Глава 11

Гарнетт

— На улице был Хэллоуин, запах от подгнивших тыкв стоял тот еще, каждые пятнадцать минут кто-то звонил в дверь, в богатых районах постоянно на Хэллоуин ошивались голодные детишки из малообеспеченных семей. Дело уже близилось к ночи, и на улице становилось всё меньше народу, маленькие засранцы постепенно разбредались кто куда, пока в нашем районе совсем не стало тихо. Отец уехал на какой-то прием иностранных гостей, — он протирает влажной салфеткой свою бионическую конечность, ногтями достает из мелких щелей куски салата, — а я остался дома. Я уже раздал этим говнюкам все свои конфеты, и никто больше не звонил. Я был в отцовском кабинете, искал своего пса. Я ползал под столом в поисках мелкой собачонки породы американский той фокс и совершенно не заметил, как разбилось окно и туда что-то влетело. Прошло несколько минут прежде, чем я учуял запах гари, и то собака начала лаять. Отцовский шкаф с книгами по фармакологии загорелся, огонь перекинулся на бархатные шторы и те вспыхнули как вата. Я и сообразить ничего не успел, начал метаться из стороны в сторону как ошпаренный, в окно никак, там все в огне, дверь преграждает пылающий шкаф, я в таком шоке был. — он размахивает руками, когда говорит, — Тут я слышу, что в дверь кто-то долбит, настойчиво так, думаю, ну всё, меня сейчас спасут и я забуду это всё как страшный сон и буду молиться, что не получу потом от отца. Забегает перепуганная мать, я бы даже сказал, влетает как ужаленная, взбалмошным взглядом осматривает все помещение в доли секунды. Все это происходит так быстро, что я не замечаю, как ломается одна полок шкафа, и он летит на меня. Этот огромный, огненный чертов шкаф падает мне на спину и прижимает меня к полу. Я визжу как собака, а мать видит это, но ей нужно что-то другое, она роется в отцовском столе, извлекает оттуда ключ и бежит к его сейфу. Открывает его быстрым движением, сгребает все его ценные бумаги, какие-то акции и пару пачек в иностранной валюте. Засовывает всё себе под кофту, а я лежу, и мое тело горит под этим шкафом, я зову ее на помощь, кричу как раненый пес, а она даже не смотрит на меня. В моей глотке стоит этот дым, а в глазах слезы от гари и ужаса от того, что она меня игнорирует. Я продолжаю кричать «Мама, спаси меня», «Мама, помоги мне!», а ей абсолютно насрать, настолько, что она даже не смотрит в мою сторону, будто меня и вовсе здесь нет. Когда она пытается бежать из кабинета тем же путем, каким пришла сюда, я в ужасе хватаю ее за лодыжку, мне так страшно, что она сейчас уйдет, а я просто сгорю здесь. Я хватаюсь за ее ногу мертвой хваткой и снова ей кричу, чтоб она помогла мне. Для меня это было последним шансом на спасение. Я реально думал, что сгорю там. А она знаешь, что сделала?

— Что? — я сижу напротив него, вагон электрички трясется, когда едет и каждые две секунды издает «чух-чух», за окном пролетает лесной пейзаж, солнце светит в окна и ложится ровным теплым светом на его лицо, делая его глаза еще светлее и кристальнее.

