Глава 10

Клэймор

За окном луна, звуки сов и запах хвойного леса. Темнота, теплота и осенний уют. Я сижу на своей кровати и смотрю на Гарнетта. Он лежит и хлопает глазами, не может уснуть. Это наша первая совместная ночь. Доверял ли он мне? Вряд ли. Думаю, поэтому он сейчас не мог уснуть рядом со мной и лишь подозрительно на меня поглядывал искоса. Я встаю и перебираюсь к нему в постель. Я ложусь совсем рядом и поворачиваюсь к нему лицом.

— Какого черта ты делаешь? — он смотрит на меня округлившимися глазами.

— Могу я остаться у тебя?

— Конечно, нет, убирайся из моей постели! — он уже было хотел встать, но я тяну его обратно за руку.

— Не отвергай меня, Гарнетт, прошу. Ты мне сейчас нужен.

— Да что с тобой не так?

— Ляг, успокойся, чего ты завелся? — я продолжаю тянуть его бионической рукой, — просто… просто, я только сейчас по-настоящему осознаю, что ты вообще появился в моей жизни, я хочу… я даже не знаю, чего я хочу, честно говоря. Наверное, убедиться, что это не сон. Что ты здесь, — я не отпускаю его руку, а он сидит и таращится на меня как на полудурка какого-то, а потом закатывает глаза и ложится обратно.

Он смотрит в потолок и кусает свои губы. Гарнетт ужасно скрытен, один только дьявол знает, что творится в его голове. Его кристальные глаза бегают из стороны в сторону, будто он что-то обдумывает. Я кладу здоровую руку ему на плечо, а он невольно вздрагивает.

— Поверить не могу, что так всё обернулось. До того, как ты появился, я думал, что моя жизнь уже типа предопределена, ну знаешь, будто в ней не случится уже никаких таких поворотов. Будто всё идет своим чередом, а тут ты свалился как гром среди ясного неба, черт… меня только сейчас догоняет это осознание, понимаешь? — когда я говорю это, я чувствую себя счастливым.

— Когда я узнал о тебе, я тоже долго не мог поверить, а после того как поверил, еще дольше не мог это осознать.

— Ты свыкся?

— А куда мне было деваться? Как бы я тебя ненавидел, ты есть и тут уже ничего не поделать.

— Ты и сейчас меня ненавидишь, даже после того, как узнал?

Он замолкает. Молчит довольно долго, так долго, что я начинаю думать, будто он проигнорировал мой вопрос, но потом он заговаривает.

— Я слишком долго тебя ненавидел. Ненавидел тот образ в своей голове, который сам же себе и построил, — он снова замолкает, обдумывает, — я вижу, что ты не такой как у меня в голове, но я не знаю, как к тебе относиться.

Я тяну свою здоровую руку к его лицу, слегка касаюсь пальцами его щеки, провожу ими по нежной бледной коже и пытаюсь понять, что я вообще чувствую.

— Что ты делаешь? — он смотрит на меня с опаской.

— Тогда в подвале ты коснулся меня, чтоб понять, испытываешь ли ты ко мне всё ту же ненависть, или что-то другое… — я провожу пальцами по его коже, — а я просто рад, что ты появился в моей жизни. Я чертовски тебе рад. Ты так похож на меня и так не похож, что это пугает.

— Я был уверен, что ты будешь меня презирать, когда увидишь.

— Может и презирал бы, не будь ты моим братом, — я медленно касаюсь своими пальцами его влажных губ, а он раздраженно отталкивает мою руку.

— Слушай, это уже перебор, говнюк.

— Ты знаешь, теперь все будет по-другому, — я мечтательно откидываюсь на спину, и смотрю на него, повернув голову, — ты ведь останешься со мной после того, как всё закончится? Я столько тебе всего покажу. Мы будем вместе ездить и…

— Давай не торопить события? — он прерывает меня и отворачивается на бок, поворачиваясь ко мне спиной, — будь, что будет. Ложись спать, а. Я с ног валюсь.

— Ты спи, а я еще помечтаю.

Мечтал я еще долго, а уснул лишь под утро. Ближе к обеду он меня разбудил, сказал, что нам принесли завтрак. Утро выдалось просто великолепным. Хоть кровать и была дерьмово-жесткой, а запах постельного белья затхлым, настроение было на высоте. В нашу маленькую комнатку светило обеденное солнце, птицы звонко пели за окном, а вид открывался на осенний лес, который днем был намного привлекательнее, чем ночью.

— Держи, — он протягивает мне тарелку с чем-то непонятным.

— Что это?

— Это омлет. Ешь. Нам скоро придется выдвигаться.

— Нет уж, сам ешь. Оно выглядит крайне непонятно.

