Аленушка или Санта-Ба...

Деревня Малые Бабы на самом деле не велика. И живут в ней, как вы понимаете, в основном бабы. Мужиков мало. Парни, как в возраст войдут, уходят в город на заработки и назад не возвращаются. Потому за каждого оставшегося девки бьются. Иной раз смертным боем.

За деревней широкий луг полого спускается к реке. По правую руку белой стеной его огораживает берёзовая роща. Там, в роще, река делает крутую излучину и выходит к лугу широким плёсом. Здесь она несет себя так плавно, что только и заметишь движение, если какой лист или ветка плывут в воде.

На той стороне расстилаются заливные луга, перемежающиеся болотинами.

Ниже по течению берега поросли тальником. Там начинаются перекаты. Река словно закипает, она бурлит и мечется между камней вся белая от пены. И становится понятно, почему её назвали Молочной.

А луг называют Кисельным. Летними ночами наползают на него с реки такие туманы, что в них исчезают и травы, и тальник, и только берёзы стоят по пояс словно в густом овсяном киселе. Храбрецы, которые решаются выйти на луг в туман, рассказывают потом, что видели у воды какие-то тени и слышали смех. Только никто им не верит.

В роще, на излучине, паводки выгрызли в глине глубокие ямы, где огромные топляки переплелись корявыми ветками. Там бьют со дна ледяные ключи и колышутся черные водоросли.

Когда-то я жила в деревне.

Я была молода и хороша собой. Я любила и была любима. И не было никого на свете лучше моего Егорушки. Казалось, что впереди только радость и счастье.

В канун Купалы на Кисельном лугу скосили траву, приготовили брёвна для костра, нанесли лавок и чурбаков для сидения.

Лишь только завечерело, бабы, держа пучки трав, отгоняющих нечисть, обошли деревню, охватив и огороды, и луг, и покос. Замкнув обережный круг, они чинно расселись на лугу в сторонке от кострища. Начал подтягиваться народ. Молодежь затеяла свои игры, дети — свои.

Но вот все притихли — к кострищу вышел дед Зиновий. Он один остался из стариков, кто умел добывать живой огонь. Скоро из-под проворных рук деда сначала пополз дымок, а за ним потянулись и язычки огня. Мужики с почтением приняли огонь и запалили костер.

Бабы спели величальную пресветлому пламени, а потом запели хороводы. Мужики и парни кучками расселись на траве. Девки и молодки (кому муж позволил), все в белых вышитых рубахах, с венками из луговых цветов, собрались у разгорающегося костра. Поначалу перемигивались, притопывали, поводили плечиками. Но вот зазвучало вечное: «Со вьюном я хожу…» Круг сомкнулся, и хоровод потёк вокруг огня. Крыльями взлетали широкие рукава, венки в единый взмах укладывались, как велела песня, то на левое плечо, то на правое.

Песня сменяла песню, хоровод кружился то быстрее, то медленнее. А как завели бабы: «На гряной неделе русалки сидели, рано-ра-ой!…» — круг разомкнулся и я, заводила, повела вереницу — по лугу, по берегу, в рощу… Все повороты и петли — только посолонь, во славу Солнца. Иначе не видать людям ни урожая, ни приплода. Пусть уже не все в это верили, но — мало ли.

Когда же Солнце склонилось к закату, мы проводили его низким поклоном. Потом зажгли от костра лучинки, укрепили на венках и пустили в реку. Цветные островки медленно поплыли по течению, огонь отражался в воде, а девки смотрели, замирая, не потонет ли венок, не погаснет ли огонек.

Потом парни покатили с холма Огневое колесо. Пылающей круг, разбрызгивая искры, докатился до реки и упал в воду — огонь и вода поженились, чтобы еще год жить в мире и согласии на радость всему живому.

