часть 3 глава 5

Лёнька Перко служил у фрау Шницлер уже год. Только-только началась война, его семья, не найдя лучшей доли на родине под Брянском, отправилась на запад[1]. Обосновались возле Бреста, нанялись батрачить на хутора. Стали понемногу обживаться, но тут в какой-то день вдруг нагрянули немцы и стали набирать людей на работу в Германию.

Дед с братьями были старыми. Пока сыны на войне, только они — хозяева и опора рода. Бабки, да и мать сразу же подняли шум, вступаясь за старшую сестру. Она, де, у них красавица и в неметчине с ней может что-то нехорошее случиться. В общем, как ни крути, а ехать надо было Леньке, тем более что матери с ним всегда было непросто. Петрок тихо улыбался в темноте, слушая товарища, повествующего о своих «подвигах», благодаря которым все районные милиционеры лично знали семью Перко из деревни Чухраи. Вспоминая рыжих ребят из Легедзино, Петруха тут же пришел к выводу, что на земле, наверное, все люди этой породы были такими же баламутами.

— Я тут останусь, — повернувшись к своему новому помощнику, вдруг заявил Лёнька. Резко переменив тон, что с ним случалось довольно часто, свинарь фрау Шницлер вкрадчиво продолжил:

— Знаешь, как хозяйка ко мне? О-о. На все свинофермы — я один. Не начальник, конечно, раз тут, с тобой вошкаюсь, но и не мерзну в бараках, как эти. Не…, решено, — снова повторил он, — я останусь.

— Как останешься, — чувствуя, как от этих слов у него похолодело где-то под сердцем, машинально спросил Петрок.

— А что там, дома? — Будто ни сказал ничего особенного, продолжил Лёнька. — Кто я там? А тут, что ни говори — при деле, на хозяйстве. Опять же Европа, капиталисты. Видел, как живут? Не-е-ет, брат, крепко врали нам про то, как тут плохо. Я-то сам видел. Только за тот месяц три раза ездил с фрау на Бельвю аллее.

— Куда, — не понял Петруха.

— Улица такая, в Берлине, недалеко отсюда, — пояснил Лёнька, — у фрау Шницлер там перед самым парком магазинчик есть. Махонький, весь из стекла. С одного краю мясное продают — колбасу там всякую, а с другого — зелень, яблоки и прочую дребедень. На хозяйстве есть пара нанятых грузовиков, так Хельмут на них каждый день на Беллевю аллеен возит продукты.

Старый он, — перешел на шепот Лёнька, — часто болеть стал, а когда в конце ноября не смог подняться, госпожа возьми, да и спроси у него, кто, мол, тут может подменить управляющего. Вагнер ей сразу — только Лёнька, говорит, он — толковый парень, ему можно доверить это ответственное дело.

Фрау после того меня познакомила с водителями, и сказала всем, что когда Хельмут не сможет выйти на работу, за погрузкой и разгрузкой буду следить я. Понял, Петро? Я!

В первый раз по пути на Бельвю аллее госпожа приказала остановиться у приютского магазина, на краю парка. Поглядела на меня и говорит, мол, в таком месте не годится появляться в моем тряпье. Вот тут, Петруха, я и стал уважать немцев. Представляешь, те самые капиталисты, что как пишут в наших газетах «рвут с рабочего класса все жилы», просто так оставляют для нищих то, что самим уже носить не хочется. Целые кучи одежки, в которой еще ходить — не переходить. Горы, до самого потолка! Выбирай, что хочешь, сколько можешь унести, и все бесплатно.

Ты только подумай, в Брянске или Киеве отдавали бы за просто так нормальную одежку? Да я себе одних только штанов выбрал четыре штуки. Куртку, три рубахи, три пары ботинок для работы и одни для поездок в магазин. Меня там и переодели, умыли, отвезли на Бельвю аллее, где в магазине показали всем, как того, кто иногда будет заменять Хельмута.