— Сначала она попыталась вырваться из моей хватки, но я не отпускал, мне так нужна была ее помощь, что я просто не мог ее отпустить, но она нашла выход. Она схватила первое, до чего смогла дотянуться — швейцарская алебарда шестнадцатого века. Отец у нас любит коллекционировать средневековое боевое оружие. Да и в принципе был помешан на оружии. Он меня назвал в честь шотландского двуручного меча пятнадцатого века — Клеймор, ты прикинь. В общем, любил он свои игрушки и специально расширил свой кабинет, чтоб они все туда влезли, натирал их, натачивал, надрачивал на них, я уж не знаю, короче говоря, одна из этих игрушек попала ей в руки. Я и глазом моргнуть не успел, как она занесла ее у себя над головой и со свистом влупила мне по руке, что было сил. Она настолько хотела, чтоб я отпустил ее. Мне кажется, от шока моя рука просто оцепенела и тисками сжимала ее ногу, но я физически не мог ее разжать. Во второй раз она ударила по моей руке так, что я услышал громкий хлопок своих же костей, и она просто отделилась от тела, а я лежал и смотрел, как хлещет кровь и уже не обращал внимания на то, что мое тело горит. Ее пятки только и сверкали. Эта сука удрала с отцовскими документами, деньгами и прочими ценными бумагами. В себя я пришел только в машине скорой помощи. Меня Томас вытащил, он опалил себе все руки и волосы, они потом так долго у него обрастали обратно, а руки он до самой своей смерти прятал при помощи белых перчаток, но он спас мне жизнь. Я так был ему благодарен. Он был единственным человеком в моей жизни, кому было на меня не насрать. Ну, словом, пришел я в себя, увидел вместо правой руки этот обрубок по локоть и в петлю хотел залезть. Дважды я пытался прикончить себя, но Томас мне не дал. Ну, а через месяц мне уже сделали протез и всё вроде как начало налаживаться.

— Что с ней стало? С матерью.

— Ее нашли в ту же ночь по горячим следам, а так как я был несовершеннолетним, ей дали двадцать лет, она до сих пор отбывает наказание в спецтюрьме. Такая вот наша с тобой мамаша. Не думаю, что знай она тебя, то относилась бы к тебе лучше. Детей она никогда не любила, а всё мое детство делала вид, будто меня нет. Будто я умер при родах или вроде того.

— А отец что?

— А что отец? Отец весь в делах компании, а когда ему надо с кем-то потрахаться, он просто звонит своим многочисленным любовницам. Питается он в лучших ресторанах Лондона, а его дом дочиста отдраивают пуэрториканские домработницы. Зачем ему жена, я себе не представляю. Возможно, чтоб поддерживать социальный образ успешного семьянина, я уж не знаю. И если ты скажешь, что он дерьмовый отец — ты будешь совершенно прав. Этого козла интересуют только деньги и чем их больше, тем выше его интерес. Я не помню ни одного дня в своей жизни, который мы бы провели с ним вместе. У него вечно находились какие-то гребаные отмазки избежать встречи со мной, я будто был противен ему, что ли, — его голос становится громче, а тон раздраженнее, — будто один сам факт моего существования был для него занозой в заднице. Старый ублюдок!

Я пытаюсь соединить воедино весь его рассказ, ее мотивацию, историю их семьи, их взаимоотношения и найти хоть какие-то ответы на свои вопросы о том, почему меня кинули. Их семья абсолютно не такая, какой я себе ее представлял. Перед камерами они выглядели иначе. Дружно стояли, улыбались, отец придерживал жену одной рукой за талию, а она нежно держала сына за плечи. Отец был одет в строгий классический костюм-тройку темно-серого цвета, мать была в элегантном платье в пастельных голубых тонах, а сынишка в накрахмаленной кристально-белой рубашке с длинным рукавом и классических черных брюках. Свою руку он всегда предпочитал прятать. До того, как я его похитил, я и не знал, что у него стоит протез. Я в принципе не знал ни про его эти дефекты, ни про его боли, ни про его историю. На камеру они были идеальной семьей. Такой образцовой, но такой фальшивой.

— Думаешь, она отказалась от меня только потому, что ненавидела детей? Но тебя то, она оставила.

— Гарнетт, я не знаю, почему они поступили так, а не иначе. Я не знаю, почему они решили оставить меня, а не тебя. Может, эти ублюдки жребий бросили, черт их знает, может на то были другие причины. Я не понимаю, почему так произошло.