Костер к тому времени осел, рассыпался головнями. Люди стали прыгать через жар. Те, у кого была пара, прыгали вдвоём, стараясь не разжать в полёте рук. Прыгнули и мы с Егором. Сердце взмыло выше меня, когда ноги оторвались от земли… Да только над самым жаром руки наши разомкнулись, и на траву за костром мы ступили порознь. Я пошатнулась от предчувствия беды. Егорушка тут же подхватил, не дал упасть, жарко зашептал на ушко: «Не верь дурным приметам, Алёнушка! Всё у нас будет хорошо!…» И повлек в рощу, где уже перекликались в темноте смешки да шепотки, вздохи да стоны…

В эту ночь нет запретов. Только один закон остается в мире — любовь. Дари её, принимай, разжигай ярым пламенем, выплескивай в мир!..

Не помню ничего — только огромную радость, которая всё росла, росла, пока не стала совсем уж невозможной. И папоротник расцвел для меня в ночи.

Потом мы лежали в траве, прижавшись друг к дружке. Светлеющее небо проглядывало сквозь кружевную листву берёз. А Егор рассказывал мне, что осенью, как соберём урожай, он зашлёт ко мне сватов. Полетят по деревне свадебные тройки, зазвенят бубенцы…

Мы сговаривались, ни на кого не оглядываясь. И напрасно. Отец Егора был богатым мужиком. А мой — покоился на погосте, рядом с мамой. Хоть и хороша я собой, и не дура, и не белоручка — да только сирота нищая, из милости в дом к троюродной тётке принятая.

Отец запретил Егору свататься ко мне. Велел жениться на Таське, дочери мельника. Егор противился отцу, клялся, что не оставит меня.

Только вдруг поползли по деревне слухи, что я брюхата. И что ребеночек не от Егора, а от тёткиного сына Кузьмы. Добрые люди ворота дёгтем вымазали. Тётка, хоть и любила меня по-своему и прежде не обижала, тут не выдержала — ухватила за косу и отходила прутом, добиваясь правды. Я ей ничего не сказала, хоть знала уже, что в самом деле непраздна.

Меня выгнали из избы, велели спать в сарае. А ночью подкрался кто-то — и обрезал мне, сонной, косу…

Я выскочила на двор следом за обидчиком, да только в темноте ничего не разглядеть было. Спустила с цепи кобеля. Вернувшись, он принес в зубах синий лоскут. Точно как от таськиной юбки.

Проходу мне не стало — хоть вовсе со двора не выходи.

А горше всего было, что Егор, мой Егорушка, поверил навету. Отвернулся от меня. И по осени, как собрали урожай, женился на Таське.

Полетели по первому снегу свадебные тройки. Под звон бубенцов я пошла в березовую рощу и бросилась в самый глубокий омут.

В Малых Бабах прежде чуть не каждый год кто-то из девок топился. Так оказалось, что все наши утопленницы стали русалками.

Открыв глаза, я увидела вокруг себя много девок. Девки красивые, но какие-то прозрачные и совсем голые, укрытые только длинными зеленоватыми волосами. Это и были русалки. И я стала одной из них. Но горе моё оставалось со мной.

Водяной Хозяин приплыл посмотреть на новообращённую. Провел ручищей по моей стриженой голове и прогудел: « Потерпи немного, скоро наступит зима, река покроется льдом, а мы, речные жители, уснём до весны. Когда ты проснёшься, всё пройдёт».

Под топляками в «моём» омуте я нашла укромную пещерку. Когда настала пора, я протиснулась в неё и легла на песчаное дно. Я лежала и думала о том, что случилось со мной. Жалела себя, и любовь свою поруганную, и нерождённого ребеночка… Плакала. Только, что русалочьи слезы? Из воды вышли, в воду ушли. Постепенно боль стала утихать, память затуманилась. А любовь свернулась клубочком где-то под чёрными топляками горя в глубине души — и уснула вместе со мной.

Когда сошёл лёд, я проснулась. Но это была уже совсем другая я. Тело моё как будто растаяло — осталась только почти невидимая оболочка. Вместе с телом растаяло горе, растаяла память. Иногда я ещё вспоминала свою прежнюю жизнь, но без горечи, без сожаления, как будто это было не со мной.