Вагнер уже старый, когда-нибудь помрет, а я буду стараться и за себя, и за него. Наберусь опыта, госпожа будет мной довольна, а когда придет подходящее время, ей и думать не надо будет, кого оставлять управляющим вместо Хельмута.

Представляешь, пройдет всего какой-то десяток лет, немцы станут строить свою Германию дальше, в какой-нибудь Индии, а я к тому времени уже управляющий. Господин, между прочим! А управляющему за работу, мало того, что полагается оплата, так еще и самое главное — отпуск!

Приеду я на брянщину, весь такой важный, в шляпе. Солдат ко мне подходит: «Аусвайс!», а я только цигарку прикурю, достану документ, покажу, а немец мне под козырек, раз!

Эх-ха, — протяжно выдохнул рыжий и, повернувшись на спину, уставился в потолок, — мамка моя расплачется, это точно. И соседи заткнутся. Был Лёнька Перко — охламон из охламонов, а стал Леонид Иваныч — управляющий. И милиция заткнется, — о! — Дернулся свинарь и рассмеялся. — А милиции-то больше не будет. У Гитлера — полиция. Вот я там и расскажу, кто германского управляющего в детстве обижал.

— Какой Гитлер? — чувствуя, как заледенели ладони, со страхом прошептал Петрок. — Ты что, думаешь, Гитлер победит?

— Конечно победит, — спокойно ответил Лёнька. — Всю Европу победил, а Россию не сможет? Против него упираться, только народ зря губить. Наши говорят, что немцы уже Москву и Ленинград берут.

— Ты что, враки, — не поверил Петрок, — они с сорок первого так говорят, да и откуда в бараках про это знают?

— Как откуда? — снова рассмеялся Лёнька. — Всех наших работяг оттуда и привезли. Запомни, Петька, кто бы и что тут не говорил, немцы победят. А если кто-то будет говорить тебе другое, только покажи мне этого человека, хорошо? И вообще, кто на хозяйку или управляющего что-то нехорошее сболтнет — тоже мне шепни.

Ты погоди сопли ноздрями выдувать, — видя, как напрягся напарник, не дал рыжий ему открыть рот, — я ведь не просто так тебе обо всем этом здесь рассказываю. Не гляди, что я невысокий, враз эти сопли в красное разукрашу, слышь? Пока ты где-то там, в лагере, сох, я тут ел каждый день досыта, и кулаки у меня, брат, быстрые. За то милиция к нам домой и ходила.

Думаешь, Хельмут, — поднял Перко к потолку указательный палец, — целый управляющий, просто так любопытствует и переживает за то, чтобы у свинаря появился нормальный помощник? Болеет он крепко, того и гляди помрет. Допустим, на его место я, а на мое кто?

Ну что ты надулся? Запомни! Те, что из лагерей здесь работают, тебе не друзья, и не родственники. Ты для них — враг. Да враг. Сам подумай, они голодают, а ты хоть и из свиного котла, но каждый день жрешь от пуза.

И, это тоже важно, даже не думай прикормить кого-то из них, они все здесь, как звери. Мной проверено. Никто даже спасибо тебе не скажет, если втихаря дашь кому-то поесть. А если Хельмут или еще кто это заметит — отгребешь столько палок, что месяц будешь синим ходить.

Заруби себе на носу, на твое место любой из лагерных без оглядки пойдет, и будет впрягаться даже ловчее меня, но вот в чем закавыка, управляющий не возьмет любого, понимаешь? Им здесь нужен надежный человек, потому что он и госпожа всегда хотят знать, кто и что в усадьбе затевает.

Ты, Петька, вообще не сильно-то тут кого-то слушай. Особенно, когда про меня говорят. Эти вечно голодные черти из зависти могут такого рассказать, что и уши обвиснут. Лучше, — оживился Лёнька, — я тебе сам расскажу, чтобы ты услышал все это без их добавок.

