Глава 8

Клэймор

Этой ночью мы оттуда уехали. Он сидел за баранкой старого фургона, который вонял клопами и дешевым табаком, а я сидел на пассажирском кресле и лазил в бардачке на предмет поиска лишних денег или хотя пары пенни. Вместо этого я нашел потертые рабочие перчатки, моток синей изоленты, несколько таблеток неизвестного происхождения и старый кольт весьма неплохо сохранившийся. Я осторожно беру его в руки и медленно навожу на Гарнетта.

— Ну что, кто теперь в заложниках?

— Ты кретин, я патроны держу отдельно.

— Да ладно, я просто шучу, — я закатываю глаза и кладу его обратно, — чей это фургон? Только не говори, что твой.

— Его списали с какой-то промышленной зоны, и я получил его почти даром.

— Судя по всему, он принадлежал какому-то работяге, у которого были проблемы с клопами, — я прикуриваю и выдыхаю, — ну так что, сейчас до Фолкстона, а там по туннелю?

— Мы не поедем через туннель. Во-первых, там слишком много камер. Во-вторых, ты идиот, видел, сколько это вообще стоит?

— Я похож на того, кто ездит по туннелям? — я размахиваю сигаретой, а он закатывает глаза.

— Через Ла-Манш мы поедем на пароме, вечером минимум народу, плюс темно, кроме того вполне покрывает наш бюджет. Сядем в Дувре, а там до Кале буквально полтора часа в пути и считай мы уже во Франции. Так как фургон придется оставить здесь, нам нужно будет найти способ как добираться дальше по Франции, через Бельгию и Нидерланды.

— Ууууу… вот это мы с тобой вляпались в дерьмо, а, — я начинаю смеяться.

Впервые за долгое время я чувствовал себя живым, настолько живым, что энергия будто бурлила вокруг меня. Общее состояние было чертовски возбужденным, мы еще не доехали, но я уже предвкушал финал. В моей голове он был таким красочным и ярким. Всё вокруг будто наполнилось энергией. Огни ночного города стали ярче, небо чище, а воздух слаще. Мои чувства были будто обострены, сейчас во мне кипела жизнь, впервые за долгие годы.

— А где мы спать будем?

— Ты всерьез думаешь, что на наши, в общем, семьсот пятьдесят фунтов мы будем жрать и спать? Ты знаешь, для своего возраста ты весьма наивен, Клэй.

— То есть как?

— Мы можем позволить себе ночь в Брюсселе, во Франции мы останавливаться не будем. Потом проскочим Нидерланды и отоспимся уже в Германии, но не больше, иначе жрать мы не будем точно. А еще, не забывай, нас ждет обратная дорога.

— Мать твою… — я смотрю на него, думаю, — как ты так живешь? Тебе не страшно? Сегодня деньги есть, а завтра их нет.

— Страшно, но я привык.

— Привык так жить?

— Привык к тому, что всегда страшно. Но у меня есть свои преимущества.

— И какие?

— Я выживу при любых условиях, а ты — нет, — он смотрит мне в глаза провокационным взглядом.

— Даже спорить не буду, тут ты прав.

И всё-таки мне было неведомо то, каково это, знать, что Сегодня у тебя есть, а завтрашнего дня может и не быть. Жить так, словно у тебя нет будущего, либо оно висит на какой-то очень тонкой нити готовой оборваться в любой момент. Я представил, что я так живу и мне стало не по себе. Жизнь в постоянной тревоге, когда терять уже нечего. Насколько он был отчаянным? Я плохо его знал, а он мало раскрывался, будто не доверял мне или вроде того. Хотя его можно было понять, мы были совершенно из разных миров. Он бы никогда не понял меня, а я бы вряд ли когда-то понял его.

— Гарнетт, а давно ты знаешь про меня?

— Как только увидел твои глаза. Я понял, что они такие же, как и у меня, а значит, мы связаны. Мне было четырнадцать, однажды я увидел тебя по телеку и всё понял. Внутри для меня всё было ясно. Эти догадки были чертовски иррациональными, но я попал пальцем в небо.

— Ты все эти годы знал обо мне. Почему ты встретился со мной только спустя десять лет?

— По началу, мне было обидно, что я тут, а ты там, потом я начал злиться на тебя, чем дальше, тем больше. Меня раздражал и ты и твой образ жизни, я не понимал, как можно так жить, без оглядки на всё. С годами эта злоба копилась, с каждым годом терпеть было сложнее. А в какой-то момент вся моя жизнь рухнула, мать умерла, дом отобрали и я понял, что мне терять нечего. Решил пойти ва-банк, так скажем. И вот что из этого вышло.

— Мне жаль.

— Иди ты к черту со своей жалостью.

— Нет, правда, — я кладу руку ему на плечо и смотрю в его лицо, — ты больше не будешь так жить, я тебе обещаю. Если бы я знал, всё было бы по-другому. Поверь мне.

— Я тебе не верю. Таким как ты на всех насрать кроме себя, и наш папаша лучший тому пример.

— Ты несправедлив ко мне. Я тебе говнюку докажу, что мне можно верить. Вот увидишь.

— Ну, прямо не терпится на это посмотреть.

