Гленн победно улыбнулся. — У Тода как раз хватит для неё место. Грузи.

Я пересчитал узкоглазых в кабине и сложил цифры. Мы спасли одиннадцать человек. Всего.

— А Лоуренс? — спросил я, отпустив женщину.

— Как обычно. Следит за нами в прицел пулемёта, — Гленн закрыл дверь и хлопнул по ней ладонью. — Идём?

Мы отошли в сторону, давая Тоду взлететь. На десяток ярдов вокруг побежали волны из вздымающегося и опадающего риса. От шума винтов заложило уши.

Я огляделся напоследок. Какой-то солдат ковырялся в канаве неподалёку, будто что-то там искал. Я неуверенно побрёл в его сторону, но затем он вскинул на плечо автомат, и я побежал.

— Стой! Не стреляй! Опусти оружие!

Успел как раз вовремя. Солдат неохотно опустил автомат, сплюнул на землю и отошел в сторону. Все слова разом застряли у меня в горле. Я увидел кровавое месиво из мёртвых тел, плавающих в вонючей жиже. На милю разило напалмом. Колени ослабли. К горлу подкатила тошнота. Думал уже, что вывернет меня в эту канаву, но нет, желудок оказался крепче.

И тут я заметил шевеление. Кто-то ещё был жив. Отбросив брезгливость, я принялся разгребать мёртвые тела. Рукава формы промокли до самых плеч, прежде чем мне удалось вытащить мальчишку. Он посмотрел на меня с обречённостью старика, одной ногой стоящего в могиле, и закрыл глаза. Решил, наверное, что я его убью.

— Помощь! Не убивать! — прошептал я как молитву, подхватил мальчишку и понёс к вертолёту.

Я всегда гордился тем, что вступил в ВВС США, но в тот день моя вера пошатнулась. Вьетконговцы ставили на нас ловушки, как на диких зверей. Они снимали скальпы с наших мёртвых тел, а живых на допросе заставляли глотать иголки или переламывали кости. Но в ответ мы убили их женщин и детей. Так кто же из нас был хуже? Кто?!

— Да ты красавчик, Хью! — хохот Гленна выдернул меня из размышлений. — Куртку сними, потом в вертолёт лезь. Иначе я кресло никогда не отмою.

Я опустил мальчишку на землю и послушно стянул с себя куртку.

— Есть кто-нибудь свободный? Брюс?

— Извини, но Брюс послал меня. Остальные парни тоже, — Гленн резко посерьёзнел. — Мы же не людей спасаем, а узкоглазых. Тьфу!

— Т.е. ни один вертолёт не возьмёт мальчишку на борт?

— Все, кто мог его взять, уже улетели. Извини, Хью.

— Значит, посадишь его себе на колени.

— Чего? Постой! — он протестующее замахал руками. — ОН-23 рассчитан только на троих.

— В мальчике от силы будет сорок фунтов. Я подниму машину.

Мы загрузились и полетели. В кабине стояла страшная духота, пот заливал лицо. Мальчишка вертелся у Гленна на коленях, всё смотрел на деревню, а потом странно притих и вдруг как заревёт. У меня аж руки дрогнули. Я отвлёкся от управления, посмотрел на него, затем вниз.

Наши подожгли напалм, и деревня заполыхала огнём. Столбы пламени поднимались до самого неба. Вылитое адское пекло.

Лоуренс выдал длинную тираду на вьетнамском, а следом перевёл для нас:

— Сказал ему, чтобы не плакал. Главное, он жив. Вернётся и отстроит дома заново.

— Там не только дома сгорели, — брякнул некстати Гленн, и мы трое тягостно примолкли.

Что было говорить? Всё и так казалось паршивей некуда.

Вечером, после всего, мы втроём как следует надрались в баре. Открыли по такому делу припасённую из дома бутылку виски. Новость о происшествии в Сонгми разлетелась по армии быстрее лесного пожара. В зале вокруг нашего столика было пусто. Никто не хотел сидеть рядом со спасителями узкоглазых.

— Я говорил с Рональдом. Он обещал дать мне снимки, — сказал Лоуренс и опрокинул в себя стакан виски. — Отправлю письма президенту Никсону, в Пентагон, в Госдепортамент и всем конгрессменам, чьи имена знаю. Кто-нибудь должен остаться неравнодушным.

