Глава 2

Клэймор.

Он сидит передо мной и рассказывает о том, что он фанат движения хиппи, что если я возьму его в свои персональные помощники, то нам будет чертовски весело. Он одет в дешевые синтетические синие шорты и цветастую гавайскую рубашку, его волосы заплетены в небрежный пучок на голове, ощущение, что он их не мыл лет триста. Ему за сорок, худоват, туговат на соображалку и каждую свою фразу заканчивает этим глупым смешком.

— Вам будет со мной очень весело, я знаю кучу веселых историй, хэх.

— Ты что, угашенный пришел? — я смотрю на него как на придурка, а он снова подсмеивается, я больше не могу это терпеть, — уходи, ты мне не подходишь. Следующий!

Он разводит руками, пожимает плечами так, будто не понимает, что сейчас вообще произошло. Когда уходит этот, следом за ним заходит другой, точнее другая.

— Без обид, но я рассматриваю только мужчин, — я выставляю свои руки вперед, будто создавая между нами невидимую стену, и отрицательно мотаю головой, — женщина вряд ли сможет без истерик терпеть мое поведение. Всего вам доброго, мисс.

Она закатывает глаза, даже не успев ничего понять, разворачивается и уходит. На смену ей заходит парень с огненно-рыжими волосами. Черт, только не это.

— Извини, парень, не люблю рыжих, прости. Чисто дело вкуса, мне тебя придется лицезреть сутки напролет и я не хочу, чтоб день изо дня я видел перед собой рыжего парня. Ничего личного, извини, — я поджимаю губы и отрицательно качаю головой.

После смерти Томаса прошла неделя, и мне нужен был новый помощник. Такой, который бы пошел со мной и в огонь и в воду. Который бы был со мной всегда, который помогал бы мне во всем, такой же идеальный каким был Томас. Который бы терпел меня и мог нормально справляться с моими эмоциями. Который был бы крепче, чем я. Который мог бы без проблем подобрать мне чертову рубашку. Который бы мог привезти меня облеванного домой, если понадобится. Который мог бы слушать и молчать, когда я говорю, который мог бы подтереть мне зад, если на то будет мое желание.

— Привет, меня зовут Оливер и у меня есть опыт работы с лежачими больными, инвалидами, я отработал в центре помощи пять лет и...

— Я похож на лежачего больного, по-твоему? — я удивленно указываю на себя пальцем, — у меня есть некоторые сложности, но не до такой степени, чтоб мне нужна была сиделка, мать твою. Следующий!

Они все идут и идут. Разные. Очень много очень разных людей. Белые, рыжие, азиаты, даже какой-то ниггер затесался. Я никакой не расист, но все же. Когда моему терпению приходит конец, я выхожу в коридор, чтоб посмотреть на всех и выбрать взглядом кого-то одного, кто более всего подходит на роль моего личного помощника, отсеяв всех остальных. Я оглядываю взглядом холл. Компания собралась весьма разношерстная.

— Все женщины, пожалуйста, пройдите на выход. В помощники мне нужен мужчина, — дамочки тут же зашевелились и покинули помещение, — рыжие, азиаты и прочие нездешние, извините, тоже пройдите на выход.

Кто-то шепотом обозвал меня расистом и белым ублюдком, но помещение заметно опустело.

— Мне нужен образованный англичанин в возрасте до тридцати, желательно не обремененный семьей и браком, потому что это место станет вашим домом и вашей работой. Попавшие под эти критерии, прошу, в мой кабинет.