Я облокачиваюсь на окно и смотрю за стекло пролетающего мимо города. Мы проезжаем мимо серых однотипных картонных коробок, расположенных по Клаптон-Коммон и вдоль Брейтон-роуд, до чего унылое зрелище. Едем мимо какой-то турецкой забегаловки с кебабами, дешевых химчисток, магазинов уцененной одежды, маленьких английских пабов для фанатов футбольных команд, едем мимо сотен трехэтажных убогих домиков для среднего класса. Я знал, что Хакни самый паршивый из всех районов Лондона, но не представлял, что настолько. Когда мы заезжаем на территорию Аберфелди Виллидж, я предлагаю ему убраться отсюда ко всем чертям и проехать через Собачий остров, если он не хочет в своей жизни упустить хоть малейшую возможность посмотреть на действительно симпатичные места. В ответ он что-то бухтит про то, что у нас и так мало времени, а там мы типа не проедем и вообще это не по пути. Черта с два, мы путешествуем или нет?

— С девчонками у тебя, наверное, беда, братишка, я угадал?

— Это еще почему?

— Да потому что ты тот еще зануда!

Через полтора часа мы оказываемся в Дувре, на часах чуть за полночь, мы паркуем фургон в небольшом, но темном переулке, Гарнетт забирает свои вещи, кольт, пачку сигарет и пару бутылок воды на дорожку, а после мы направляемся к пристани. Здесь мало людей, тусклый свет от низковольтных фонарей разливается по причалу, Гарнетт протягивает мне свою толстовку.

— Надень, ты слишком приметен, — он накидывает капюшон мне на голову, — нужно узнать расписание и купить билеты, пойдем.

Я тащусь за ним следом, оглядываюсь по сторонам. Портовый район, от которого пахнет соленой водой, рыбой и корабельным топливом. Повсюду у причалов стоят огромные паромы и маленькие катера. Вечером тут собираются не самые приятные люди Лондона. Гарнетт смотрит на расписание, говорит, что у нас есть еще час. Расстояние между Дувром и Копенгагеном, будь мы на машине, то преодолели бы часов за двенадцать, но так как мы на своих двоих, это время можно смело увеличить раза в три. Около трех дней мы пробудем в пути. Дорога, полная нищеты, неизвестности, панического голода и чувства «братского локтя». Превосходно.

— Я чертовски голоден!

— Заткнись и не ной, ты ел вчера вечером, — он говорит это спокойно, садится на бордюр и закуривает.

— Ты что, издеваешься?! Это было двадцать четыре часа назад! — этот голод начинает отдавать мне в голову мелкой пульсирующей болью, — может для тебя это и нормально не жрать сутками, но для меня нет, ясно!?

— Господи, до чего ты жалкий, дотошный нытик. Как ты вообще дожил до сознательного возраста, Клэй?!

— Мне нужна еда, сейчас же!

— Всё уже закрыто, осел. Надейся, что в Кале будут круглосуточные магазины, но окажемся мы там не раньше, чем через два с половиной часа, так что прикрой свой рот и не действуй мне на нервы.

— Тебе кто-нибудь говорил, что ты охренительно душный тип?

Хоть я и злился на него сейчас, я вполне понимал его причины. Я сажусь рядом, он затягивается и протягивает мне сигарету. Вокруг нас клубится легкий дым в смеси с осенним портовым воздухом. Где-то вдалеке гудит один из паромов, прибывающих в Кале. Люди столпились, чтобы встретить прибывших. Изредка здесь проходит патрульный, светит в темные закоулки, и возвращается на свой привычный маршрут.

— Я спать хочу, Гарнетт, я охренительно устал, — я возвращаю ему почти скуренную сигарету.

— Ты всю дорогу будешь скулить?

— Что, если нас поймают?

— Меня все равно. Что мне терять? — он поворачивает ко мне голову, — а ты, что, испугался?

— У меня будет слишком много бабла для того, чтоб садиться в тюрьму. Брось ты. Ты ведь знаешь, как всё это делается, — я двигаюсь ближе к нему и кладу свою голову ему на колени, — разбуди меня, как прибудет наш паром, а.

Я закрываю глаза и погружаюсь в теплые сны с вкусной едой и мягкой постелью, мне снится дом, просторная уютная терраса, в моих руках горячий глинтвейн с ромом, апельсином и плодами рябины. На садовом столике стоит маленькая тарелка с закусками в виде запеченных тарталеток с тыквой под трюфельным маслом, я чувствую его терпкий аромат сквозь сон. Сладкий запах груш с корицей и карамелью буквально пьянит меня. Я делаю маленький глоток горячего глинтвейна, и по телу разливается манящее тепло. Во рту остается сладкое, терпкое послевкусие, а в воздухе витает запах сухой листвы. Осенний ветерок с тонкими нотками корицы и цитрусовых будто обволакивает все вокруг.

Сквозь сон я слышу громкий, дребезжащий гул парома. Будто бы и не спал вовсе. Я открываю глаза и поначалу вообще не понимаю, где нахожусь. Тело знобит от холода. Я сонно оглядываюсь по сторонам и пытаюсь понять, что происходит. Гарнетт хватает меня под руку и поднимает.

— Давай шевелись.

— Боже, я думал, что вернулся домой, а всё ЭТО было страшным сном!

Он хватает в охапку сумку, тащит меня за руку, а я волокусь за ним ватными, уставшими ногами едва перебирая. Я еще не отошел ото сна. После того, как все эти люди набивают паром своими сумками, мы, наконец, тоже погружаемся и находим более-менее свободное место. Я впервые плыву на пароме. Всегда думал, что их используют для перевозки скота или что-то в этом духе. Тут довольно грязно и сыро, с нами народу не так много, но их сумки и упакованные в коробки вещи буквально лежат у меня в ногах.

— От всех этих людей несет как от тысячи чертей.

— Клэй, заткнись и не будь таким козлом, — он шипит мне буквально сквозь зубы.

Мы стоим на карме и смотрим на удаляющийся от наших глаз туманный Лондон. С каждой минутой он становится все дальше и дальше, пока не исчезает вовсе.