— А твой… — я запнулся, потом поправил себя, — «наш» брат — тоже ее сын?

Мне все еще сложно было идентифицировать себя с их семьей и называть кого-либо из членов их семьи своим родственником. Мне сложно было сказать «ты мой брат» или «он мой отец», это было так не естественно. Эта многолетняя ненависть к их семье отпечаталась на всём. Мне даже на словах причислять себя к ним было противно.

— Ага, это после его рождения она свихнулась. Сразу после родов она словила послеродовую депрессию, и она продолжалась у нее вплоть до того, когда ее посадили. Два года она не приближалась к нему, все кричала, что он дьявольское отродье, что его надо сжечь и всякое такое, ее мучили галлюцинации, а однажды она засунула засранца в духовку, но поджечь не успела, горничные увидели и позвали на помощь. Фляга звенела конкретно. С этой сукой невозможно было жить под одной крышей, поэтому я укатил с Томасом в Америку и срать хотел и на нее и на этого малого говнюка. Я понимал, что это из-за него она свихнулась, поэтому я его тоже недолюбливал. Ну, или потому, что он был вторым наследником, а мне не хотелось делиться, ну или потому, что отец проводил с ним больше времени, чем когда-то либо со мной. Причин, знаешь ли, у меня было предостаточно, выбирай любую. Словом, я полгода прожил в Америке, а когда вернулся — тут ни черта не изменилось. Поехавшая мать, на всё положивший хер отец, и малой, брошенный в руки английских нянек.

— Вот, значит, какой она была… — я задумчиво откидываюсь на спинку сиденья.

— Эта женщина была монстром, один черт знает, о чем она думала, — он запихивает грязную салфетку в емкость для окурков, — а твоя мать, нормальной была?

На секунду я погружаюсь в детство. Она любила меня, в этом ее упрекнуть сложно, но жить она катастрофически не умела. Странно, что она вообще дожила до своего возраста. Это была абсолютно инфантильная, мечтательная женщина, которая одевалась в леопардовые лосины с распродаж, носила мексиканскую бижутерию и проводила в грезах о роскошной жизни почти все свое время, изредка отвлекаясь на элементарные обязанности по дому типа уборки или готовки ужина. По жизни она абсолютно не руководствовалась логикой. И если мелкий хитрый торговец индусской наружности, говорил ей, что эти великолепные амулеты из слоновой кости за триста баксов точно принесут ей удачу — она безропотно верила и несла ему все свои сбережения, которые хранила на самой верхней кухонной полке в банке из под овсяного печенья. Она выносила из дома всё, что могла, чтоб продать и взамен купить то, что нам было абсолютно не нужно, но по ее скромному заверению «должно наладить нашу жизнь». Вскоре в нашем доме не осталось почти ничего из ценных вещей, зато появились талисманы на успех, в дверных проемах торчали китайские монетки династии Хань с отверстием посередине, датируемые аж одиннадцатым веком. Подделка, само собой. Но подделка обещающая успех в бизнесе. И не важно, что никакого бизнеса у матери не было и быть не могло. По углам были раскиданы красные мешочки с лепестками роз внутри и монетами, по ее словам, они должны были способность улучшению финансовой ситуации. На дверях и окнах висели лошадиные подковы, а на подоконниках стояли статуэтки индийских слонов, вроде как слон должен был наладить гармонию в семье и повернуть жизненную энергию в нужное русло. Надо ли говорить, что финансовая ситуация нашей семьи не улучшалась, а от гармонии и благополучия с каждым днем не оставалось и следа?

