часть 1 глава 1

«Для меня способ хватки является даже более важной характеристикой, чем место хватки. Неслучайно в отечественной литературе вплоть до 80-х годов ХХ ст. рассматривались три вида хватки: 1). Слабая; 2). Крепкая; 3). «Мертвая». Причем «мертвая» хватка считалась порочной…

Книга «Собака сопровождения». В.Б. Высоцкий — главный эксперт УФРНСБ по охранным собакам.

Шел скорбный июль 1941 года. К Киеву, словно тень солнечного затмения, ползли немецкие армии. В «лоб» этот великий город взять не удалось, что только добавило немцам азарта и выдумки. Они ослабили давление на столицу Украины с запада и яростно двинулись к ней с юга и севера. Советская оборона трещала по швам, но как ни старались немцы затянуть удавку вокруг вечного города, несмотря на все их усилия, к концу месяца черных вишен стало понятно, что провести намеченный на 8 августа парад германо-союзнических войск в захваченном Киеве не получится. А ведь на запланированные торжества ожидали приезда самого Фюрера в компании с Муссолини и Тиссо.

Командование Вермахта, не привыкшее менять планы своих парадов, не считаясь ни с чем все же нашло нужные слова и рычаги воздействия на солдат. В результате, в районе Умани обозленным фашистам удалось зажать в клещи и практически полностью уничтожить 6-ю и 12-ю армии Юго-Западного фронта под командованием генералов Музыченко и Понеделина. Справедливости ради нужно сказать, что эти измотанные постоянными боями части, с первого дня войны сдерживающие натиск врага, отступая от самой границы СССР, сделали все, что могли. Потеряв к этому моменту большую половину личного состава, под Уманью они попросту были раздавлены катящейся на них огненной лавиной.

Развивая успех наступления, германское командование приказало тридцати танкам бригады СС «Лейбштандарт Адольф Гитлер», а с ними двум батальонам отборной мотопехоты, полусотне орудий и шестидесяти минометам ударить по остаткам частей советских войск, рассеянным по лесисто-холмистому массиву на правобережье реки Синюха, в районах сел Подвысокое в Новоархангельском районе Кировоградщины и Легедзино Тальновского района Черкащины…

Глядя в звенящие от зноя небеса, да вслушиваясь в гром близкой канонады, легедзинские крестьяне и вошедшие утром в их село бойцы Красной армии лишь хмурились, суетясь кто на окраине села, кто у своих приземистых, глинобитных хат.

Быстро же докатилась сюда война. В первые дни селянам не верилось, что где-то идут бои, кто-то лишился крова, родных, здоровья, а то и само́й жизни. Только когда прошла мобилизация стало ощущаться, что жизнь в селе изменилась. По радио все время говорили о тяжелых потерях, об оставленных немцам городах, но люди были уверены в том, что их крепких, молодых хлопцев, еще вчера трудившиеся рядом со всеми в полях и на мехдворах, минует горькая чаша. Пока еще никто не знал, что такое похоронка, может быть потому, что почта, призванная их доставлять, скажем откровенно, работала как попало.

Селяне, уверенные в силе советской армии, ждали скорого окончания войны, но тут в какой-то из дней вдруг стала слышна канонада. Народ в селе сразу притих. Даже дети понимали, что это не гроза. Уже назавтра гром орудий порой заглушал вывешенный над новенькой колхозной конторой, рассказывающий невеселые новости черный радиорупор, и люди занервничали — вот она, война! К вечеру того же дня сельский рупор и вовсе умолк.

Анатолий Мефодьевич, местный монтер, ответственный за радиовещание, поутру собрался и пошел по линии, чтобы найти обрыв… Вернулся он только назавтра, перепуганный, с разбитыми губами и весь в синяках. Что да как с ним приключилось монтер никому из селян не говорил, а рассказал все только на закрытом, быстро собравшемся по этому поводу, заседании правления колхоза. В конторе, выслушав и тихо обмозговав его рассказ, вышли к людям и сообщили, что радио в селе заговорит не скоро, потому, что провода обрезаны километров за восемь-десять от Легедзино и одному Мефодьевичу этого не отремонтировать, нужна бригада из города.