Осталось пять человек. Круг сузился, наконец-то. Первый идеально подходил по всем параметрам, сообразительный, исполнительный, быстро схватывает все и умеет слушать, однако его держали родители, которым требовался уход. Я против этих семейных уз. Второй немного шумный, но живой, хотя мне кажется, он будет слишком эмоциональным. Когда он разговаривал, он так сильно жестикулировал, что это действовало на нервы, будто мух отгонял, ей богу. Его речь была полна эмоций, а поведение изобиловало экспрессией. Мне не нужны эмоции. Третий был слишком своенравным. У него был интересный стиль, очень свободный, очень вычурный, будто кричащий издалека "Поцелуй меня в жопу, выгляжу, как хочу!". Его бунтарский дух лез из всех возможных щелей. Своенравие — это не то качество, которое необходимо личному помощнику. Его я исключил сразу. Четвертый был слишком вял. Складывалось ощущение, будто сюда его привела какая-то великая трагедия. Он в принципе отсутствовал сейчас и половину моих вопросов даже не воспринял. Мне не нужны люди с проблемами. Нет, я, конечно, мог бы их решить, но зачем. Исключено. Пятый сидел смиренно и был весьма покладист. На мои вопросы отвечал ни больше, ни меньше, чем это требовалось. Ничего лишнего. Его не держала семья, родителей не было в живых уже как три года. Он был ростом чуть ниже меня, светло-пшеничные волосы, открытое светлое лицо, мягкие зеленые глаза, была в нем какая-то легкость, нежность, что-то такое неуловимое, чего я никак не мог понять. Минималистический светлый образ, белая одежда. Он будто спустился с небес.

— Ты. Расскажи немного о себе.

— Я? Э, меня зовут Илай, мне 23, я живу в районе Харроу, год назад я закончил университет. Я ветеринар, отработал год в клинике для животных. Мои родители занимались тем же, но мне не удалось пойти по их стопам. Я отлично пою, умею готовить э… — он нежно улыбается, а когда смущается, начинает перебирать свои тонкие пальцы, — я просто хочу начать жизнь сначала, если можно так сказать.

— Жизнь сначала, ага… звучит неплохо, — я внимательно его оглядываю, он смущенно прячет свои глаза, я смотрю на его маленькие бледные руки, — ты умеешь делать уколы? Людям я имею в виду.

— Конечно.

— Отлично. Просто замечательно. Ну, хорошо, ты на испытательном сроке. Даю тебе месяц. Остальные свободны.

Он подымает на меня глаза и сам не верит. Не знает, что сказать, а потому просто широко улыбается и немного краснеет. Потом говорит, что я не пожалею, а он будет стараться, ведь работать на меня большая честь и всякое такое.

— Я тебе с ходу все объясню, — я сажусь к нему еще ближе, — мне нужен личный помощник для того, чтоб следить за мной. Ты должен быть со мной 24 часа в сутки, ясно? Если я проснусь, и тебя не будет — ты уволен. Если я оглянусь, и тебя не будет — ты уволен. Если я тебя позову, а тебя не будет рядом — ты уволен. Плачу очень много, но и требую столько же.

— Следить? — он удивленно спрашивает. Мне кажется, он еще мало представляет, что именно мне нужно.

— Находиться рядом. Ты должен быть в шаговой доступности от меня. Это самое сложное требование, но самое важное. Не выполнишь его — я тебя уволю. Договорились?

— Хорошо, как скажете, сэр, — он со всей серьезностью смотрит в мои глаза, в них очень много вопросов, я вижу, как много он хочет спросить, но боится показаться через чур любопытным.

— Мне нужен некоторый уход, поэтому ты должен всегда быть со мной рядом.

— Это из-за Вашей руки, сэр? — все-таки он не сдерживается. Он с каким-то сожалением смотрит на мой бионический протез правой руки и вновь нервно трет свои пальцы.

— Нет, она тут не причем. Я хочу тебе кое-что дать.

Я достаю маленький серебряный футляр и протягиваю ему. Внутри шприц с металлическим поршнем и два стеклянных пузырька на бархатной синей велюровой подкладке. В одном — лауданум. В другом — морфин.

— Потеряешь его — я тебя уволю. Оставишь его где-то — я тебя уволю. Это второе, важное требование.

— Что мне с этим делать? — он крутит его в руках и смотрит на меня.

— Ничего сверхсложного, набрать шприц, уколоть. Используешь, когда я скажу.

