Глава 21

Гарнетт.

Чтобы попасть в Ноттинг-Хилл, нужно преодолеть на машине еще порядка двух или даже трех часов. Часы на причале показывали почти одиннадцать вечера. В кармане осталось жалких три фунта, этого не хватило бы даже на билет до дома, поэтому мы единогласно приняли решение добираться обратно на том же фургоне, который мы оставили в Фолкстоне, когда ехали сюда. В прошлый раз мы оставили его в одном из переулков, туда мы и решили направиться снова.

Тьма вокруг была просто непроглядная, лишь свет низковольтных фонарей кое-как освещал меньшую часть причала, отчего всё вокруг казалось таким маленьким и уютным. Дождь перестал лить как из ведра, но туман и не собирался рассеиваться. Клэй шел, задрав голову к небу, такой счастливый и такой безмятежный, наверное, впервые за всё время.

— Никогда бы и не подумал, что я буду с таким огромным желанием возвращаться домой. Знаешь, дома меня никто никогда не ждал и я к этому привык, ну, как привык, другого просто было не дано, и мне всегда было интересно, каково это, возвращаться домой с удовольствием, — он с улыбкой оборачивается на меня, — я только сейчас понял, каково это. Это ни с чем несравнимое чувство.

— Для этого и нужны лишения, чтобы начать ценить то, что у тебя уже и так есть, засранец. Ты хоть когда-нибудь, ценил это?

— Ничего, буквально через пару часов у тебя будет всё-то же самое, я посмотрю на тебя говнюка, как ты будешь мне говорить о лишениях, скромности в потреблении и о том, что нужно жить по минимуму. Не терпится на это взглянуть.

— Перестань, я не такой как ты, и ты это знаешь.

— Это мы посмотрим, — он фамильярно усмехается.

Мы доходим до знакомого места, тот самый переулок, где мы оставляли старый фургон, фонарь тут подбит, а оттого ни черта не видно. Когда мы подходим ближе, то понимаем, что добраться до дома будет не так просто, как мы рассчитывали.

— Каким нуждающимся козлом надо было быть, чтоб снять колеса с этой потрепанной кучи дерьма? — его возмущению просто нет предела.

Окна целы, колес нет. Вот и приехали домой.

— Черт, Гарнетт, ну какого хера?!

В машине я оставлял кольт матери, первым делом я открываю дверцу и проверяю бардачок. Он всё еще там. С души будто камень падает. Я разворачиваю черную ткань, в которую он завернут, проверяю и кладу в рюкзак. Я бы себя не простил, если бы потерял его так нелепо.

— Сколько у тебя патронов?

— Один.

— Что? — он удивляется, — ты серьезно? Ты устроил всю эту заварушку имея при себе лишь один долбанный патрон? Ты, блять, серьезно? На что ты рассчитывал вообще?

— Я слишком хорошо стреляю, чтоб промазать, понял?

— Ты, мать твою, самый самоотверженный похититель, которого мне только довелось видеть в своей жизни, — он смеется и тянется за пачкой сигарет, но там пусто, — черт, ну это уже слишком!

— Предлагаю поймать попутку, как в старые добрые, что скажешь?

— А что нам остается? — он взмахивает руками и поднимает свой воротник, я плетусь за ним следом, — для кого теперь предназначается твой единственный жалкий патрон?

— Я не знаю. Но когда-то он предназначался для моей матери. Она купила его по дешёвке у своих приятелей-дилеров. После того, как убили моего отца, у нее началась лютая паранойя, сначала он был оружием для самозащиты, а впоследствии она и сама всё чаще начала думать над тем, чтоб уйти из жизни. Когда она напивалась, она постоянно держала его под рукой, то заряжала его, то снова разряжала, иногда плакала и наводила на себя, но никогда не могла решиться нажать на курок. Когда её забрали в реабилитационный центр, кольт остался дома. Она больше не вернулась оттуда, а кольт вот остался. С одним патроном, который так долго её ждал.

— Ты не хочешь избавиться от этой штуки? Типа, попрощаться с прошлым и всё такое.

— Много раз я тоже пытался распрощаться с жизнью с его помощью, но тоже как-то не удавалось. Наверное, такова участь нашей семьи, бояться смерти.