— Брось! Дело — дрянь! Лучше помолись, чтобы нас свои же не пристрелили. Чёрт! — Гленн ударил кулаком по столу. — Когда мы успели стать палачами, Хью? Почему позволили этому случиться?

— Не знаю, Гленн. Отвяжись! — я закрыл лицо руками. — Если дело дойдёт до суда, я всю ответственность возьму на себя. Это ясно? Вы выполняли приказы старшего по званию — и только!

— Нет, Хью, дружище. Так не пойдёт! — Гленн обхватил меня за плечи. — Мы одна команда. Если тонуть, так всем вместе.

— Эй, парни! — окликнул нас Лоуренс. — К кому-то из вас пришли.

Мы с Гленном синхронно обернулись. Узкоглазые были для меня на одно лицо, но дурацкий платок, красный в белый горошек, я узнал.

Она, жутко коверкая слова, прочитала с бумажки:

— Идти со мной. Благодарить за помощь.

— Парни, это ко мне, — я с трудом встал из-за стола, оперевшись на плечо Гленна.

— Когда ты успел закадрить узкоглазую цыпочку, а, Хью? — тот гнусно захихикал. — У нас тут, понимаешь, беда. Головы на плаху сложить готовимся. А ты решил проветрить своего дружка?

— Не мешай ему, — одёрнул его Лоуренс. — Пусть идёт.

Пока сидел, казался себе почти трезвым, а как встал — голова вроде соображает, а тело не моё. Еле до выхода из бара добрёл, за красным платком шёл, как Алиса — за Белым Кроликом.

На улице мне немного полегчало. Ветер с моря обдул лицо, окутала ночная прохлада. Даже голову задрал, чтобы окунуться взглядом в звёздное марево. Такое небо в Атланте редко увидишь, разве что на ранчо дядюшки Сэма. Не чёрное, не синее, а всё в мелкую белую крапинку.

Вскоре мы подошли к причалу, к одиноко привязанной лодке с зажженным на носу фонарём. Женщина осторожно спустилась и села на корму, я следом за ней — на вёсла. Она отвязала верёвку от столба, и мы поплыли.

Пришлось выгребать против прибрежного течения, рубашка на мне мгновенно взмокла и прилипла, глаза защипало от пота. Где-то после мили я практически протрезвел, по крайней мере, в голове появилась первая здравая мысль: «Какого чёрта я здесь делаю?»

Я сложил вёсла в лодку и посмотрел на спутницу. Она сидела и нервно трепала в руках соломенную куклу. Страшную такую. С толстой гайкой на шее вместо ожерелья.

— Это? — я ткнул пальцем в куклу. — Это?

Признаюсь, вьетнамский никогда мне не давался.

— Уходи, война! — выкрикнула она по-американски и бросила куклу в море.

Я вытаращился на неё, как на привидение: столько чувств было в этом порыве, столько невысказанных эмоций. А потом она запела…

Я разобрал лишь несколько слов: «война», «пожар», «чужаки», «убивать», — всё остальное подсказало мне сердце. Она оплакивала погибших сегодня. Голос дрожал над водой, тревожа лунные блики. Я же виновато рассматривал свои ладони. На сердце сразу тяжело стало. Грустно так. Тоскливо.

— Май Ю, — сказала она, закончив петь. — Май Ю любить тебя.

— Что? — я нервно рассмеялся от неожиданного признания.

— Война не быть. Война конец. Время любить. Жизнь победить война, — выпалив такую длинную тираду, Май Ю замолкла и испытующе посмотрела мне в глаза. Понял ли?

— Война — плохо, жизнь — хорошо, — ответил я. — Хью любит тебя.

И тут я в первый раз увидел, как Май Ю улыбнулась. Её пальцы робко коснулись моей ладони и вздрогнули, словно обожглись. Признаться, только тогда до меня дошло, что я имею дело не со шлюхой. Не стала бы та так стесняться. Не дрогнуло бы моё сердце, глядя на шлюху.

Было в Май Ю что-то загадочное, не доступное пониманию. Какая-та тайна. Её песня, выброшенная в море кукла — всё это было частью головоломки, которую мне предстояло разгадать.

— Время любить.

