часть 2 глава 9

В эту ночь Петруха спал крепко и без сновидений. Утром, не в силах открыть глаза, он, словно откуда-то издалека, услышал шепот и тихий говор домашних:

— Охо-хо, — всхлипывая, шептала мать, — куда ж им? Люба чуть живая, а еще и Яринке от немцев достанется. Какие там работы, в той в Германии? Там что, работать некому?

— Видать некому, — отвечал дед, — слышал от пана Юзефа, что немцы нахватались зараз земель столько, что толком не знают, что с этим всем делать, чтоб уже им подавиться, проклятым. Правду говоришь, и мое сердце чует, что с девчушкой сотворят то же самое, что и с матерью. Нельзя ее отпускать. Люба сама только-только в себя пришла. Ой, горюшко-горе.

— Ти чув, що цей пан сказав? — вздохнула и бабка Марья. — Всім розповідали біля правління, і тільки до нас приходив сам поляк. Про Петруху запитує і тут же: «У Пустовых мати хворіє, доведеться забирати доньку на роботу, якщо ніхто не погодиться підмінити». Так, рік-два, з їжею і заробітком воно для молодого хлопця і не погано, але щось дуже круто беруть[1].

— Он еще и мне говорил, — заметила мать.

— Когда? — скрипнув табуретом, дернулся дед.

— Я ж его до калитки проводила.

— И что?

— Так расписал, что хоть самой собирайся в эту Германию. — Тяжко вздохнула мать. — Спросила, чего не со всех дворов молодежь берут, так ответил, что потом еще будут отправлять. А так, если, говорит, ваш парнишка заменит дочку агронома, то когда придет следующая разнарядка, у вас уже и брать некого, а ее не тронут, поскольку она была в первом списке.

— Так про Петруху и сказал?

— Дедушка, — попрекнула непонятливого старика мать, — ты что не понял? Он только за тем и приходил к нам! Им до какой-то чертовой надобности очень нужна та собака. Пан говорит, что она не ест и не пьет. Видно пограничники так ее научили, что издохнет, а из чужих рук еды не возьмет. Если Петро поедет с ними, немцы обещают его с Дунаем на весь год или даже на два оставить, чтоб присматривал за собакой.

— Так что ж ты сразу мне не сказала? — зашумел возмущенный дед, но тут же осекся, получив тычок от бабки.

— Чш! Що ти старий розходився. Не буди малого. Тому і не сказали тобі, що підскочив б і побіг одразу з тим паном битися.

… Тут не відмахнешся. Чув, не цього разу, так наступного все одно заберуть його, як і інших. Видно знову настав час відпрацьовувати панщини повинність. …Ну хоч не ліс рубати в Сибіру. З собакою протримається і рік, і два[2]...

Петрок, уверившись, наконец, что говорят о нем, поднял голову. Мать, заметив это, заплакала и, утираясь краем косынки, поднялась и пошла из хаты. Едва сдерживая слезы, следом за ней отправилась и бабка. За столом остался только дед.

— Діду, а куда это они? — поинтересовался старший внук.

— Да там, …малые что-то нашкодили, — не придумав ничего лучше, соврал старик.

— А чего мать плачет? — спросил, поднимаясь Петрок.

— То ж бабы, внуче, — отмахнулся дед, — Ще не знають до добра або до худу щось робиться, а все одно відразу плакати кидаються[3]. Ты лучше скажи, — перебираясь на край сундука, на котором спал Петрок, поинтересовался дед, — как тебе сегодня, уже лучше? Не колотит, как вчера?

— Не, — прислушиваясь к ощущениям, заверил внук, подозревая, что дед подсел к нему не просто так, а поговорить о чем-то, — все ладом. Мамка, как переодела вчера вечером, так я и спал до утра…

— Ото ж бабка правду сказала, — отрешенно заметил старик, — то, видать, у тебя от дурного глазу было. А что, внуче, мне Марья с утра уши прожужжала…, ты мне рассказать вчера что-то хотел? Сон видел какой?

— Я уже мало что и помню, — признался Петрок, — снился мне великан. Сказал, что надо идти в берлогу к немцам, отнести его меч. И будто меч этот я и есть, а еще собака…

— От же, — не дал ему договорить дед, и тут же добавил, — видно в руку тот сон…

— А еще этот великан сказал, что их, богатырей, поднимают на Руси часто. Как только беда придет и сами люди справиться не могут, просыпается кто-то из великанов и помогает им. Деда, а что мы и правда сами, без них, не можем немца погнать?

— Тихо ты! — пригрозил старик и осторожно оглянулся, хотя знал, что дома они одни, — сдурел такие вопросы задавать? Каркнешь где-нибудь такое, нас всех тут же постреляют.

