Глава 15

Гарнетт

Осталась последняя остановка от Гамбурга до Копенгагена. И все. Это конец? Так скоро? Мне не верилось, что все уже почти закончилось. Мы сидели на станции и ждали свою электричку. Мимо нас проходили сотни людей, но я будто не замечал их. Будто жизнь остановилась в одно мгновение. Будто остановился я.

— Ты хоть осознаешь, что через пять часов мы встретимся с нашим папашей? — я спрашиваю у него в надежде, скорее, осознать самому то, что это случится так скоро.

— Вполне, — он медленно, глубоко затягивается и так же медленно выдыхает сигаретный дым, убирает прядь своих черных волос за ухо, — этот гребаный ублюдок поплатится за то, что со мной сделал.

— Разве он мало тебе дал?

— А что он мне дал? Деньги? Ты знаешь, может вам беспризорным этого не понять, но деньги это не единственное, что отец может дать своему сыну. А этот козел даже с этим не справился.

— Ты прав, — я откидываюсь на спинку сиденья, — мне не понять.

— Ох, ну давай я тебе всё растолкую! — он тушит окурок и швыряет его в урну, — ты, наверное, знаешь, что такое любовь?

— Да, знаю, — я киваю и удивляюсь странному вопросу.

— А я нет. За всю жизнь меня никто не любил. Все только ненавидели, и отец был первым в этом списке. Этому козлу важнее было то, что творится с его компанией, чем с его сыном. Ему насрать на меня было, всегда, ты сам все видел. С самого рождения я не видел его рядом. Ни одного гребаного дня он ни провел со мной. Каждое Рождество я был один, а я мечтал всю жизнь провести это проклятое Рождество с кем-то любящим. Его постоянно заменяли какие-то гувернантки, няньки и личные помощники, которым на меня тоже было насрать, покуда им платили деньги. Как только я подбегал к нему, он тут же звал наших гувернанток, орал, чтоб меня увели и постоянно наказывал их за то, что они подпускают меня к его кабинету, до того ему было насрать. У меня был счет в банке, но не было отца. Мать меня просто ненавидела. Ее раздражал один мой вид, мои глаза. Она ненавидела мои глаза, потому что они были такими же, как и у отца. Я мог почувствовать ее тепло только когда мы садились перед камерой и нас снимали для каких-нибудь журналов. Я и понятия не имею, что это такое когда тебя любят родители. В смысле, как это… что ты чувствуешь при этом? — он бегает глазами и мотает головой в удивлении, — я видел, как это выглядит у других, я видел, как они счастливы от этого, но мне это было недоступно. Сверстники меня ненавидели за то, что я был богат. А те гандоны, что вращались в элитных кругах, интересовались только твоим статусом и если твой статус подходил для их общества, то ты в деле. Им насрать было на тебя как на личность. Им важно было только то, на какой тачке ты сегодня приехал, какой марки твои ботинки, в каком президентском люксе ты поселился и в какой фешенебельной стране ты провел свой отпуск. Что ты там собой представляешь, и какие у тебя личные качества — да всем насрать! Не добьешься от этих козлов никакой любви. Бабы в этом сраном обществе все такие же, их башка набита силиконом, дорогими шмотками и фотками в сториз. Этих размалеванных, перекаченных ботоксом, шлюх не волнует вообще ничего, кроме денег. Они готовы пересосать все члены в Вест-Энде, если это поднимет их не вершину богемного мира. Да, ты знаешь, сосут они и впрямь не плохо, но это всё, чего от них можно добиться. О какой там любви вообще речь? Я в принципе не знаю, что такое женская любовь. Я перетрахал уйму баб, но ни одна меня не полюбила. Ни одну не полюбил я. Романтика всякая там, ходить с ней за ручку, покупать ей цветы и делать милые подарки. Спрашивать как у нее дела и волноваться за ее жизнь. Отдавать ей свое пальтишко, когда ей холодно, нежно поправлять ей волосы, целовать в лобик. Я, твою мать, понятия вообще не имею, что это такое всё. Я просто брал и драл их. Какая там любовь? В какой-то момент, знаешь, я подумал: «Черт, может со мной что-то не так?», да, серьезно, так и подумал, не поверишь. Я подумал, может хрен с ними с этими бабами, перейти на что-то другое, на кого-то другого. Я перешел. Своего первого парня я трахнул в двадцать лет, да, всего четыре года назад. Он был почтовым курьером или вроде того, пришел доставить какие-то документы, я сказал, что дохренище ему заплачу, если он позволит мне кое-какие вольности. Он согласился даже не думая. Я провел его в зал и выдрал из него весь дух. Я думал, что что-то почувствую, ведь он был довольно милым. И представь, и тут не загорелось. Им интересны были мои деньги и всё. Кому-то был интересен мой статус. Но никакой на хрен любви я там и не почувствовал. Ни от них, ни к ним. А потом я начал думать, может, я вообще на нее не способен. Может, это такая карма типа за сладкую жизнь. Быть богатым, но обреченным на отвержение. Это проклятое отвержение, оно всегда со мной. Богатые отвергают твою личность прямо в глаза. Нищие отвергают тебя за твоей спиной. Отец мог бы дать мне почувствовать, что это такое, быть любимым, но он не захотел. Мне всегда только и нужно было, так это его присутствие и участие. А он что? Он в жопу это все послал. А теперь пришло время кармы и знаешь что? Я сделаю это с абсолютно спокойной совестью, ведь мне его, ублюдка, ни хрена не жаль.