— Забудь об этом. Теперь твоя единственная участь — это строить свою жизнь так, как ты сам считаешь нужным, так что кончай уже с этим депрессивным мраком. Всё кончилось, а, — он обнимает меня за плечи и встряхивает, широко мне улыбается, — пойдём уже ловить грёбаную попутку.

Мы оглядываемся, а вокруг ни души, почти пустые дороги, Клэй говорит, что если мы не уедем, то будет идти пешком около суток, если не больше, или пойдем попрошайничать деньги на общественный транспорт, поэтому мы решили ускориться, чтоб не упустить свой шанс. В проклятом тумане не было видно вообще ни черта, лишь редкие огни, которые горели блёклым, теплым светом, запах морской воды и соли прямо таки стоял в воздухе. Каменистый пляж пустовал в это время суток, а вдоль берега стояли брошенные, проржавевшие вагоны-кафе, сделанные из старых трейлеров. И всё равно эта захудалая часть Лондона была намного лучше, того места, которое когда-то было моим домом. Я шел и глубоко вдыхал соленый запах моря, Клэй был рядом и, казалось бы, всё было прекрасно.

— Гарнетт… — в какой-то момент он останавливается и с испугом на меня смотрит, — приступ, сейчас начнется приступ.

— Черт, держись. Изолента кончилась, но я могу связать тебе руки шарфом, — я поспешно снимаю с себя шарф, а он протягивает мне свои трясущиеся в какой-то дикой панике руки.

Он смотрит на меня с ужасным страхом и мольбой в глазах. Он боится этой боли. Всякий раз он боится этой боли, как смерти. Его начинает колотить мелкой дрожью, а я сильно стягиваю его руки. Он ложится на землю, а я сажусь на него сверху, как делал это множество раз, я сжимаю своими бедрами его ноги, а он начинает кричать мне на ухо. Набирая обороты, его крик превращается в визг. Мне всегда до боли страшно слышать его, видеть его таким. Сколько еще таких приступов мы переживем, сколько еще раз я буду слышать этот болезненный вопль. С каждым новым разом это не входит в привычку, это становится еще страшнее.

Крик разносится, мне кажется, по всему Фолкстону, он становится всё громче и громче, мои уши закладывает, а я беру его за голову и прижимаю к себе сидя на его коленях, чтоб он не дёргался. Я шепчу ему на ухо, что я рядом, что всё будет хорошо, что я здесь, я хочу, чтоб он просто чувствовал мое присутствие и не думал, будто он одинок. Он больше не одинок.

— Клэй, я с тобой, я здесь, ты справишься, я здесь, — я обеими руками прижимаю к себе его голову, а он начинает брыкаться, как при эпилепсии, — всё в порядке, всё будет в порядке, еще чуть-чуть.

Проклятое время будто тянется, эти чертовы десять-пятнадцать минут превращаются в бесконечность, каждый чертов раз. И всякий раз мне кажется, что он этого не выдержит, но он всегда выдерживал, всегда. Несмотря на всё прочее, с болью Клэй справлялся всегда.

Я мельком поглядываю на свои часы, прошло от силы минуты три. Время словно остановилось. Он уже сорвал себе голос и сейчас просто хрипел мне на ухо с каким-то булькающим звуком, будто разодрал себе горло до крови. Я слегка ослабеваю хватку, чтоб проверить, а он начинает брыкаться словно в агонии. На моих руках его кровь, его губы в крови, глазные капилляры снова лопнули и его глаза налились кровью. Он сжимает свои зубы до скрипа, до треска, у него начинаются конвульсии, а меня пробирает ужас, такой ужас, какого в жизни еще никогда не было. Раньше до такого никогда не доходило.

— Клэй! Клэй, ты слышишь меня?! — я встаю над ним на колени и стараюсь как-то помочь ему, хотя и близко не понимаю, что вообще делать.

В какой-то момент он перестает кричать, из его рта течет пена, а тело продолжает биться в конвульсиях, но продолжается это недолго, буквально через минуту они прекращаются, а он просто лежит и его окровавленный взгляд устремлен в небо.