— Я ж не где-то, — пожал худыми плечами Петрок, — я у тебя спрашиваю. Ты ж воевал…

— Воевал, — дед снова вздохнул так, будто ему не хватало в хате воздуха, — и много воевал, внуче. До двух «Георгиев» довоевался.

— И немцев били?

— Били…, но не о том я сказать хотел. Вот ты на богатырей все киваешь, снилось тебе, что они людям помогают, а я, меж тем, за годы, что под штыком ходил, много всяких геройских хлопцев повидал, а вот богатырей или великанов ни одного среди них не было.

В теплых краях как-то, на спор, один такой молодец на бруствере окопа барыню танцевал! Картечь вокруг свистит, пули, а он приплясывает, да улыбается. Командир подскочил, обратно его в окоп стянул, да сгоряча за шкирки ка-а-ак тряхнет! «Что ж ты, — говорит, — сукин сын, свою башку глупую смерти в лапы суешь?» А как мундир задрался, у Петра, а уралец этот тезка твой был, так вот у Петра того из-под одежи жменя еще горячих пуль высыпалась. О как! В мундире дырки, в гимнастерке насупротив этих — тоже, а у него, ну хоть бы царапина!

А еще было — на польской границе. С нами тогда котловались пластуны казацкие. Тоже, я тебе скажу, умельцы. Те дрались, будто гопака танцевали. Ни шашкой, ни штыком его не достать. Как станем на отдых, мы давай, шутя, стараться, достать их! По трое — четверо хотели свалку устроить, побороться. А те пляшут, а сами с тебя то шапку, то кушак срывают. Разденут чуть не догола, и стоят, скалятся. А в бою какие отчаянные хлопцы! Был у них старшина, его все характерником за глаза звали. Тот и вовсе, говорили, мог и на лету пулю рукавицей поймать, но вот же, говорил уже тебе, сколько их ни было, а ни одного великаном не назовешь. Все на вершок или два пониже меня…

— Дед, — спросил вдруг Петрок, — а может это они потому такие, что у них на шее бог висел?

— Какой бог? — Не понял старик.

— На цепочке, крест Иисуса Христоса.

— Я т-тебе! — погрозил, обернувшись к двери дед Моисей, — то баба тебя научила? Ее бедоносные науки! Вспомни, Петруха, был ужо у нас разговор про то. И сказано было тебе еще по мальству — никакого бога нет. Запомни! И крест, и Христос — это не бог.

— Дед, ну а как тогда? Откуда те солдаты, о которых ты рассказывал, все это умеют? Разве можно без …бога так воевать? Почему другие так не могут? А великан? Мы же с тобой сами его голову видели. Может, это и есть бог?

— Вырос ты, — озадачился дед, — а дурь эту никак из головы не выкинешь. Ну, вот сам посуди: в народе говорят, что Иисус Христос есть бог. Но бог на то и бог, что его убить нельзя, правильно? А Христа убили. Распяли, гвоздями прибили к кресту.

— Живого? — округлил глаза Петруха. — А за что?

— Хм…, — невольно сжал губы старик, — говорил он много лишнего, дуракам всяким. А те от роду умишком слабые, как и наши селяне, сразу пошли и рассказали таким же вот «немцам», только другим, в теплых странах. Потому я и говорю тебе всегда — держи рот на замке, внуче, где бы ты не оказался.

— Это понятно, — согласился Петрок, — а вот интересно, этот Христос…

— Да забудь ты про этого Христа, — дернулся в сердцах старший Бараненко, держа в уме что-то свое, важное, — Иисус жил очень давно, да и не здесь, а у жид …евреев. Тут бы у себя как-то …сейчас пережевать, да проглотить, чтоб не подавиться…

— Так он еврей — Иисус? Как те, наши, которых…?

— Ой, хлопче, — отмахнулся дед, — добром прошу, не лезь ты во все это. Это люди привыкли думать, что есть какой-то бог, который защитит, направит на путь истинный, а на самом деле его никто и в глаза не видел! Однако ж, все как один уверены, что он есть.

Давно пора народу глаза открыть, осмотреться. Мой прадед вообще говорил, что бог есть солнце и огонь, что у тебя под сердцем. Его, огонь этот, каждому из нас и дало солнышко, чтоб берегли и жили меж собой по совести — набело. Вот так и я тебе так скажу, если и есть бог, то это оно — солнце. Сколько бы не было тут придумано своих богов, или привезено чужих, а солнце — было, есть и будет. А пропадет оно, и нам всем наступит конец. Если с каждым по душам поговорить, где-то в голове у любого так вложено, а вот найдется умник и придумывает кресты да мертвяков по церквям целовать…

— Мертвяков? Зачем их целовать?

