Глава 13

Гарнетт

Я делаю последний стежок и отрезаю нить маленькими маникюрными ножницами. Промываю его рану на голове ватным тампоном, смоченным в спирте. Убираю грязную кровь с его лица. Я протираю его лоб, оттираю засохшую кровь с его губ, они покусаны кем-то. Только что я зашил рану на его голове. Вышло пять швов. Я уже делал это раньше. Один единственный раз в жизни мне приходилось кого-то зашивать. Тогда это была моя мать. Под наркотой она распорола себе руку, в больницу не хотела идти, потому что там могли выявить наркотическое опьянение и тогда бы ей грозил как минимум штраф, как максимум — срок. Мне тогда было семнадцать, и я думал, что она вскрыла себе вены намеренно.

У него голова распухла на месте ушиба, а лицо снова будто съехало. Я оттирал ватным тампоном кровавые реснички и удивлялся тому, что он вообще выжил, и что мне чертовски повезло, что я прибежал вовремя. На его шее множественные драные раны от ногтей, на лице тоже. Окровавленную одежду я снял. Я снова смачиваю тампон и протираю его руки, я вожу между его пальцами, под ногтями его же кожа. В какой-то момент мне становится больно смотреть на этого дурака. Он начинает шевелить пальцами и пытается разлепить глаза. Он их медленно открывает, а из-за лопнувших капилляров они залиты изнутри кровью.

— Гарнетт, — он видит меня и выдыхает с облегчением, на лице расплывается счастливая, кривая улыбка, — как же я рад тебя видеть, милый.

— Ты в порядке, Клэй? — я наклоняюсь чуть ближе к его лицу, а он нежно обнимает меня здоровой рукой.

— Спасибо тебе, — он шепчет на ухо, — спасибо, ты спас меня. Снова.

— Ты голову себе разбил. Мне пришлось зашить рану. Придется походить с повязкой пару дней, ладно?

— Ну, конечно, — он пытается привстать, трогает перевязанную рану на голове, — сколько я проспал?

— Часов семь, уже почти восемь утра, — я мельком смотрю на часы.

— Где мы? — он пытается оглядеться.

Нас окружают потертые стены социальной коммуналки, на них давно облупилась краска, атмосфера здесь была для меня такая знакомая и такая пугающая. В воздухе смешались запахи дешевого стирального порошка и тушеной капусты. В коридоре стояли пакеты с мусором, а рядом с ними пустые бутылки из-под алкоголя. Из соседней квартиры слышались детские голоса. Вернуться в подобное место для меня оказалось страшно. Страшно и до боли тошно. Еще раз я убедился в том, что просто морально не смогу вернуться домой. Мне стало чертовски грустно.

— На этом фестивале, там нашлись люди, которые смогли мне помочь. Они увидели, как я тебя тащу, а с тебя капает кровища. Они предложили мне помощь, а я не стал отказываться. Но через час нам нужно отсюда уехать. Сам понимаешь, у них тут своя жизнь.

— Ты спал?

— Ну, пару часов. Я слишком переживал за тебя болвана, мне сложно было уснуть.

— Спасибо, Гарнетт.

— Кончай с этими соплями, нам пора. Сам идти сможешь? — я касаюсь его плеча, а он кивает и встает на ноги. Говорит, что голова раскалывается, — еще бы, мать твою, ты выжрал у них пол бара.

— Эй, я же тебя просил не давать мне слишком много пить!

— Я почем знаю, что для тебя много!

Через час мы покинули это депрессивное место. Всё, вроде, обошлось, и он чувствовал себя вполне неплохо, с его слов. Я из-за этого говнюка не спал всю ночь, думал, он не проснется утром или что-то в этом духе, до того он дерьмово выглядел. Думал, что я буду делать, если вдруг обнаружу его мертвым. Будет ли для меня это потерей. Что я почувствую, если он умрет. На ум шла одна лишь единственная мысль — «тогда я точно останусь один во всем мире».