В толпе собравшихся тут же отыскался человек, который только что приехал из райцентра. Он под честное слово клялся, что и в городе радио по проводам не идет. На рынке-де ему рассказывали, что вокруг, по лесам, шастают какие-то солдаты в пятнистой форме, видать немцы, и никого не подпускают к оборванным проводам. Вот тут-то и Анатолий Мефодьевич не утерпел и сознался перед людьми, что идя по линии и угодил как раз к таким «пятнистым. Пожалели вороги его седины, убивать не стали, так, слегка намяли бока, да на ломанном русском сказали, чтобы шел домой монтер, и донес людям такую весть — скоро народ Украины будет слушать другое радио.

Пошептались селяне, да и разошлись по домам, косясь на мертвый рупор. Но начиная с этого дня ни за новостями, ни за покупками в райцентр уже никто не ездил, боялись «пятнистых».

Вокруг гремело уже без перерыва. Ночами то тут, то там вспыхнет зарево — потянет дымом. С восхода и до темна, словно косяки перелетных птиц, летят самолеты с крестами, да, слава богу, летят пока высоко над Легедзино и никого не трогают. Только стали люди и к этому привыкать — на тебе! Тридцатого июля с утра в село вошли советские войска.

Вначале даже страшно стало, где их столько-то уместится? Ближе к полудню местные жители, которых в этот день уже никак не волновали хозяйские дела, заметили, что в правлении их колхоза собрались красные командиры. Что-то около часа заседали, что-то там судили-рядили, а как вышли, то сразу же после того бóльшая часть родного и сильно потрепанного войска двинулась дальше. В Легедзино остались лишь невесть откуда взявшиеся пограничники, коих, как видно, с самой советской межи гнали своими пушками свирепые немцы.

— Гля, Каленик, — заворачивая темный самосад в пожелтевшую газету, кивнул в сторону околицы старик Гончарук, — и шо за вояки? Кинули этих, с зелеными шапками, а сами во-на, в шаломах залезных, и чегой-то тикають.

— Не грамотный ты, дед Фока, — подсаживаясь к нему на скамейку, тоже решил перекурить Чайка, — это ж так надо. Шурина маво сын служил на границе. Говорил, что на меже железная шапка казаку не положена. У них, вишь, устав то запрещает, потому, как задача погранвойск — охранять границу!

Сам подумай, что они для большой войны? Их все одно первыми стопчут, хоть ты в каске, хоть без нее. Главное дело для пограничника — пошуметь хорошенько, чтобы другие услышали да стали обороняться. Дивно, шо уцелело их столько? Потертые все, видать, драпали. Хотя, може и не драпали, раз им столько всего тут оставили. …Вон, — Чайка глубоко затянулся и махнул рукой, — за моим сараем, артиллерия! Аж две пушки! А во всем селе, может и больше того. Махонькие правда, как ими и воевать-то?

— Не две, — тихо заметил дед Фока и завертел головой, будто с этого места мог рассмотреть сарай соседа. — Я по утру видел, их три!

— На свой сарайчик пялься, — попрекнул его Каленик, — а мой все одно отсюда не видать. Однако ж, я гляжу, у тебя во дворе тоже полно солдат. Кухню вон под яблонями дымоварят…

— Шо там кухня? — Огладил пышные усы старик Гончарук. — Тут, за селом, танкетка стоит! Слева, за моим тыном. Старую колхозную комору знаишь? Так там пилимет обосновался. Здорове-е-енный, туды ево в дышло, видал?

— Видал, как тут не увидишь? — Закивал Чайка. — И танкетку, и… Да только то ни пилимет, дед, а зенитка! Сурьезная штука, хоть и невелика кажется...

— Ух ты, — с уважением проскрипел старик, — так воны, що, по самолетам пуляють?

— Ага.

— А-ну, глянь, — дед привстал, и указал вдаль коричневым от табака пальцем, — во-о-о-н над лесом мотается, ни самолет случаем?

Чайка тоже поднялся:

— Он, — подтвердил сосед, — вот же… Помяни беса, так он и объявится.

— Можеть, наш, раз сюда не летит?

— Да кто его отсюда разберет? — Приглядываясь, пожал плечами Каленик. — Больно маленький, как стрекоза. А во, поворачивает. Давай, дед, еще подымим, посмотрим, чего будет…

Черное пятнышко самолета спустилось ниже и вскоре скрылось за деревьями. Слышался только приближающийся гул его мотора. И вдруг! …Оба соседа от неожиданности пригнулись. Со стороны старой колхозной каморы так оглушительно захлопало, что со всех деревьев вспорхнули птицы. Казалось бы, с эдаким грохотом самолету никак не уцелеть, а он, размалеванный гадючьим узором, выскочил над колхозным правлением и, качая крыльями с крестами, целехонький, спокойно потянул в сторону Умани.