— До вечера мы не поедим, ты понимаешь это?

— Мы и вчера не ели, а в итоге получили что? Хер на блюде?

— Ну и черт с тобой, — он забирает мою тарелку и скидывает все содержимое в свою, а я снова откидываюсь спиной на кровать и мечтательно потягиваюсь.

— Когда всё это кончится, я пойду в самый дорогущий рыбный ресторан, который только смогу найти в Лондоне и закажу себе самое огромное и самое дорогое блюдо. Я закажу себе лобстеров с посыпкой из черной икры и лаймом, а потом закажу себе устриц с лимонным соком. А потом я пойду в самый фешенебельный французский ресторан и закажу самое охренительно дорогое фондю, которое делают из самого роскошного сыра, который только могут надоить из-под коров в швейцарских альпах. А после я пойду в мясной ресторан с пятью звездами и закажу себе самый огромный и самый дорогущий стейк из мраморной говядины, которую доставили прямиком из Японии. А потом я закажу себе до черта дорогой шоколадный брауни, обязательно с чистыми итальянскими орехами и золотым напылением, чтоб глаз радовал. Завершу свой гастрономический акт плиткой безумно дорогущего, но самого нежного и молочного швейцарского шоколада, а потом пойду в самый богемный бар Лондона и залью всё бутылкой обжигающего плимутского джина. Может даже придется проблеваться, чтобы сделать второй заход, как это делают старые богатые пердуны, у которых желудок уже сам не справляется. Вот тогда я буду доволен.

— Такого козла как ты еще поискать надо, — он говорит с набитым, омлетом, ртом.

— А ты бы что делал, будь у тебя куча денег? Огромная такая куча бабла. Что бы ты делал? Не жрал бы как свинья в три рыла? Не сношал бы всё, что двигается? Не пытался бы попробовать всё?

— Вот вы ведь все такие. Вам лишь бы жрать, да сношаться. Ты серьезно думаешь, что мир только этим и ограничивается? — он размахивает одноразовой вилкой, — ты безумно богат, Клэй, но сознание у тебя так и остается мещанским.

— Ты ни хрена не понимаешь, как это устроено.

— Ну, давай, просвети меня о том, как сложно богачам. Я попытаюсь тебя пожалеть.

— У тебя за душой ни гроша, вот ты и бесишься. Думаешь типа «вот если бы я был богатым, я бы то сделал, я бы сё сделал, я бы купил всё, в чем нуждался, я бы оплатил свои счета, восстановил бы дом, а может, отстроил бы новый. Оделся как человек, а не как обормот, смог бы позволить себе всё, что не мог позволить раньше». Только знаешь в чем прикол? Когда ты всё это сделаешь, у тебя останется лишь парочка потребностей, помимо самореализации — это что-нибудь сожрать, да кого-нибудь трахнуть. Потому что на всё остальное тебе уже до такой степени насрать, что тебя это просто не волнует. У тебя уже никаких целей не остается, нет никакой мотивации к жизни, у тебя все есть. Все твои потребности, даже самые высокие уже удовлетворены. И лишь три потребности навсегда останутся с тобой — сладко поспать, вкусно пожрать, да в кого-нибудь засунуть свой член. Все, тупик. Ты приехал. Это конечная точка твоего социального развития. Финал. А дальше что? Дальше остается только лечь и помереть к чертям.

— Ты серьезно? Иметь всё. Это твоя проблема? Столько людей нуждается в твоей помощи, помоги им, раз уж у тебя есть ресурс, вложи деньги, построй что-то для людей, открой госпиталь, я не знаю, займись благотворительностью, помоги нуждающимся, помоги тем, у кого ничего нет, тем, кто потерял всё.

— Ты прямо как мой новый помощник, он мне тоже пытался это говорить. Но я тебе скажу то же, что и ему. Гарнетт, мне насрать на людей, я не собираюсь им помогать и у меня на то есть свои причины.

— Об этом я и говорю, ты охреневший богатый мудак, который и близко не представляет, что это такое жить в нищете.

— Гарнетт, — я подхожу к нему ближе, смотрю в его глаза, сегодня они яснее, чем обычно, — тебе я готов отдать всё, что у меня есть, но с людьми у меня совсем другие отношения. Ты вряд ли меня поймешь.