Было тут, с полгода назад. Троих привозили на работу, а потом оставили при фермах, в бараке. А они, в благодарность за то, что вытащили их из-за колючки, решили бежать…

Знаешь что было? Минут сорок висели они потом на заборе, что в кустах за свинарником, пока их не сняли. Солдаты подстрелили. А потом еще и штыками добили. Почему? Потому, что они неблагодарные свиньи. Определили в барак, так работайте себе! Нет же, пришли как-то сюда рано утром: «Лёнька, не говори никому, что нас видел, мы сбéгаем, посмотрим что-то там, в кустах. А то — давай с нами? Уйдем по-тихому…».

Такой я дурак, — зло хихикнул рыжий, — они сбегут, а мне за то, что видел их и не рассказал Хельмуту, потом отгребай по ребрам?

Петрок приподнялся на локтях:

— Ты…, — ватными губами прошептал он, — ты …выдал их?

— Натурально выдал, — ничуть не смутился Лёнька, — мало того, еще и про других тихонько сказал управляющему кто и где планирует рвануть через ограду. Я и тебе советую делать точно так же, если придется.

Сам подумай, за забором считай Берлин, вокруг Германия, куда им бежать? Все равно подстрелят или поймают, а тебе отвечай? Потому и говорю, ни с кем особо не сближайся, но если уж пришлось, и ты услышал про что-то нехорошее или увидел, как эти пленные в кормушки коровам или свиньям колючки от проволоки бросают, а они, поверь мне — бросают, сразу говори мне или Хельмуту. Запомни, прозеваешь колючку, пропадет свинья, и тогда крепко получишь на орехи.

Что ты притих-то? Небось уже и сам думал, как бы дать деру? Ну-ну. Лучше сразу удавись где-нибудь, добровольно. …Вбей себе в башку, Петро, отсюда бежать некуда. Твое село о-очень далеко, и немцы не для того тебя везли сюда, топливо тратили, чтобы тут же отправить обратно только потому, что парнишке, видите ли, не понравилось местное обхождение.

Смирись, будь умнее. Отъешься, отоспишься в тепле, да и я, если будешь молодцом, за тебя слово замолвлю обязательно. И учи язык. Если не говорить по-ихнему, то хоть понимать немцев ты должен, и еще! Выполнять все надо быстро, бегом, они это любят. А не будешь справляться — пеняй на себя. Управляющий и госпожа должны видеть твое рвение к работе, а вздумаешь артачиться — одно мое слово и на твое место быстро привезут другого подневольного, а тебя, такого честного и норовистого, сначала отправят к навозной яме, а потом тихонько придавят и впихнут внутрь ее, к белым червякам…

Сегодня впервые за долгое время Петрок спал хорошо. Не тяготили его голову тяжелые мысли о сказанном Лёнькой, не было возле печи в бытовке холода, не было привычного голода, вокруг тихо и сухо. Одно плохо, кажется — только сомкнул глаза, а уже пора вставать, рыжий толкает в бок.

Разговаривать с ним не хотелось, но к счастью, особо и не пришлось. Главный свинарь фрау Шницлер умело, словно только этим всегда и занимался, расписал своему помощнику, что и как с утра надо делать, а как впряглись в работу, стало не до разговоров.

Около одиннадцати часов утра пришел какой-то человек и что-то сказал на ухо Лёньке.

— Иди, — утираясь рукавом от пота, устало сказал тот, — Хельмут зовет к собаке. Кормить надо.

Петрок поставил к стене потемневшую от частого соседства с огнем палку, и отправился вслед за молчаливым посланником управляющего. Они прошли к хозяйскому двору напрямую, по петляющей между фермами и бараками тропинке. Петруха еще за несколько шагов до ворот каменного обиталища Дуная заметил стоящих возле него солдат и ведро с едой для собаки. Проводник кивнул в их сторону и сказал: «Сматры не выпусти. Фрау сказалла салдат будьет стрельят».

Сразу после этих слов военные разошлись в стороны и навели стволы внутрь помещения. Услышав вблизи ворот чужой голос, Дунай вначале глухо залаял, но едва только Петрок взял наполненное до половины ведро, отодвинул засов и приоткрыл дверь, обрадовавшаяся овчарка, едва не сбила его с ног.