Сказав так, она сняла одежду, и в свете луны её кожа матово засияла. Волосы, забранные до того в тугую косу, волнами расплескались по плечам. Глаза Май Ю лучились теплом. Я смотрел на неё и не находил слов, чтобы описать постигшее меня откровение.

В длинной рубахе и штанах Май Ю походила на трудолюбивую пчёлку — такую маленькую, но упрямую женщину, которая одним усилием воли обработает поле, посеет рис и дождётся мужчин с войны. А без одежды, высеребренная лунным светом, она казалась языческой богиней, Деметрой, матерью всего сущего, и ещё — моей женщиной.

За мгновение до того, как наши взгляды встретились, за какие-то секунды, за пару ударов сердца, я понял, что хочу её. Хочу детей. И ещё — всё, что было до этого момента в моей жизни, ничего не значит, потому что моя жизнь начинается здесь и сейчас, с этой ночи и этой женщины.

Я поверил в это сразу, в одну секунду, и с неистовством новообращённого верующего бросился перед своим божеством на колени. Лодка под нами качнулась, и вёсла с грохотом стукнулись о борт.

Будь Май Ю американкой, она бы наклонилась и поцеловала меня. Но во Вьетнаме жили по другим законам. Она взяла меня за руку и прижала ладонь к промежности. Под пальцами было жарко и влажно. Её губы раскрылись. Следом с них сорвался приглушённый стон.

В глазах у меня потемнело. Захотелось раздвинуть ноги и подмять её под себя, взять нахрапом, в одно движение, и толкаться, пока по спине ручьями не потечёт пот. Но Май Ю казалась такой маленькой и хрупкой. Её бедро в ширину было меньше моей руки, а ступня полностью ложилась мне в ладонь.

Я медленно выдохнул, набираясь мужества, а потом потянул её вниз, к себе на колени. Наши головы выровнялись, и лицо Май Ю замерло напротив моего. Она озадаченно хмурилась и кусала губы. Нервничала, должно быть. Я коснулся пальцами её щеки, ущипнул легонько, а следом поцеловал. Узкоглазые не делали так — ну, и плевать! Я решил, что буду любить женщину, подаренную мне войной, так, как могу любить её только я один, со всей решимостью и серьёзностью своего характера.

Я прижал её к себе так сильно и целовал так неистово, что вскоре Май Ю заколотила кулаками по моей спине. Я отпустил её и с удивлением обнаружил, что мы оба дышим часто и тяжело. В её глазах застыл немой укор, словно она спрашивала: «И зачем вы, американцы, только так делаете?» Вместо ответа я прижал ладони к груди, напротив сердца, и показал, как сильно оно у меня бьётся. Май Ю улыбнулась.

Дальше всё произошло само собой.

Мерцали на воде лунные блики. Скрипели в такт размеренным толчкам уключины. Волны крали наши приглушённые стоны. И мотыльки — эти крохотные крылатые создания — роились вокруг, привлечённые светом стоящего на носу фонаря.

— Жизнь победить война, — сказала Май Ю, когда мы закончили, и погладила себя по животу. — Я верю! Обязательно победить!

Я подумал тогда: «Вот же дурёха!», — и улыбнулся. Хотелось, чтобы слова Май Ю сбылись побыстрее, но ещё целых восемь лет война раздирала Вьетнам на части.

Мы пеклись днём, как кукурузные блинчики на сковородке дядюшки Сэма, походили на лопающийся попкорн. Вода, земля, лес — всё вокруг кишело паразитами. С себя ничего нельзя было снимать — ни одежды, ни ботинок, — а летом припекать начинало вообще под сорок. Духота стояла страшная! Воздух был слишком влажным, тяжёлым. Лёгкие от него будто покрывались невидимой плёнкой: чем чаще и глубже вдыхаешь, тем меньше поступает кислорода. И ничего не поделать — кругом одни тропические джунгли.

Когда я забирался в свою «птичку», всегда, перед каждым вылетом, молился, чтобы меня не сбил советский лётчик и чтобы зенитные ракеты пролетели мимо. Трусливо, пожалуй. Но советские Ли Си Цыны и Ван Ю Шины рядом не стояли с узкоглазыми — считай, что с крестьянами, оторванными войной от мотыги. И летали они чисто, красиво. Попадёшь под их «соколиный удар», любой лётчик знал, живым домой уже не вернёшься.

