Глава 9

Гарнетт

Мы плелись по пустынной трассе от порта Булонь-Сюр-Мер по направлению к городу вот уже около часа. До Сент-Энглевера оставалось еще порядка получаса, судя по карте. Паром прибыл в порт у пролива Па-де-Кале, из-за того, что времени было почти три часа ночи, то вокруг не было ни одной живой души, не считая тех, что приплыли сюда вместе с нами. Порт освещали резкие, высоковольтные прожектора, от которых резало глаза. Я взял свой рюкзак, и мы потащились в сторону ближайшего хостела, который только могли себе позволить. После короткой дискуссии мы оба пришли к тому, что не спать вторую ночь подряд, включая ту в подвале лондонской заброшки, будет сущим безумием.

— Ну и вонь, нет, ты это чувствуешь? Несет так, будто тут кто-то сдох, — он идет за мной следом зажимая свой нос, — ощущение такое, будто они вылавливают рыбу, а потом разделывают ее прямиком на гребаном пирсе.

Для того, чтоб найти хостел соответствующий нашему бюджету, нам пришлось идти в самую глушь. Чем дальше — тем дешевле. Вокруг была такая тишина, что становилось как-то не по себе. Машины проезжали с периодичностью одна в полчаса, если не меньше. Тусклый свет фонарных ламп едва освещал трассу.

— Ты видел этих людей? Какого черта они сюда плыли? Тут же нехрен делать. Глушь, да и только.

Я оглядываюсь по сторонам. Густой сосновый лес, он такой высокий и такой плотный, что за ним не видно ни огней, ни жилых зданий, длинная пустынная ночная трасса, уханье сов откуда-то из самой глубины и странный, немного жуткий хруст сухих веток. Чем дольше здесь находишься, тем больше становится не по себе.

— Да как вообще можно жить в такой глуши в век технологий и цивилизации?

— Может для твоего понимания это сложно, но люди едут в глушь из-за нехватки денег. Либо из-за нехватки денег не могут из нее выбраться, кретин, — я начал на него раздражаться.

— Ты всегда так жил? — он спрашивает после долгой паузы. За своей спиной я слышу его шаркающие уставшие шаги.

— Когда меня усыновили, они казались не такими уж и плохими. Мои родители. Во всяком случае, первые пять лет с ними было, в общем-то, вполне сносно. Ну, либо они умели скрывать от меня свое потаенное дерьмо, а в какой-то момент им просто надоело притворяться. У нас был простенький дешевый домишко в квартале Доклендс, с одной комнатой, маленьким залом, раздельной ванной и крошечной кухней. В общем, так жили почти все в Ист-Энде и о чем-то большем, вряд ли, можно было мечтать.

— Это звучит и выглядит совершенно дерьмово, — он молчит какое-то время, а потом снова начинает, — неужели нельзя никак выбраться из этой грязи?

— Можешь сторчаться и откинуться в героиновой эйфории, чем не вариант. Моя мать, кстати, так и поступила. И в каком-то смысле я ее за это не виню.

— А с отцом что стало? Он жив?

— Его зарезали, он кому-то задолжал крупную сумму денег, а расплатиться вовремя не смог. Говоря «вовремя» я не имею в виду, что он бы это сделал. У него никогда не было денег, так что всё вело к этому.

На мгновение я вспоминаю тот день. Канун моего десятилетия. За окном поздняя весна. Я сижу на полу нашего крошечного зала, надуваю праздничные шары, периодически у меня закладывает уши от того, как я раздуваю щеки, но в какой-то момент я слышу женский визг, это даже не крик, он похож на визг какого-то животного, будто кто-то переехал собаку. Я выбегаю на улицу, посмотреть, что случилось и вижу это. Мать носится по внутреннему двору, все ее руки перепачканы отцовской кровью, растянутая белая футболка на груди вся в крови, у нее босые ноги в грязи и растрепанные, тусклые каштановые волосы, которые она периодически выкрашивает дешевыми осветлителями. Она бегает туда-сюда и визжит, а его тело лежит у нашего почтового ящика. У него несколько ножевых ранений в области груди и вывернутые руки. Я не знаю, кто его сюда положил, но еще вчера его здесь не было. Я стою на крыльце, смотрю на то, как она мечется из стороны в сторону, а где-то внутри себя я начинаю осознавать, что скоро всё изменится в худшую сторону. Она подбегает ко мне, хватает мое лицо окровавленными руками, начинает обнимать меня и визжать мне на ухо как раненая собака, у меня закладывает уши от ее крика, а в моем носу стоит металлический запах отцовской крови. Она трогает мои руки, мою голову, в страхе прижимает меня к себе, и, не переставая, кричит, а я всё больше чувствую, как расстаюсь с безмятежным детством.

Из прошлого меня выдергивает резкий рывок в сторону. Клэй хватает меня за плечи и тащит на обочину.

— Что, мать твою, с тобой такое? Тебя чуть не переехали!

Сердце колотится, я оглядываюсь назад, ветер от проезжающей мимо машины колышет мои волосы, а он трясет меня за плечи и смотрит в мои глаза.

— Эй, все в порядке? Гарнетт? Может, остановимся?