— Эх, зря отпустили, — едко заметил дед, впечатленный стрельбой зенитной пушки, — махнет зараз к своим, нажалуется. Прилетят те, здоровые, что высоко ходют, закидають нас бомбами.

— Это да, — не стал спорить Каленик и тихо добавил, — грех, конечно, такое говорить, но ежели останутся тут военные, наверняка перепадет всему Легедзино. Самолет тот, видать, разведчик был. Правду говоришь. Зараз слетает, сукин сын, и позовет сюда немцев.

Ты, дед, это…, ежели что, тикай в погреб к Бараненкам. Хоть и не глубоко, а все не в хате сидеть. Подпола-то у тебя нет? Ваши калитки напротив, добежать успеете с бабой Евдохой. Знаешь же, как схлестнутся те и эти, нашим мазанкам несдобровать. Глинобитке и гранаты хватит, не то что бомбы.

— Да как же? — Заволновался старик Фока. — Пойти к ним? Проситься? Так вроде еще и не погорельцы, хата ж пока есть. Чего зарань бежать? Соромно как-то…

— Потом поздно будет, дед, а не соромно, — резонно заметил Чайка. — Ни хаты, ни вас не останется. А вон, эй! Петрок! — Замахал рукой Каленик. — Беги сюда, хлопче...

Из соседского огорода поднялся и послушно побрел на зов соседей нескладный паренек, коему лишь пару годков не хватило, чтобы попасть под мобилизацию. Про таких говорят: «телом уж мужик, а силы в жилах — пшик!»

— Чего, дядька Каленик? — Таким же несуразным, как сам, неустоявшимся баритоном спросил он.

— Мать-то дома? — Поинтересовался Чайка.

— Дома, — ответил Петрок, — и баба, и дед дома.

— О, то дело, — поднялся добровольный проситель за деда Фоку и его супругу, — пойду. Поговорить с ними надо. А ты, Петруха, чего огородами лазишь?

— Да там, — замялся хлопец, — у леса солдаты загонов наколотили из осинника. Ходил смотреть.

— Загонов? — Удивился Каленик. — А на кой?

— Для собак.

— Для наших собак? — Выпучил глаза Чайка. — Что они, сдурели рекруты эти?

— Да не, дядько, — вздохнул оголец, — там их собаки. Худые они, голодные…, и красивые. Даже овчарки есть.

— Овчарки? — С уважением повторил Чайка. — А ты знаешь хоть, какие они, овчарки?

— Знаю, — понуро ответил Петрок. — В кино видел…

— Видел он, слышь, дед? Овчарки и худые… Хотя, чему тут дивиться? Ты на самих вояк погляди. Во-о-он один под моей вишней топчется, шея не толще ружья. Все утро там торчит, и куда в него столько ягод лезет? С косточкой жрет, будто никогда вишен не видел.

— Овчарок этим не нако-о-ормишь, — задумчиво протянул парнишка, которому, как видно, очень уж жалко было красивых, ученых собак, про которых он столько слышал, — помрут без еды.

— Не помрут, раз до этого часу живы, — успокоил его Чайка и пошел к хате соседей — Бараненок…

На следующее утро снова прилетел тот самый, размалеванный немецкий самолет. Не стал, как накануне, кружить вдалеке, а сразу направился к колхозной каморе, с крыши которой его вчера «приветили» зенитчики. Дал газ, пошел вниз и тут как ударит двумя очередями! Гулко застукало в землю пулями, посекло ветки деревьев и, наконец, забарабанило по бревнам самой каморы.

По всему видать, зенитчики видели и вели этого наглого немца издалека, и только терпеливо наблюдали за ним в прицел своего орудия. Дождавшись, когда вражеская пташка «выругается» и пойдет на разворот, советская пушка зло загрохотала ему вслед. Летучий немец вдруг словно споткнулся, сбавил ход и, выпустив черный шлейф, начал снижаться за село. Через миг где-то за колхозными садами так смачно ухнуло, что в домах зазвенели стекла.

Само собой, и атаку этого немца, и его падение видело все село. Дети и взрослые тут же побежали прямиком через сады, посмотреть на сбитого немца, коих вблизи никто из них пока еще не видел.