Выбравшись из своего убежища, я присоединилась к другим русалкам. Мы вместе плавали туда-сюда без всякой цели, смеялись и болтали ни о чём.

Одно меня огорчало: у всех русалок были роскошные волосы, а мои так и остались остриженными. Но однажды я увидела, как течение колышет длинные полупрозрачные пряди донной травы. Я приплела эту траву к остаткам волос, и она шелковистым плащом укрыла меня до самых ступней. Теперь я ничем не отличалась от других русалок.

Мы не могли выходить из воды при свете солнца, его лучи обжигали наши бесплотные тела. Но по ночам, когда туман с реки наползал на Кисельный луг, мы поднимались на берег, играли и танцевали, и люди боялись приблизиться к реке, слыша наши голоса.

На макушке лета люди, как всегда, собрались на Кисельном лугу. Вместе с другими русалками я наблюдала за действом с середины плёса. Обережный круг не подпускал нас ближе.

Разгорелся костёр, и я вдруг почувствовала, что вода в реке холодная. Захотелось на землю, к людям. Захотелось прикоснуться к кому-нибудь живому, прижаться, согреться… И тут я увидела Егора. Я сразу узнала его, и внезапно ожившая память обожгла меня больнее солнца.

Егор шел по лугу под руку с молодой женой. С Таськой.

Мне захотелось забрать Егора к себе в реку. Я стала звать его, как это умеют делать русалки. Хотя обережный круг ослабил мои чары, Егор услышал зов, забеспокоился, потянулся к воде… Но Таська тоже почуяла неладное. Подхватив мужа под локоть, она увела его обратно в деревню. А я долго металась по реке, пугая своими стонами и людей, и речных обитателей.

С тех пор я ни разу не видела на Кисельном лугу ни Егора, ни Таську. И со временем опять забыла их. Через несколько лет люди вдруг перестали чествовать Купалу. Луг зарос сорными травами, одичал. На болотах расплодились кикиморы, и даже в тальнике завелась какая-то мелкая нечисть. Но мне было всё равно.

Два раза в год Хозяин проплывал по реке снизу вверх и обратно. Осенью проверял, всё ли готово к ледоставу, все ли речные обитатели нашли себе место для зимнего сна. Весной — ломал лёд, помогал реке гнать льдины в море, а потом будил нас, возвращая к нашей призрачной жизни.

Просыпаясь, я каждый раз как будто рождалась заново, забывая всё, что было в прошлой жизни — прошлым летом. Я жила безмятежно и бездумно. Только раз в году, на Купальской неделе какое-то беспокойство охватывало меня. Казалось, что-то живое, человеческое пытается проснуться во мне, шевелится, плачет, — и не может преодолеть свой сон. Но это длилось не долго, и скоро я снова становилась весёлой и беззаботной русалкой.

Удивительно, но после меня в нашей реке никто больше не топился. И я ни разу не видела, как утопленница становится русалкой.

Не знаю, сколько прошло лет. Но однажды, тёмным осенним вечером в мой омут кто-то упал. Услышав шум, я выплыла из своего укрытия и увидела её. Она упала между топляками, и длинные волосы запутались в корнях и ветках.

Я с любопытством смотрела, как тает в воде одежда, будто сотканная из сахара, как тело, не меняя формы, становится прозрачным. Пряди темных волос посветлели и позеленели и сами собой соскользнули с корней, будто и не запутывались вовсе. Она поднялась и спокойно посмотрела на меня и других русалок, которые уже собрались вокруг. И тогда я узнала её. Таська… Нет, не Таська — Таисья. Не девка, не молодка, но зрелая баба во всей красе стояла перед нами. Налитое, но статное тело, крепкие бёдра, большие высокие груди… Эта женщина была словно создана для любовных утех. Но сразу было видно, что она ни разу не зачала в себе новой жизни.

Меня Таисья не узнала. Она вообще не обращала на меня внимания. И я незаметно отступила за спины подружек.

Приплыл Хозяин и замер, разинув рот. Отмерев, он снял с пальца жемчужный перстень и протянул его новообращённой.