Только не тянуло меня в родную Атланту. Летел ли я под огнём зениток, висел ли на хвосте МИГ-17, собирал ли автомат, лёжа на койке, всё её вспоминал, свою маленькую Май Ю. До такого доходило: в меня ракеты летят, а перед глазами она. Изгибается под ладонями мягкое, податливое тело, звучит тихий мурлыкающий смех, а следом охватывает влажный жар. Горячо. Узко.

Три раза сбивали меня, на четвёртый не повезло — получил перелом позвоночника. В госпиталь попал. Гнил там, считай, что заживо. Какое может быть лечение, когда воду три раза нужно прокипятить, прежде чем в рот взять?

Врачи на мне как-то сразу крест поставили. Ни один, зараза, во время обхода не подходил — всё посылали медсестёр. А что она, девчонка молодая, знает? Как бинты правильно наложить и где стерильные иголки взять? Тьфу!

Так бы и умер я там, если бы не Май Ю. Обнять её очень хотелось, прижать к груди и больше никогда не отпускать. Мы же, когда расходились, только имя друг у друга и узнали. Чиркнул я ей на долларовой купюре пару строк на память. И всё.

Бывало, лежу на больничной койке, ног не чувствую. На языке горчит досада. И жалко себя, и жить уже не хочется. А как её вспоминать начинаю — платок красный, мелькающий среди поля, — сразу силы откуда-то берутся.

Так я на койке садился, ноги вниз спускал и говорил себе: «Вставай! Что хочешь делай, но вставай! Тебя Май Ю ждёт. Пропадёт же одна, дурёха! Бог видит — пропадёт!» Тело-то всё напряжено, каждый мускул в нём звенит от натуги, а ноги как висели плетьми, так и висят. И, кажется, не поделать уже ничего…

Когда в первый раз встал, из-под ногтей кровь брызнула. Не выдержала кожа напряжения. Но зато встал! Сам! Тут уж мной врачи заинтересовались. Отрядили крепкого санитара, чтобы он три раза в день меня учил ходить. Заново. А мне всё казалось, что с одной стороны он меня поддерживает, а с другой — Май Ю.

Через полгода я вернулся в строй, но поздно — войну мы уже проиграли. Летели во все стороны «письма счастья», жёлтые такие конвертики с приказами о выводе из страны того или иного воинского формирования. Их ребята с разными чувствами ждали: кто мечтал домой скорей вернуться, кто злился на политиков за отступление. Но были и те, кто каждый вечер накачивался опиумом до беспамятства, и ничего уже не ждал.

Вышло и моё время. Вернулся я в родную Атланту, обнял дядю Сэма. И первое, что он мне сказал, было: «Ты форму-то сними, сынок. Пусть пока в шкафу повисит».

Никто из ребят, подрывавшихся на минах, задыхавшихся в газовых ловушках, умиравших в бою, и не предполагал, что настоящая война начнётся, когда они вернутся домой.

Общество нас презирало! При мне было. Ехал инвалид в кресле, обеих ног нет, зато грудь вся в медалях: «за проявленную доблесть», «за спасение раненого в бою» и т.д. И какой-то малец подошёл к нему и в лицо плюнул, а потом бросил с презрением: «Чтоб ты сдох, палач!» — и дальше пошел. У инвалида слёзы по щекам потекли. И невдомёк никому, что, кроме медалей, у него ничего не осталось: ни здоровья, ни планов на будущее. А теперь отбирают последнее — веру в то, что эти потери были не напрасны.

Тем же днём я достал форму из шкафа, попрощался с дядей Сэмом и вернулся в распоряжение части. Служить было тяжело, но жизнь дома оказалась ещё горше. Я знал себя. Понимал, что наступит момент, когда не стерплю и набью кому-нибудь морду. Потому что не все ребята были палачами, только лавры славы Уильяма Келли достались всем. Коротышка меня трибуналом пугал, а попал под него сам. Честь всей американской армии, гнида такая, запятнал.

Я прослужил до восемьдесят третьего. И следующие пятнадцать лет только об одном думал: «Как бы во Вьетнам вернуться?» Тянуло меня туда. Молодость там моя осталась, а вместе с ней вера, что есть такое место на карте, где встретят меня как героя, мой дом.