Не удалось селянам сделать этого и сейчас. Горящие обломки оцепили красноармейцы и никого не подпускали к месту падения, терпеливо объясняя людям, что в огне оказался боезапас, коего у этого летуна было неведомо сколько. Приближаться-де, граждане, опасно, в любой миг что-то может взорваться. А ведь и не врали красноармейцы. Едва только в остатках дымящей машины пару раз хлопнуло так, что даже глухие бабки присели от страха, легедзинцы повернулись, и дружно побрели по домам, доделывать то, от чего оторвали их эти события — кто завтракать, а кто уже и работать.

Петрок так же, как и прочие бегал на место, где упал и взорвался немец. Вернулся он раньше матери. Сегодня у Бараненок на завтрак были бабины блины на жиру, с кисляком.

Бабушка Мария оставалась дома, пока все домочадцы пошли смотреть на самолет. Она всегда сторонилась деревенских свар и сходок. Петрок как-то спросил мать — почему? Та ему ответила, правда прежде предупредив, что бы сын об этом помалкивал: «Бабуля наша по рождению дворянка, и дворянка очень высокого рода. Она дочь знаменитого …не то графа, не то барона Васьковского…»

Так же мать рассказала почему бабу Марию Советы НК не трогали. Все потому, что она еще молодой сбежала от всех этих родственников-графьёв и вышла замуж за простолюдина. Дед всю жизнь работал простым грабарем[1], и только под старость стал колхозником.

Про то, чтобы Петро помалкивал, мать сказала так, для порядка. Она знала, что ее дети ничего и нигде лишнего скажут. Но и они, в свою очередь, ничего от нее не скрывали, потому и маялся сейчас Петрок. Есть ему уже не хотелось, успел что-то со стола ухватить, прежде, чем сбегать к самолету, а вот взять у бабки сейчас пару блинов было нужно позарез! Семья-то не маленькая, каждый блин наперечет, а он с дедом остался старшим из мужиков, ведь батя и брат Алешка ушли на войну. Раз мужик — то и должон вести себя, как мужик, а тут …блины клянчить…

— Що ти придумав, Петро, — уперлась бабка в него взглядом, — говори, не муляй очи.

— Бабка Марья, — не стал вилять внук, — дозволь парі млинців узяти, на справу потрібно[2].

— Що ж це за справу таке — млинці з дому тягати?[3] — Посмотрела исподлобья бабка, но, понимая, что малый не стал бы попусту просить — добавила, — але беривже, я малим ще нажарюватиму[4]…

— Дякую, — подскочил к столу Петрок, выбрал два самых маленьких блина и в один миг очутился за дверью.

Эх, знала бы бабка Марья на что ему были те блинцы — нипочем бы не дала. Побежал парень огородами и, напрямую, к роще, где стояли сколоченные наспех красноармейцами собачьи загоны. Где было Петрухе знать, как эта штука правильно называется? Это их деревенские псы могут сидеть в будке, конуре или просто обжиться в дырке сарайчика, а собака пограничника само собой должна жить иначе, тем более, если она овчарка.

Вот как ни проникнуться уважением к этаким красавцам? Деревенские Тузики, Жучки или Босые уже подняли бы шум до самого неба, если бы приближался к ним чужой, а эти — нет. Смотрят, молча, будто изучают, кто это к ним и зачем пришел, и только тихо и глухо рычат, словно предупреждают: «смотри, парень, не подходи, не то худо будет».

Петрок и на самом деле стал побаиваться. Собак-то тут больше сотни! Он подошел к ближней клетке, достал из-за пазухи первый из спрятанных там блинов, и бросил его прямо под ноги самому большому псу.

Худые, с подтянутыми животами, они все, как один сопровождали острыми носами полет еды к товарищу. Можно было не сомневаться, они с их-то нюхом, чуяли Петрухины блины еще в тот момент, когда он вышел из дома, но этот матерый, красивый пес, коему посчастливилось увидеть у своих лап такое изысканное даже для людей лакомство, только посмотрел вниз, после чего поднял морду и с подозрением посмотрел в глаза человека.

Петрок знал, что собакам трудно выдержать прямой взгляд, а этот здоровяк смотрел и не отрывался. Да все они смотрели! Над осиновыми клетками повисла мертвая тишина. Не было сомнений, псы изучали человека и ждали, что же будет дальше?

— Тебе чего, парень? — Вдруг услышал позади себя Петро, и чуть не упал от неожиданности. Обернувшись, он увидел, что в двух шагах от него стоял уже не молодой красноармеец с сильно оттопыренными от природы ушами, причем левое, как видно, было когда-то сильно разорвано и криво срослось.