— Будь моей женой, красавица. Будь Хозяйкой. Хочешь, я подарю тебе эту реку?..

— Хочу, — спокойно ответила она и взяла перстень.

Целую неделю бурлили все ручьи и реки в округе — Водяной играл свадьбу.

Теперь весной и осенью водяные владыки проплывали по рекам вдвоём. А больше ничего у нас не изменилось.

Прошло ещё несколько лет. Как-то раз на Кисельном лугу вдруг снова появились люди. Они скосили траву, поставили скамейки, заготовили дрова для костра… По реке пошёл слух, что люди опять будут чествовать былых божеств.

И накануне Главной ночи приплыла Хозяйка.

Она турнула меня из моего омута, призвала туда одну из русалок постарше и долго шепталась с ней.

Так никто и не узнал, что сталось потом с той русалкой. Вроде бы видели, что вышла она из воды, а куда потом делась — неизвестно.

С той поры повелось: на Купалу приплывает Хозяйка, зовёт к себе одну из русалок, говорит с нею тайно, и русалка исчезает. Страшно стало речным обитателям. На пятое или шестое лето Хозяйка не нашла в Молочной ни одной русалки. Кто спрятался, кто вовсе в другую реку перебрался.

Она поискала, поискала — и нашла меня. Мне было интересно, что же происходит. А узнать это я могла только одним способом. Я плохо спряталась.

Хозяйка приволокла меня в мой же омут и велела сидеть молча и слушать. А когда она заговорила, по спине у меня поползли мурашки.

— Я была молода и хороша собой, — нараспев говорила Хозяйка, прохаживаясь передо мной. — Я любила и была любима. И не было никого на свете лучше моего мужа, Егорушки.

Память моя проснулась, я вспомнила всё. То человеческое, что спало во мне, тоже пробудилось. Хоть и в прозрачном теле, с травяными волосами — я снова стала прежней.

Не глядя на меня, Хозяйка продолжала:

— Казалось, что впереди только радость и счастье. Но прямо на нашей свадьбе эта ведьма, эта змеища Грунька, навела на меня порчу. Как ни старались мы с мужем, что ни делали, но так и не смогли зачать ребёночка.

Груньку я помнила. Нескладная, смешная, как гусёнок, девчонка, на несколько лет младше нас. Тогда она не была ни ведьмой, ни змеищей…

— Змеища, змеища!.. — бормотала Хозяйка. И вдруг крикнула: — А мы всё равно были счастливы!

Я ещё ниже опустила голову, чтобы не увидела она, какой огонь полыхнул в моих глазах.

— Грунька затаилась и ждала. Несколько лет ждала. Потом кто-то обрюхатил её, а она всей деревне объявила, что её ублюдок — от моего мужа. А горше всего было, что Егор, мой Егорушка, поверил ей. Поверил, что это его дитё! Ты представляешь, русалка?! Хотя, куда тебе…

Больше всего в этот миг мне хотелось вцепиться ей в лицо. Ногтями, зубами…

— Но мы же венчанные были, — продолжала между тем Хозяйка. — Грунька никак не могла нас разлучить. Тогда она наняла бродяг, чтобы они надругались надо мной. И убили. Чтобы она за молодого вдовца, за Егорушку моего, замуж вышла. И чтобы даже память обо мне была измарана.

«Вот как!» — только и подумала я, вспоминая измазанные дёгтем ворота, косу свою отрезанную…

— …Я вырвалась, но они погнались за мной, как псы. Загнали в рощу, сюда, на обрыв. И некуда мне было деться: или в лапы их поганые, или в омут.

Я всё помню, русалка, всё чувствую! Это у вас, теней речных, ничего не осталось — ни чувств, ни мыслей, ни памяти. А мне Хозяин силу дал.

Как же я ненавижу их обоих! И её, змеищу, и его тоже. Как сильно я прежде любила его, так теперь ненавижу. Я хочу, чтобы ему больно было. Так больно, чтобы выл он по-пёсьи.

Она вдруг наклонилась и взяла меня за руку.