— Я в порядке. Чем быстрее дойдем, тем быстрее уснем, — я иду вперед, ускоряя шаг.

— Здесь все такое нищее и захолустное, Господи. Угораздило же нас сюда забраться, — а он идет и по-прежнему возникает. Достал до черта.

Машины и впрямь проезжают так редко, что успеваешь и позабыть о том, что они вообще тут ездят. Я закуриваю новую сигарету, огонь приятно потрескивает, изо рта идет холодный пар. Ранняя осень, но ночью всё еще холодно.

— Гарнетт?

— Что еще?

— Оно начинается.

— Что начинается? — я останавливаюсь и поворачиваюсь к нему, а он стоит как вкопанный, в глазах такой страх, какого я не видел, пожалуй, еще ни у кого.

— Приступ. Та изолента из фургона с клопами у тебя?

— Да, но зачем? — я снимаю рюкзак и копаюсь в нем в поисках изоленты, периодически поднимаю глаза на него. Они у него будто остекленели от страха.

— Свяжи мне руки и не дай расквасить голову, пожалуйста, это очень важно.

Не задавая лишних вопросов, я завожу его руки за спину и обматываю их изолентой, его начинает трясти крупной дрожью. Я пытаюсь увести его чуть дальше вглубь леса, чтобы не стоять на дороге, и посадить на землю подальше от деревьев. Он больше не говорит со мной, он только тихо воет и качается взад-вперед.

— Клэй? Ты меня слышишь, Клэй?

Буквально спустя десять секунд тихий вой превращается в истошный визг, сродни тому, что издавала моя мать, только сильнее раз в десять. Клэя трясет так, что мне приходится держать его за плечи, сначала немного, а потом он словно пытается вырваться и приходится уже прикладывать силы, чтобы сдерживать его. Визг набирает обороты все больше и больше, пока у меня не глохнут уши. Он кричит настолько сильно, что, кажется, его крик раздается по всему лесу. Я в жизни еще не слышал, чтобы человек вообще так кричал. Казалось, он сейчас глотку себе разорвет. В какой-то момент он начал брыкаться из стороны в сторону, не переставая скулить, тогда я сел ему на колени, сдавил своими ногами его бедра и с силой прижал его к себе за плечи.

— Клэй? Боже… — я прижимаю к себе его голову, а он продолжает визжать, словно в агонии. Этот гребаный истошный крик, мне кажется, уже навсегда останется в моей голове.

Спустя какое-то время я чувствую на пальцах что-то горячее и липкое, я осматриваю их в лунном свете. Кровь. Мое сердце начинает колотиться как сумасшедшее. Мне кажется, что он умирает. Меня охватывает такая паника, когда я вижу его кровь, что меня самого начинает трясти, и я абсолютно ни хрена не могу представить, что мне делать. Я поднимаю к себе его лицо, а его глаза налились кровью, сосуды в глазах полопались, из носа тоже хлещет кровь. Его кровь на моих руках. Его крик в моих ушах. Я был перепуган до смерти.

— Убей меня… Умоляю тебя, убей меня… — он хрипит мне на ухо сорвавшимся голосом, повторяет это снова и снова, — убей меня, прошу, пожалуйста, я не могу так больше!

Сердце колотится, как черт знает что, я смотрю в его бледное лицо, его нос и губы в крови, он повторяет это опять и опять, снова просит его прикончить. Он продолжает трястись от этой боли, а пальцы его здоровой руки сжимаются так, что слышен хруст костей.

— Я не вынесу этого, убей меня! Гарнетт, убей меня! Мне больно!

Его правый глаз начинает искажаться, а лицо будто плывет, как это обычно бывает у парализованных людей, кожа будто съезжает вниз. Меня это до жути пугает, я хватаю его в охапку и просто прижимаю к себе, что есть сил. Я чувствую, как он дергается в моих руках, его истошный визг и мольбы об убийстве продолжаются еще минут десять. Чем дольше это продолжается, тем больше я думаю о том, что сейчас потеряю его. Это ужас как страшно. Я чувствую, как горит его тело. Влажное бледное лицо исказила гримаса боли. Он будто бьется в агонии. Как скоро это кончится? Он ведь выдержит? Столько долбанных вопросов, а я совершенно один.

— Клэй? Всё будет в порядке! Пожалуйста, прекрати это, мне ужасно страшно! — я кричу ему на ухо, продолжаю прижимать к себе, а он, не переставая, визжит этим смертельно-громким визгом до тех пор, пока не сажает себе голос.

А спустя несколько минут он просто замолкает и обмякает у меня в руках. Его голова просто падает мне на грудь, а тело больше не дрожит. Мне тут же лезет в голову мысль о том, что он, не выдержав, просто умер.

— Клэй? Прошу тебя, очнись, Клэй?! — я поднимаю его голову, половина лица будто съехала, глаза закрыты, кровь на губах слегка подсохла, лицо влажное от пота.