— Откуда я знаю? — почесал в голове дед. — Помню только, что мощи святых в церквях целуют, а попы говорят, что это богу угодно.

— Деда, выходит, что какие-то попы придумывают новых богов? А на что они это делают?

— Не попы, — отмахнулся старик, — скорее их начальство.

— А кто у попов начальство? Бог?

— У попов начальство — другие попы…

— Хорошо, а на что они богов придумывают?

— Много для чего, Петро. Я так думаю, что главное, это чтобы никогда не жить в проголодь. Только ты про то бабке не скажи, не то буде тогда крику. Люди давно уж растеряли солнышко, что у них под сердцем, уже даже боятся этого света. Видно, нашелся какой-то хитрец, придумал, что проще переложить все с себя на какого-то бога, или на царя, или на старосту в селе. Посмотри, даже дома муж да жена друг на друга стараются перекинуть свой груз.

Как навалился ворог — «бог нам поможет…»; или: «а князюшко, светлый наш, приди — побей шведа»; «богатыри наши — удальцы, прогоните супостата…». А случись такое, чтобы у каждого под сердцем и в голове был этот князь, царь или бог, чтобы каждый думал и решал сам, тогда и никакой и помощи со стороны не надо. Знаешь, как в народе говорили, перед тем, как скинуть в 17-м с трона русского царя?

— Как?

— «Церквей по Руси все больше, а бога все меньше». Вот так, Петрок…, — дед утер ладошкой выкатившуюся вдруг на его скулу крупную слезу, — что мы все …о боге да о людях. А вот же, …и я все на него надеюсь, сижу, болтаю языком попусту, а надо о другом с тобой говорить, о важном. Про нас. И начинать этот непростой разговор нужно мне самому, а не уповать на какого-то бога.

Ох и тяжко мне, — зажимая огромной ладонью переносицу, затрясся в плаче старик, — ой, как же тяжко, Петро…!

У Пустовых, — начал он, наконец, — беда случилась. Тетя Люба …крепко захворала. На ней малые — Васько с Олэной, а еще Яринка. Немцы собирают молодых на работу, в Германию. Ежели и Яринку заберут? Любовь Николаевна пока и подниматься толком не может, не в себе она. Мы, конечно, помогаем, но …когда она еще оправится?

Офицеры, — дед, не в силах сдержаться, вздрагивал, плакал, но продолжал говорить, — сказали, что можно …вместо Яринки отправить тебя, мой внук, …мой дорогой, любимый внук.

Им, немчуре этой проклятой, нужен тот, кто при собаке будет. Она за каким-то чертом нужна им, сволочам этим, а есть — пить из чужих рук не хочет. Много наших заберут еще, на год или два. Говорят, что с пропитанием и оплатой труда. Их, немецкими деньгами, что скоро и тут будут в ходу …

Ой, как же, без бога-то? — Непонятно к чему шепнул старик, — боже, боже… Где ж сил-то взять, сказать такое?

Яринку сгубят эти гады. Девчушка красивая. Може…, може ты, Петрок, съездил бы, поглядел там за собакой в этой проклятой Германии? Оно так выходит, что не в этот раз, так в следующий, все одно они и тебя заберут, как и других, эти паны. Сказали, кто уже отбыл повинность, и тех, кто был в первой бумажке записан и не поехал, как Яринка, больше трогать не будут. Так лучше уж сразу отмучаться, а потом, как вернешься, заживем… Глядишь, и тут все наладится. Не век же воевать будут…

Для отправки на работу в Германию, со всего Легедзино немцы собрали только двенадцать человек. Все, как один, мужского пола. Село знало страшную историю Пустовых и теперь местных девчат прятали подальше от глаз даже снюхавшихся с фашистами сельчан, а уж от солдат и подавно. С того самого злополучного дня, когда на семью агронома обрушилось страшное несчастье, ни одна женщина, кроме совсем уж древних старух, не выходила за ворота своего дома без особой надобности. Если уж и приходилось куда-то идти, то собирались соседями и двигались группами по три-четыре человека. Село, словно вымерло, но вот сегодня, на сбор отправляемых в Германию к Правлению собрались почти все.