— Ду-у-унай, — с трудом протиснувшись внутрь, становясь на колени и жмурясь от атаки влажного языка, радостно выдохнул Петрок, — соскучился…

Умный пес и не думал рваться в приоткрытые ворота. Он, жадно внюхиваясь в родной запах, вертелся вокруг юноши, то и дело, суя ему свою довольную морду то за уши, то в подмышки.

Петруха, наконец, поднялся, закрыл за собой дверь, переставил ведро к дальней стене и сев на корточки, стал наблюдать за тем, как оголодавший друг принялся жадно хлебать густую, вкусно пахнущую мясом кашу.

Никто не торопил юношу, он снял свои дырявые башмаки, нагреб под себя соломы и, тихо свалившись набок, вскоре сладко задремал. Сколько времени он так пролежал неизвестно, но проснуться пришлось резко, с той стороны ворот вдруг забарабанили кулаком:

— Выходь, хлопче, — сказал кто-то, — покормил собаку, то пора уже.

Петрок натянул башмаки, встал, трясясь от холода, отряхнулся от соломы, взял ведро и подошел к воротам. Резко открыв их, он ловко выскочил наружу, не давая возможности Дунаю вырваться на свободу. Пес, заскреб лапами по двери, и дважды недовольно пролаял вслед.

Оглядевшись, Петруха увидел, что солдаты, забросив лямки автоматов на плечи и непринужденно болтая о чем-то своем, уже отмеряли по направлению к усадьбе шагов сто, а вместо того человека, что привел его на хоздвор, перед ним стоял какой-то другой, высокий, худой мужчина в полосатой, лагерной куртке и темных, широких штанах.

— Ты с Украины? — с простудной хрипотцой спросил незнакомец.

Петруха кивнул.

— Назад пойдешь со мной, — заявил чужак, — Янису понадобилось отойти, я отведу тебя. Идем…

— Я могу и сам, — чуя неладное, попытался отстраниться Петрок, но неизвестный схватил его за руку и жестко притянул к себе, но так, чтобы со стороны это не вызывало подозрений.

— Пойдешь со мной, — сквозь зубы прошипел он, — поговорить надо.

— Дядько, — поднимая глаза к находящейся где-то вверху голове незнакомца, со страхом выдавил из себя Петруха, — я зараз крикну. Чого ты меня хватаешь?

— Тихо, — чужак резко переменил тон на более мягкий, — идем, не бойся.

— Да не пойду я, — уперся Петрок, — шо я тебе такого сделал?

— А ну! — высокий с силой толкнул юношу к краю двора, где, ныряя в придорожную канаву, шла ведущая к фермам тропинка:

— Иди, — недовольно прохрипел он, — и если хочешь дойти до свинарника живым, внимательно слушай то, что я буду говорить. Вперед!

Петрок медленно повернулся и, покорившись судьбе, побрел к тропинке.

— Головой не верти, — идя следом, наущал новый проводник, — шагай спокойно, как будто нам с тобой просто по пути. …Ты откуда с Украины?

— Дядько, — испуганно бросил Петрок через плечо, — что вам от меня надо, я тут только второй день.

— То-то ж и воно, — замечая, как скрылся за кустами хозяйский двор, приблизился и заговорил тише незнакомец, — вовремя тебя, браток, привезли, ой как вовремя. И к рыжему приставили тоже. Лучше и придумать нельзя было, видно слышит нас бог.

— Какой бог, — холодея от страха, снова стал оглядываться Петруха, — что вам надо, дядько?

— Тс-с, — коротко прошипел чужак, — говорю же, не верти головой. Скажи лучше, чего темнишь откуда с Украины?

— А на шо воно вам?

— Да знать хочу, — с подозрением ответил высокий, — наш ты человек, русский, или дешевка, как Лёнька.

— Та який ж я руски, раз з уманьщины? — не понял Петрок.