Нам предстоял путь до Ганновера и мы решили перекусить в придорожной забегаловке. Та была почти пуста в этом время суток. На фоне играла какая-то ретро музыка из музыкального автомата, в воздухе витал запах утреннего свежесваренного кофе и жареной картошки. Мы заказали какой-то набор, что подают на завтрак, со скидкой. Никогда я еще не видел, чтобы Клэй с таким аппетитом жрал дешевый фаст-фуд.

— Этот день войдет в историю! — я поднимаю руки к небу, — в историю твоего превращения из козла в нормального человека.

— По-твоему нормальный человек это тот, который питается дерьмом и живет в дерьме? — он говорит с набитым ртом.

— Вот давай не начинай, ты только перестал меня раздражать, — я кусаю дешевый замасленный гамбургер с куриным филе и полежалыми помидорами, а потом закатываю глаза от удовольствия, — черт, я бы за него убил.

Он опускает глаза и смотрит на мои руки, касается одной из них. На руках до локтей длинные рваные царапины от его ногтей, из-за того, что тогда в подворотне он пытался вырваться.

— Это я сделал? — он проводит рукой по моей руке, — прости.

— Всё нормально. Я до сих пор думаю над тем, что было бы не подойди я вообще.

— Как ты меня нашел? В какой-то момент я потерял тебя из виду.

— Я шел на крик, — я отворачиваюсь и смотрю в окно. Мне почему-то тяжело смотреть в его налитые кровью глаза, — я испугался до черта. Ты метался и бился о стены как оголтелый, я думал, в какой-то момент у тебя треснет голова, а я так и не успею до тебя добежать. Черт, ну и напугал же ты меня на хрен.

Я смотрю на пустынную улицу. Вид огромного окна выходит на небольшую стоянку для грузовиков и пустую длинную автостраду с желтой разметкой. На улице стоят столики с зонтиками в красно-белую полоску. Какой-то бездомный копается в мусорном баке неподалеку. Погода сегодня была просто чудная. Листья пожелтели, а солнце озаряло все своим теплом. Время будто остановилось и создавалось ощущение, что и нам не нужно больше никуда бежать. Чистое, голубое небо и запах паленой листвы и жареного мяса.

— Я под кислотой был, этот парень, блондин этот, он дал мне марку и всё с того момента поехало не туда. Я не употребляю наркотики. Для меня это вроде табу, понимаешь. У меня какой-то, может, иррациональный страх, что если я буду закидываться наркотой, то на меня перестанет действовать морфин, который мне необходим. В общем, не знаю, почему я ему это позволил. Думаю, если бы не чертов приступ, у меня бы выдалась неплохая ночь, — он чиркает зажигалкой, закуривает, — скоро гребаный автобус, а я так и не побывал на оргии. Черт, раз на то пошло, я уезжаю из Амстердама даже ни с кем не потрахавшись. Ну, куда такое годится?

— Ууу, старый добрый Клэй вернулся. Кажется, нам пора.

Через три часа мы садимся на автобус и едем прямиком до Гамбурга через Гронингем, Ольденбург и Бремен, где делаем десятиминутную остановку. Город чертовски красивый, с узенькими каналами, высокими шпилями кирпичных часовен, покатыми крышами, маленькими улочками и золотой россыпью осенних листьев. Мы проехали через реку Везер и оказались на площади у Бременской ратуши, видели Бременский собор в романском стиле с башнями, Клэй на него даже не взглянул, сказал, что уже видел все это тысячу раз и города скучнее, чем этот в Германии просто не найти. По-моему он лукавит. Говорит, что ему не нравится Германия, здесь слишком чопорно и дотошно. Порядок не был его сильной чертой. После мы снова тронулись и поехали через Холленштедт и Розенгартен, пока не оказались в Гамбурге.

Когда мы сошли на центральной автобусной станции, было уже почти семь вечера. Отправляться сейчас куда-то на городском транспорте было невозможно. В такое время автобусы не ходили настолько далеко. Однако мы нашли идеальный маршрут, который займет весь день, но в сравнении с другими сэкономит нам время, как бы странно это не звучало.