— Ов… Овчарка? — Заикаясь от страха, только и спросил оголец.

— Овчарка[5], — подтвердил солдат, — откуда знаешь?

— Я в кино видел. …Дядька солдат, а они правда всё-всё умеют делать?

— Ну уж, «всё-всё», — улыбнулся красноармеец, — и люди-то редко есть, что всё умеют, но наши боевые товарищи то, что от них требуется делают справно. Ты что ж, вздумал нашего Дуная покормить?

— Я, — засуетился Петрок, и полез за пазуху, — вот, у меня еще один есть. Бабка больше не дала. Собаки…, они ж такие худые у вас, дядько.

— Худые, — согласился боец, — да где ж на них еды добыть? Сами удивляемся, как не помирают от голода. Как война началась, они все время с нами. Всякого, брат, мы с ними с июня повидали. Раз стало так худо, что командование корпуса приказало отпустить собак на волю. Да, где там …отпустить. Не уходят они, бегают вокруг нас. А в вольерах сейчас держим, чтоб ваших, местных не порвали. Вот такие, хлопче, дела. Командование поглядело, что наши боевые товарищи нас не бросают, и не стало ругаться, что приказ их не выполнили. Да они и сами все видели…

Ну что, хочешь подойти ближе к Дунаю? А? Боязно? Ну, не робей, брат.

— Страшно, дядька солдат, — дрогнул всем телом Петрок.

— Хы, «дядька солдат», — улыбаясь, повторил за ним боец, — меня Иваном зовут, а тебя как?

— Я Петрок.

— Да ну? — Обрадовался красноармеец, — у меня старший брат Петро, — он протянул руку, — будем знакомы.

— Дядька …Иван, — пожимая твердую пятерню, стал опасливо продвигаться вперед Петруха, — а чего она не ест? Голодная же.

— Еще какая голодная. Они, брат, досыта ни разу не ели с первого дня войны. А есть все одно не будет.

— Хворая?

— Нет, — снова улыбнулся боец и, оставив парнишку на месте, сел к вольеру, — они не хворые, они ученые.

— Чего ж не ест? — Осторожно, вслед за солдатом шагнул к клетке и Петрок, однако пес, видя это, глухо зарычал.

— Ф-фу, Дунай, — строго приказал красноармеец и, взяв трясущегося парнишку за руку, протянул ее вместе со своей к носу насторожившегося Дуная. — Свои. Нюхай, Дуня, нюхай…

Пес старательно втягивал воздух, а солдат, тем временем, достал блин, что лежал на земле и, оторвав большую часть, вернул Дунаю только маленький кусочек. Умное животное только чуть опустило взгляд и снова замерло в выжидательной позе.

— Все одно не ест, — удивился Петрок, — даже из ваших рук.

— И не будет, — пояснил дядька Иван, — пока не разрешу я или тот, кого он слушается.

— А зачем так?

— Ну, сам подумай. Ты-то хороший парень, оно сразу видно, а ведь сколько нынче вокруг нас ворогов ошивается? И они, сволочи, очень уж наших псов боятся. Вот тебе пример: стоит, допустим, у нас в темное время на посту часовой. Устал боец воевать, а ночью вокруг тихо, вроде, как и войны нет, глядишь и закемарит незаметно. Без собаки-то, немец подползет в нему и… Понимаешь? А, подползет гад к нашему бойцу, когда у того такой помощник?

— О-о-о-о, — только и ответил Петрок.

— То-то и оно, — подтверждая его догадку, поднялся красноармеец и тут же приказал собаке, — ешь, Дунай…

Пес медленно, словно нехотя, нагнулся и смахнул языком кусочек блина с такой быстротой, что только теперь стало понятно, как же это несчастное животное изголодалось. Секунда, и боевой друг пограничника снова замер на месте, выжидающе глядя на Петруху.

Дядька Иван взял у парнишки второй блин и неспешно обошел все клетки, деля и раздавая пищу всем собакам поровну, по крохотному, меньше ногтя, кусочку.

Возвращаясь от дальнего края, старый солдат, будто шутя, поднес к своему лицу пропахшие едой ладони и стал их нюхать, а дойдя до Петрухи, он вдруг не удержался и припал носом к его рубахе, на которой осталось жирное пятно.