Отношения между странами оставались напряжёнными, и все входы во Вьетнам были для меня закрыты. «Ботинки американских солдат достаточно потоптали вьетнамскую землю», — сказал мне консул в посольстве и протянул листок с отказом.

А потом не иначе как сам Бог вмешался: президент вручил нам с Лоуренсом по кресту «За выдающиеся лётные заслуги». Жаль, Гленн не дожил! Мы ж мальчишку тогда узкоглазого спасли, за него нам по кресту и дали.

Я радовался на церемонии, как ребёнок. С крестом на груди двери Вьетнама открылись для меня снова. Два месяца ушло на оформление нужных бумаг. Медкомиссию прошёл, прививки сделал. Заодно про болячку узнал, совсем нехорошую. Расстроился, конечно, но для себя решил: думать буду об этом после, когда вернусь.

Летели во Вьетнам вчетвером: я, Лоуренс, переводчик и репортёр. Страну ждала сенсация — через тридцать лет экипаж вертолёта ОН-23 возвращался в деревню Сонгми, чтобы встретиться со спасёнными жителями.

Мы с Лоуренсом всю дорогу до деревни молчали: боялись слова лишнего сказать, перед репортёром — особенно. Переживали. Но, когда из грузовика вывалились, ясно стало, что зря: в Сонгми нас встречали как героев.

Сложно выразить словами охватившие меня чувства. На колени опустился, сгрёб рукой горсть земли, пальцы сжал, а в голове только одна мысль крутится: «Господи, неужели я вернулся домой?!» Боялся себе верить, что душой к этой земле прикипел сильнее, чем к родине.

Вот так оно вышло — больно, остро.

Когда же увидел молодого мужчину, по-вьетнамским меркам высокого, вислоухого, как я, с подбородком дядюшки Сэма, тут же с земли вскочил и замер. Вдруг запершило в горле. Он вёл под руку женщину. За соломенной шляпой не было видно половины лица, но… тот самый платок, дурацкий, болтался на шее.

— Моя мать была одной из тех, кому удалось спастись, — сказал он на хорошем английском. — Большего того — ей дали целый доллар. И хотя на него можно было купить десять мешков риса, мать решила его сохранить. Сказала: «Это единственная нить, способная связать прошлое с будущим». Признайтесь, кто из вас…

— Твой отец? — спросил я, забирая у него доллар, сжал бумажку в кулаке и с мольбой посмотрел на Лоуренса. — Это Гленн Андреотта. Он погиб в апреле шестьдесят восьмого года. Мне очень жаль.

Лицо Лоуренса неуловимо изменилось. Его взгляд прожигал меня снаружи, совесть — изнутри. Я посмотрел на Май Ю.

Она ни капли не постарела с той ночи. Может, в уголках глаз прибавилось чуть больше морщинок — и только! Её лицо светилось надеждой. Оно будто спрашивало меня: «Чего же ты ждёшь? Обними меня! Обними скорей!»

И я, дурак, чуть всё ни испортил — руки сами потянулись к ней, против воли. Губы могли соврать, но не сердце. Я любил её, мою маленькую Май Ю. Всю жизнь любил. Разве смог устоять перед ней сейчас?

Щёлкнул затвор фотоаппарата, полыхнула вспышка, и я очнулся: вспомнил, что мы не одни, и отдёрнул руки.

Сосед почти прикончил цыплёнка: сидел и обсасывал косточки. В щель между рамой и стеклом натекло воды. За окном бушевал тропический ливень.

Я свинтил крышку с фляги — в купе тут же ворвался крепкий дух виски — и выхлебал всё, до последней капли. Душа, сердце — вся моя жизнь осталась с Май Ю на перроне. Поезд нёс пустую оболочку, чтобы в США та облысела от бесполезных курсов химиотерапии и медленно угасла за год: врачи нашли у меня рак на последней стадии. Но, даже будучи ходячим мертвецом, я смог уберечь любимую женщину. На этот раз — от себя.

Решил, пусть лучше помнит меня молодым и сильным, несущим её на руках по рисовому полю. Пусть в её глазах я останусь героем. До самого конца.