Она постоянно носила булавки из бирюзы или кошачьего глаза, на руках извечно повязанная красная нить, а в одежде только те цвета, которые приносят в жизнь деньги и успех. Она жила в своем маленьком инфантильном мирке и всеми силами пыталась вытеснить из него реальный мир. А стоило ей только напомнить о том, что существуют реальные вещи, логика, какие-то социальные правила, то она тут же взрывалась и шла раскуривать травку. Возможно, из-за травы у нее, в конце концов, не осталось мозгов, я не знаю, но рассудок ее покидал с каждым днем все сильнее. Когда она поняла, что ее амулеты и многочисленные талисманы так и не принесли ей счастья в жизни, чего, в общем-то, следовало ожидать, она подсела на тяжелые наркотики, в надежде убежать от правды. Сначала она стала подавленной, после — отрешенной, а потом и вовсе обозлилась на весь мир. Когда мне стукнуло одиннадцать, я перестал для нее существовать, всю ее жизнь заполнили наркотики, а после сильнейшая зависимость, которая сначала приводила ее к занятиям проституцией, а потом к двум годам колонии, и, в конце концов, реабилитационным центрам, в одном из которых она так и скончалась. Жизнь, наполненная пустотой и бессмысленной верой.

Что до отца, он был игроком. Профессиональный игрок в покер. И как у любого профессионального игрока, у него бывали взлеты и падения. Во время взлетов мы могли позволить себе нормально поесть и одеться, а во время падений он влезал в такие долги, что едва мог расплатиться с кредиторами. И по ужасному стечению обстоятельств, падений у него было гораздо больше, чем взлетов. Наша семья плыла по этим долговым волнам и не знала, что нас ждет завтра. Придут ли люди из банка, чтобы забрать наш дом, или отец придет с выигрышем, и мы сможем отправиться на распродажу. Он любил меня, я это знаю, но он, так же как и мать, просто не умел жить разумно. Они были созданы друг для друга. Такую непоколебимую веру в успех и удачу как у этих двоих нужно было еще поискать.

Однажды он так сильно проигрался, что ночью к нам ворвались в дом люди, они разгромили всё, что у нас осталось. Весь пол был усыпан фарфоровыми осколками от индийских слонов. Лошадиные подковы валялись на полу, как и денежные карликовые деревья в разбитых горшках. Я сидел в платяном шкафу и видел, как один из них насилует мою мать. Отца в ту ночь не было дома, а когда он пришел под утро, мать с ним больше не разговаривала. Судя по его лицу, он знал тех, кто это сделал. Он вышел из дома с полной уверенностью отомстить им, восстановить какую-никакую справедливость, а ночью мать обнаружила его тело у почтового ящика на участке нашего дома, его зарезали как собаку. Тогда у матери совсем крыша съехала. В тот момент она и поняла, что на нашу семью обрушились какие-то несчастья и всё, что она делала до этого — не работает. Ее героиновая жизнь продлилась ровно семь лет, а потом она умерла от передозировки в занюханном реабилитационном центре на краю Ист-Энда, а я остался один.

Я рассказываю ему, а сам будто вновь погружаюсь в то время — потерянное и обреченное, полное безысходности, тоски и депрессии. Если что-то заставит меня вернуться к тому, с чего я начал, что я буду делать? Ответ приходит мгновенно и сам собой, будто по наитию — я убью себя, если мне придется вернуться туда. Клэй смотрит в мои глаза печальным взглядом, а я только сейчас замечаю, что он держит мою руку в своих руках.

— Ты больше не вернешься туда, Гарнетт. Я тебе обещаю. Ты больше не будешь так жить. Слышишь меня?

Я не хочу быть как моя мать и верить в какие-то иллюзии. После смерти своих родителей я в принципе перестал верить людям, да и вообще всему, чего не увидел, либо не попробовал сам лично, так что в слова Клэя я тоже не особо верил, что бы он там не говорил.

Я смотрю в окно, мы проезжаем Берхем, бескрайние поля засеянные рапсом, редкий лес и необъятный простор зеленых лугов, которые переливаются в золотистом свете осеннего солнца. Через час мы делаем пересадку в Антверпене, это наша последняя остановка в Брюсселе, прежде чем мы пересечем границу с Нидерландами. Буквально через два часа мы будем в Амерсфоорте, а время уже близится к вечеру. Мы выехали из хостела слишком поздно.