Оголец выгнулся дугой, никак не ожидая подобного, но боец не отпускал его, жадно втягивая в себя воздух:

— Ой жеж как …сладко пахнет, братко ты мой! — Оторвавшись, наконец, с удовольствием выдохнул он, — що в том раю…

— Дядька Иван, — осмелел Петруха, — а ты сам-то, сколько уже досыта не ел?

— Не пытай, хлопче, — рассмеялся красноармеец, — то военная тайна…

С началом войны пограничники перешли в армейское подчинение. В селе Легедзино, урочище «зеленая Брама», для прикрытия отхода штабных частей командования Уманской армейской группировки, был оставлен батальон особого назначения Отдельной Коломийской пограничной комендатуры под командованием майора Родиона Филиппова. С ними остались кинологи Львовской пограншколы служебного собаководства и 150 собак, которых не имело смысла тащить с собой при отступлении. Плюс к этому — зенитный дивизион 99-ой краснознаменной стрелковой дивизии из семи 76-мм орудий под командованием капитана Касаткина, взвод противотанковых пушек, бронемашина БА-20 с 7,62-мм пулеметом, остатки саперной роты около 50 человек и взвод связистов. В общей сложности под командование майора Филиппова было определено около 500 человек, которым была поставлена невероятно сложная, можно сказать отчаянная задача — задержать врага и не допустить уничтожения штаба 8-го стрелкового корпуса генерал-майора Снегова. Отходящие войска, лишившись управления, попросту прекратили бы организованное сопротивление и вскоре были бы разбиты или сдались в плен.

31 июля, утром, вместе с прибывшими из соседнего села к окраине Легедзино двенадцатью старыми советскими танками БТ-5 и БТ-7, а также пулеметным Т-26 пришли недобрые вести — немцы наводнили все окрестности. Артиллеристы тут же перетащили к этой окраине две пушки и, едва только они окопались, как из рощи, наверняка ориентируясь по следам наших боевых машин, прямо на них выскочили три немецких танка.

Никто этого не ожидал, а потому все село, затыкая уши и пригибаясь к земле от громких хлопков артиллерии, стояло в своих огородах и словно в кино смотрело, как ловко советские «сорокапятки» зажгли два, и догнали снарядами у рощи третьего бронированного «крестоносца», который не успел от них укрыться в перелеске. Советские солдаты тоже были не готовы к внезапной встрече с противником, а потому часто и звучно орали «к бою!» и быстро снаряжаясь, тут же прыгали в окопы.

Из рощи к Легедзино выходили две дороги и все стволы красноармейцев направлялись на ту, по которой только что пришли немецкие танки, однако же внезапно со второй, что была метров на двести левее и упиралась прямо в околицу, на бешенной скорости, утопая, и ничего не видя в мелкой, горячей пыли, в село влетели около двадцати мотоциклов с гитлеровцами.

Они слишком поздно поняли, что сдуру угодили в самое сердце неприятельской обороны. Вертясь в облаках поднимаемой ими же пыли, нашпигованные свинцом немцы падали на землю, оставляя бойцам Филиппова свою трехколесную технику и пулеметы.

Последние пришлись пограничникам весьма кстати, да и мотоциклы, из которых пять были на ходу. Вдохновленные успехом, красноармейцы тут же снарядили пять экипажей и, по ходу обучаясь вождению, помчались контратаковать. Через несколько минут в роще завязался яростный, но короткий бой и вскоре мотоциклы вернулись.

— Плохо дело, — докладывал старшина Головко, помогая товарищу снимать с коляски немецкий пулемет, — едут, товарищ майор, много их — тьма! На машинах, слышно гудят и танки...

[1] Грабари — люди, заменяющие в то время экскаватор, профессиональный копатель.

[2] (Укр.) — разреши пару блинов взять, для дела надо.

[3] (Укр.) Что ж это за дело такое — блины из дому таскать?

[4] (Укр.) Бери уж, я малым еще нажарю.

[5] К спорам о том, как и когда появились в царской России на границе СССР немецкие и восточноевропейские овчарки. Цитата: «…так вот, восточноевропейская овчарка завезена в Россию в 1904 году. А в 1905 году, извольте знать, ее приняли уже в качестве санитарной собаки. Шла уже русско-японская война. Вас тогда еще на свете не было. А я, мой дорогой, очень хорошо это время помню. В 1907 году восточноевропейскую овчарку уже регулярно использовали на границе: тогда у нас в России появилась собачья розыскная служба… Я стал воспитывать третью собаку, и со временем еще одну, Ингус стал моим надежным помощником…» Никита Карацупа «Записки следопыта»