— Клэй? — я касаюсь его лица, заглядываю ему в глаза, но не вижу отклика.

Обычно он просто отключался после своих приступов, но этот приступ не был похож на все остальные.

— Клэй? Прошу тебя, ответь мне, Клэй? — я приближаюсь к его лицу, чтобы проверить дыхание.

Дыхания нет.

— Пожалуйста, Клэй, — я касаюсь пальцами его шеи.

Пульса нет.

— Боже, только не это… — я заглядываю в его глаза.

Его до безумия расширенные зрачки и мертвый взгляд так и остается неподвижен. Его тело безвольно лежит без единого движения.

— Нет, нет, нет, Клэй, ты не можешь так, не можешь, Клэй! — я рыдаю от этого ужаса, трогаю его руки, его окровавленное лицо и понятия не имею, что вообще делать, — на помощь! Кто-нибудь! Пожалуйста!

Вокруг никого. Я продолжаю орать, я встаю и выкрикиваю хоть кого-нибудь. У меня у самого садится голос, а я продолжаю бегать по этому гребаному району и искать того, кто бы мне помог.

— У Вас проблемы? — крик раздается со стороны дороги.

— Прошу, помогите, его нужно отвезти в больницу, он умирает, пожалуйста!

Когда через шесть минут приехала машина скорой помощи, то она могла констатировать только его смерть. Он умер. Умер от болевого шока. Не выдержал. В этот раз его организм просто не выдержал. Он слишком долго с этим справлялся, даже для него это было слишком.

Я ехал вместе с ним в машине скорой помощи, держа его мертвую руку, внутри был только ужас и пустота. Глубокая, тотальная, необъятная пустота. Пустота и нежелание верить в его смерть. Мне кажется, он сейчас оклемается и как обычно кинется на меня с объятиями, начнет шутить, а потом мы продолжим свой путь. Я не осознаю его смерть. Вообще. Я не верю. В это не верю, но верю в то, что сейчас мы вернемся домой, уляжемся на мягкую постель, и всё будет по-новому. Фельдшер, что сидит со мной рядом, говорит, что с такими болями как у него люди вообще мало живут и чаще всего они просто кончают с собой. Говорит, что если бы не я, то Клэй сделал бы это гораздо раньше.

Если бы не я, Клэй был бы жив. Жил бы сейчас своей дорогущей жизнью, попивал маргариту и ни о чем бы не парился. Это я его вытащил из его мира, я пришел из своей нищеты и поволок его за собой. Я смотрю в его покореженное лицо и снова рыдаю. Я не могу поверить. Только не в это. Не может всё быть так. Не может ведь. Мы столько преодолели, чтобы всё закончилось так? Нас разделяли лишь восемьдесят миль до дома, до морфина, до жизни.

Всего восемьдесят грёбаных миль. Мне не верится в это.

Когда мы оказываемся в ближайшей больнице, его тело забирают в морг, а мне отдают его вещи. Его одежда пропахшая дорогим парфюмом, его классическое английское пальто, которое стоит, наверное, целое состояние, ключи от дома и его блокнот. Тот самый блокнот, который он украл в хостеле Сент-Энглевера в нашу первую ночь, в который он что-то так упорно периодически записывал, но никогда мне не показывал.

Врач, что осматривал его тело, сказал, что тот провал в памяти мог произойти от того, что у него накануне была разбита голова, плюс долгий недосып, стресс, алкоголь и несколько приступов кластерных болей. Из-за этого мне стало еще паршивее. Тогда в Амстердаме, когда он расквасил себе голову, именно я не уследил за ним.

Я выхожу из больницы с пакетом его вещей, этим блокнотом в руках и бесконечной пустотой внутри. Я до сих пор не могу поверить, что его больше нет. Я не хочу в это верить. Сознательно я это отрицаю или нет, но что-то заставляет меня думать, что он всё еще со мной. Наше знакомство с ним продлилось чуть больше недели, и половину этого времени он был форменным козлом, которого и терпеть то было сложно, однако, не смотря на это, что-то сблизило нас очень быстро.

Я сажусь на скамью у больницы, кладу пакет с его вещами себе на колени и открываю маленький зеленый блокнотик с двумя совами в уголке.