— То не беда, хлопче, — заговорил еще тише незнакомец, — оно важно, что наш — хоть ты с Украины, хоть татарин с Казани. А тот, рыжий свинарь, с которым ты работаешь, хоть и из России-матушки, с брянщины, а нелюдь и падла последняя. Но то его гнилое дело, пусть сам в этом варится, сука, а меня и моих друзей на сегодняшний день интересует вот какой вопрос, ты-то, брат, какой породы? Нашей или его?

— Никакой я не породы, — помня внушения Лёньки, относительно лагерных работников, неопределенно ответил Петрок, — работаю и ни во что не лезу.

— И не лезь, — согласился высокий, — вот только сделай то, что нам надо, и на дно.

— Откуда ж я знаю, что вам надо, дядько? — удивился Петруха.

— Понимаешь, — опасливо огляделся незнакомец, — нужно …одному человеку помочь. Сегодня вечером, когда пойдешь кормить собаку, уломай рыжего пойти с тобой.

Петруха опустил взгляд к земле и буркнул в сторону:

— Говорю же, я никуда не хочу лезть.

— Ты и не лезь, — снова повторил высокий, — только вымани рыжего на хоздвор так, чтобы он ничего не заподозрил, и все. И не вздумай продать меня, худо тебе будет.

— А если он не пойдет? — чувствуя, как страх хватает его за горло, стал сдаваться Петрок.

— Ему же хуже, — вздохнул чужак, — и без тебя бы судьба его наказала за всех, кого он сдал немцам, а так выходит, что ты и для нас, и для него шанс на спасение.

— Я ничего не понимаю, — оглядываясь назад, втянул голову в плечи Петруха. — Дядечко, чего вы ко мне пристали?

— А тебе и не надо ничего понимать, — ответил незнакомец, — просто вытяни вечером рыжего на хоздвор. Предложи ему, как напарнику — «пошли собаку кормить». Дальше тебя ничего не касается. А спросит кто: ни я тебя не знаю и в первый раз вижу, и ты меня, понял? Скажешь, вышел на хоздвор, Яниса нет, ушел куда-то, его, кстати, фрау позвала, а ты осмотрелся, увидел меня и попросил показать дорогу.

— Я ж не просил, — округлил глаза Петрок.

— А скажешь, что просил, — надавил на связки незнакомец. — Ты пойми одно, парень, меня сюда возили на работы до тебя, и будут возить после. И чтобы ты не сболтнул обо мне управляющему или хозяйке, я отвечу, что тебе что-то померещилось и мне поверят.

Для этих господ и их соседей я пока незаменимый. А знаешь почему? А потому, что любого, кого они прикажут, по-тихому в жижу коровью хоть и живьем закопаю. Понял — нет? Доведется, и тебя утоплю, живого или мертвого, если вдруг сегодня решишь рыжему о нашей прогулке рассказать. Заруби себе на носу, у нас здесь везде свои глаза и уши, так что вечером, когда за тобой пришлют Яниса, мы будем точно знать, с Лёнькой ты идешь на хоздвор или один.

Очень советую, сделай все, чтобы увести его со свинарников, — положив огромную ладонь на худое плечо Петрухи, приостановил его высокий, — нам всем от этого станет легче, поверь. Этим ты спасешь и падлюку рыжего, и с ним, …хорошего человека. И от себя грех отведешь. А теперь прикуси язык и беги к себе на фермы…

Петруха вырвался и с испугу припустил так, что добежав до своей бытовки, чуть не свалился замертво. Нужно признать, что на такие рывки у него еще не хватало сил. Лёньки на месте не оказалось и его помощник, рухнув на топчан, смог спокойно отдышаться. Мысли толкались в его голове, как беспокойные мышата, а ухающее в груди сердце все больше теснили сомнения — «говорить — не говорить?»

Вскоре пришел рыжий, благо к тому времени Петро уже спокойно носил дрова, и по его виду вряд ли можно было заподозрить что-то неладное.

— Покормил Тузика? — как видно находясь в хорошем расположении духа, спросил Лёнька.

— Он Дунай, — садясь к топке и начиная разводить огонь, буркнул себе под нос его помощник.