Я слезаю с него, проверяю его пульс, дыхание. Всё на месте. Он просто вырубился. Я с облегчением сажусь рядом и закуриваю. Черт, это было самое страшное дерьмо, что я видел в своей жизни. Никогда и представить себе не мог, что человек может настолько корчиться от боли. Такого никому не пожелаешь. Я пока боюсь снимать изоленту с его рук, ведь он ничего не сказал о том, сколько это длится и возможно ли повторение. Я просто сижу с ним рядом и лишь жду его «возвращения». Через некоторое время он сам приходит в себя.

— Гарнетт? — он оглядывается, шмыгает окровавленным носом, улыбается мне кривой улыбкой, — ты спас меня.

— Черт, это ужас, я думал, я сам сейчас умру от страха, — я хватаюсь за голову, — что это за дерьмо вообще такое?

— Освободишь мне руки?

— А это не повторится? Ты уверен?

— Не должно. Во всяком случае, пока, — его голос дико охрип.

— «Пока»?! Как часто это происходит?

— Может несколько раз в день, может несколько раз в год, может раз в три года, тут не угадаешь. Но обычно это происходит по осени. Ты мне развяжешь руки?

— У тебя лицо уехало, — я смотрю на него со страхом, я все еще не отошел от всего этого.

— Так бывает. Завтра пройдет. От боли нервы глохнут.

— Как ты так живешь? — я снимаю изоленту с его рук, куски изоленты остаются на его протезе, — как вообще с этим можно жить? Это же, как агония, да?

— Обычно я закидываюсь морфином и лауданумом. Ни то, чтоб это прямо сильно помогает, но это хоть чуть-чуть, но гасит боль, а если повезет, то просто вырубит.

— Господи, — я мотаю головой в надежде просто вытряхнуть эти ощущения из своей головы, но в моих ушах до сих пор стоит его крик, — что если твой этот приступ случится с тобой посреди города или там не знаю, где будет куча людей?

— Будем надеяться, что не случится, — он отковыривает куски изоленты со своего протеза, вытирает салфетками кровь со своих губ, — чаще всего они приходят ночью. Редко днем. Это скорее исключение.

— Давно у тебя это?

— Сколько себя помню.

— Из-за чего так происходит?

— У меня какая-то проблема с биологическими часами. Во всяком случае, это дерьмо не лечится. Чем я только не закидывался, триптанами, анальгетиками, наркотиками, ни хрена не помогает. Дома я надеваю кислородную маску. Это немного снимает боль, но в основном все остается по-старому. Так происходит только в один сезон и в одно и то же время суток, с разницей лишь в пару часов, — он возвращается на дорогу, я иду следом. — Когда я был малым, это происходило от силы раз в два года или раз в год, а после потери руки периодичность увеличилась, и боли начали возвращаться по нескольку раз в месяц одного сезона. Я люблю осень, но она стала для меня пыткой.

Я иду за ним следом и обдумываю. У меня до сих пор гремит в ушах его крик. С ним находиться — всё равно, что сидеть на пороховой бочке, готовой в любой момент взорваться и поглотить своим криком всё вокруг. Пожалуй, я вообще впервые видел, что человека может настолько выворачивать от боли. Будь я на его месте, я бы просто себя прикончил. К чему так жить? В постоянном ожидании этой боли.

— От этого ведь можно свихнуться? Я имею в виду психологически. Ну, знаешь, когда постоянно ожидаешь, что эта агония вернется, по любому же начнешь крышей ехать, нет разве?

— Я же говорю, я нашел для себя свои способы как эту боль уменьшить. Только из-за тебя кретина эти способы сейчас мне недоступны, — он отряхивает свои штаны.

— Прости… — я искренне извиняюсь, — мне жаль, правда, жаль. Я не знал, что такое вообще бывает.

— А ты думал, богатые типа не болеют?

— Честно говоря, так я и думал. Думал, что болезни это только удел нищих.

— Ну, как видишь, руки у меня не отрастают, а боли никуда не деваются, к большому сожалению. Знаешь, я бы отдал все те деньги, что у меня есть, лишь бы быть здоровым и нормальным как все, но, всё устроено немного сложнее, Гарнетт, — он говорит это с такой грустью и печалью, что она будто повисает в воздухе, — цени то, что у тебя всё на месте.

Через полчаса мы оказываемся у хостела. Маленький уютный домик из красного кирпича в ирландском стиле. Дворик усыпан желтой сухой листвой. Все очень сдержанно, скромно и по-домашнему. По началу нас не хотели пускать, потому как времени уже почти четыре утра, но когда они взглянули на изможденный видок Клэя, они сжалились над нами. Внутри всё было деревянным, деревянная стойка администрации с лежащей на ней стопкой буклетов, деревянные столики с белыми домашними скатертями, на диване красный фланелевый плед, на окнах цветы в маленьких глиняных горшочках. Атмосфера здесь такая, будто ты оказался дома. В таком доме, в котором живут родственники, к которым обычно приезжаешь на Рождество. Тепло и по родному комфортно. Нас заселили в крошечный, бюджетный номер на двоих с отдельным душем, видом на лес и бесплатным завтраком, обошедшийся нам в семьдесят фунтов.

Это была первая спокойная ночь, однако что-то продолжало меня беспокоить. Что-то сидело в моей голове, что я не мог больше выкинуть.