— Если и отправляться, то завтра с утра. Гляди, — я смотрю на табло расписания, показываю пальцем, — этот, одна пересадка, но едет прямиком в Копенгаген — нашу конечную точку. Да, мы потратим на дорогу весь чертов день, но к вечеру завтрашнего дня мы будем уже там. Что скажешь?

— Что у нас по деньгам осталось?

Мы выворачиваем карманы и понимаем, что от изначальных денег осталась лишь половина. Если мы купим билеты до Копенгагена, останется и того меньше. На обратном пути мы не сможем позволить себе ночевать в хостеле, зато останется на еду. Он сидит и таращится на наши «сбережения», а его лицо приобретает какую-то гримасу тотальной безнадежности и усталости.

— Черт, как же паршиво быть нищим, — он смотрит на эту мелочь с жалостью, только не понятно чего ему жаль больше, — у меня уже от этих вонючих автобусов и гавёной еды все чешется, мать твою. Ну и где мы ночевать будем?

— Можем остаться на станции, — я оглядываюсь вокруг. Народу здесь немного, лишь те, кто ждет следующий автобус и те, кто приехал вместе с нами.

Он медленно оглядывает взглядом помещение станции, я слышу, как он начинает тяжело дышать. Я прямо слышу, как он недовольно пыхтит, готовый в любую секунду взорваться как пороховая бочка.

— Ты что, шутишь что ли? — он смотрит на меня так, будто я ему что-то должен, а потом от усталости, видимо, его прорывает, — нет, серьезно, Гарнетт, ты меня добьешь своим этим образом жизни. Нельзя так жить. То есть вообще. Это не жизнь. Вот так спать не понятно где и жрать непонятно что это ни хрена не жизнь. Это хрень собачья. Это собачья какая-то жизнь. Люди так не должны жить. Почему ты такой спокойный? Почему тебя всё это не раздражает? Как ты можешь так спокойно реагировать? Нам спать негде, ты, идиот!

— Чего ты от меня хочешь? — я сажусь на скамейку для ожидания и закидываю ногу на ногу, а он смотрит вокруг себя этим бешеным взглядом, будто не может чего-то понять.

— Я… Я не знаю… Я не понимаю, какого черта ты так спокойно мне говоришь типа «мы останемся ночевать на гребаной станции». Это же, мать твою, станция! Это общественное место. Тут нельзя спать. Тут невозможно спать. Тебя ограбят к чертям и всё, и ты не выберешься отсюда вообще.

— У нас нихрена нет, что у нас красть то?

— Я долго терпел, знаешь ли, дешевый хостел, черт с ним, не спать вовсе, ладно, спать в коммуналке, которая провоняла детской мочой и смесями хрен с ним, уговорил. Но спать тупо на улице практически, на станции, ты чего, мать твою, а? Ты чего?! — он взмахивает руками от нахлынувших эмоций и начинает повышать голос.

— По-моему ты устал, может, присядешь? — я указываю взглядом на место рядом, а он и не собирается успокаиваться. С каждым новым моим предложением его прорывает все с большей силой.

— Я охренеть как устал! У меня чешется тело от этих, я не знаю чего, общественных транспортов или чего. Мне нужен душ! Мне нужна кровать. Я нормально не спал с того момента, как мы вообще выехали из Лондона! Я хочу нормально поесть, я охренительно голоден. У меня болит живот и я не пойму отчего, то ли от того, что я давно не жрал, то ли от того, что я если и жру, то жру какое-то дерьмо! Так вообще жить нельзя. Да лучше умереть, чем так жить! — он все говорил и говорил, все больше и громче, разошелся не на шутку, — я не собираюсь спать на проклятой станции! С момента как мы сюда зашли, этот гребаный бездомный копается в этом баке уже неизвестно сколько, а та наркоманская компашка, что стоит у входа, да нас точно тут обчистят, если не сделают чего похуже. А этот гребаный проводник, ты вообще видел, как он на нас смотрел? Он смотрел на нас как на дерьмо, потому что… потому что сейчас мы и есть дерьмо. Мы превратились в дерьмо! А та официантка, ты слыхал вообще, что она сказала? Говорит «если у вас не хватает мелочи, я сделаю вам скидку»! Скидку она сделает, мать ее. Ненавижу, когда люди предлагают скидки! Скидки это удел всяких нищебродов и одиноких мамаш! Да и вообще, после того, как мы выехали из Лондона, все только и делают, что пялятся на нас как на парочку ошалевших, голодных кретинов. Ненавижу такие взгляды. Такие взгляды говорят тебе прямо в лицо, что ты говно, а им даже языком шевелить не надо. Их гребаный взгляд все скажет за себя, — он нервно машет руками, будто пытаясь распространить свое раздражение на всю станцию, — чего ты так смотришь на меня? Тебе насрать на все? Почему ты никак не реагируешь?!