Я сидел и смотрел на него. Смотрел на то, как он тяжело дышал, как тряслись его руки, как он сидел, сгорбившись едва не рыдая. Он прятал свое лицо, обхватив голову руками. А я все думал о нем. О нем и том образе, что был перед моими глазами все эти десять лет. Он был другим. Там, глубоко внутри он был ранимым и слабым, одиноким. Пожалуй, только в этот момент я понял, какой он на самом деле. В жизни каждого из нас были свои трудности. Его жизнь была наполнена своими проблемами. Инвалидность, алкоголизм, его эти постоянные боли и тотальное отвержение. Я не понимал, как он вообще может жить, зная, что эта боль вернется. Не понимал, как можно жить, осознавая, что ни сегодня, завтра, но всю эту агонию придется переживать. Мне впервые стало его жаль. По-человечески жаль. Что до меня, так моя же жизнь просто была пропитана нищетой и грязью. Я был здоров, мои родители любили меня, хоть и не умели жить, в своей жизни я любил лишь раз и я знаю, каково это. Мне было это знакомо. Я начал ценить эти моменты еще больше.

— Иди сюда, — я обнимаю его и прижимаю к себе. Он кладет голову мне на плечо и всхлипывает.

— Я просто хочу быть любимым. Неужели я многого прошу? — он смотрит на меня болезненным взглядом слезящихся кристальных глаз. Слезы ему к лицу.

— Клэй, послушай… — я прижимаю его еще крепче к себе, — люди видят в тебе только деньги, потому что ты и сам циклишься только на них. Прекрати совать их всем как свой папаша, тогда они смогут увидеть в тебе что-то кроме этого. А еще, знаешь, грубо прозвучит, но ты ведешь себя форменный козел, а такого козла сложно полюбить. Я это тебе не в обиду говорю, не подумай. Я хочу тебе помочь, правда. Но ты серьезно ведешь себя как неисправимый козел, от которого уже на первые сутки становится тошно.

— Что ты имеешь в виду, мать твою?

— Ты только что и делаешь, так ходишь и поливаешь всех дерьмом, еще бы они тебя любили.

— Так я потому и зол на них, что меня отвергают все! Разве это не понятно? — он размахивает руками.

— Тогда ты в тупике.

Наша электричка прибывает через пять минут. Мы садимся на главном вокзале Гамбурга и покидаем его. Городок быстро оказывается за горизонтом, а ему на смену приходят густые хвойные, бескрайние леса. Клэй едет молча, будто переваривая сказанное, а я смотрю в окно и взглядом провожаю дорожные указатели и транспортные разметки, изредка поглядывая на него. Вид у него крайне тоскливый. Он сел с ногами на сиденье, накинул капюшон на голову и будто ушел в себя. Она все еще перевязана после той ночи. Спустя пару минут, он достал свой блокнот и вновь начал туда что-то писать. Он делал это практически всегда. Но никогда не говорил, что именно он туда пишет.