Он доедает свой этот омлет, выкидывает одноразовую посуду, говорит, что нам пора. Через полчаса мы снова оказываемся в пути. Мы покидаем Сент-Энглевер, и автостопом добираемся до железнодорожной станции Гар де Калаис Виль, что находится между бульваром Жакар и набережной Рейн. Там мы садимся на электричку до Дюнкерка. Электричка трогается через десять минут. Последний раз, когда я катался на электричке был… никогда не был. Я осознал, что впервые в жизни ехал в электричке. Вместе с нами ехало много плохо одетых людей с ворохом вещей и каких-то потрепанных сумок. Я сел у окна и разглядывал виды. Виды были так себе. Очень так себе. За окном летели мелкие ларьки и пивные магазинчики, мы проехали военный музей «Второй мир», центр по переработке отходов «Галло Литорал», бесплатную парковку, муниципальную мэрию, проехали католическую церковь Нотр-Дам-Дер-Армес в готическом стиле, проехали дешевенькую автомастерскую, после — станцию водоочистки Кале, за ней магазинчик рыболовных товаров, спорткомплекс, супермаркеты, магазин одежды больших размеров, кладбище Кале Сутерн, какие-то гипермаркеты строительных товаров, проехали через канал Дю Уле. А после того как мы пересекли Ле Пон Де Марк, началась какая-то непроглядная зеленая пустота, деревья росли сплошняком, вид ужасный. Вообще побережье Северного моря оставляло желать лучшего. Всё здесь было будто пропитано какой-то социальной депрессивностью с легким налетом серости и безнадеги.

Буквально полчаса спустя мы проехали Гравлин, а за ним Бурбур, пока не оказались в Дюнкерке. Как только мы вышли из электрички, в нос тут же ударил запах еды местной тако-забегаловки, что находилась неподалеку от набережной Мадрик. Почему-то я вспомнил наш первый день знакомства. Он тогда принес мне еду на вынос из Тако-Белл, а я отказался ее есть.

— Я жрать хочу, как собака.

— Я тебе предлагал в номере, ты что ответил? Вот и заткнись.

— Ладно тебе, я всё осознал. Давай купим тако, хрен с тобой.

— Никаких тако. Раньше надо было думать.

— Гарнетт, я не ем вторые сутки, так нельзя. Давай купим проклятое тако.

Он закатывает глаза, и мы идем за тако. Если подумать, оно не так плохо, как я думал. Хрустящая лепешка из кукурузной муки, нежная куриная грудка, свежие овощи, ароматная зелень, сок лимона и чили, ох ты ж черт, раньше я бы не стал жрать эту пищу маргиналов, но сейчас я готов был за нее убивать. Невероятно, как меняются приоритеты. Я сижу на бордюре железнодорожной станции в Дюнкерке, жру тако и чувствую себя одним из самых счастливых людей на свете. Сейчас я был по-настоящему живым. Я достаю маленький блокнотик и вношу туда новую запись «есть тако на бордюре железнодорожной станции».

— Что ты делаешь?

— Я пишу сюда все те вещи, которые заставляют меня чувствовать себя живым. Это событие редкое в моей жизни, настолько редкое, что такие случаи можно сосчитать по пальцам, ну или занести их в блокнот, дабы потом сидеть и вспоминать о былом.

— Дашь почитать? — он садится рядом.

— Нет.

— Почитаешь тогда сам?

— Нет, перебьешься.

— Ты что, украл блокнот из номера?

— А что не так?

— Доедай, и пойдем, — он мотает головой как старый пердун.

Времени только два часа дня, а впереди целая Бельгия, которую нам нужно пересечь до наступления ночи.

— Этой ночью мы не будем нигде останавливаться. До темноты мы должны добраться до Амстердама или его окрестностей, но снять номер не получится, иначе нам не хватит на обратную дорогу.

— В смысле? Сказал бы сразу, я бы отоспался на день вперед.

— Я тебе говорил об этом еще в Лондоне.

— Я думал, ты это не всерьез!

— Сейчас мы доберемся до Гента, а там сядем на автобус до Амерсфоорта. Это самый кратчайший путь.

Так мы и решили поступить. Только сойдя с одной дороги, мы тут же вступили на другую. Мы уехали из Лондона всего пару дней назад, но казалось, будто это было так давно. По дороге нас подобрали какие-то ирландские фермеры и посадили в кузов своего старого зеленого фургона с обветшалой краской и разбитыми боковыми фарами. Мы ехали вместе с их псом породы английский пойнтер по кличке «Джимбо» и тюками сена для лошадей. Моя одежда провоняла запахом козы. Ни то чтобы я когда-то нюхал козу или хоть чуть-чуть представлял себе ее запах, но я думаю, если бы она и пахла, то пахла бы именно так — запахом свалявшейся в грязи шерсти и жирного соленого молока настоявшегося на полуденном солнце.

Я закусил колос пшеницы между зубов, а Гарнетт впервые посмотрел на меня с улыбкой. Такой домашней, теплой и светлой, как козье молоко. Не знаю, почему козье молоко, и не надо меня спрашивать.