— Дунай, — повторил за ним рыжий, — а я ща ходил к усадьбе, видел, ему клетку специальную привезли, двойную.

— И что?

— А то, что ты им теперь уже будешь не нужен. Вот же, как ловко придумали, в одну часть загона ставишь ведро, выходишь и закрываешь за собой. Собака переходит, начинает есть, а проход между половинками закрывается. Хош убирай там, хош сам сиди. Сечешь, к чему говорю?

— Не секу, — угрюмо ответил Петрок и стал разжигать огонь.

— Ты что, расстроился? — подсел к нему Лёнька. — Ладно тебе, я ж так просто, чтобы ты понял, что все само идет к тому, чтобы ты за меня здесь держался.

Кстати, управляющий сегодня проговорился, что твоего пса скоро вообще увезут отсюда, может даже к самому Гитлеру! После того вся твоя ценность будет только в том, каков ты работник на свинарнике. Так что ты уж старайся...

Петрок промолчал. Погруженный в свои мысли, он и в самом деле быстро разнес корм по корытам, выгреб навоз в сточный желоб и согнал его вниз, чтобы стекал дальше. Приглядывая за ним и делая все тоже самое только на своей стороне свинарников, молчал и Лёнька. Их все время разделяли суетящиеся, шумные свиньи, и даже если бы и было желание пообщаться, поди ты, попробуй, перекричи их.

— Я гляжу, сегодня ты уже не падаешь с ведрами, — вытирая руки соломой, довольно заметил в конце Лёнька-свинарь, — молодец, хвалю.

Петрок снова промолчал, но похоже на этот раз рыжий был твердо настроен поболтать:

— Чего ты хмурый какой-то? — участливо спросил он. — Насупился, молчит…

— А что говорить? — Пожал плечами Петруха. — Работать надо.

— Так в этот заход уже все отработали, можно и передохнуть, — уцепился за разговор Лёнька, — говори, чего надулся?

— Та, ерунда. Мужика одного испугался, — признался его помощник.

— Какого мужика?

— Когда ходил кормить Дуная, подошел ко мне…, высоченный такой, лапы, как те грабли…

— О, брат, — догадался рыжий, — это Клим. Мы зовем его Топляк.

— Топляк? — удивился Петруха. — Такая фамилия?

— То не фамилия, — опасливо озираясь по сторонам, прошептал Лёнька, — это его работа. Страшный человек. Тут и правда есть кого испугаться. Я сразу думал, что он вообще немой.

— Не, он разговаривает, я сам слышал.

— Он говорил тебе что-то?

— А, — отмахнулся Петрок, — подошел, и спрашивает «кто ты такой, откуда тут взялся»?

— А ты?

— А я как дал стрекоча, тока ветер в ушах.

— Вот же, дурень, — рассмеялся свинарь, — а Клима на самом деле сторонись, это страшный человек. Он главный на отстойнике, куда навоз со всех ферм стекает.

— Лёнька, — пользуясь хорошим настроением рыжего, вдруг предложил Петрок, — а пошли сейчас со мной, Дуная кормить? Если заберут к Гитлеру, я же тебе его не успею показать.

— А то я собак никогда не видел, — возразил свинарь, — тут таких волкодавов солдаты вечером выгуливают, размером с теленка! Насмотрелся я на них, не пойду. А ты на самом деле иди, не жди, что Янис будет за тобой ходить. Он показал один раз дорогу, и хватит с тебя. У садовника забот и без этого хватает. Шуруй, пока не стемнело...

[1] Как это не удивительно, но подобные явления тоже имели место во время этой страшной войны. Пример тому — семья Ивана Петровича Сорокина. Он ушел воевать, а его родные, в поисках лучшей доли, еще в 1941 году добрались из-под Брянска в окрестности Бреста (это была полностью оккупированная немцами территория!). Они нанялись на работу, куда-то на хутора. Через пару лет после победы, дождавшись сына уже там, под Брестом, все Сорокины вернулись на родину и привезли с собой «вагон всякого заработанного добра». Глядя на них, по возвращению, местные злобно звали их «Кулаки»