— Гарнетт?

— Что?

— Скажи свою фамилию.

— Тебе зачем?

— Ну, надо, скажи, жалко, что ли?

— Морроу, — я привстаю и пытаюсь подсмотреть, что он там делает в своем этом блокноте, а он резко его убирает.

— Не пялься сюда!

— Ладно, ладно. Ты ведь покажешь мне потом, да?

— Может когда-нибудь и покажу.

Спустя какое-то время он убирает его и снова поднимает на меня свои глаза.

— Гарнетт, ты останешься со мной? После всего этого. Я имею в виду, после того, как все закончится, останешься ведь?

— Ты этого хочешь?

— Очень. Очень хочу, — он берет мою левую руку и медленно мнет мои пальцы в своих руках, — а ты нет?

— Я не хочу возвращаться туда, откуда я пришел, — я с тоской вспоминаю ту социальную коммуналку с кучей долбанутых соседей и нищетой. Проще было прикончить себя, чем туда вернуться.

— Забудь об этой дыре. Когда мы вернемся из Дании, ты сможешь купить себе свой дом, собственный, где пожелаешь. В Америке, Азии, да хоть в Марокко, если ты любишь такие приколы, или в России и будешь там зад себе морозить. Или можно укатить жить в Канадские леса подальше ото всех, или в Новую Зеландию к черту на рога. Или на Аляску, будешь ездить на собаках, и гонять там пингвинов, — он широко мне улыбается, — где угодно. Ты сможешь жить где угодно, в любой доступной точке мира, где пожелаешь. Но, я бы так хотел, чтоб ты остался со мной. В смысле здесь в Лондоне. Ты останешься?

— Конечно, останусь. За каким чертом мне ехать на Аляску или в Россию?

Оставшуюся часть пути он пребывает в более воодушевленном настроении. Мы проезжаем Эльмсхорн, за ним Ноймюнстер, делаем остановку в Рендсбурге, а затем пересекаем границу с Данией во Фленсбурге. К слову говоря, кольт нам пришлось оставить еще в Лондоне, там же где мы кинули и наш фургон. Через границы нас вряд ли бы пустили с оружием. Это тоже было огромной проблемой. Как прикончить этого мудака не имея под рукой пушки.

— Клэй? Ты подумал над тем, что у тебя не будет с собой пушки, когда ты к нему заявишься?

— Да, я помню.

— И что ты собираешься делать?

— Я придушу этого гада голыми руками, ясно?

— А ты знаешь, где он остановился?

— Знаю. Он всегда там останавливается.

— Как ты пройдешь мимо ресепшена? Там повсюду будут камеры.

— Я не собираюсь валить его в отеле, я что, на кретина похож?

— Наверняка у него будет полно охраны.

— Не ходит он с охраной. Люди его любят, он делает типа благое дело. Ему некого бояться. Минимум один-два ассистента, но не более. Это хрень собачья, а не проблема.

— Что, если он будет всегда на людях?

— Уж поверь мне, посрать разок он точно выйдет.

— Ты решил задушить его в туалете?

— Хм… да, он умрет как свинья, коей он и являлся все это время.

— Ты ведь не серьезно это, да?

— Что? Ты сам предложил сейчас эту идею. Мне кажется, она идеальна. Ни тебе камер, ни тебе долбаных помощников, ни персонала, ни лишних глаз. Превосходно. Просто потрясающе, что б я без тебя делал.

— Ладно. Что делать мне?

— Ты сиди и не суйся в это дело. Это наши с ним разборки. Будет лучше, если ты куда-нибудь заляжешь, и не будешь высовываться, пока я не вернусь.

— Слушай… я… я волнуюсь за тебя, — я мямлю себе почти под нос, — ты ведь вернешься, да? Все будет в порядке?

— Братишка, милый, — он снова берет мою руку, заглядывает в мои глаза, — все будет хорошо, обещаю.

— Что, если у тебя приступ начнется? Меня ведь рядом не будет.