До этого дня домашние старались оберегать Петруху и не пускали его за ворота. Злые языки, винившие его во всех бедах семьи агронома, нет-нет да и доставали до ушей матери и бабки Марии, а что касалось деда, то тот умел ответить любому, да еще так, что все эти пустомели и близко не знающие того, что произошло на самом деле, обходили от греха подальше их двор по соседней улице. И чего только не болтали вокруг о произошедшем с Любовью Николаевной…

На сбор к Правлению шли: дед, Петрок, позади их мать с младшими и бабка Мария. Улица была пустой. Лишь у Правления толпился народ.

Дед Моисей за ночь сварганил внуку из мешковины заплечную котомку на ремнях, точь-в-точь как солдатский вещмешок, а мать, натерев до красноты не просыхающее от слез лицо, собрала в дорогу еды, рубаху, штаны и старые ботинки, что остались еще с прошлого года.

Подходили медленно, но галдящие до того сельчане, увидев Бараненок, притихли, а те, кто всегда был охоч почесать языки, тут же зашипели, глядя на Петруху, как на врага. Будто кто разворошил змеиный клубок. К деду, растолкав склонившиеся, и шепчущие на ухо друг к другу фигуры, тут же двинулся его старинный друг Фока Гончарук:

— Ну что, Евдокимыч, відправляєш хлопця в люди?

Дед глубоко вдохнул и ответил:

— Я б, Фока, лучше сам пять раз вместо него сходил. Как …по сердцю косой.

— Эх, — кивнул с пониманием Гончарук, — что теперь причитать? Може ще гостинці слати тобі звідти буде? …Веди хлопця. Чекають німці, питали вже[4]…

Все одиннадцать ребят стояли, выстроившись у порога Правления. Высокий офицер, что замер перед ними, заложив руки за спину, увидев Петруху, как показалось, с облегчением выдохнул. Пан Юзеф тут же поднес ему кожаную папку и достал из нее список.

В это время, выйдя из здания Правления, к ним направился Комендант. Майор Ремер, фамилию коего селяне уже знали, и этот высокий долго о чем-то говорили, а поляк-переводчик черкал карандашом в списке, делая какие-то пометки. Одни из фамилий он обводил, другие — подчеркивал, или направлял стрелкой вниз. Когда он закончил, передал список высокому и тот, испросив у Ремера разрешения, вышел вперед:

— Архипчик Иван! — глядя сначала в список, а потом на легедзинских парней, громко сказал он.

— Есть, — нехотя отозвался Ваня.

— Бараненко Петр?

— Здесь…

— Просто поднимайте руку, — приказал офицер, — Бруй Валерий? Беркут Игнат? Волоцько Игнат? Вакуленко Николай? Добровой Сергей? Дрозд Игорь? Зимогор Николай? Тумаш Владимир? Ухтеев Олег? Яровой Хрисан? Все?

Офицер отдал список обратно пану Калужинскому и, выступив вперед перед парнями, обратился к селянам:

— Жители свободной Украины! Великая Германия, дойдя до Черного моря, выстроилась сплошным фронтом и сейчас стремительно движется на восток, добивая в своих тылах остатки жидовских политруков и управленцев. Коммунисты бегут! Здесь, под Киевом наши солдаты дожимают последние части Красной армии, а дальше? Дальше — Москва.

Красный террор, еще в 1917 году навязанный вашему народу иудеями Троцким и Ульяновым-Бланк-Лениным окончен. Еще один рывок и на освобожденной от красной чумы территории начнется мирная жизнь.

Те молодые люди, что отправляются сегодня в Германию, станут первыми из вас, кто познакомится с бытом и культурой Европы. Вы здесь, по велению коммунистов, остались где-то в прошлом веке, тогда, как Европа все это время двигалась вперед по пути прогресса.

Вас содержали как скот, платя мизер за тяжелый, каторжный труд! Коммунисты и их приспешники намеренно разбивали сильные хозяйства, семьи, разбрасывая их по Сибири, Уралу и Дальнему востоку. Тысячи ваших земляков погибли в лагерях лишь за то, что они были крепкими хозяевами и вызывали зависть у подлых доносчиков.

Калужинский! Дайте бумагу! — офицер, не оборачиваясь, протянул руку и поляк, слегка смутившись от неожиданности, тут же полез в свою толстую папку, судорожно вытянул и подал ему несколько листков. — Вот! — продолжил высокий офицер. Нам нужен порядок в свободной Украине и эти жидовские штучки больше не станут разрушать человеческие жизни…

Офицер махнул рукой, и из Правления вдруг вышли солдаты, волоча под вздох колыхнувшейся толпы избитого, всего в кровяных подтеках человека, в котором не сразу, но все же признали Гришу Головатого, местного пьяницу, что жил напротив агронома.