— Помоги мне, русалка. Я тебя отблагодарю.

Я удержалась, не отшатнулась. Спросила:

— Чем я могу помочь тебе, Хозяйка?

Словно не слыша, она выпрямилась и продолжила:

— Я всё про них знаю. Поженились они. Сын у Груньки родился. Егор его признал своим. Прошли годы… Вырос байстрюк, женился, тоже сына родил,,. внука Егору. И этот вырос, в город уехал. Егор с Грунькой во внуке души не чают. Он каждое лето приезжает их проведать. Вот и теперь приехал.

Прошлые годы я посылала русалок убить Егора. Теперь думаю: не так. Хуже сделаю. Горе, коли родители сына хоронят. А если деды внука — в сто раз горше. Пойди, убей егоркиного внука. Он у них один. Пусть мучаются они всё время, какое им ещё осталолсь.

Я молча кивнула.

В руках у Хозяйки появилась холщёвая сумка на длинной лямке.

— Здесь всё, что понадобится тебе. Этим гребнем семь раз проведёшь по волосам, когда выйдешь на берег, и станешь похожа на человека — телом, лицом, голосом. Наденешь это платье, здесь и туфли… В ларчике булавка. Если уколешь ею человека, он сделает всё, что ты прикажешь. Если махнёшь этим платком, человек увидит то, что ты захочешь. А вот самое главное — нож. До восхода солнца ты должна омочить его в крови. Найди мальчишку, приведи к реке и ударь ножом. Потом брось нож в воду и скажи: «Прими подарок, Хозяйка». Тогда внук Егора навечно станет моим пленником. Бери!

Я взяла нож, и Хозяйка как-то очень нехорошо усмехнулась.

— А чем ты отблагодаришь меня? — спросила я.

— Ты сможешь снова стать человеком, — ответила она. — Если поторопишься с моим подарком, то у тебя останется достаточно времени, чтобы до первого рассветного луча найти себе мужчину, зачаровать его, заставить влюбиться. Когда он тебя поцелует, сердце забьётся в твоей груди. Если не успеешь — ничего, вернёшься в реку. Попробуешь снова на следующий год, я помогу. Но если ты сделаешь это, не выполнив моего приказа, я тебя не только из-под воды, — из-под земли достану. Ты взяла нож, и, пока я не получу свой подарок, ты в моей власти.

Я вышла из воды на краю рощи. Солнце село, но небо было еще светлым. С Кисельного луга долетали голоса, там шло гулянье. Хозяйка осталась в реке, но, приподнявшись над водой, внимательно следила за каждым моим движением.

Я вынула из сумки гребень.

— А ты помнишь, как тебя звали? — спросила вдруг Хозяйка.

— Помню, — ответила я. — Меня звали Алёнушкой.

И провела гребнем по волосам. Трава ворохом упала на землю.

— Это… ты?! — вот, теперь она узнала меня.

— Это я, — согласилась я, продолжая расчесывать свои так и не отросшие за все эти годы волосы. Три, четыре, пять, шесть…

А ведь она испугалась.

Семь!

В изумлении я наблюдала, как меняется моё прозрачное и невесомое тело. Оно наливалось цветом, силой, становилось ощутимым, упругим.

— Ты ведь тоже ненавидишь Егора! — крикнула Таисья. — Ты должна его ненавидеть! Это он тебя убил!..

Я не ответила ей. Платье оказалось сухим, почему-то очень коротким.

— Отомсти ему! Не за меня, за себя!

Туфли тоже странные.

Одевшись, я повернулась к реке и спросила:

— Как я в такой срамоте к людям выйду? Платье коленок не закрывает, волосы обкоцаные… И как я пройду сквозь обережный круг.

Таисья от неожиданности то ли водой захлебнулась, то ли ненавистью своей.

— Нет там никакого круга, — прокашлявшись и взяв себя в руки, ответила она. — Люди уже давно не верят ни в сон, ни в чох. Купальская ночь для них — развлечение. Они не обряды творят, а в игрушки играют. За платье тоже не переживай. Я знаю, что делаю. Сейчас все девки, да и бабы в таком ходят. И волосы почти у всех обстрижены. У многих ещё короче… На тебя никто не обратит внимания. Тем более что там нынче много приезжих — из соседних деревень и даже из города.