— Мне кажется, я начинаю тебя понимать, — он говорит это после долгой паузы, такой долгой, что мы уже успели проехать порядка десяти километров.

— В самом деле, что ли?

— Да, я понимаю, почему ты такой.

— «Такой» — это какой? — я смотрю на него в ожидании того, что он сейчас снова сморозит какую-нибудь херню.

— Ну, такой, не от мира сего. Будто ты от каждого ожидаешь пинка под зад. Как собака, которую все загоняли и она уже никому не доверяет. Я не знаю, как ты жил, то есть в том плане, что я никогда этого не прочувствую, но так навскидку, знаешь, что бы я сделал на твоем месте?

— И что же?

— Я бы забрался на самую верхушку лондонского тауэра и сиганул бы оттуда ко всем чертям, потому что так жить это никуда не годится. Зачем в принципе так жить? Ты не можешь ничего, для тебя закрыты все функции нормального мира, так к чему всё это? Разве не разумно всё просто закончить?

Он был так прав, что даже спорить на эту тему мне казалось бессмысленно. Мысли о самоубийстве никогда не покидали мою голову, а потому я свыкся с тем, что в жизни всегда есть только два выхода — либо какое-то решение, либо смерть, и третьего тут было не дано.

— Ты не поверишь, но на твоем месте я бы сделал абсолютно то же самое, — я отвечаю спокойно, вспоминая его приступы, — вряд ли бы я мог продолжать безмятежно жить, зная, что с минуты на минуту меня накроет волна нестерпимой агонии. На кой черт так жить?

— Ты прав, хрен с тобой, — он говорит после долгой паузы, — деньги многое меняют, но не всё.

Я понял, что ни у кого из нас не было большого желания жить и в этом мы были довольно похожи. Возможно, это небольшое, но безрассудное путешествие было обусловлено именно этим.

После этого разговора, долгую часть пути мы провели молча. Периодически он с какой-то серьезностью во взгляде посматривал на меня, а когда сталкивался со мной глазами, то тут же старался отвернуться в сторону. Я облокотился на стекло и провожал взглядом линии электропередач, последние лучи солнца уходили за горизонт, а рапсовые поля оказывались всё дальше от нас.

— Я вот что предлагаю, — он откидывается на спинку сиденья, нарушая тишину, — мы сойдем в Амстердаме, а там, ну, сам понимаешь, местечко такое, располагает повеселиться.

— К чему ты клонишь? Не забывай, что у нас денег нет.

— Зачем нам деньги? Ты со своей мордашкой кого угодно склеишь. Так вот, кого-нибудь снимем, повеселимся, а заодно, и переночуем там. А потому можем не оставаться на ночь в Германии. Как тебе?

— Я тебе уже говорил, что ты тот еще мудак?

— А что не так? Ты предлагаешь полночи колесить до Ганновера? Этот старый козел никуда не денется, пока не будет заключена сделка, а она не будет заключена еще дней пять к ряду. У нас времени вагон и я бы хотел его чем-то разбавить.

— Черт с тобой, идет. Мы едем в Амстердам.

— Хэ-эй! — он радостно обнимает меня за плечи и светится энергией, — я рад, что ты передумал.

Спустя час мы проезжаем Роттердам. Яркий, шикарный, современный и технологичный город с развитой инфраструктурой и просто невероятной архитектурой. Я впервые выбирался из Лондона настолько далеко. Я никогда не был ни во Франции, ни в Бельгии, ни где-то еще. Моя жизнь ограничивалась Лондоном, а все другие страны я видел лишь на картинках из дешевых журналов, которые так любила моя мать. Я прилип к окну и жадно на все смотрел, пытаясь отложить в памяти каждую мельчайшую деталь этого места.