Спустя пару недель он освоился и вписался в нашу семью так, будто жил в ней всегда. Он выучил мой распорядок дня и не отставал от меня ни на шаг, куда бы я не шел. Вставал он рано, первое время он пытался даже что-то готовить, но мои повара справляются с этим гораздо лучше. Еда была очень важным дополнением к моей жизни, и ел я только всё самое дорогое и высококачественное. Трапеза была для меня скорее актом эстетического удовольствия, чем банального насыщения.

Когда я только просыпался, первым делом я видел его лицо и последним я видел его же, когда ложился спать. Спал он в моей спальне, но не в моей постели, мне не хотелось его пугать и требовать больше, чем мне от него нужно было. Я привык видеть его лицо. Потом он пытался выставлять из себя хорошего собеседника, получалось это у него так себе, но оно мне было и не надо. Он из кожи вон лез, стараясь быть полезным, и зачастую не понимал, почему все его обязанности сводятся к тому, чтоб просто таскаться за мной по пятам.

— Ты не нравишься моему отцу.

— Что? — он спрашивает это так испуганно, будто для него важно мнение моего папаши, — но почему?

— Он считает, что ты слишком молод, наивен и неопытен. Говорит, что я тебя завел развлечения ради. Невероятно. Просто невероятно, каким образом он пытается скрыть свое безразличие ко мне, — я чиркаю зажигалкой и прикуриваю сигарету с тонким ароматом черного шоколада, — у нас с ним довольно странные отношения, если их вообще можно таковыми назвать. В любом случае, не обращай внимания.

Я медленно выдыхаю кольца шоколадного дыма, они рассеиваются и ложатся, словно легкий синий туман на моей террасе. Я смотрю на него, а он вновь отводит свой нежный взгляд мягких зеленых глаз. Почему-то он боялся прямого контакта со мной даже спустя две недели неотрывного со мной нахождения. Если к Томасу я привык и мог вести себя как угодно свободно, и порой жестоко, то с этим мне было как-то не по себе, как-будто мы были не настолько знакомы, чтобы дать волю своему истинному Я. Томас натерпелся от меня всякого дерьма. Бывало, что я с ним дрался или прилюдно унижал, когда он пытался что-то мне запретить из заботы, я не чувствовал себя хоть сколько-нибудь виноватым. С ним было так свободно, что можно было быть любым, быть собой — надменным, жестоким и просто неприятным ублюдком, его безусловное принятие не покидало меня ни на секунду. Я был уверен в том, что чтобы я ни делал, он будет со мной. Это была абсолютная преданность. С этим парнишкой все было непонятно. Я его не знал, а так же не знал, где находятся пределы его границ.

— Завтра мы летим в Швейцарию. Мне нужно развеяться.

— А, правда? Но у меня нет документов.

— За это не волнуйся. Со мной тебе открыт весь мир, и он такой же твой, как и мой, — я выдыхаю шлейф шоколадного дыма ему в лицо, а он, не моргая, продолжает изумленно на меня смотреть.

— Я никогда нигде не был, это… так невероятно.

— Теперь у тебя не будет границ. Главное, не теряй голову.

Всю следующую неделю мы провели в Швейцарии, страна поистине с самыми зелеными лугами в мире и самым нежным сыром во всей вселенной. Он так жадно оглядывал все вокруг, будто скоро это заберут. Я сказал, что мы сюда еще вернемся, и не раз. Куда бы я ни ездил, но всегда возвращаюсь именно сюда. Здесь я мог то, чего не мог нигде — полностью остаться с собой наедине. Смерть Томаса еще не до конца осела в моем сознании, поэтому я не знал, что мне делать и как вообще теперь адаптироваться к тому, что его больше нет, и не будет. Из-за этого я ощущал какое-то смятение, абсолютно мне несвойственное, глубокую пустоту, которую не мог ничем заполнить и постоянно нарастающую тревогу, будто у меня украли что-то, что я уже не мог вернуть обратно. Что-то ценное, но теперь не принадлежащее мне.

— Налей мне еще.

— Как скажете, сэр, — он опускает глаза и послушно наливает мне рюмку Бакарди.

— Дай мне сегодня напиться, — я проглатываю ее залпом, а он наливает следующую, — знаешь, что хренового в том, чтоб иметь всё?