Твои русалочьи чары остались с тобой. Не забывай про булавку и платок. У тебя все получится. Иди смело.

Я перекинула через плечо сумку и пошла.

На Кисельном лугу не мудрено было затеряться даже целой стае русалок, причем в их натуральном обличии. Здесь было полно народу, и царила полная неразбериха.

Костёр был маленький, но в него постоянно подбрасывали дрова, и он продолжал гореть, хотя уже давно должен был погаснуть. Мало того, дети жарили на костре куски колбасы, нацепив их на прутики. В наше время за такое святотатство озорников поставили бы на горох до морковкина заговения.

Я не видела музыкантов, но откуда-то раздавалась весьма странная музыка. Молодёжь под неё вроде бы плясала, делая смешные, а иногда и неприличные движения. Многие были пьяны. Почти все курили.

Приглядываясь к парням и подросткам, я с тревогой подумала, что здесь будет трудно найти пресловутого внука. Потом сообразила присоединиться к стайке девок, сидевших на двух лавках и болтавших без умолку. Сплетничают. Надо только внимательно слушать — и обязательно узнаешь всё, что нужно: кто, с кем, где…

Они действительно сплетничали. А одна городская всё всплёскивала руками и приговаривала: «Ну, тут у вас прям Санта-Барбара!» «А что это?» — спросила я. «Это сериал. Не смотрела? — непонятно ответила она. — Там, точно как здесь, все друг дружку любят и ненавидят, и все друг другу родня!» Девки засмеялись. Да вдруг примолкли, и шуршащим эхом заметалось между ними: «Егор, Егор… Егорка идёт».

Я оглянулась и поняла, что сошла с ума. По тропинке шел Егор. Мой Егорушка. Молодой, красивый, как будто не было всех этих лет…

«Очнись! Этого не может быть!» — мысленно крикнула я сама себе. Но тут же сама себе возразила: «Почему не может? Я же, вот, здесь, и тоже по-прежнему молода и хороша…»

И вдруг где-то сбоку прозвучало слово «внук». Внук, внук… Что-то мне сегодня говорили про внука… Ах, вот оно что! Это внук моего Егора! И зовут его тоже Егором, очевидно, в честь деда. Так что зря Таська называла грунькиного сына ублюдком и байстрюком. Вот доказательство. Сразу видно: кровь от крови, плоть от плоти. Значит, это его я должна убить? Отдать во власть речной Хозяйки?!

Я смотрела на молодого Егора и чувствовала, как просыпается во мне любовь, которая все эти годы спала во мне беспробудным сном.

Так, а где же настоящий Егор? Скоро я увидела и его. Он сидел на лавке среди других таких же стариков. Впрочем, нет, не таких. Он был старше всех. Не просто старый, — дряхлый. Чуть живой. Я словно слышала его мысли: как тяжело ему жить, как он устал… Он был жалок.

И тут я поняла, что мне надо сделать.

Я тихо подошла и встала за спиною Егора-старика, достала платок, взмахнула им над плешивой головой и шепнула:

— Смотри, вот я. Я иду в рощу. И ты сам молод, красив и силён… Всё у нас будет хорошо!

Потом слегка кольнула булавкой и велела:

— Иди туда!

Мутные, слезящиеся старческие глаза вдруг широко раскрылись. Он увидел меня, уходящую в сторону берёзовой рощи. Я оглядывалась, улыбалась и манила его за собой. И Егор-старик вдруг почувствовал себя молодым. Он вскочил с лавки и быстро пошёл, почти побежал за той, которая улыбалась ему с опушки. Но ему только казалось, что он бежит. На самом деле дряхлый дед ковылял, едва переставляя ноги. Спина его была согнута, руки тряслись… Старуха, которая сидела чуть в стороне, сипло завопила ему в след:

— Куда пошкандыбал, старый дурак! А ну, сядь на место! Где я потом твои кости искать буду?