Клэй очень интересовался историей и всякий раз, когда мы проезжали мимо каких-либо городов, он тут же рассказывал мне о нем, все, что только знал.

— Если голландцы захотят потрахаться у себя дома, они никогда не занавесят шторы. Они будут сношаться как животные, но их окна всегда будут открытыми. В тех стародавних веках этот народец был чертовски религиозен и из религиозных соображений окна не занавешивались, чтобы показать всем, что они не делают ничего непотребного или предосудительного. Так они показывали, что их жизнь соответствует всем нормам религиозной морали.

В его памяти моментально откладывались сложнейшие названия мест, улиц, каналов, проспектов и площадей, мимо которых он проезжал, и стоило ему один раз проехать по какому-либо району, он сразу же запоминал всё до мелочей, включая названия магазинов, автомастерских, национальных парков, библиотек и местных достопримечательностей. Его эта способность была для меня удивительной.

— В Нидерландах ты должен обязательно попробовать две вещи — нажраться можжевеловой водкой и трахнуть мужика, а иначе ты не был в Голландии.

— Ну уж нет!

— Нидерланды — это место с самыми лучшими оргиями, даже дом мадам Франсин отдыхает, а у нее на входе, между прочим, подают шерри. Мы должны туда попасть, Гарнетт.

— Даже и не думай, что я пойду с тобой на оргию, мать твою. Ты в своем вообще уме? — я провожаю Роттердам глазами, и в одно мгновение он оказывается за горизонтом.

— А что ты имеешь против? Ты когда-нибудь был на оргиях?

— Я, по-твоему, похож на любителя оргий? — я указываю на себя пальцем.

— Нет? Тогда я просто обязан тебе все показать! — он широко улыбается, а его глаза загораются огнем, — и не надо думать типа «я же твой брат, так нельзя», уверяю тебя, можно. Это будет даже интересно.

— Постой-ка, — я щурю глаза и с шоком всматриваюсь в его лицо, — ты мне сейчас что, потрахаться предложил?!

— Эй-эй, вот не надо такой интонации. Она заставляет меня чувствовать себя кретином. Я просто предлагаю тебе участие, ясно? Не обязательно трахаться со мной, можешь потрахаться с кем-нибудь другим, я не обязываю, знаешь ли.

Я смотрю на него в удивлении и пытаюсь понять, это он шутит так или нет.

— Ты ведь это не серьезно сейчас, так?

— А что не так? У меня свободные нравы, — он пожимает плечами и говорит об этом так просто, — знаешь, когда ты уже все перепробовал, сложно придумать что-то новое. Оргии это лишь то, что мне еще не сильно приелось. Но уверяю тебя, настанет момент, когда и этого будет мало. Я ж об этом и толкую, когда у тебя всё есть — ты пресыщаешься, тебе хочется все более безумных извращений, что-то более новое и сумасшедшее. Так что, братишка, милый, — он наклоняется близко-близко к моему лицу и касается губами моего лба, а потом смотрит с улыбкой в мои глаза, — если у тебя вдруг встанет, я тебе обязательно помогу.

— Да что с тобой не так?! — от возмущения я взмахиваю руками и отталкиваю его от себя, а оставшуюся часть пути мы едем в глухом, неловком молчании. Такого же больного на всю голову ублюдка как Клэй еще поискать надо.

Через несколько минут мы проезжаем Зутермер — южно-голландская община с маленькой численностью населения, но не менее красивыми видами. Позади так же остается Лейден, что стоит на реке Рейн, а после мы оказываемся на станции Схипхол, где нас ставят в ступор цены на электричку, и мы решаем пойти более простым путем, и поймать попутку.

К вечеру мы въезжаем в Амстердам — город тюльпанов, ветряных мельниц, мостов, огней и порока. Город, который поражает своей красотой, свободой, ароматом цветов и видом голых женщин за витринами. И что-то в этом месте все-таки было.