— Потому что я привык так жить. Это моя жизнь, ясно? Спать где попало и жрать, что попало, и не всегда получать то, что мне хочется.

— Да как ты можешь так жить? — он говорит это с раздражением и какой-то претензией, а после того, как я вижу выражение его лица, у меня срывает крышу.

— Оу, извините мистер Миллионер, я рос без золотой ложки в заднице! — я толкаю его. — Ты здесь не один, я, так же как и ты, нормально не жрал и не спал задолго до твоего появления в моей жизни и ничего, выжил как-то, — я снова толкаю его, — да ты и дня не можешь прожить без своих этих дурацких богатых замашек. Ооо, сегодня мне не подадут на завтрак французские хлебцы с черной икрой, какой кошмар! Почему-то никто не целует меня в зад и не называет «сэр», ужас, ужас! Ой, я вынужден ездить на общественном транспорте, а не личным извозом, о нет, да как ты так живешь, бедняга? «Ты видел этого парня? Парень в таких ботинках вообще должен был постесняться, прежде чем со мной заговорить!». Ооо, где мое джакузи с пеной по горло!? «О Господи, тот факт, что я ем это — не иначе, как чудом не назвать!». Ты, гребаный избалованный нытик, всё, что ты делаешь, это только ноешь и действуешь мне на нервы. На кой черт ты вообще ехал, если знал, что так будет? Или ты такой кретин, что думал, будто тебе не придется со всем этим столкнуться?! Тогда у меня для тебя плохие новости, ты не только слабый и беспомощный, но еще и бестолковый как пень!

Он молчит и смотрит в мои глаза каким-то беспомощным и безнадежным взглядом, его зрачки бегают, а глаза начинают слезиться, он тяжело дышит, я вижу, как он сжимает кулак здоровой руки, а его подбородок подергивается.

— Что ты смотришь? Я так живу всегда, и у меня нет выбора. А быть здесь, со мной, это твой выбор. У тебя он есть. Ты можешь хоть сейчас сделать один звонок, и за тобой тут же приедут, прилетят, заберут, будешь сидеть дома в своей уютной миленькой постельке, жрать в три горла, как ты любишь и упиваться до умопомрачения, а я так и останусь здесь. У тебя есть выбор, ясно тебе? Так черта с два ты тут устроил? Отвечай за свой выбор, раз уж сделал его, ты, мудак!

Он звучно пыхтит и пронзительно таращится на меня этим оскорбленным, бирюзово-кровавым взглядом.

— Французские хлебцы с икрой подают не на завтрак, сукин ты сын! — он вскрикивает как девчонка, а его голос становится совсем низким.

— Ты мне уже осточертел! — я кричу ему в лицо.

Он еще мгновение смотрит в мои глаза, понимает, что я прав, я это вижу, а потом начинает орать как сумасшедший. Он кричит охрипшим голосом на всю станцию от своей этой усталости или отчаяния или чего там, а я просто, молча, наблюдаю за тем, когда он проорется и успокоится, наконец. В общем, он орет до тех пор, пока охранник нас не выгоняет со станции, и мы не оказываемся на улице в разгар ранней осени.

Мы потеряли свое единственное доступное спальное место.