— Спокойнее, граждане! Я сейчас все объясню. Вчера вечером, этот человек пришел к майору Ремеру и принес донос. Читаю: «Я, Григорий Головатый, доношу Коменданту о том, что житель села Легедзино, Моисей Бараненко на шесть ртов имеет в своем хозяйстве корову и теленка. Его сын воюет в Красной армии. У меня пятеро детей, и ни один из них не был ни пионером, ни комсомольцем…».

Дальше читать? Там и о других односельчанах много что написано и все сводится к одному — ему, этому пропойце и дебоширу чего-то мало! Он, этот негодяй, попросту не знал, что в селе есть и честные граждане, которые и про него могут что-то рассказать.

Так вот она какая — жизнь пролетария? Можно жрать горькую всю свою жизнь, бить жену, нарожать пятерых, таких же, как сам голодранцев, толком не работать, жить, как скот, не поймешь дом у него или сарай, каждый день напиваться, а потом — написал донос, и добрые коммунисты все отберут у трудящихся и раздадут таким вот… несчастным пролетариям!?

Повторяю, прошли времена коммунистов! У меня в руках не просто донос, это важный документ! Моисей Бараненко не успел сдать телку в колхоз, началась война, а этот Головатый тут же воспользовался этим, чтобы очернить человека. Колхозов нет, так что, отдавай Бараненко корову Головатому? Просто так? За то, что он доложил нам о том, что сын Бараненко воюет?

В Германии ценят храбрых солдат. Верю, многие из них, вернувшись домой, будут помогать нам, поскольку тоже способны оценить настоящую храбрость и честь. Ты, — обратился высокий офицер к висящему на руках солдат местному пьянице, — должен благодарить всех, собравшихся здесь за то, что по случаю отправки молодежи на работу в Германию, майор Ремер принял решение помиловать тебя. Bringt ihn in die Menge! Kommen Sie sofort zurück...![5] — скомандовал он солдатам, и те поволокли Гришку «Башку» к селянам.

Повторяю в который раз: Германия не станет никого кормить за «просто так». Те, кто трудится — будут получать достойную оплату. Как только мы добьем коммунистов, хлеб у вас будут не принимать, а покупать, так же, как и молоко и мясо. Рейх — хороший, рачительный хозяин, ему нужны крепкие крестьяне, чтобы по всем новым землям, принадлежащим ему, трудовой народ благоденствовал.

Коммунисты, даже уходя, строят вам козни — взрывают заводы, фабрики, мосты, дороги! Им наплевать, что тут остаются люди, которые работали на их так называемые достижения. Вас попросту бросили! Мало того, коммунисты еще и разрушили все то, что, как они говорили, принадлежит вам — промышленность, транспортные структуры. Вот оно, их отношение к народу.

Великой Германии, частью которой вы станете, требуется много сил на то, чтобы одной рукой добивать Красных, а другой восстанавливать все то, что они разрушили. Мы не сможем сразу все наладить, но с помощью вашей молодежи, тех, кому предстоит жить в новой Украине, мы восстановим промышленность в Польше, Франции, Белоруссии, Прибалтике, а позже и здесь.

Наши рабочие вынуждены были взять в руки оружие и воевать, но ваши дети займут их места. Парней обучат первоклассные инженеры и мастера. Они станут к станкам, получат специальности. Недолог тот час, когда они будут присылать вам часть своего заработка. Что же, в добрый путь, молодежь Украины!

Под вой поднявших руки баб, легедзинские парни сразу же повернулись к грузовику, и только Петра Бараненко, ловко подхватив под руку, пан Юзеф Калужинский повернул к стоявшей за Правлением собачьей клетке…

[1] (Укр.) ты слышал, что этот пан сказал? Всем рассказывали возле правления, и только к нам приходил сам поляк. О Петрухе спрашивает и тут же: "У Пустовых мать болеет, придется забирать дочку на работу, если никто не согласится подменить". Так-то, год-два, с едой и заработком оно для молодого парня и не плохо, но что-то очень круто берут.

[2] (Укр.) Чш! Что ты старый расходился. Не буди малого. Оттого и не сказали тебе, что подскочил бы и побежал сразу с тем паном драться.… Тут не отмахнешься. Слышал, не в этот раз, так в следующий все равно заберут его, как и других. Видно опять пришло время отрабатывать панам повинность. Ну хоть не лес рубить в Сибири. С собакой продержится и год, и два...

[3] (Укр.) Еще не знают к добру или худу что-то делается, а все одно сразу плакать бросаются.

[4] Может еще гостинцы слать тебе оттуда будет? Веди парня. Ждут немцы, спрашивали уже…

[5] (Нем.) Отнесите и бросьте его в толпе! Сразу возвращайтесь назад...