— Тогда всё накроется. Но я надеюсь, что этого не случится.

Через полчаса мы делаем пересадку в Фредерисии, довольно маленький, но чертовски уютный городок на западном берегу пролива со своим портом и невероятно красивой европейской архитектурой. В воздухе стоит запах свежей рыбы и табака. Народу совсем мало, а осень здесь сухая и солнечная, несмотря на близость к воде. Если мы сядем сейчас на электричку, то через полтора часа мы будем на Центральном вокзале Копенгагена. Чем ближе мы подъезжаем к нашей цели, тем страшнее становится. Внутри будто всё куда-то проваливается. Дикая тревожность нарастает с каждым новым километром.

— Хочешь прогуляться по городу? — он прикуривает и смотрит на меня вопросительно.

— Да, хочу, — соглашаюсь, лишь бы отдалить момент прибытия в Копенгаген.

Мы выходим почти в порту. Время близится к обеду. Мы решаем перекусить в портовом кафе. Кафе отделано в сине-белом морском стиле. На стенах небольшого помещения висят спасательные круги, всякие морские узлы, картины с моряками, а при входе нас встречает большой тяжелый якорь. Мы садимся за столик с поющим тунцом на стене. Заказ у нас принимает официантка в сине-белой майке-матроске и синей юбке до колен. В волосы у нее вплетены синие ленты и заколки в виде ракушек. За окном слышен крик чаек. Солнечные лучи бьют прямо в окна. Очень атмосферно и по-своему уютно. Клэй заказывает рыбные палочки во фритюре и чашку кофе. Я беру сэндвич с тунцом и салат из свежих овощей.

— Помнишь тот первый день, там, в подвале в Лондоне. Ты тогда сказал, что намереваешься стрясти с нашего папаши компенсацию за его отсутствие, а если план провалился бы, то у тебя был другой. Ты сказал «он станет для тебя сюрпризом». Помнишь? — он откладывает свою рыбную палочку и всматривается в мои глаза.

— Помню, это ведь я говорил.

— Что должно было стать для меня сюрпризом? Что бы ты сделал?

— Лучше тебе не знать, Клэй.

— Я хочу знать. Я не стану тебя осуждать. Думаю, что бы ты ни хотел сделать, в твоих глазах на тот момент я это заслужил.

— Да. Так чего трепаться об этом сейчас?

— Я не могу выкинуть это из головы. Ты мне скажешь? — он продолжает смотреть пристальным ожидающим взглядом, мне кажется, он даже моргать перестал.

— Я бы погрузил тебя обратно в фургон, довез бы до дома твоего отца, выгрузил бы там, мы бы вместе поднялись к нему в кабинет. Я бы высказал ему всё, что о нем думаю, а потом вышиб бы тебе там мозги, прямо на его гребаный персидский ковер, — я касаюсь указательным пальцем его лба, — одна пуля, прямо тебе в лоб.

— Ты меня убить хотел? — он морщит лоб в недоумении и смотрит на меня испуганным каким-то, подавленным взглядом.

— Хотел, до того, как тебя узнал. Тогда я был переполнен злостью к тебе, к нему, ко всей вашей проклятой семье, я не знал всей правды, — я делаю маленький глоток из его чашки, — сейчас все иначе. Я сам в шоке от того, как все вышло. Правда. Я мог предположить и представить все, что угодно, но только не то, что мы вместе будем колесить по Европе, чтобы прикончить нашего папашу.

— Ты меня больше не ненавидишь? — он спрашивает это так, будто прощупывая почву. В таких вопросах обычно раскрывалось всё его одиночество.

— Теперь всё по-другому, Клэй, — я касаюсь своей ладонью его щеки, — я теперь могу спокойно смотреть на твое лицо и не испытывать ненависти. Впервые за столько лет. Никогда не думал, что это случится. Я чувствую себя таким свободным от ненависти, таким… безмятежным… ты не представляешь себе. Жить, ненавидя кого-то ужасно сложно. А сейчас… — я провожу пальцами по его лицу, касаюсь его подбородка, — честно говоря, просыпаясь по утрам, я рад видеть твое лицо.

Я столько лет копил свою злость и только сейчас обрел свободу.