— Не представляю, сэр.

— Дай человеку лучший дом, лучшую одежду, лучшую еду, лучшие развлечения, возможности и отсутствие каких-либо запретов и он потеряет все свои цели. Он столкнется с таким глубоким отчаянием, что не захочет больше жить. Однажды всё теряет свой вкус, и чем раньше ты попробуешь — тем быстрее его потеряешь, — я опрокидываю рюмку, а он наполняет новую, — в прошлом году я ездил в кругосветку. Я облетел весь чертов мир, я видел северное сияние в Хельсинки, пирамиды в Египте, цветение сакуры и автоматы с трусами в Японии, до чего они странные. Я видел даже проклятых пингвинов в Арктике, черт знает, как меня туда занесло. Я видел карнавал в Сан-Пауло, я даже трахнул бразильянку, я чудом не подцепил сифилис, хотя, знаешь, это было чертовски опасно. Я видел дикую саванну в Африке и голодных тощих детей, я кормил их батончиками Твинкис, они поначалу даже не поняли, что с ними делать. Я был в пустыне Блэк Рок, я едва там не сдох с голоду, потому что то, что там готовили, жрать было просто невозможно, не мудрено, что внутри там все бесплатно. Я был на Марди-Гра в Новом Орлеане и меня там чуть не трахнул какой-то фермер, черт, это было реально страшно. Я видел Стоунхендж и не понял, что в нем особенного. Видел похоронный обряд в какой-то дикой деревне под Норвегией, где еще остались традиции прощания с викингами, и, черт возьми, я хочу умереть именно так, по-моему, это чертовски круто. Я жрал шелкопрядов в Китае, и это был единственный раз, когда я брал в рот нечто подобное. Я столько видел, что, кажется, будто все идет к своему финалу что ли, будто цели уже нет. Безграничное богатство забирает у тебя твой главный жизненный мотиватор и у тебя вроде есть все, но в то же время ничего. Давай, налей мне еще, черт тебя дери.

Он подливает, выкидывает пустую бутылку в ведро и открывает новую, а я смотрю на него с какой-то завистью.

— Взять тебя, например. Есть у тебя какая-то цель? Мечта?

— Да, сэр. Я хотел бы полетать на воздушном шаре.

— Хах, и это всё? — я удивляюсь, размахиваю руками, проглатываю еще порцию Бакарди, и ищу свои ключи от машины, — давай, собирайся. Быстрее.

— Куда мы?

— Полетим на чертовом воздушном шаре, ну же.

— Вы серьезно, сэр? Сейчас два часа ночи, где мы возьмем воздушный шар?

— Ты думаешь, меня это остановит?

Когда он взмыл в воздух, Илай вцепился в меня так, что я своей спиной чувствовал его напряженные пальцы. Как оказалось, он чертовски боялся высоты, настолько сильно, что у него начинались панические атаки, он весь дрожал, потел, цепенел и просто был в ужасе.

— Если ты так боишься высоты, зачем ты полетел на гребаном шаре?! Зачем ты вообще об этом мечтал?! — я кричу ему в ухо.

— Потому что иногда люди боятся того, чего хотят! — он кричит мне в ответ и цепляется за меня еще сильнее. Из-за опьянения меня шатает в стороны, и в какой-то момент он начинает кричать как резанный. Я хватаю его голову и прижимаю к себе еще сильнее.

Я летал на шаре, однажды, меня это уже так не впечатляло, потому что я это уже видел, как и многое другое. Холодный воздух врезался в лицо, развевая мои волосы, вокруг тишина, пустота и невесомость. Я чувствую тепло и дрожь его тела. Я чувствую то, насколько он живой. Его кожа горела от энергии. Я будто держал в своих руках жизнь. Я пытаюсь тоже хоть что-нибудь почувствовать. Поймать хоть какое-то едва уловимое ощущение, но у меня ничего не выходит. Но за место этого приходит озарение. Именно в этот момент нашего с ним полета я начинаю понимать одну важную вещь — единственное, что может заставить меня хоть что-то чувствовать — это чья-то смерть.