Очевидно, это и была Грунька, третья жена Егора, мать его сына, бабка его внука. Хороша.

Старик не обратил внимания на крик супруги. Он шептал:

— Алёнушка! Алёнушка моя! Ты здесь, ты жива! Не было!.. Ничего не было! Теперь мы всегда будем вместе!..

А я теперь могла вернуться к тому, с кем действительно хотела бы всегда быть вместе. Любовь захлестнула меня. Я отдала бы за него жизнь. Если бы она у меня была. Но сейчас ценой моей жизни была жизнь любимого человека. Такая вот — как там говорила эта городская? — Санта-Барбара. Да.

Я сунула платок и булавку обратно в сумку и пошла навстречу молодому Егору. Я не использовала русалочьи чары, не манила его. Я просто подошла и посмотрела ему в лицо. И увидела в его глазах, как зарождается ответное чувство.

Не говоря ни слова, мы взялись за руки и пошли, не зная куда. А ноги сами понесли нас в рощу, где уже перекликались в темноте смешки да шепотки, вздохи да стоны…

И я снова слышала жаркое: «Алёнушка! Алёнушка моя!..»

Но время страсти ещё не пришло. Сердце не билось в моей груди. А Хозяйка ждала свой подарок.

Я увлекала Егора за собой. Кружа и петляя среди белых стволов (все петли и повороты — только посолонь, по солнцу…), мы медленно приближались к берегу реки, к омуту, в котором я прожила последние полсотни лет, и в который не собиралась возвращаться.

А где-то рядом в ту же сторону полз на карачках обезумевший старик и тоже твердил: «Алёнушка!..»

Светлеющее небо проглядывало сквозь кружевную листву берёз.

Егор-старик на последнем издыхании выполз на край обрыва. Ветер, напоённый свежим запахом реки, дохнул ему в лицо. И рассудок его вдруг прояснился. Егор застонал — от стыда. Он гнался за призраком, думая, что летит на крыльях любви, а сам едва переставлял ноги, а потом и вовсе упал на карачки. Он был противен сам себе.

Пытаясь вернуть себе хоть каплю достоинства, последним усилием Егор поднялся на ноги. Простоял, выпрямившись, целый миг, прошептал «Алёнушка!..» — и упал.

Незадолго до этого я затеяла играть с Егором в салки и сломя голову помчалась к реке. Я видела, как упал старик, и бросилась к нему. Он был мёртв. Но кровь ещё струилась по его жилам.

Выхватив из сумки нож, я вонзила его — куда смогла. В руку. Лезвие окрасилось, и я швырнула нож в реку, шепнув: «Прими подарок, Хозяйка!»

Она поднялась над водой в самом ужасном обличии, какой только можно вообразить. Она уже знала, что я обманула её, что вместо юного красавца её вечным пленником будет дряхлый старик, бывший муж, предавший и забывший, и умерший с моим именем на устах… Но у каждой игры свои правила. Хозяйка должна была принять подарок.

Тут на берег выбежал Егор-внук и увидел упавшего деда, нависшее над ним чудовище и меня — прикрывающую старика собой. Он кинулся к нам, но я — первый и, надеюсь, последний раз в жизни — зачаровала его. Егор замер, не в силах пошевелиться.

Хозяйка ничего не могла сделать со мной, ведь я выполнила приказ, и уже вышла из её власти. Она просто отшвырнула меня прочь, схватила старика и вместе с ним рухнула обратно в реку.

Я ненадолго лишилась чувств, и чары упали с Егора. Он подбежал, поднял меня и стал покрывать моё лицо поцелуями.

— Не так! — простонала я, приходя в себя. — В губы! Быстрее!

Он успел. Первый луч солнца застал нас слившимися в нашем первом поцелуе. В моей груди шевельнулось сердце, трепыхнулось и принялось ровно отсчитывать секунды моей новой человеческой жизни. Кровь побежала по жилам. Воздух хлынул в грудь. И под сердцем шевельнулся ребенок.